Текст книги "О Боге и человеке: в вопросах и ответах"

– Один из священнослужителей сказал, что сейчас в основном нет пастырского служения, люди приходят к индивидуальному духовному развитию. Что Вы об этом думаете?

– Вы произнесли некое утверждение, я попытаюсь его осторожно прокомментировать. Да, действительно, очень часто духовная жизнь сводится к личным упражнениям отдельного человека, к личному благочестию. И Церковь нужна ему как некая благотворная среда для личного благочестия, ему нужны таинства. Для чего ему нужны таинства? Для личного духовного роста. Ему нужны какие-то книги. Для чего нужны? Для личного духовного роста. Что-то еще ему нужно, что-то еще, что-то еще, и все сводится к тому, что человек, по сути, эгоистично, в одиночку подвижничает. Насколько это правильно или неправильно? Очень часто духовная жизнь человека проходит под знаком личных совершенствований. А как надо? А надо, чтобы была жизнь Церкви, жизнь общины, и человек нашел себя в некой общине верующих людей, имел обязанности перед общиной, перед церковным организмом, чтобы он знал, что такое совместный труд, совместная молитва, совместное послушание, совместные труды и жертвы на общую пользу. Так нужно. К этому людям надо будет потихонечку приходить, потому что Церковь – не собрание эгоистов, каждый из которых спасается в одиночку, Церковь – спасение коллективное, совместное, общинное. Мы же даже в молитве не говорим «Отче мой», а «Отче наш». То есть мы должны кого-то подразумевать под теми, кто еще, кроме меня, к Отцу обращается. Это – задача. Вообще диагноз хороший, я согласен с диагнозом. Но диагноз этот печальный – правильный, но печальный. Так быть не должно, должно быть по-другому. Любые большие дела совершаются при единодушии и коллективном труде. Хорошо ли, что метро есть в Москве? Конечно, хорошо. Это красиво? Очень красиво. Это подвиг? Настоящий трудовой подвиг. Это достижение, это великое дело, это большая польза. А один человек может построить метро? Да какое метро, один человек не сможет за всю жизнь сделать кусок эскалатора. Большие вещи делаются вместе. И победа в войне – коллективный труд. И церковная жизнь – коллективный труд. А когда каждый делает свое и ему все равно, что делает тот, кто стоит рядом, это плохо. Это то, что нужно исцелять.

– Господь ведет человека, слышит его молитвы и вдруг оставляет. Причем так серьезно, что даже пропадает желание бороться за свое спасение. Это что, наказание или все-таки испытание? Как этот грех классифицировать, как с этим бороться?

– А стоит ли все грехи классифицировать? Богооставленность у всех разная. Кто-то действительно трудился, трудился и перетрудился. Перетрудившись, ощущает себя ничтожным. Порой по видимости Бог оставляет его, чтобы он понял, что сил у него нет. Кто-то, может быть, прогневал Господа какими-то гордыми трудами: трудился, но в тайне сердца не Богу, а для себя. Мы должны быть далеки от мысли о том, что как завели однажды человечка в таинстве Крещения, точно ключиком, и он начал тикать как швейцарские часики, и так он и будет тикать, пока не умрет и не пойдет в Царствие Небесное. Так не бывает ни у кого и никогда. Человек по какой-то синусоиде идет: падает, встает, дергается, не рассчитывает силы, набирается опыта. Когда человека спрашивают в конце его жизни или ко времени накопления какого-то духовного знания: «А какое ваше правило?» – он говорит: «Раньше у меня было много правил, а теперь одно: ”Господи, прости меня, грешного“». В конце концов, что такое наша надежда? Наша надежда – дом паука: там не на что опереться. В конце концов нам нужно будет опереться только на Бога и больше ни на кого. На невидимого Бога, на не ощутимого пятью чувствами, не доступного спекулятивному изучению, Который выше ума, Который везде и рядом. Вот на Бога, Который выше познания, выше логики, надо будет опереться – больше опираться не на кого и не на что. Подпоры отнимаются одна за другой: человек опирается, например, на друзей – друзья вдруг изменяют ему; на страну – стране он оказывается ненужным или страна разваливается, и он эмигрирует; на семью – семья разъезжается в разные стороны: дети взрослеют, выходят замуж, женятся; на науку, литературу – они становятся ему противны, перестают насыщать. Все подпоры забраны, он висит в воздухе. На что ему опираться, на кого? На Бога. Конечно, он слабый, чувствует слабость, страх. Слабость и страх – непременные компоненты духовной жизни. А как иначе? Только фантазер может нафантазировать, что мы должны становиться сильней, сильней, сильней… А на самом деле – мы всё слабее, слабее, слабее. Вот тогда нам Бог и нужен. Поэтому чего же тут классифицировать? Надо спокойно к этому относиться и бороться за то, чтобы не терять веру. А все остальное – лирика. Меньше носиться с собой надо, мне кажется. Многие люди приходят на исповедь от великой любви к себе самому и так же носятся как курица с яйцом со своими проблемами: «Ах, я ж такой, я ж такой, я какой-то вот не такой. Ах, я ж такой какой-то грешный. Господи, как же так плохо вот…» И так себя любят, так страдают оттого, что они какие-то не такие. В этом много мелкого самолюбия, противное в этом что-то. Надо меньше носиться с собой, надо быть… Это прозвучало в песне Пахмутовой и Добронравова «Надежда»: «Надо просто выучиться ждать, надо быть спокойным и упрямым, чтоб порой от жизни получать радости скупые телеграммы». Какие красивые слова! Таких песен больше не пишут. Действительно, в любом хорошем деле нужно быть спокойным и упрямым: геолог должен быть спокойным и упрямым, офицер должен быть спокойным и упрямым, ученый должен быть спокойным и упрямым. Понимаете? Все стали какими-то нежными, экзальтированными, нервными, взвинченными: носятся, изображают какую-то духовную жизнь. Спокойным и упрямым нужно быть, чтоб порой от Бога получать радости скупые телеграммы. Будем попроще, христиане. Русские люди – вообще простые люди. Как можно меньше копайтесь в себе, это мало кому приносит пользу, кроме очень великих святых.

– Вопрос о покаянии. Человек ходит десять лет в храм, посты держит, каждую неделю исповедуется, старается причащаться хотя бы два раза в месяц. Я недавно слушал лекции профессора Осипова, он говорит, что нередко люди ходят в храм каждое воскресенье и при этом остаются прежними. В чем тогда покаяние может быть?

– Если мы сажаем дерево, то ожидаем плодов от него. Конечно, если мы занимаемся чем-либо, то и ожидаем чего-либо от того, чем занимаемся. Бизнесмен, например, занимается бизнесом ради прибыли. Он же не будет заниматься пустыми делами. Любое дело предполагает некий плод. И духовные труды предполагают некий плод. Существует такой мартышкин труд, при котором ты трудишься, но остаешься без плода. Это печальное явление. Алексей Ильич Осипов имеет в виду следующее: человек, совершающий свой жизненный путь вместе с Церковью, церковно живущий или стремящийся церковно жить, должен отмерять свое жизненное движение по каким-то фишкам и вешкам, должен замечать внутри себя изменения, должен преодолевать те или иные страсти, должен открывать в себе новые глубины страстей, которых он прежде не знал. Это довольно трагичный путь: ты больше и больше ввязываешься в некую борьбу и видишь, что враг, оказывается, многоголов. Эти многоголовые гидры и драконы из мифологии на самом деле реальны: одна голова отсекается, а две вырастают; еще одна отсекается, еще две вырастают. Это очень хороший образ для того, чтобы понять, что происходит. Человек вступает в борьбу, он перестает осуждать, например, людей, он оставляет какие-то вредные привычки, перестает интересоваться какими-то вещами, которые раньше его очень веселили, пытается приобрести добродетели, которых нет у него. Например, жестокосердому человеку нужно научиться заниматься делами милосердия. Человеку, который много тратит на себя и ничего на других, нужно научиться себя обжать и подавать милостыню чаще и больше. Точечно. Человеку, например, невнимательному, суетному нужно постараться полюбить богослужение, внимательную молитву. Нужно научиться отдавать долги, не осуждать людей за их грехи, прикусывать язык и очистить свою речь от ненужных слов. Семейную свою жизнь надо настроить на более-менее верный лад, детьми заняться. Человек жил-жил и вдруг понял, что никогда не занимался детьми своими, ни разу не сходил с ними ни в музей, ни в зоопарк, ни книжку не прочел с ними, не поговорил с ними толком, не расспросил: а что у вас там, а как у вас? И вдруг он понимает: «Господи, это же самые близкие люди мне на земле, дети мои, родители мои». Он начинает наверстывать упущенное. Или он понимает, что не знает ничего, начинает читать духовную литературу, Писание Священное изучать, в нем просыпается жажда знаний. А жажда знаний – благородная жажда.

Или он понимает, например, что на Мальдивах был, в Катманду был, возле пирамид египетских был, а в Троице-Сергиевой лавре и у Серафима Саровского в Дивееве ни разу не был. Он начинает ездить туда, где не был. Понимаете, человек открывает для себя новый мир и пытается в этом мире освоиться и догнать то, что упустил, пытается очистить себя от того, в чем замарался. Он начинает жить беспокойной, я бы сказал, жизнью. Потому что не может успокоиться, совесть движет его на труды. Тогда рождаются благие перемены. А бесплодные люди – что ж, их много. Как-то так вот привык человек ходить регулярно куда-то, что-то делать, какие-то телодвижения совершать: записку написал, свечку поставил. На исповеди постоял: «Ну, согрешил делом, словом, помышлением…» И так годами живет-живет-живет, и никакой огонек в нем не разгорается, ночью на молитву он не поднимается. Как постился сикось-накось, так и постится, никакого особенного подвига на себя не берет. Есть опасность такая: как жил, так и живешь. И вера твоя не греет ни тебя (если честно, тебе просто комфортно в ней), ни тех, кто вокруг тебя.

Об этом профессор Осипов, видимо, и говорил. Деятельная вера меняет человека. По-настоящему, если человек меняется, он должен быть похож на того бесноватого, который бился о стены гроба каменного в Гадаринской стране, в котором был легион нечистых духов. «Как имя тебе?» – «Легион имя мне». Христос спросил, они ответили. И когда Христос выгнал этих квартирантов из бедного одержимого, тогда только тот стал умытый, одетый, мыслящий. И попросил разрешения идти за Иисусом Христом. А Иисус Христос говорил ему: нет, останься там, где ты жил, где тебя знают, рассказывай всем, что тебе Господь сотворил. То есть такой изменившийся человек является живой проповедью. «Галь, ты помнишь Ваську из углового дома?» – «Того, что валялся под стенкой в мокрых штанах, пьяный, в блевотине? Как же, помню. Кто ж его не помнит! Замучил жену, замучил детей, мать свою в гроб свел пьянством своим». – «Ты знаешь, он третий год не пьет». – «Как не пьет?!» – «Да не пьет, клянусь! В церковь стал ходить. Ты его не узнаешь. Побритый-помытый, аккуратный, чистый. На работу устроился. С женой своей, которая его бросила, сошелся опять». – «Как это? Может, в секту попал?» – «Да в какую секту! Говорю тебе, в церковь ходит человек, покаялся». – «Да ну, не верю». – «Что не веришь? Иди посмотри! Весь район уже знает». Понимаете? Что-то такое похожее происходит, когда человек вдруг снизу вверх пошел, когда его все знали как пропащего и никудышнего, а он согласился, чтобы Христос его взял на руки и вынес на поверхность, из беды на спасение. Такое покаяние и ожидается. Есть люди, которые находят Господа в тюрьме, покаявшись. Есть наркоманы, бросившие наркотики, слезшие с иглы. Есть блудницы, торговавшие телом, а потом прекратившие это позорное занятие и всю жизнь плачущие о том, что было, и старающиеся вести честный образ жизни. И это есть. Первые будут последними, а последние – первыми. Последние – это те, которые изменились. Очевидно, это имел в виду профессор Алексей Ильич Осипов: меняться надо.

– О почитаемых старцах: например, старце Сампсоне, который не прославлен в лике святых. Святому можно акафист прочитать. А тут как быть? Помощь-то идет, как их нужно благодарить? Панихиду служить?

– Думаю, нужно поступать как верный сын Церкви и до общецерковного или местного прославления (есть же право у Церкви и местно святых прославлять, чтимых в пределах отдельных епархий) ограничиваться панихидами. Это будет смиренно и правильно.

Вот, например, святой Феодосий Черниговский (очень известный архиерей, несомненно, праведной жизни, который был прославлен впоследствии). Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов, тот самый, который французов гнал из Москвы и дальше, очень большую любовь имел к этому святому архиерею. У него был друг-священник, протоиерей в Чернигове. Кутузов, отправляясь в военный поход, всегда писал ему письма с передачей денежных средств, с просьбой служить панихиды при гробе владыки Феодосия. Феодосий не был прославлен, но было понятно, что это угодник Божий, что он будет заступником. Впоследствии он был прославлен.

Так же было и с Иоасафом Белгородским. Несколько столетий прошло после его смерти до канонизации. Люди не дерзали петь ему молебные пения, а пели обычные панихиды. Этого было достаточно. И Феодосий, и Иоасаф, и другие святые откликались на народную любовь и совершали милости. Поэтому надо поступать по-церковному, это – незаблудный и незазорный путь, который не даст лукавому комару нос подточить.

– Я хотел бы уточнить по поводу исповеди. Почему у других конфессий ее нет, а у нас она есть?

– В нашей исповеди смешаны несколько важных элементов, которые нужно уяснить. Отчасти в нашей исповеди есть такая монашеская практика откровения помыслов. Потому что большинство вещей, которые мы называем на исповеди, не собственно грехи, а перечисление своих страстных немощей. Например: нет молитвы, нет любви, нет терпения, унываю… Это – некие греховные состояния, более-менее общие для всех людей, причем монашески выраженные. Это – монашески выраженные вещи, которые нужно инкриминировать для мирянской жизни. Это бывает сложно. Есть функция ограждения чаши от чужих. Когда, например, в селе священник знает всех своих прихожан (паства у него состоит из ста пятидесяти человек), он может и не спрашивать их имен перед причастием. Они могут не называть свои имена. Он говорит: «Причащаются Тела и Крови раба Божия Пелагия, раб Божий Иоанн, раба Божия Марфа, раб Божий Петр». Но в городе необходимо ставить сторожа у чаши. Здесь появляется новый компонент. Все-таки нужно понимать, что впервые за всю историю мира население городов превысило население сел. Тенденция будет продолжаться. Большинство людей будет жить в городах. А раз в городах – то будет незнакомая паства, а раз незнакомая паства в храмах, значит, нужно будет ставить возле чаши исповедующего священника, который будет спрашивать: «Вы крещеный или нет? А вы когда последний раз причащались?» В нашей исповеди много функций: откровение помыслов, недопущение чужих, ну и собственно покаяние. Но нужно понимать, что в жизни покаяние, настоящее, глубокое, не бывает каждое воскресенье. Бывает покаяние при вступлении в Церковь. Могучее, как бы переворачивающее человека в мясорубке. Ты был куском телятины – вышел фаршем. Ты покаялся. Были слезы, были крики, была мука, были бессонные ночи… Не бывает так, чтобы каждое воскресенье ты так каялся. Потом у тебя будет охлаждение, падения, согрешения, возвращение и – опять мясорубка. Так будет раз, два, три, четыре раза в год. Нынешняя наша практика совмещает в себе много наслоившихся практик церковной жизни разных эпох. В каждом приходе священник имеет некий ресурс движения, что-то он может усилить, что-то уменьшить. Здесь все зависит от пастырей. Как это все пришло к нам? Когда мы стали христианами, Запад и Восток уже тысячу лет прожили в христианстве. Византия и Рим. Многие устали быть христианами, многие привыкли к христианству, многие перестали чувствовать уникальность христианства, многие состарились в христианской благодати. Подходил ислам, уже на пороге стоял, готовый отнять первенство у государственной религии. Мы получили христианство из дряхлеющих рук великой Византии. Получили его с грузом накопленных взлетов и падений. Нам нужно иметь особый талант, чтобы разобраться, что они нам дали, где великое, а где ненужное, где принципиальное, а где второстепенное. Это – большой труд. Наша церковная, историческая мысль должна напрягаться постоянно, чтобы решать нашу жизнь не с точки зрения того, что мы получили в наследство, а с точки зрения того, что нам полезно. Потому что русские усвоили себе весь груз Византии и понесли его, а все нужно нести или не все – попробуй разберись. Мы только крестились, как нам положили на плечи огромную тяжесть. А вот теперь мы сами умные, нам уже больше тысячи лет. У нас уже есть богословская школа, просвещенные пастыри, умные миряне, разные формы обучения. И мы должны смотреть, что нам нужно, что не нужно, что тяжело, а что легко, что приятно, а что неприятно, что дает плоды, а что плодов не дает. Это – соборный труд нашей Церкви.

Я считаю, что есть некоторые виды исповеди, которые могут проводить святые люди, но не могут проводить все священники вообще. Есть святые священники, которые могут спрашивать человека о таких вещах, о которых простые священники спрашивать не могут. Человек, например, озаренный духом, может тебе такой вопрос задать, от которого тебя в жар бросит, потом в холод, потом опять в жар. Он поможет тебе разобраться с чем-то, и ты выйдешь обновленный с этой исповеди. Но если тебе, например, сорок пять лет, а батюшке двадцать и он тебе такой же вопрос задает, скажешь: «Батюшка, что ты у меня спрашиваешь такие вещи?.. Я не готов с тобой об этом говорить». Ведь может быть такое? Это очень важно, кто тебя исповедует, как он это делает. Все это – великая тайна, которая касается и общего здоровья церковного народа, и общего осмысления исторического пути, и личного качества как кающегося, так и принимающего исповедь. Что мне лично хочется как священнику? Чтобы я как можно меньше времени тратил на исповедь. Когда я выхожу на исповедь, стоит сто сорок человек, и все они проходят быстро, за четырнадцать минут.

– Ну что там, Иван?

– Да вот, батюшка, в воскресенье причащался, неделя прошла, хочу причаститься.

– Ну а что там по грехам?

– Бог миловал.

Что в вечерних молитвах читаем: объядохся, опихся, без ума смеяхся… Не более того.

– Готовился?

– Готовился.

– Нет ни на кого вражды?

– Нет.

– Ну иди с Богом.

И вдруг приходит такой:

– Я впал в блуд.

Оп! Очередь встала, исповедь затянулась. Что там, как там, как случилось, где? В командировку поехал, или поругался с женой, или запил… Что случилось? Почему? Как так? Потом: все, брат, давай, прощаю-разрешаю, но причащаться будешь через два месяца, иди в сторону. И опять очередь пошла быстро, потому что никто не накосячил. Понимаете? Вот я за то, чтобы исповеди были быстрые, чтобы я знал своих прихожан, чтобы я перед Чашей сам называл их имена, а не они мне, чтобы я на исповеди не вытягивал из них грехи, потому что я их знаю. Тогда это все облегчается. И чтобы я доверял им. Допустим, приходишь причащаться, я верю тебе – что ты не проиграл деньги в казино, не пьянствовал всю неделю, был вчера на вечерне и я видел тебя, что ты в ночь с субботы на воскресенье не совершил никакого греха. И приходишь и говоришь: «Можно, я причащусь?» – «Конечно, можно». Я хочу таких отношений с прихожанами. Это возможно только при правильно поставленной приходской жизни. Я – за это.

Например, в монастырях есть паломнические центры: в Троице-Сергиевой лавре, Саввино-Сторожевском Звенигородском монастыре, Свято-Пафнутиевом Боровском монастыре. Приезжает масса чужих людей. Как там поступать? Поступать как привыкли: как вы там, что вы там, крещеный ли, когда причащался? Надо вытащить из человека подноготную. А вдруг он вообще непонятно кто?

Там, где масса пришлых людей, которых не знаешь, нужно, по сути, превращаться в некоего следователя на исповеди. Это не очень приятно, но необходимо. Но лучше всего для прихода, чтобы священник всех знал и на исповедь тратил время минимальное. Вот такое мое мнение.

– Почему в Церкви столь важно соблюдение иерархии, если Сам Господь указывает на относительность иерархии: последние станут первыми, больший, будь как меньший.

– Это не относительность иерархии, это переворачивание иерархии. Переворачивание иерархии и относительность – разные вещи. Церковь уподобляется телу. А тело – очень иерархичное явление. Можно жить без ресниц, но нельзя жить без почек. Можно жить без глаза или без уха, но без сердца жить нельзя. Органы тела различны по функциям и различны по важности. То есть без одних тело не живет, а без других живет. Тело человеческое, как и Тело Христово, сложносочиненный иерархический организм, в котором все не равны всем. Абсолютной демократии здесь нет, здесь абсолютная антидемократия. При том что каждый орган тела служит общей цели. Начиная от ногтя, ресницы, слюны и серы в ухе и кончая печенью, сердцем, легкими, мозгом и прочими важнейшими органами. У каждого своя функция, своя польза, своя важность, и они не равны друг другу, они не меняются местами.

Мы все нужны друг другу. И каждый из нас не самодостаточен. Если нам внушается идея самодостаточности, мы должны понять, что нам внушается ложная идея. Никто из нас никогда не сможет достичь таких способностей, как, например, герой Сталлоне, Рокки. Он крысу съел, деревом потёр – огонь зажег, всех расстрелял, на крышу вылез и сказал всем: «Я здесь, а вы меня не поймали!» Это все ерунда, друзья мои, тебе нужен и шиномонтажник, и телефонный оператор, и юрисконсульт, и просто товарищ, с которым ты можешь чай попить. И ты сам по себе никогда не будешь на той степени абсолютно холодного самодостаточного человека, который бы сам пахал, сам сеял, сам жал, сам молол, сам пек, сам ел, сам шил, сам продавал и ни в ком не нуждался. Это ложь. Самодостаточность – это ложь, самодостаточность – это ложная идея, выражающаяся в идее равенства всех со всеми. Да никто никому не равен! В больнице все в белых халатах, но тоже никто никому не равен. Если вдруг придется оперировать, вы же не поставите техничку, моющую пол (она тоже в белом халате, тоже в штате больницы числится), над разъятым телом своего любимого человека. Вы же не доверите ей сердце оперировать, потому что все равны? Раз все равны, сядьте за штурвал пассажирского самолета. Да нет демократии! Равенства нет! Какое равенство может быть? Муж не равен жене, жена не равна мужу. Прораб не равен штукатуру, каменщик не равен плотнику. Никто никому не равен. И это хорошо, это прекрасно.

Господь не отрицает иерархию, а лишь меняет ее местами. Он говорит, что начальники князей, владеющие народами, мнятся быть главными и все им служат. А у вас да не будет так, но кто хочет быть первым, пусть будет всем раб, кто хочет быть самым старшим, будет всем слугой. Он переворачивает иерархию, Он не отменяет ее. А перевернуть и отменить – это разные вещи. Даже в падшем ангельском мире существуют иерархические отличия. Там тоже есть полковники, сержанты, старшины, прапорщики. Там тоже есть начала, власти тьмы силы поднебесной. Там тоже есть разные категории падших духов, которые сохраняют свою бывшую иерархическую степень. Как власовец какой-нибудь. Был полковником у Власова, к немцам ушел служить – полковником и служил. Перевернулся, по цвету черным стал, но погоны те же. Поэтому иерархия всегда остается. В мире нет ничего не возглавленного. Даже если вам нужно будет улицу подметать, вам нужен старший, занимающийся инвентарем. Должен быть кто-то, отвечающий за лопаты или за веники. Вот если вам надо просто соскрести тупо снег зимой с кусочка улицы, например, Большой Лубянки, от сих до сих, вам нужен кто-то, кто выдаст инвентарь, кто соберет его, чтобы количество выданных лопат было равно количеству собранных, это – иерархия, простите. Нет ничего в мире, что не было бы возглавлено. Там, где этого нет, там лопаты раскрадут, снег не соскребут и будет полный хаос. В этом хаосе я лично жить не хочу. Это не благодать и любовь, а бардак и безобразие.

Имеешь начальника – слушай его. Об этом апостол Павел говорил: слушай начальника не за страх, а за совесть. А если у него еще и меч на бедре, то бойся его, ибо он Божий слуга на покарание злых и поощрение добрых.

Так что здесь все вполне иерархично, вполне логично, вполне благодатно. Голова у нас вверху, а не между колен торчит. Она должна наверх уноситься. «Главу на высочайших положивый, – так читается в молитве крещения, – и в ней множайшия чувств водрузивый, не запинающия друг другу…»

То есть человек – вполне иерархичное существо. Это пирамида с вершиной. Эта вертикальная устремленность делает нас людьми. Поэтому не бунтуйте против иерархии, почитайте начальников своих не за страх, а за совесть, по-христиански. Это вас многим вознаградит в будущем. На начальников рот не раскрывайте, за спинами их гадость не шепчите, если сами будете начальниками, подчиненных любите, но и шкуру с них снимайте при необходимости, по мере обязанностей. И хорошо вам будет, и всем будет хорошо. Начальник поезда, начальник цеха, командир корабля, директор завода – это священные должности. Главный врач больницы, главный режиссер театра – это священные должности. Не надо тут разводить мутоту под названием «демократия». Это все ерунда, чушь собачья. Если бы у меня было только два пальца, я на двух пальцах объяснил бы, а у меня их пять, и на пяти объясняю. Не поддавайтесь, будьте умнее.

– Вы говорили, что в Церковь были вхожи люди с тяжкими грехами, а священники были сторожами. Как относиться к священнику или дьякону, если ты знаешь, что он имеет любовницу или еще хуже?

– Кто из вас помнит, какая книга Писания говорит о грехах священников, которые предосудительное делали явно, перед всем народом? Помните что-нибудь на эту тему?

В книге Судей есть описания сыновей первосвященника Илия. Сыновья первосвященника Илия вели себя крайне нехорошо. Они людей, приходящих в Силом для жертвоприношения, останавливали, забирали лучшие части мяса и с женщинами, приходящими на молитву, спали чуть ли не при входе в саму скинию, чем страшно раздражали людей, отвращали их от богослужения. Никакой святости нельзя было ожидать от людей, если сыновья первосвященника творили такое.

Указывать на непотребство своим детям должен был Илий, но если он не делал этого, то никто, кроме него, не мог указать этим людям на их вопиющие поступки. И тогда нужно либо ждать кары Божией, либо молиться Богу, чтобы Он не карал всех за грехи кого-то. Даже в новозаветные времена существует коллективное наказание, общая кара для всех и на всех за то, что все и вся привыкли к безобразию и считают, что так и надо. А как можно по апостольским правилам повлиять на пресвитера? Епископ вправе принимать жалобу на священника, только если двое или трое пришли и сказали: мы видели этого человека с любовницей и мы не хотим причащаться у него. Он видел, она видела, я видел в разное время в разных местах с одной и той же женщиной. Их могут допрашивать раздельно, чтобы они не были заговорщиками, которые решили опорочить человека, и тогда епископ имеет право отстранить священника от богослужения. Иначе это будет расцениваться как кляуза, как клевета. Когда собирался I Вселенский Собор, император Константин был епископом внешних (он сам себя так назвал, он был представителем государства, был блюстителем внешних порядков Церкви), и он слушал святых отцов. А там было много людей, которые претерпели за Христа страдания. У многих были обожжены тела, обрублены пальцы на руках и ногах, вырваны глаза. Он целовал пустые глазницы этих страдальцев, целовал их искалеченные руки и ноги, он считал их святыми. Там были Николай Чудотворец, Спиридон Тримифунтский. И тут же ему, Константину, как первому человеку в государстве, понесли кучу жалоб и кляуз: этот спит с той, тот спит с этой, тот спит с этим… Он все это порвал, даже читать не стал. Он сказал: если бы я увидел священника, блудящего с женщиной, то снял бы с себя плащ и накрыл бы его плащом, чтобы другие не видели этого. Не носите мне этой грязи. Не вовлекайте меня в это.

Очевидно, нам, людям, которые не влияют на это прямо, надо поступать так, как Константин, епископ внешних. А вот епископы, которые знают об этом и не поступают соответствующим образом, очевидно, несут на себе тяжесть нерешенных вопросов. Любой вопрос должен быть решен.

Не должно этого быть среди священства, не должно быть, конечно. Но мы знаем историю, мы понимаем, что есть норма, а есть отклонения от нормы. Мы знаем свою собственную жизнь, знаем, что есть заповеди Божии, есть наше отступление заповедей. И мы не можем, выпятив гордо грудь, сказать: «Я никогда не согрешал, а вот ты, подлец, как смеешь грешить!» Тут же совесть тебе скрючит язык. Я не могу сказать, что никогда не согрешал, я не могу обличать тебя, потому что сам перед Богом падаю. И силен Бог поднять любого упавшего. Но есть тот, кто поставлен поднимать упавших и наказывать согрешивших. В семье родители поставлены править жизнь детей до тех пор, пока дети не стали совершеннолетними. В Церкви епископы поставлены на это. Хорошо быть епископом, чтобы тебе руки целовали, а когда начнут за Христа убивать, тогда как-то не хочется быть епископом. Когда все хорошо и жизнь жирная, почему бы не поправить жизнью? А когда надо все это решать, наказывать, поощрять, снимать, запрещать… «Ой, слушай, это так тяжело. А можно, я сниму вот это все куда-нибудь? В дьяконы переквалифицируюсь». А ты думал, все легко, что ли? Взялся за гуж, не говори, что не дюж.

Так что мы с вами никак не должны копить слухи о пресвитерах или монахах, должны верить им. Мы с удовольствием верим тому, в чем провинились сами. Как правило, с большим внутренним наслаждением принимаем слух о блуде кого-то, если сами – тайные блудники. То же бывает с гомосексуализмом, то же и со всеми остальными паскудствами. Мы наслаждаемся слухами о чужих грехах, надеясь втайне оправдать себя. Раз они так, а я-то что, я ничего. Так обычно бывает. Не надо сладко впитывать в себя эту грязную воду слухов про чужие грехи, лучше поменьше знать про них.

И еще: не нашего ума дело судить президентов, императоров, царей, епископов, патриархов. Нам бы разобраться с родными детьми, и то хорошо. А мы и с ними разобраться не можем. Так что, дорогие мои, будьте осторожны.

Грехов в мире много, и у нас много грехов, личных наших грехов. И мы бы очень хотели, чтобы никто не узнал о тайных изгибах нашей души.