Текст книги "О мире и человеке. Сборник статей"

Королевство кривых зеркал

Хочу иметь бинокль. Да не простой, а волшебный. В обычный бинокль смотришь, и то, что далеко, вырастает до огромных размеров. Например, был человек точкой на горизонте; глядь, а он уже большой, и даже оспинки на лице видно. А поверни бинокль наоборот – то, что было рядом, становится маленьким, как божья коровка.

Всякий бинокль волшебный. Но мечтаю я не о таком. Я не артиллерист и не охотник, и даже не театрал. Мне в топографических далях высматривать нечего. Да и купить можно такой бинокль, который делает далекое близким, а близкое – далеким. Я хочу иметь бинокль, который меняет нравственные масштабы происходящих событий.

Например, вы на работе пропадали до полуночи, выпрыгивали из штанов буквально, чтобы положенное задание в срок сделать. А вместо вас премией наградили лодыря-соседа. Вам же ни слова, ни полслова благодарности плюс выговор за чепуховую провинность на ближайшей планерке. Другой бы на вашем месте запил или драться полез. Другая бы от слез опухла и перестала краситься, чтоб тушь по лицу не размазывать. А вы – хоть бы хны. Потому что у вас бинокль есть. Вы в него глянули тайком, и предстала перед вашим взором эта бытовая несправедливость не в виде огромной картины, а-ля «Девятый вал», а в виде блохи, пусть даже Левшой и подкованной.

То есть хочется мне иметь инструмент для того, чтобы видеть мир в его естественном виде, таким, каким его Бог видит. Так, чтоб добрые дела замечались и оценивались, неприятности переносились с терпением и без истерик, чужое добро помнилось, а свое – забывалось. Без этого – чувствую, что живу в королевстве кривых зеркал. Не в адеквате живу, другими словами.

Например, я сделал что-нибудь относительно хорошее. Сходил, положим, в больницу к родственнику. И не хотел долго идти, и оттягивал этот визит, и денег жалел, и даже яблоки купил самые мелкие и дешевые. Но когда сходил, то почувствовал себя титаном духа и отцом православной добродетели. Теперь я собой гордиться буду, хотя, по совести, таких добрых дел стыдиться надо. Вот тут бы взять бинокль и посмотреть на это добро в уменьшительное стекло, чего оно, собственно, и заслуживает.

Или совершил я грех. Да что грех? Грешок, не более. Сущая мелочь. Его и не видно вовсе. Но между «не видно» и «нет вообще» разница огромна. Ни радиацию, ни болезнетворных микробов тоже никто не видит, но умирать от них люди не перестают. Вооружаюсь мысленно волшебным биноклем и рассматриваю свой грех. И никакая он не инфузория-туфелька. Отвратительная и болезнетворная бацилла, похожая на сороконожку и стремительно размножающаяся. Дай этому «мелкому» греху свободу и спокойствие, он и тебя самого убьет, и все вокруг заразит, причем в сжатые сроки.

Мой желаемый бинокль тем и хорош, что если рассматривать в него мною сделанное добро, то этим добром не загордишься. Ну а если зло рассмотришь, то не будешь легкомыслен и преступно благодушен. Зато в отношении ближних бинокль действует с точностью до наоборот. Добро, сделанное мне, я рассматриваю тщательно в те стекла бинокля, которые добро увеличивают. Вот они, все те, кто учил, лечил, защищал, кормил и наставлял меня! Их много, и помощь их бесценна. Без их слов и дел, без их невидимого присутствия я давно бы погиб, пропал, потерялся, запутался.

Ну а если кто-то сделал мне что-то недоброе, переворачиваем бинокль и со спокойной душой смеемся над той мелочью, которая только смеха и достойна.

О блаженный склероз! Склероз, напрочь стирающий из памяти нанесенные тебе обиды! Как хорошо с тобой жить! Забыл – и до свиданья.

Мы ведь, если не все, то многие, издергались от злопамятства, от обидчивости, от повышенной чувствительности к словам и взглядам. Какой злодей, какой злой волшебник внушил нам преувеличенное чувство собственного достоинства? Из-за него мы готовы подставлять обе пригоршни даже тогда, когда нам дают одну маленькую крошку. Насколько лучше быть спокойным и невозмутимым! Правда, чтобы не возмущаться от укоров, нужно не любить и похвалу. Одно без другого не существует. И любовь к похвале, и чувствительность к обидам – дети одной матери, тщеславия. Из этого корня растут и зависть, и злопамятство, и прочие ядовитые побеги.

«Иди, – говорил старый монах молодому, – на кладбище и там хвали и ругай покойников». Тот пошел и долго упражнялся в расточении похвал и оскорблений тем, кто спал в земле в ожидании звука трубы Архангела. «Ну что?» – спросил его по возвращении старец. «Я устал их ругать и хвалить, а они молчат», – был ответ. «Старайся подражать им, чадо. Ведь и ты умер для мира», – заключил старец.

Правда, мы в большинстве своем не монахи. Но это слабая отговорка. Заповеди Божии даны всем, без деления на чины и состояния. Все слышат слова евангельские: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят». Все повторяют вслед за Давидом: «Сердце чистое сотвори во мне, Боже». Сердце – это ведь и есть орган духовного зрения.

В плане обычной жизни органом зрения считается глаз, а бинокли, линзы, очки – это инструменты для улучшения качества зрения. В плане же зрения духовного глаза – это всего лишь инструмент. А органом зрения является сердце. Если оно чисто или, по крайней мере, находится в процессе очищения, то глаз превращается в волшебный бинокль. Чем чище сердце, тем более вырастают в наших глазах добродетели ближних и уменьшаются наши собственные; тем легче забываем мы полученные обиды и тем дольше помним оказанное нам добро.

Так что желание мое нельзя назвать несбыточным. Оно реально. Очень хочется мне иметь волшебный бинокль. И чем чище будет мое сердце, тем быстрее совершится мой переход из королевства кривых зеркал в мир благословенной реальности.

А в магазин идти не надо. Нет таких магазинов.

Кто кому помогает?

То, что пост помогает молиться, произносится почти как общее место. И тому, кто не постится, теоретически ясно, что на полный желудок приятнее перед телевизором лечь, а не поклоны класть. И ложится он поэтому, уже совершенно практически, перед телевизором с приятным чувством сытой тяжести, довольный обладанием теоретических знаний.

Нужно, однако, испытать на себе, как именно неядение или сухоядение помогает молиться. Нужно испытать, как поднимается наконец откуда-то из сердца слеза и выкатывается, принося утешение. Испытать и запомнить нужно, как мешает этому зарождению и появлению слез тяжесть объедения или послевкусие лакомства.

Теоретическое знание и не греет, и сдувается, как пыль. Человек, голым умом помнящий о том, что Христос больных исцелял, в случае болезни способен тут же побежать к «бабке». Нужен опыт, тот самый, о котором Пушкин сказал: «Сын ошибок трудных».

Один мой знакомый священник в день памяти сорока мучеников Севастийских утром ледяной душ принимал, чтоб ломоту в костях ощутить. И это для того, чтобы затем, рассказывая в проповеди о том, как они на льду замерзали, выбирать выражения менее восторженные, но более прочувствованные.

Молитва должна быть «молитвой веры» (Иак. 5, 15), и пост помогает молиться потому, что помогает верить в Бога Истинного. Совсем без поста, всегда без поста человек приближается к такому состоянию, о котором апостол сказал: Их конец – погибель, их бог – чрево, и слава их – в сраме, они мыслят о земном (Флп. 3, 19).

Кто кланяется хоть бы и ложному богу, сознает себя ниже того, кому кланяется. Филарет Московский восклицает: «Как же низок должен быть человек, для которого бог – чрево!»

Человек тогда и распознать свое рабство не может, поскольку целиком в него погружен. Мы, люди, в полном составе работаем чреву, этому лукавому и ближайшему господину, как называет его Лествичник. Но узнать свое рабство и потеснить идола в правах – уже немало. Чрево может быть «богом» с маленькой буквы, а двум господам служить нельзя. Нужно исполнять заповедь: Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи (Мф. 4, 10).

Так что поклонение Богу в духе и истине (Ин. 4, 24) с логической неумолимостью предполагает хоть какое-то упражнение в посте, хоть по временам.

А молитва помогает посту? Еще бы! Без молитвы пост вообще не нужен. Бес не ест, не спит, но и не молится, не поклоняется Господу неба и земли. Не ровен час, постящийся, но не молящийся человек вместо очищения души и тела добьется лишь умножения злобы и углубления лукавства. Углубит такой человек состояние падения и еще больше запутается, вместо того чтобы выйти на свободу.

Пост, таким образом, молитве помогает, а молитва пост оправдывает.

Если они вместе – пост и молитва, то они, сплетаясь, будут поддерживать друг друга постоянно. Молясь, к примеру, человек не так остро чувствует остроту воздержания. Горение молящегося духа заставляет забыть о телесных нуждах. Так и люди, уходившие за Иисусом в пустые места, готовы были часами и днями сидеть у Его ног, обо всем забыв. Телесные нужды меркли вблизи Христа. Так и Мария не помогала Марфе греметь кастрюлями, и целые толпы, замерев, слушали Его. Но когда Он умолкал, телесная нужда заявляла о себе. Почему и Христос говорит: Жаль Мне народа, что уже три дня находятся при Мне, и нечего им есть. Если неевшими отпущу их в домы их, ослабеют в дороге (Мк. 8, 2–3).

Вот как. Ослабеют, потому что «неевшие». Но ослабеют только «в дороге». Близ Христа не ослабеют – благодать не даст. Так близость к Богу и общение с Богом (а молитва – это и есть общение с Богом) и оправдывает пост, и облегчает прохождение поста.

Слава Тебе, Господи!

Что же милостыня? Она ведь в Евангелии поминается в ряду поста и молитвы как одна из добродетелей, творимых втайне. Отец, сказано, видящий тайное, воздаст за эти труды и подвиги явно.

Милостыня тоже нужна. Она тоже крепко связана с постом и молитвой. Отношения между ними таковы, что милостыня помогает молитве, а пост помогает милостыне. Поясню кратко.

Доброе дело рождает дерзновение. «Ты отдал серебро, а приобрел дерзновение перед Всемогущим Богом», – говорит Златоуст. То есть ты, через руки нищих, дал Самому Христу помощь. Теперь проси у Христа, чего ты хочешь. Он выслушает тебя. Это касается не только денег, поскольку милостыня шире подаяния.

Например, ты посетил больного в больнице. Купил лекарств, потратил день, посидел у кровати. Ты у Христа был! Теперь проси, молись! И сам почувствуешь, сколько радости и силы принесет тебе молитва, совершаемая после дел милосердия. Так милостыня разогревает и усиливает молитву веры.

А пост учит обходиться малым. По крайней мере, обходиться меньшим учит пост. Раз было что-то, а теперь стало «меньше», то должен появиться и «остаток». Остаток отдай ближнему. Так пост поможет милостыне!

В древности был обычай: строго постившийся человек откладывал цену дневного пропитания. Со временем эти деньги накапливались, и из них можно было удобно творить милость, от себя, по сути, уже ничего не отнимая.

Вообще человек тем охотнее думает о других, помогает другим, чем меньше он «зациклен» на себе. Пост как раз призван смирить себя, поменьше о себе думать и на себя тратить – денег, времени, мыслей. Значит, излишек, избыток можно отдавать. Эгоист не хочет ни поститься, ни милосердовать.

Мы обнаружили тройную связь поста, молитвы и милостыни. Мы соединили эти добродетели вместе, как пальцы при троеперстии, чтобы освятиться знамением Креста. Мы пропели им похвалу, чтобы с их помощью прославить Святую Троицу – Отца и Сына и Святого Духа – и укрепиться в вере, надежде и любви!

Скажем еще в завершение, что человеку предстоит всю жизнь учиться любить Бога, миловать ближних и исправлять себя. Для этого нужен человеку союз молитвы, милостыни и поста.

Человеку крайне необходимо правильно выстроить отношение к Господу Богу, к ближнему и к себе самому. Отношения эти звучат так: Богу – молитва, ближнему – милость, к себе – благоразумная строгость. И здесь мы никуда не уйдем от необходимых как воздух, словом Божиим возвещенных триединых – молитвы, милостыни, поста.

Пусть будут они неразлучны, потому что сказано: И нитка, втрое скрученная, нескоро порвется (Еккл. 4, 12).

Культура

Докопаться до истины можно только справляясь с древними. Жаль до крика, но современность слишком ничтожна. И вот я вынужден заезжать издалека и приплетать к своей речи в качестве затравки Конфуция. Это мог бы быть Платон или Аристотель, но… Современное изобилие китайских товаров плюс раболепство перед товарным производством заставляют уважать древнюю китайскую мысль. Итак, Конфуций – среди прочего – говорил, что словам нужно возвращать первоначальный смысл. От этого зависит, без малого, жизнь мира. Привычно пользуясь словами, мы часто вовсе не понимаем их смысл или, что хуже, употребляем их превратно. И мне хочется говорить о слове «культура». Это затасканное слово, подобно слову «любовь», к какому только забору не прислоняли. Между тем с этим словом связано многое важное, касающееся опять-таки многих.

«Культура» есть понятие всеобъемлющее. Оно включает в себя способы приготовления пищи, выделку одежды, брачные ритуалы, неписанный зачастую, но строго соблюдаемый кодекс отношений между мужчиной и женщиной, стариком и юношей. Культура в широком смысле охватывает собою все бытие человека. Именно – бытие, а не бывание, поскольку «бывание» может быть всяким и следа в истории часто не оставляет. «Бытие» же по определению серьезно и след оставляет всегда. Повторюсь – речевой этикет, способ обработки земли или, наоборот, запрет на ее обработку, отношение к рождению и смерти – это, плюс многое другое, – культура.

Но как относимся к этому слову и понятию мы? Мы за культурой привычно закрепляем такие явления, как балет, оперу, живопись, поэзию и литературу, архитектуру. Всякие остальные вещи мы смело отметаем в область «фолка». Гончар, выделывающий горшок, это «нечто» из разряда «этно», а вот ария Кармен на сцене Большого – это уже «культура». Многие полезные и прекрасные вещи мы относим к разряду бытовых занятий, но никак не уделяем им возвышенное имя «культуры». Это, как водится, хорошо и плохо одновременно.

Плохо, потому что нельзя пренебрегать усилиями прачки и стараниями белошвейки; потом каменщика и слепнущими глазами часовщика. Все названные – полезнейшие люди, без которых не заселится город. Без них и таких, как они, нет повседневности. Почему, и вправду, баба, поющая при сборе урожая, это – не культура, а та же баба, но одетая в шелка и поющая со сцены, – культура? Ну, скажут, репетиции, оркестр, репертуар… Гуно, Верди, Перголези… Но это ничего не объясняет, а только запутывает дело. Критериев-то нет. Прачки бывают голосистее оперных див, искренности в пении у них можно занять, тексты, опять-таки, апробированы столетиями. Так что можно спорить. Спорить, снова повторюсь, о критериях.

Почему без чего-то можно жить и это – «культура», а без чего-то нельзя жить, но это – «не культура»? Вот без хлеба нельзя жить, но пекарь – не человек культуры, зато без оперы или органа можно прекрасно прожить, но органист или Карузо – это культура! Нонсенс? Дискриминация? Интересно, что сами люди «культуры» ничего вам внятного по этому поводу не скажут. Вся «королевская рать» оперных певиц, режиссеров, артистов, сценаристов, поэтов, либреттистов… вам ничего не скажет по этому поводу. Все они будут что-то жевать губами и плавать в расплывчатых (пардон за тавтологию) понятиях. А Церковь может кое-что сказать об этом.

Дело в том, что те культурные явления, которые мы по умолчанию признаем за «высокую культуру», есть не что иное, как внуки воцерковленных видов искусства. Церковь долгими столетиями воцерковляла пение, поэзию, архитектуру, резьбу, философию, живопись. Что-то (например, танцы) так и не воцерковилось, оставшись в тени неистребленного язычества. А многое очень даже воцерковилось, родив храмы, витражи, органную музыку, тонкую скульптурную резьбу, икону, поэтические тексты. Психоанализ, и тот – сын исповеди. Куда ни ткнись, в пространстве европейского (издыхающего) мира найдешь живых потомков прежних глубоко церковных эпох. Итак, вывод: мы называем именем «культуры» то, что сохраняет генетическую связь с воцерковленными видами деятельности. Театр – сын Церкви, поскольку в нем живет стремление к назиданию, к проповеди, к обличению порока и восхвалению добродетели. Живопись – дочь Церкви, поскольку она хочет облечь мысль в краски и молча проповедовать. Музыка – дочь Церкви, ибо она сестра математики и внучка молитвы. Все, что пока еще заслуживает высоких имен, сохраняет не очевидную, но тайную и реальную связь с минувшими эпохами вездеприсутствия Церкви. Дальше думайте, пользуясь аналогией.

Эх, знали бы это все без исключения оперные певцы и их аккомпаниаторы! Знали бы это все сценаристы и труженики пера!

Теперь зададимся рядом простых вопросов. Какая культура – друг Церкви сегодня? «Высокая» или повседневная? Стоит ли видеть союзников в специалистах по вышиванию крестиком или скифском способе стирки пеленок? А дирижер симфонического оркестра всегда ли враг веры или иногда – ее друг? Залет в облако подобных мыслей есть головокружительное приключение. Никогда не знаешь – до чего додумаешься.

Воцерковление быта есть путь в пропасть, ей же имя – «тупик старообрядчества». Мы именно этим грешим на каждом шагу: так оденься, а вот так не одевайся; это из дома вынеси, а вот это в дом внеси. И так далее. Это – бездна, это – пропасть. Это – увязание в тысяче мелочей, которые не спасают. Зато воцерковление всего, что связано (пусть очень дальней связью) с Церковью, помогает спастись. Это в XIX веке дирижер столичного театра мог быть атеистом, зато крестьянин Орловской губернии – сиять верой. Сегодня крестьян в Орловской губернии может не найтись, а те, что есть, могут оказаться вовсе чуждыми Бога. Зато дирижер столичного театра с большой степенью вероятности может оказаться любителем богослужения и истинным христианином. Все поменялось, и без толку с этим спорить.

Итак, воцерковление быта – бесполезная утопия. Во всех уголках мира быт может быть разный, но вера должна быть одна. Культурное же поле – друг наш и нива наша. Это поле – кусочек древнего, огромного поля, возделанного Церковью. В русской крови находим, напротив, интересный микроб. «Быт воцерковлять, а на культуру плевать!» – таково его имя. Юбки, платки, лапти, занавески – все это попадает в поле живого интереса. Зато книга, витраж, стихотворная строфа, кусок литературного текста проходят мимо. Мимо проходит музыка, философская мысль, логика как искусство. Выходит – разговор заведен не праздный, и прав далекий китайский друг по имени Конфуций. Мы называем «культурой» одно, а внимание уделяем совсем другому. И сама культура у нас бывает неким подобием седла на корове, поскольку не интересно все это многим людям: почто негр Дездемону задушил или чего ради Орфей в ад спускался.

У нас в случае веры – разновидности неистребимого старообрядчества, то бишь цепляния за мелочи. В случае же безверия – фольклорное самодовольство и пляски в шароварах. Это наше «культурное» лицо. Все остальное, исключая радужно-сатанинский мейнстрим больших городов под Западную дудку, в загоне. В том же загоне, собственно, и Церковь, если считать по верующим, а не по крещеным. Вывод один: не надо заматываться в платки. Надо читать книги. Не надо пить валидол по поводу не очень традиционных одеяний. Нужно думать, учиться говорить и показывать собеседникам путь. Во главе процесса хорошо бы быть священникам, чье присутствие на театральных премьерах и выставках живописи должно быть таким же естественным, как присутствие первых лиц государства на каких-нибудь знаковых футбольных матчах.

Одним словом, попробуйте оценить себя с точки зрения «культуры». Большинство скажет: «Я человек культурный: в носу при всех не ковыряюсь, ветры в обществе не пускаю, своей вилкой в общий салат не лазаю». Другой скажет, что он Шульберта лично знает и однажды на «Лебединое озеро» ходил. Какое озеро он при этом имел в виду – вопрос. Третий будет петь коломыйки и лепить свистки из глины, в чем будет видеть великую аутентичность и «наш ответ глобальному Чемберлену». Но все это плюс многое другое – чушь. Причем чушь полная, кромешная, патентованная, к культуре подлинной, к «возделыванию», никак не относящаяся и этого имени не заслуживающая.

Культура – это всеобъемлющее понятие, вторая природа, без которой в одной только «первой» природе не может жить человек. В ней – культуре – нужно разделять и различать то, без чего можно прожить, и то, без чего – нельзя. А потом нужно различить то, что Церковь когда-то облобызала и признала своим, и то, что Церковь не признала. Казалось бы – можно прожить без философии. Лишь бы хлеб в магазин привозили и «скорая» на вызов появлялась. Но человеческая жизнь тем и парадоксальна, что «скорая» не хочет ехать туда, где нет философии, и хлеб не привозят туда, где презирают знание. Так и Осия говорил: «Отвергнут будет народ за недостаток ведения». То, что церковь облобызала, не намажешь на хлеб. Но это именно то, благодаря чему хлеб растет на полях и печется в пекарнях. За непонимание этого невидимого факта всякий народ, гордящийся именем христианским, будет наказан. Наказание – лишь вопрос времени.

Издалека зайдя, я далеко зашел. Но напоследок скажу главное: ищите, прошу вас, следы присутствия Христа во всем, что видите и слышите. Бегите прочь оттуда, где нет Христа, но есть вражда к Нему. Туда вникайте, где Сам Христос открыто не проповедуется, но тайно обретается для умов внимательных и пытливых. Кажется, пока все.