Текст книги "Русские беседы: лица и ситуации"

[Рец.:] Шокаева А. Дворянская семья: культура общения. Русское столичное дворянство первой половины XIX века. – М.: Новое литературное обозрение, 2017. – (Серия: «Культура повседневности»).

С точки зрения истории русской культуры «дворянским» в ней можно назвать по преимуществу XIX век, хотя вся вторая его половина – время громких сетований на «упадок дворянства», утрату им своих позиций, приход сначала «разночинца», а затем «интеллигента» в качестве центральной фигуры общественного внимания и влияния. А в первой половине столетия влияние дворянства убывает хоть и менее заметно, но чувствительно – чиновник вытесняет дворянина, и хоть сам и есть дворянин или выслуживает дворянство, поднимаясь по лестнице чинов, но как раз с точки зрения дворянской культуры «чиновник» – понятие скорее противоположное «дворянину», можно, служа, оставаться дворянином, исполняя чиновничьи обязанности, а можно стать в первую очередь чиновником.

На этом моменте следует сразу же остановиться подробнее – «дворянин» (в данном случае мы говорим не о «дворянине» как о юридическом статусе, но о культурном, т. е. в той мере, в какой данное лицо воспринимается и воспринимает себя как носителя дворянской культуры), разумеется, весьма часто служит в каком-нибудь министерском департаменте, отделении сената или казенной палате, но он не определяет себя через это.

Определяем мы себя через тех, кого рассматриваем и кто рассматривает в качестве «своих»: в этом смысле для дворянина базовым является принадлежность к «дворянскому обществу», а все прочие характеристики – как, например, если не обязанность, то крайняя желательность для дворянина служить, по статской или, предпочтительнее, по военной линии – вытекает из представлений его круга. Причем представления могут существенно расходиться с реалиями: так, в случае с той же службой на всем протяжении 1-й половины XIX в. одобряемым, похвальным, соответствующим дворянскому статусу выбором была служба военная – если позволяли родственные связи и средства, то в гвардии, если нет, то в армии, хотя на практике уже в 1830-е многие признавали, что служба статская и выгоднее, а иногда даже перспективнее военной. Не говоря уже о том, что вообще не служить было теоретически возможно, но на практике встречалось крайне редко независимо от материальных обстоятельств (для большинства дворян служба – в данном случае жалованье и иные доходы, от нее получаемые, была необходимым дополнением к доходам от имения). В глазах дворянского общества человек, нигде и никогда не служивший, оказывался не классифицируем, выпадал из существующей сетки понятий – к нему даже сложно было понять, как обращаться, поскольку форма обращения зависела от чина по Табели о рангах. И не только к нему, но и к его супруге, если он, ведя столь странный образ жизни, тем не менее сумел найти себе жену: статус женщины определялся по мужу, отсюда «надворные», «статские» и «действительные статские советницы», «генеральши» и «полковницы» классической русской литературы. Так что даже решительно не имея желания к военной службе для дворянина было типично отслужить несколько лет, с тем, чтобы получив первый чин немедленно выйти в отставку и поселиться у себя в имении, чин был потребен и для того, чтобы в дальнейшем служить «по выборам», у себя в уезде и губернии – даже если не полных двадцати лет юнкер или корнет и не задумывался об этой перспективе, то на этом настаивали бы его родные, понудив его повременить с отставкой.

И здесь мы как раз выходим на ключевую тему книги Алины Шокаревой – «дворянская семья» в 1-й половине XIX в. оказывается феноменом хотя по преимуществу и частной, но далеко не только и не столько интимной сферы – семейные связи и отношения определяют функционирование многих областей реальности того времени, весьма далеких внешне от нее, начиная с самого заметного – устройства высшей власти: в монархическом государстве «Фамилия» с заглавной буквы означает правящее семейство – значима не только фигура государя, но и все семейство имеет свою роль, свои права, возможности и обязанности в управлении. Напомню лишь хрестоматийный анекдот в силу его характерности: когда в 1828 г. скончалась вдовствующая императрица Мария Федоровна, то один подвыпивший офицер всхлипывал и восклицал с пьяными слезами:

– Кто же теперь у нас будет вдовствующей императрицей?

Вопрос был далеко не праздный, поскольку в ведении Марии Федоровны находились благотворительные заведения империи, после ее смерти перешедшие в управление IV отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии и сначала неофициально, а с 1854 г. и официально именовавшиеся «Ведомством учреждений императрицы Марии Федоровны». Патронаж же во всем, не касавшемся непосредственно хозяйственной части, перешел к Александре Федоровне, ее невестке.

Родство налагало вполне конкретные обязательства – так, в популярном романе А. К. Шелера-Михайлова «Лес рубят – щепки летят», вышедшем, правда, позднее, в самом начале 1870-х, но описывающем как раз времена перед Крымской войной, главный отрицательный персонаж весьма не расположен оказать помощь семье своего умершего брата – но в итоге, тем не менее, оказывает ее, опасаясь крайне нежелательной для него реакции окружающих и начальства, если станет известно, что он ничего не сделал для вдовы брата и ее детей. Отрицательность же персонажа вновь подчеркивается тем, что в этом случае он ограничивается лишь минимально-приемлемым.

Прямые обязанности, впрочем, были в том случае, когда и родство было прямое – «счесться родством» можно было почти всегда, учитывая разветвленность и многодетность большинства дворянских семей, однако важно отметить, что роль играла не сама возможность (в крайнем случае за достаточное основание для включения в круг можно было принять самое отдаленное родство, свойство, соседство или сослуживство), а желание «счесться». «Считаться родством» начинали с теми, кого желали или были согласны принять в свой круг – о родстве, и это необходимо иметь в виду, как вспоминали, так и забывали.

Описывая различие дворянских обществ двух столиц, Алина Шокарева приводит выразительную цитату из воспоминаний Е. П. Яньковой (в записи ее внука Д. Д. Благово, архим. Пимена):

«кто позначительнее и побогаче – все в Петербурге, а кто доживает свой век в Москве, или устарел, или обеднел, так и сидят у себя тихоненько и живут бедненько, не по-барски, как бывало, а по-мещански, про самих себя. […] Имена-то хорошие, может, и есть, да людей нет: не по имени живут» (цит. по: стр. 31).

В этом предельно насыщенном отрывке выстроена целая понятийная сетка – жить по-мещански значит «жить про себя», вне общества, тогда как «барская» жизнь – это «жизнь с другими», открытость дома и в свою очередь включенность в общество (в смысле «хорошего общества»). Соответственно, раскрывается понятие «имени» и жизни в соответствии с ним: есть носители соответствующих имен, но они не «люди», т. е. не включены в соответствующую их «имени» сеть отношений, не ведут себя так, как требует от них «статус» их «имени». О том же с другого ракурса писал В. А. Вонлярский, отмечавший, «что в Петербурге каждый живет, как хочет и как может, – вращается в своем кругу, в своем ограниченном обществе. Молодые люди (потенциальные женихи) могли быть приняты всюду, в то время как их родственники не посещают всех великосветских домов. В Москве же обязательно нужно принимать всех, со всеми общаться, всем отплачивать визитами, не то кто-нибудь будет обижен, про вас наговорят невесть что и ваша репутация может сильно пострадать» (стр. 34). В этом смысле «дворянский мир» из столиц вполне существовал только в Москве – образуя единую систему, скрепляемую старыми большими барами, местами их общения, начиная с хрестоматийного Англицкого колба, и далее расходящимися кругами, тогда как Петербург, с одной стороны, оказывался связан скорее придворной оптикой, т. е. взглядом из центра, не столько через систему взаимного признания, сколько признания извне, от государя, а с другой – местом во властной, все более бюрократизирующейся иерархии. Москва и Петербург оказывались взаимосвязаны таким образом, что связи выстраивались и укреплялись в Москве – там можно было реализовать положение, занятое в административной сфере или придворной, например, найти невесту – и, напротив, обретя или укрепив связи в Москве, напомнив о своем сыне всем родственникам и знакомым, обеспечить ему зачисление на хорошую должность в Петербурге или из Петербурга, определить благосклонное внимание начальства или побудить его, напротив, быть не очень внимательным к шалостям чада.

Подробно и с богатой фактурой описывая формы и ритуалы повседневного дворянского общения в столицах, Шокарева замечательно выводит на передний план их значение, с одной стороны, как инструмента определения «своих» и отсечения «чужаков» – сложность дворянской культуры, ее дистилированность возрастает по мере того, как само дворянство постепенно утрачивает свои позиции. «Благородной сдержанности», умению вести непринужденный разговор, быть не скучным и не обременительным для другого, выдерживать приличия в семье даже в том случае, когда ее члены испытывают друг к другу чувства весьма отличные от тех, которые им надлежит питать согласно представлениям о семье – всему этому невозможно научиться в зрелом возрасте, практически невозможно приобрести, придя со стороны. Именно поэтому в первую очередь подчеркиваются детали вроде бы незначительные – особенность выговора, умение сесть на стул или поместить свое тело в кресло, но вместе с тем и другие характеристики, как, например, умение не увлекаться в общении с другими тем, что увлекает тебя и плавность переходов от одного предмета к другому, пока он не успел наскучить – все это помогает сглаживать различия; нормы и приличия позволяют уживаться вместе совершенно разным людям – и в этом второе выделяемое значение описываемых форм и ритуалов, смягчающих отношения между людьми. Приличия позволяют конфликтам не выходить на поверхность, т. е., собственно, не становиться конфликтами – неприязнь между родственниками, пока не доходила до крайности, оставалась сдерживаемой привычными и тщательно поддерживаемыми этикетными нормами – так, крайняя степень раздражения могла выражаться, напротив, в подчеркнутой вежливости, которая, в свою очередь, оберегала границу личного пространства (и других от того, что находится в последнем).

Понятно, что все это истинно лишь относительно – так, исследовательница отмечает:

«При больших доходах всякое отступление от великосветских манер принималось за невинную шалость и милую особенность. Зато соблюдение правил и радушие у крезов превозносились как невиданные добродетели» (стр. 96).

Понятие «чести» существует лишь между равными – и в том случае, когда сообщество контролирует доступ в свой состав новых лиц. В этом отношении русское дворянство представляет собой любопытный феномен, не только весьма кратковременный (с конца XVIII в., от Манифеста 1762 г. и Жалованной грамоты 1785 г.), но и во многом сформировавшийся через стремление быть признанными внешним взглядом – западноевропейским дворянством. Тому, что значит быть дворянином, учились как у домашних наставников, так и по книгам и в путешествиях – включенность в европейский мир побуждала саму высшую власть ограничивать себя до известного предела: чтобы не быть уравненной с деспотиями, она нуждалась в окружении другими, теми, среди кого, отчасти лукавя (но это лукавство как раз и предполагает признание правил игры, утверждение нормативности ситуации), могла считать себя лишь «первой средь равных», именовать себя «казанской помещицей», «московским дворянином».

3. Отсталый человек

Николай Алексеевич Полевой (22.VI/3.VII.1796– 22.II/6.III.1846) в свое время был не просто одним из известнейших русских журналистов, но и из тех немногих людей, которые отражали сам ход времени, его интеллектуальных влечений и склонностей. Его брат и биограф Ксенофонт – один из самых близких к нему, тот, с кем вместе он девять лет издавал лучший из существовавших тогда, по признанию даже тех недругов, что были способны отдавать должное, русский журнал «Московский Телеграф» – так определял Полевого:

«[…] он был передовой человек в нашей литературе, начинатель всякого успеха, бывшего на очереди. Нельзя отрицать событий, и потому нельзя не согласиться, что он был преобразователем многих отраслей нашей литературы, и успехи его в этом происходили от того, что он глядел на все светлым взглядом, видел то, чего не видели другие, а при неусыпной деятельности своей беспрерывно стремился к новым успехам. Проложив дорогу в одном направлении, он начинал работать в другом и за каждое предприятие принимался со всем увлечением своей пылкой души. Несомненные его дарования помогали ему в этом»[93]93
  Полевой Кс. А. Записки Ксенофонта Алексеевича Полевого. – СПб.: Издание А. С. Суворина, 1888. С. 366.


[Закрыть].

Жизнь его отчетливо делится на три периода: до издания «Московского Телеграфа», во время оного и после.

Когда Полевой приступил к изданию журнала, это представлялось делом необыкновенным уже потому, что о самом издателе мало кто знал, да и знавшие совершенно не представляли его с этой стороны. Потому вначале обращали внимание больше на тех, кто принимал участие в издании, в особенности на князя П. А. Вяземского, которого почитали вдохновителем и руководителем. Однако последовавшая размолвка, вскоре сделавшаяся публичной, и оставление Вяземским всякого участия в издании Полевого убедила сомневавшихся в том, что журнал большей частью того, что ценилось в нем публикой, был обязан именно своему официальному издателю и редактору.

Сам Полевой любил представлять себя публике, следуя романтическому канону, в образе самоучки, преодолевшим непонимание в родительском доме и в первоначальном окружении. Биография давала к тому материал, одновременно интригуя и увлекая: родившись в Иркутске, в купеческой семье, проведя там первые 15 лет своей жизни, довольно большую часть молодости прожив в Курске, он появляется перед московской публикой в 1825 г. толковником самых последних новостей европейской интеллектуальной жизни; на протяжении девяти лет раз в две недели выпускает статьи на всевозможные темы, от теории «невещественного капитала» (новость сия долгое время служила предметом насмешек, поскольку в то время мало кто еще слышал об этой теории и она для неподготовленных умов казалась вздором, сочетанием несочетаемого) до санскрита, от парижских лекций Гизо до устройства английских колоний. Приложение модных картинок сильно способствовало успеху журнала и демонстрировало понимание аудитории – Полевой стремился не только просвещать, но и быть «неизменно занимательным», увлекать. Он предстал явлением необыкновенным для самой Москвы, был интересен Петербургу, будучи купцом 2-й гильдии, сонаследником от своего отца небольшого водочного завода, где и размещалась редакция.

Как обычно и бывает с «романтизированными» жизнеописаниями, показания автора не совсем точны. Младший брат Ксенофонт в своих «Записках…» подробно оспаривает рассказ Николая, восстанавливая честь отца. И правда в данном случае на стороне младшего брата, по крайней мере правда фактическая (учитывая страстность, увлекающийся характер первенца, вполне вероятно, что рассказывая о себе, он сам верил во все подробности своего рассказа). Начать с того, что Иркутск был во времена детства и ранней молодости Полевого куда ближе к европейскому образованию, чем большая часть других провинциальных городов Российской империи. Он был центром всей Тихоокеанской коммерции империи и административным центром Сибири. Местные купцы и промышленники не только имели опыт дальних странствий и были знакомы с разнообразными заграничными землями, но нередко были хорошо образованы или во всяком случае имели вкус к знаниям, умели их ценить – о чем свидетельствуют богатые местные книжные собрания. В Иркутске первоначально располагалась (до переноса в Петербург) и контора Российско-Американской компании, к которой семейство Полевых имело непосредственное отношение: Голиковы, вместе с Шелеховым бывшие ее устроителями, приходились близкими родственниками Алексею Евсеевичу Полевому, мать которого была урожденная Голикова, и оба семейства принадлежали к курскому купечеству.

О Полевых сохранился примечательный отзыв Ф. Ф. Вигеля, побывавшего в Иркутске в составе неудачного посольства в Китай в 1805 г. Ему довелось остановиться в доме Полевого, и, неизменно недоброжелательный, он тем не менее выделяет хозяина, противопоставляя его обыкновенному местному обществу, как человека, ведущего вполне европейский образ жизни:

«Между иркутскими купцами, ведущими обширную торговлю с Китаем, были миллионщики, Мыльниковы, Сибиряковы и другие; но все они оставались верны старинным русским, отцовским и дедовским обычаям: в каменных домах большие комнаты содержали в совершенной чистоте, и для того никогда в них не ходили, ежились в двух-трех чуланах, спали на сундуках, в коих прятали свое золото, и при неимоверной, даже смешной дешевизне, ели с семьею одну солянку, запивая ее квасом или пивом.

Совсем не таков был купчик, к которому судьба привела меня на квартиру. Алексей Иванов Полевой, родом из Курска, лет сорока с небольшим, был весьма небогат, но весьма тароват, словоохотен и любознателен. Жена у него красавица, хотя уже дочь выдана замуж […] Он гордился не столько ею самою, как ее рожденьем: у них был девятилетний сынишка Николай, нежный, беленький, худенький мальчик, который влюблен был в грамоту и бредил стихами. С худой ли, с хорошей ли стороны он теперь известен всей России»[94]94
  Вигель Ф. Ф. Записки. В 2 т. Т. I / Ред. и вступ. ст. С. Я. Штрайха. – М.: Артель писателей «Круг», 1928. С. 245.


[Закрыть].

По возвращении в Иркутск Вигель вновь остановился у Полевых, желая знать последние новости о происшедшем за его отсутствие в «большом мире»:

«Для удовлетворения любопытства моего ничего не мог я лучше избрать: Полевой занимался европейскою политикой гораздо более, чем азиятскою своею торговлей. В нем была заметна наклонность к тому, чему тогда не было еще имени и что ныне называют либерализм, и он выписывал все газеты, на русском языке тогда выходившие»[95]95
  Там же. С. 253.


[Закрыть].

В этом описании мемуарист и старший сын купца сходятся в оценке предпринимательских успехов Алексея Евсеевича (в чем им возражает младший сын, отстаивавший коммерческую разумность предприятий отца и сетовавший скорее на «злую судьбу»). Однако как бы то ни было, в 1811 г. отец Николая отправляется в Москву, собираясь перебраться туда со всем семейством. Дальнейшие подробности биографии Полевого мы не будем излагать, отсылая к рассказу самого автора, предпосланному «Очеркам русской литературы» (1839), скорректированному в I части записок Ксенофонта. Отметим лишь, что после года в Москве вернется в нее Николай Полевой из Курска уже в 1820 г., чтобы обосноваться там надолго. Смерть отца (1822) развязывает ему руки, и теперь он может пуститься в мир литературы и знаний так привлекавший его, уже без оглядки.

Отметим попутно, что возраст – понятие социальное, разное для разных групп. Так, дворянская молодежь начала XIX в. взрослела быстро, а вот как рассказывает кн. П. А. Вяземский о начальной истории «Московского Телеграфа»:

«[…] Полевой со мной познакомился и бывал у меня по утрам. Однажды застал он у меня графа Михаила Вьельгорского. Речь зашла о журналистике. Вьельгорский спросил Полевого, что он делает теперь. – Да покамест ничего, – отвечал он. – Зачем не приметесь вы издавать журнал? – продолжал граф. Тот благоразумно отнекивался за недостатком средств и других приготовительных пособий. Юноша был тогда скромен и застенчив. Вьельгорский настаивал и преследовал мысль свою; он указал на меня, что я и приятели мои не откажутся содействовать ему в предприятии его, и так далее; – дело было решено. Вот как, в кабинете дома моего, в Чернышевом переулке, зачато было дитя, которое после наделало много шума в белом свете. Я закабалил себя Телеграфу»[96]96
  Вяземский П. А., кн. Автобиографическое введение // Полное собрание сочинений князя П. А. Вяземского. Т. I: Литературные, критические и биографические очерки. 1810 г. – 1827 г. – СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1878. С. XLVIII.


[Закрыть].

Полевой в данном случае назван «юношей» – и это не следствие старческой памяти, в восприятии и оценках современников тех лет его нередко именуют молодым или юным, в то время как он лишь четырьмя годами младше самого Вяземского, ровесник Николая I. Он «юн» в смысле неопытности, отсутствия в глазах окружающих (которые в большинстве своем выше его по социальному статусу) права говорить от своего лица: потому тон «Телеграфа» и будет в особенности воспринят как дерзкий – юноше надлежало оставаться «скромным и застенчивым», т. е. не смеющим перечить Вяземскому и его приятелям.

Если за дело принимаются весьма неопытные в журнальном деле люди, то вскоре опыт показывает, что дело они понимают весьма хорошо: «Московский Телеграф» ориентируется на лучшие образцы европейской журналистики, в первую очередь французской, но не пренебрегая и британскими с немецкими[97]97
  См. подробный разбор: Козмин Н. К. Очерки из истории русского романтизма. Н. А. Полевой как выразитель литературных направлений современной ему эпохи. – СПб.: Тип. И. Н. Скороходова, 1903. С. 3–40.


[Закрыть]. Год спустя Полевой пишет петербургскому журналисту П. П. Свиньину, издателю «Отечественных записок»:

«Прошу вас уведомить, любезнейший Павел Петрович, понравится ли вам новое расположение и характер “Телеграфа”. Я решился разделить ученую часть от чисто литературной. Желал бы освободить себя от последней, ибо много вздору принужден помещать поневоле, но нечего делать: публика хочет легкого. Спасибо ей, она славно награждает меня за старание услужить ей, и я никак не думал заслужить от читателей моих такого почтения или чтения.

Представьте, что по сие время у меня уже 700 подписчиков и, кажется, до 1000 доберется. По крайней мере книгопродавцы уверяют, что примеров этому не видали. Вы знаете, что я не употребляю никаких посторонних средств, – просто объявил подписку, и кому угодно – бери. Как-то у вас в Петербурге, а здесь с упадком торговли вообще упала и книжная торговля, а журналы особенно. Каченовский бесится, что у него нет и половины, даже против прошлого года; других журналов и 300 экз. не печатается каждого. Так уж “Телеграфу” счастье выпало»[98]98
  Козмин Н. К. Указ. соч. С. 515, письмо от 22.I.1826, Москва.


[Закрыть].

Что Полевой не лукавил, говоря о своем равнодушии к «легкому», свидетельствует поданное им в июле 1827 г. прошение министру народного просвещения А. С. Шишкову, весьма расположенному к журналисту, о дозволении помимо существующего журнала издавать также два раза в неделю газету «Компас», в которой дозволялось бы помещать известия политические и литературные, и «журнал совершенно ученого содержания, который мог бы образовать собою авторитет русской ученой критики», выходящий четыре раза в год, по образцу знаменитых шотландских «Quarterly Review» и долженствовавший называться «Энциклопедические летописи отечественной и иностранной литературы»[99]99
  Текст прошения напечатан: Сухомлинов М. И. Исследования и статьи по русской литературе и просвещению. В 2 т. Т. II. – СПб.: Издание А. С. Суворина, 1889. С. 382–386.


[Закрыть]. Идея же не только расширить предприятие, но и придать журналу газету была для Полевого постоянной. Несмотря на неудачу прошения в 1827 г., он вновь обращается в 1831 г. с прошением, теперь о дозволении обратить в ежеквартальный толстый журнал «Московский Телеграф», а каждую неделю выпускать «небольшие книжки […] под названием: Прибавление к “Московскому Телеграфу”» и дважды в неделю на французском языке «Journal des modes», причем дозволить подписку отдельно на обновленный «Московский Телеграф» и отдельно на два новых издания[100]100
  Там же. С. 395.


[Закрыть]. Уже после запрещения «Московского Телеграфа» Полевой вновь пробует осуществить сходный план – теперь уже надеясь на средства и влияние книготорговца и книгоиздателя А. Ф. Смирдина, соединив в единой редакционной политике журнал «Сын Отечества» и «Северную пчелу»[101]101
  Отметим, что в последующем эту идею удастся реализовать М. Н. Каткову, с 1856 по 1862 г. пытавшемуся добиться дозволения издавать помимо журнала «Русский Вестник» политическую газету, а затем добившемуся аренды «Московских Ведомостей» (с 1863 г.) и продемонстрировавшему возможности, которые предоставляет подобное соединение.


[Закрыть].

О том, как воспринимался Полевой (или как желали его противники представить его властям), говорит, например, сохранившийся донос шефу III отделения С.Е.И.В. канцелярии, помеченный 19 августа 1827 г., написанный, видимо, Ф. В. Булгариным, обеспокоенным планами Полевого издавать помимо журнала еще и политическую газету и тем самым нарушить монополию «Северной пчелы»:

«Издатель журнала “Московский Телеграф”, купец Полевой старается приобресть позволение на издание в Москве частной политической газеты с будущего 1828 года. По сему случаю осмеливаемся сделать следующие замечания:

1) Издание политической газеты даже в конституционных государствах поверяется людям, известным своей привязанностью к правительству; опытным и умеющим действовать на мнение. В политической газете самое молчание о предметах, могущих произвести приятное впечатление, и простой голый рассказ о событиях, представляющих власть в виде превратном, могут волновать умы и поселить неблагоприятные ощущения в читателях. Цензура не может заставить издателя рассуждать в пользу монархического правления, или говорить, где ему угодно молчать, а потому дух газеты всегда зависит от образа мыслей издателя. Г. Полевой, по происхождению своему, принадлежит к среднему сословию, которое, по натуре вещей, всегда более склонно к нововведениям, обещающим им уравнение в правах с привилегированными классами: сей образ его мыслей обнаружен в поданном министру финансов мнении московского купечества, в конце царствования блаженной памяти императора Александра. Мнение сие сочинено г. Полевым и в свое время произвело большие толки: там и Вольтер, и Дидерот выведены на сцену для защиты прав московского купечества. В “Московском Телеграфе” беспрестанно помещаются статьи, запрещаемые с[анкт]-петербургскою цензурою, и разборы иностранных книг, запрещенных в России. В нынешнем году помещались там письма А. Тургенева из Дрездена, где явно обнаружено сожаление о погибших друзьях и прошедших златых временах. Вообще дух сего журнала есть оппозиция, и все, что запрещается в Петербурге говорить о независимых областях Америки и ее героях, с восторгом помещается в “Московском Телеграфе”. Сие замечено уже и генералом Волковым.

2) Г. Полевой, по своему рождению, не имея места в кругу большого света, ищет протекции людей высшего состояния, занимающихся литературою, и, само по себе разумеется, одинакового с ним образа мыслей. Главным его протектором и даже участником по журналу есть известный князь Петр Андреевич Вяземский, который, промотавшись, всеми средствами старается о приобретении денег. Образ мыслей князя Вяземского может быть достойно оценен по одной его стихотворной пьесе: Негодование, служившей катехизисом заговорщиков, которые чуждались его единственно по его бесхарактерности и непомерной склонности к игре и крепким напиткам. Сей-то Вяземский есть меценат Полевого и надоумил его издавать политическую газету.

3) Москва есть большая деревня. Там вещи идут другим порядком, нежели в Петербурге, и цензура там никогда не имела ни постоянных правил, ни ограниченного круга действия. Замечательно, что от времен Новикова все воспрещенные книги и все вредные, ныне находящиеся в обороте, напечатаны и одобрены в Москве. Даже “Думы” Рылеева и его поэма Войнаровский, запрещенные в Петербурге, позволены в Москве. Все запрещаемое здесь печатается без малейшего затруднения в Москве. Сколько было промахов по газетам и журналам, то всегда это случалось в Москве. Все политические новости и внутренние происшествия иначе понимаются и иначе толкуются в Москве, даже людьми просвещенными. Москва, удаленная от центра политики, всегда превратно толковала происшествия, и журналы, даже статьи из петербургских газет, помещают их часто столь неудачно с пропусками, что дела представляются в другом виде. Вообще, московские цензоры, не имея никакого сообщения с министерствами, в политических предметах поступают наобум и часто делают непозволительные промахи. По связям Вяземского, они почти безусловно ему повинуются.

4) Г. Полевой, как сказано, состоит под покровительством князя Вяземского, который, по родству с женою покойного историографа Карамзина, находится в связях с товарищем министра просвещения Блудовым. Невзирая на то, что сам Карамзин знал истинную цену Вяземского, Блудов, из уважения к памяти Карамзина, не откажет ни в чем Вяземскому. Из угождения Блудову, можно в крайности позволить Полевому помещать политику в своем двухнедельном журнале “Московском Телеграфе”, но выдавать особую политическую газету в Москве невозможно, по причинам вышеизъясненным и для предупреждения зла, которое после гораздо труднее будет истреблять. Весьма полезно было бы, что вообще позволение вновь издавать политические газеты даваемо было не иначе, как с высочайшего разрешения, как сие делается во Франции»[102]102
  Сухомлинов М. И. Указ. соч. С. 386–389.


[Закрыть].

К этому времени былой близости между кн. Вяземским и Полевым уже не было, а в 1829 г. наступил окончательный разрыв, стремительно переросший со стороны Вяземского и всего лагеря «литературных аристократов»[103]103
  Отношения с Пушкиным у братьев Полевых не заладились с первой же встречи в сентябре 1826 г. по возвращении поэта из ссылки в Михайловское – Пушкин предпочел попытаться создать «свой» литературный орган, сделав ставку на «архивных юношей», в результате чего был основан «Московский Вестник».


[Закрыть] в противоборство с Полевым.

Причин было достаточно, но основанием к радикальному разрыву стала публикация в 1829 г. Полевым сначала критической рецензии на «Историю государства Российского» Карамзина (XII, посмертный том вышел под редакций Д. Н. Блудова именно в этом году), а затем объявление подписки на собственную 12-томную «Историю русского народа», 1-й том которой появился в том же году, а два другие – уже в следующем. Появление «Истории…» дало, с одной стороны, возможность всем недовольным не возражать теперь на критику Полевым Карамзина, а сосредоточиться уже на критике собственной работы Полевого, а с другой – означало, что Полевой не только указывает на недостатки Карамзина, но претендует сам исправить их. В 1847 г. кн. П. А. Вяземский писал:

«В лучшие эпохи литературная держава переходила как будто наследственно из рук в руки. На нашем веку литературное первенство долго означилось в лице Карамзина. После него олицетворилось оно в Пушкине, а по смерти его верховное место в литературе нашей праздно… и нигде не выглядывает хотя бы литературный Пожарский, который был бы, так сказать, предтечею и поборником водворения законной власти»[104]104
  Вяземский П. А., кн. Полное собрание сочинений князя П. А. Вяземского. Т. II: Литературные, критические и биографические очерки. 1827 г. – 1851 г. – СПб.: Тип. М.М. Стасюлевича, 1879. С. 357–358.


[Закрыть].

Данную цитату мы приводим не по причине ее своеобразия, а по прямо противоположной – она выделяется разве что отчетливостью и сжатостью воспроизведения концепта «главы литературы»[105]105
  См.: Вдовин А. В. Концепт «главы литературы» в русской критике 1830–1860-х годов. – Тарту: Tartu University Press, 2011.


[Закрыть]. Тем самым притязание, заявленное Полевым, прочитывалось современниками как намерение занять место Карамзина или, скорее, отменить саму иерархию, произвести революцию если не в мире политическом, то в мире литературном[106]106
  В 1830 г. уже прямо по адресу «Истории русского народа» кн. П. А. Вяземский писал: «Нет сомнения, что оскорбительные суждения о творении его [т. е. «Истории государства Российского» Карамзина. – А. Т.], напечатанные в Вестнике Европы и в Московском Вестнике, имеющие целью поколебать уважение к заслугам, им отечеству оказанным, приготовили нынешние сатурналы литературы нашей, разразившейся появлением Истории Русского народа. В этом отношении г-н Полевой поступил неблагодарно: следовало ему посвятить творение свое не Нибуру, а Каченовскому и Арцыбашеву. Они удобрили ниву, на которой он собирает жатву; они вложили в него мысль и усердие обработать ее. В политическом мире анархия ведет к деспотизму: в литературном мире ниспровержение законов изящности, анархическое своевольство есть также вступление к лжецарствию невежества» [Вяземский П. А., кн. Полное собрание. Т. II. С. 129; ср. известную запись из «Старой записной книжки», сделанную вскоре после похорон Полевого, цитируемую далее].


[Закрыть], независимо от всего прочего еще и дерзостное со стороны журналиста, торговца (пусть и словесностью), т. е. одного из представителей «торгового», по выражению С. П. Шевырева, или, как позже назовет его В. Г. Белинский, «смирдинского» периода. Дабы показать накал страстей, процитируем непропущенное цензурой «Литературное известие», предназначенное к помещению в петербургский журнал «Славянин», издаваемый печально известным А. Ф. Воейковым:

«г. Всезнайкин, известный своими рассуждениями о санскритском языке, и проч., и проч., и проч., намерен на сих днях приступить к изданию Российской истории – для гостиного двора, в 10-ти томах. Подписка будет вскоре приниматься на Апраксином дворе, в меняльной лавочке. Г. Всезнайкин предварительно хочет поместить в Московском Телеграфе или в другом подобном журнале рецензию на Карамзина, чтобы доказать ничтожество истории Карамзина и заохотить к подписке на российскую историю для гостиного двора. В сочинении сей истории участвует Ксенофонт Ничтович, известный знаток халдейского языка, преподающий теорию романтизма в заведении для умалишенных»[107]107
  Козмин Н. К. Указ. соч. С.493.


[Закрыть].

Вяземский в «Литературной газете» в заметке «О московских журналах» (1830) упрекал Полевого, что его «История…» есть в сущности спекуляция и проявление невежества или легкомыслия: «Обещание довести историю до нашего времени есть точно такая же раскрашенная вывеска. Кто из благоразумных людей будет ожидать у нас историю новейших времен, не говорю уже современной эпохи? Но не все же пишется для благоразумных людей. Современная история нигде не доступна, особливо же у нас. […] Историк, который добровольно берется перефразировать „Московские Ведомости“, писать о том, о чем писать не можно, и выдавать свою книгопродавческую работу за историю, тот накидывает большое подозрение на свой исторический характер и на свою историческую добросовестность. Отказываясь верить ему в одном, трудно доверять ему и там, где он мог бы свободно излагать свое мнение. Несбыточные обещания изобличают по крайней мере неосновательность ума, если не хвастовство и не шарлатанство; но и одной неосновательности довольно, чтобы отбить веру и уважение»[108]108
  Вяземский П. А., кн. Полное собрание. Т. II. С. 123–124.


[Закрыть]. Защищая Карамзина и по долгу родственному (как брат по отцу его жены), и по долгу дружбы многолетней, и по представлениям о надлежащей литературной иерархии, Вяземский на долгие годы принимается за борьбу с Полевым и его «Историей…» – в частности, распуская слух (поддерживаемый, напр., Пушкиным), что остальных объявленных томов не появится[109]109
  Там же. С. 148–149.


[Закрыть] и заключая в рецензии на первый том: