Текст книги "О мире и человеке. Сборник статей"

Индустрия спасения от тоски

«Мы научим вас жить и продиктуем рецепты!» Красота и здоровье, богатство и деловой успех, веселье, комфорт, путешествия. Разве не это вам нужно?! Разве не в этом цель?!

Спасибо вам, энергичные зазывалы на праздник жизни, зазывалы, прячущие печаль в морщинах и уголках рта. Уставшему вьючному животному вы щедро подкладываете в кормушку свое безвкусное месиво. Других товаров у вас нет.

Я хочу найти имена для того, что вижу. Быть человеком означает уметь давать имена.

Индустрия спасения от тоски – вот что такое наша с вами современная цивилизация. Как можно успешно бороться с наркоманией, если вся цивилизация сама по себе есть наркотик? Она взвинчивает нервы, зовет развлекаться, запрещает сидеть на месте. Стоит замереть, и тоска без стука входит в любую дверь, заставляет из угла в угол ходить по комнате, задавать самому себе тяжелые вопросы.

А мы не будем бояться тоски и рожденных ею вопросов. Мы благословим тоску и с нею обнимемся. Пусть она сдавит нам грудь, потому что она сильнее. Пусть она заставит нас помолиться. В армии некогда тосковать. Там чуть что – «упал – отжался». На гражданке тоже не надо киснуть. Здесь чуть что – «упал – поклонился Богу – поднялся». Это ли не красота?!

Вот Непорочная Дева смотрит с иконы в самое сердце и видит его до дна.

Радуйся, Адамово воззвание! Радуйся, слез Евиных избавление! Радуйся, из Нея же родися будущей жизни наслаждение!

Зашептали уста, зашевелилась мысль, быстрее забилось благодарное сердце. Будущее и прошлое, словно края свернувшегося свитка, соприкоснулись.

Был на нашей печальной земле Сладчайший Иисус. Не только в Палестине был. Смелость беру на себя мечтать и фантазировать. А что если за те сорок дней, что прошли от Воскресения до Вознесения, Господь Иисус Христос весь мир обошел, все места посетил? В особенности те, о которых Он заранее знал, что там Его имя прославится. В Радонежских лесах был, Саровские пустыни обошел, греческие острова благословил, жаркий воздух Египта освятил Своим дыханием. Смотрел прозорливым и чудным взглядом туда, где еще не было человеческих селений, туда, где скоро должна была закипеть жизнь святая. И там, где жизнь уже была, тяжелая, несносная, запутанная, тоже смотрел вокруг. Странником и пришельцем обходил села, из которых со временем выйдут Антонии и Пахомии.

Разве трудно Ему было бы это сделать? Ведь Он входил к апостолам через закрытые двери, появлялся внезапно, уходил, не предупреждая. Быстродвижен, легок, всесилен, благоуханен. Все сорок дней ученики провели, как воины на страже, в непрестанном радостном ожидании. Придет, утешит, укрепит, откроет тайны и вновь оставит их одних. Пусть поют, молятся, исполняются Духа. А Сам куда? Никто не знает. Но я мечтаю и дерзаю фантазировать. И радостно мне думать, что мог Он, воскресший, все горькие источники этой бедной Земли превращать в те дни в источники сладкие, как когда-то во время сорокалетнего странствования.

Вот я тоскую. Тоскую часто и тяжело, а Он смотрит на меня. Рядом стоит и смотрит.

– Любишь ли Меня?

– Господи, Ты все знаешь. Ты знаешь, что я люблю Тебя!

– Паси овец Моих!

– Когда увижу Тебя? Грустно мне, даже до смерти грустно смотреть на витрины, рекламы и лица попутчиков в метро. Долго ли еще буду странствовать? Что еще пережить придется? Ты слышишь меня? Ты меня не забудешь, не бросишь? Ведь Ты же меня создал.

Молчит.

А в сердце ответы сами рождаются, закипают, набегают один за другим, словно волны на берег. «Скоро увидишь. Скоро. Все сны заканчиваются. И эта странная жизнь, эта каша, сваренная из сладостей и тревог, как сон, пройдет. Увидишь Его. Даже не сомневайся. А пока голос Его слушай. Всякий раз, когда Евангелие читают, замри и слушай. Это Он говорит! На образ Его смотри, как на живого и здесь стоящего. К чаше иди. Хватайся за ризы, как кровоточивая. Умывай Его ноги слезами, как кающаяся распутница. Только иди, не стой. Даже когда на месте сидишь, умом к Нему иди».

Люди ходят вокруг, а умом многие завязли и сидят на месте. Ум человеческий так легко увязает и так безнадежно. Надо всем рассказать, что Он вернется. Что тот день, в который многие так слабо верят, обязательно наступит. Надо ходить на кладбища, туда, где воскреснут мертвые. Надо ходить туда, где сладко и тихо, где колокол звонит, где перед образом – лампадка.

Воздух покраснеет в тот час. Среди белого дня вдруг засияют звезды. И засияют тревожно, заморгают, как глаза, готовые заплакать. Монахи во всех обителях почувствуют, что дождались. «Наконец-то», – скажут и усилят последнюю молитву. Спящие пробудятся, словно от приснившегося кошмара, и вдруг застыдятся своей наготы и неготовности. Женская красота покажется отвратительной. В клубах и ресторанах внезапно увянет веселье, и всем вдруг захочется выбежать на воздух. А воздух вдруг станет плотным, густым, так что захочешь бежать и не сможешь. То, что слушал как сказку, станет реальностью, грозной и неизбежной. И никто не оправдается тем, что не слышал, не знал, не отнесся серьезно.

«Горы, падите на нас! Холмы, покройте нас! Куда нам бежать от Сидящего на Престоле?!»

Земля, уставшая поедать мертвецов, пресыщенная костями и мертвой плотью, зашевелится, задрожит, начнет открывать уста. По-прежнему спит Везувий, но весь мир превратился в Помпеи. И нет уже ни у кого сомнений, что это – Последний День.

Я вижу это. Пью воду и вижу. Ем хлеб и вижу. Стою с утра перед зеркалом, а вижу не себя в отражении, а то, что будет.

Так что же ты тоскуешь, душа моя, словно ты ребенок, которого не забрали из садика? Что ты мечешься, как животное в клетке? Радуйся. Ободрись. Если любишь Судью, то на суд ведь идти не страшно. Знание будущего подарил тебе Вездесущий. Память о прошлом у тебя от Него же. Так что же ты мучишь себя беспричинной дрожью, как одна из неразумных?

Да я и не тоскую уже. Была тоска, но ушла. Испарилась, как дождь на горячем асфальте. Высохла, как детские слезы. Я вспомнил о Нем, и тоска ушла, словно ее и не было. Ведь я люблю Его, и Он меня не забудет.

Благословенная сложность бытия

Любой пруд – это живая экосистема. Там по вечерам заводят свои «концерты» лягушки, там плавают какие-никакие, а рыбки, за которыми охотятся настоящие птицы, падающие камнем на воду и уносящие в клюве очередную мелюзгу. Там жизнь кишит кишмя, и видно это не только маститому биологу, но и простому обывателю.

Обыватель неприхотлив. Обывателю мало надо. Ему лишь бы сесть у берега с удочкой или с друзьями у костра. Ему лишь бы ощутить подсознанием, что он находится в отдаленном подобии рая. И нам от него ничего не надо. Лишь бы бутылки не разбивал о камень, но унес с собой и костер потушил. Лишь бы не утонул по пьяни в экосистеме под названием «озеро».

Биологи и экологи говорят нам о том, что экосистема тем прочнее, чем сложнее. То есть чем больше в ней живых участников, чем из большего количества видов она состоит, тем больше шансов у нее на выживание и тем большей степенью здоровья и устойчивости она обладает.

Сказанное с любовью и одновременной тревогой перевожу на семью.

Если применить тезис, высказанный по поводу заросшего тиной пруда, к семейным отношениям, то он прозвучит так: чем больше людей разных поколений составляют из себя семью, тем больше шансов, что психическое здоровье нового члена этой семьи будет в норме.

Теперь поясняю примером и по необходимости рисую идеальную картину. А может – картину из недалекого прошлого.

Человек пришел в мир. Мать отстрадала и в свой черед возрадовалась, как и говорит Евангелие. Человек откормился грудью, отплакался, лежа на спине, затем встал на четвереньки, пополз, затем пошел, то и дело падая и плача. Наконец он уже и ходит, и говорит, что сравнимо по масштабу с зарождением новой Вселенной. Теперь его не просто окружает мир, но он мир этот видит, воспринимает и осознает.

Очень хорошо – ни с чем не сравнимо хорошо, – если мир, видимый и воспринимаемый новым человеком, благословенно сложен.

В нем должен быть дедушка и его спутница – бабушка. Это – настоящие динозавры. Добрые и доисторические. Это люди из святого и недостижимого прошлого. Бабушка пахнет ряженкой и хлебным мякишем. Дедушка – табаком. Еще дедушка колюч от щетины. Оба они любят брать внука на руки и рассказывать о том, что видели они и что внук может увидеть только внутренним зрением. Это живые представители всей человеческой древности. Видя их, ребенок подкожно воспринимает идею того, что мир очень древен, очень сложен и что бабушка с дедушкой – крайние звенья цепи, к которой ребенку посчастливилось прикоснуться.

Далее следуют мама и папа. Не одна мама, а непременно – мама и папа. Мама – это самый красивый и добрый человек в мире. Но добрым он может быть только если где-то на фоне мелькает папа. В его отсутствие – полное то есть отсутствие – мама остается самым красивым человеком в мире, но становится также и самым злым, самым раздраженным человеком в мире.

Папа же является по определению самым сильным человеком в мире, которого заслуженно любит самый красивый человек.

Пока самый красивый и самый сильный человек живут вместе и ребенок осознает себя «их ребенком», он живет в подлинном раю. Сей психологический рай характеризуется защищенностью и безответственностью. За все отвечают они – сильные и красивые. А ты живешь за их спиной как у Христа за пазухой, и смысл этого выражения станет тебе понятен много позже.

Еще должны быть братья и сестры. Ребенок может ненавидеть их по временам, может опасаться, что за старшими ему придется донашивать все, вплоть до старой жены (см. мультик про Карлсона). Но эти братья и сестры рождают в душе (прежде всякой богословской рефлексии) чувство коллективной ответственности, чувство локтя и еще Бог знает сколько всяких чувств.

А еще должны быть разные тети и дяди, двоюродные братья и сестры, которые собираются время от времени вместе на праздники или похороны, шумят, мешают жить, раздражают, но…

При этом всем они дают ощущать, что жизнь сложна, что жизнь – ковер, а ты – нитка, вшитая в ткань ковра. Нитки сверху над тобой, нитки – под тобой, они справа и слева. Распусти их, начни резать их или поджигать – стройное единство распадется, а ты останешься всего лишь ниткой, а не частью ковра. И дай Бог, чтобы некая птица унесла тебя для использования при сооружении гнезда на одном из берегов экосистемы, а не ждало тебя нечто худшее и более бесполезное.

Жизнь должна отличаться благословенной сложностью. Вместо этого она стремится к радикальному упрощению, которое на языке социологии и психологии зовется «индивидуализмом».

Всяк сам по себе. Ни дедов с бабками, ни запаха хлебного мякиша и дешевого табака. Ни кузин с кузенами, ни теток с дядьками. Подраться не с кем. Не на кого крикнуть «Это он!», потому что и невымытая посуда, и разбросанные вещи – твоих рук дело. Больше никого, кроме тебя, нет. Ты в семье один.

Один. Для ребенка это страшное слово. Папа исчез, дед умер, тот дядя, который не папа, тоже исчез. И ты – один.

Кроме тебя только психованная мама, измученная одиночеством. А ты – ее затюканное дитя, смотрящее на мир такими глазами, словно уже слышен гул приближающегося бомбардировщика.

Се – наша жизнь, граждане. А у нас при этом хватает глупости смеяться перед телевизором.

Самое корявое дерево в лесу, скорее всего, выживет и упадет только под старость. Но самое сильное дерево на вершине заголившейся, как лысина, поляны упадет раньше. Его спалит молния или повалит буря. Оно – одно. Оно – не жилец.

Психологическим здоровьем и способностью выжить везде веет от человека, которого в детстве и юности окружали десятки родственников, сующих в карман пряник, дающих подзатыльник, шепчущих на ухо важные жизненные советы. Перепуганным и напряженным по необходимости придется чувствовать себя человеку, который был всю жизнь один. Его ласкали с надрывом, как перед смертью, его боялись отпустить на лишний шаг от себя. Ему вложили в голову картину враждебности мира и собственной уникальности. Это ложная парадигма. Мы тоскуем по норме и обличаем современную жизнь в ее уродливости. Но мир подрублен под корень, и там, где нам кажется, что болезни понятны, мы клеймим, скорее всего, лишь побочные следствия того уродства, в котором живем словно рыба в воде. Мир болен больше, сильнее, чем нам кажется, и носителем всех болезней мира, свернутых до размеров ДНК, является каждый из нас.

Простое стало редкостью и обычное превратилось в чудо. Очевидно, из-за треснувшего фундамента нам никогда не поднять стены духовного дома так высоко, как поднимали их наши предшественники. Очевидно, лишившись элементарной базы нормальной жизни, мы стали бесполезны ко всему, кроме покаяния. Покаяние сохранит свою силу и актуальность до той самой секунды, когда зазвучит архангелова труба. А остальное – нет, не сохранит.

Безногие не бегают стометровку наравне со здоровыми, и нам – безногим – не дано почти все то, что с большой легкостью давалось поколениям предыдущим.

Разрушение семьи – вот имя главенствующей язвы, которая лишила нас и силы, и мудрости, и возможности роста. Но не спешите исцелять язву собственными силами. То, что разрушалось столетиями, нельзя восстановить за годы. Да и не дело это одних лишь рук человеческих. Посему, опознав свое врожденное уродство, сядем тихо и начнем дышать носом.

Ведь если калека стремится изобразить из себя здорового, то с него и спрос иной. А если он знает о своих недугах и сам от себя не бежит в лес фантазий, то для спасения ему нужна лишь безропотность, и вера, и неосуждение.

Вот почему отцы настаивали на том, что в последние времена людям будет оставлено одно лишь покаяние без всякого иного подвига.

Обо всем этом хорошо думать вдалеке от шума и пыли, суеты и маеты, сидя где-нибудь на природе.

Где? Правильно – на берегу какой-нибудь экосистемы под названием «озеро». Там квакают жабы и крякают селезни, там ивы склоняют до самой воды свои грустные ветви, там кругами на воде дает заметить себя играющая рыбка, там, в едва волнующейся глади, по вечерам отражается светило малое, созданное для управления ночью.

Бог видит, а ты смиряйся

Добродетели несут награду не сами по себе, а за смирение.

Вот такая мысль есть у великих отцов. Представьте, что эта мысль – дождь, и станьте под нее, как под холодный душ. Или представьте, что она – град, и тоже станьте. Пусть этот град побарабанит вам (мне, им, всем) по лысине. Мы ведь страшно хотим гордиться собой. И чем еще гордиться, как не своими добродетелями. А добродетели, оказывается, мостят нам дорогу в ад, если мы посреди благих трудов не смиряемся. Человеку гордому лучше не иметь заметных добрых дел, а то он от любви к себе совсем осатанеет.

Все это на милостыне очень заметно. Вернее, на той форме милостыни, которая носит римскую фамилию Мецената или заокеанскую кличку «спонсора».

У доброго человека даже зло с добром перемешано, а у злого само добро никуда не годно. Качество милостыни зависит не столько от количества. Сколько от чистоты (нечистоты) сердца жертвователя. Будучи, например, стихийным материалистом, спонсор (меценат) неизбежно захочет пощупать свои добрые дела. Следовательно, будет жертвовать на каменные строения. Не щупать же ему сытые желудки, в самом деле, и не слушать, как играют на скрипках юные гении. Гений отыграл – и забылось; голодный поел – а завтра опять есть захочет. А в здание, за твои деньги построенное, можно будет всю жизнь пальцем тыкать. Мое, дескать, добро.

Будет жертвователь – самохвал, непременно захочет он себя увековечить на памятной доске, как будто Бог не видит или не помнит. И орден непременно захочет, и грамоту, чтоб при случае говорить, с кем он на короткой ноге и кто ему награды вручал. Фотографии при этом предусмотрительно прилагаются.

По нашей крайне вялой зачастую вере он (меценат-спонсор) даже мысли не допускает, что его деньги могут где-то не взять. А ведь это – подлинный холодный душ и град по лысине, когда человеку, уверенному «на все сто», что все покупается и продается, в том числе и в Церкви, вдруг говорят: «Заберите деньги, пожалуйста».

– Как это «заберите»?! Вам что, деньги не нужны? Здесь очень много!

– Нужны, но не от вас. Заберите.

Вот это – маленький Страшный Суд! В одном житии так и пишется: «Отверг некий преподобный богатую милостыню, сказав богачу, что рука этого богача мать собственную била. Теперь из этой руки Бог милостыню вовек не примет». Было это очень давно. А вот прочел это один современный богач, и в пот его бросило. Он только на деньги надеялся и думал, что их всегда возьмут. А тут понял, что не всегда. От того часа стал он думать о настоящих добрых делах, а не о привычных откупах от совести.

Вообще, уметь давать – это великое уменье. Всякий знает, что есть такие люди, у которых даже коробку спичек брать не хочется. И это потому, что нет любви и смирения в дающем человеке. И то, что просящий и берущий помощь должен смиряться, это все знают. А то, что дающий тоже нуждается в смирении, это уже тяжелее понять.

Был бы я Оле Лукойе, покрутил бы я над всяким богачом зонтик с одним и тем же сном. Был бы это сон про то, как никому твое богатство больше не нужно, никто тебе не завидует, никто от тебя ничего не просит и не берет. То есть буквально – сядь на свои банковские счета и ешь их в одиночку. Больше делать с ними нечего.

После этого сна проснется человек и вспомнит, что кроме покупки новой яхты или купания очередной любовницы в шампанском можно помочь молодым ученым в перспективных разработках, и калекам в приобретении колясок, и матерям-одиночкам в плате за садик. И все эти виды помощи покамест и ждут, и готовы взять. И погордиться ими не удастся, поскольку это не капитальные строения. И многие из ждущих помощи готовы со слезами молиться о благодетелях. А на Страшном Суде уже всего этого не будет.

И молитва, и пост, и милостыня есть виды жертвоприношений. Их нужно приносить Богу с верой и без гордости, то есть не так, как Каин.

Имя свое при этом нужно, по возможности, скрывать. Потому что это ради Бога делается, а Бог видит все.

Помнить бы неплохо, что «великое перед людьми есть мерзость пред Господом», и, следовательно, не хвалиться, не назначать поспешно своим же делам свою же цену. Бог все оценит во время свое.

Не только на храм нужно жертвовать, во‐первых, потому, что сказано о неких зданиях: «не будет здесь камня на камне»; а во‐вторых, потому что человек – тоже храм. Накормить человека – это храм поддержать. Одеть человека – это храм украсить снаружи. Научить человека – это залить храм светом и вымыть его изнутри после долгого запустения.

Дать возможность учиться тому, кто талантлив и не может жить без знаний, – это уже дело, труднопереводимое на язык цифр или аналогий. А еще в древности считали за великое дело собрать девушке-сироте хорошее приданое и помочь ей замуж выйти. Или – помочь досмотреть старика и дать ему умереть не в грязи и холоде, а по-человечески, в тепле и среди заботы.

Да и сколько еще есть подлинно добрых дел помимо закупки мрамора для парадной лестницы епархиального управления!

И забывать, забывать надо тут же любое доброе дело, сразу после его совершения. Так, чтобы ты только что нечто хорошее совершил во имя Христа, а не ради своего тщеславия, и тебя спросили: «Если у тебя что доброе за душой?» – а ты искренно ответил тут же: «Ей-Богу, ничего доброго я еще не сделал!»

Бытовая апология поста

Влюбленный человек по определению религиозен. Он способен поклоняться, и даже жаждет поклониться, тому, кого любит и считает выше себя. «Я хочу целовать песок, по которому ты ходила», – пел кто-то когда-то, и даже в этом подвывании звучит неистребимая религиозность человека.

Мы вступили в Великий пост, и это святое время тоже нуждается в целовании. «Облобызай, – сказано Андреем Критским, – покаяние». То, что может показаться поэзией и только поэзией, на самом деле, не только цветистое словесное выражение переполняющих душу чувств. Один человек мне рассказывал, как он уверовал, став зрителем трогательной сцены в Иерусалимском храме. Приехал он туда туристом (блуждающий взгляд, фотоаппарат на груди, поиск впечатлений), а уехал потрясенным до глубины души и изумленным человеком. Виновник – некий христианин восточного вида, может – местный араб, может – сириец, горько плакавший, стоя на коленях у камня помазания, что близ Голгофы. Этот камень он выцеловывал по сантиметру, чуть не вылизывал, не переставая плакать. Он плакал так, как плакала блудница у ног Христа, и было понятно, что слез иногда бывает так много, что ими можно мыться.

Так что ни «откуда начну плакати», ни «облобызай, душе, покаяние» не являются «красным словцом», а скорее призывом к конкретным действиям.

Если любишь, то не только готов целовать следы предмета любви, но и тот, кого любишь, видится всюду, кажется. Кажется – от слова «показать», «показывается». Другим не кажется, а тебе – показывается. Это потому, что любовь помогает нам творить настоящие чудеса.

Я хочу хвалить пост, хочу, чтобы число людей, постящихся «Отцу, Который втайне», умножилось. И примеры для похвалы буду брать отовсюду, поскольку вижу их везде.

Недавно был праздник защитника Отечества. По радио крутили песни советской поры, и я умилился от одной песенки Шаинского. Сам под нее на прогулках перед вечерней поверкой шагал, а тут вслушался и умилился:

 
А солдат попьет кваску, купит эскимо,
Никуда не торопясь, выйдет из кино.
Карусель его помчит, музыкой звеня,
И в запасе у него останется полдня, останется полдня.
 
 
Идет солдат по городу…
 

И так далее.

Что здесь умилительного? А то, что нам приведен нехитрый перечень безгрешных удовольствий, от которых солдат получает истинное удовольствие, плохо вообразимое и вряд ли возможное на гражданке. «Квас», «карусель», «кино» и «эскимо», такие простые и доступные в обычной жизни, для солдата превращаются в подлинное сокровище и дают почувствовать вкус жизни. Особенно важны «оставшиеся полдня». Кто бы их считал, кто бы их ценил, если бы не режим и не плотный график. Так жесткость внешних рамок дает возможность насладиться вещами простыми и доступными, пренебрегаемыми повсеместно именно из-за доступности. А счастье, господа, это умение пользоваться простыми вещами и ценить их, а отнюдь не обладание чем-то излишним.

Теперь скажем, при чем здесь пост. Пост при том, что он заставляет почувствовать вкус простых продуктов, заставляет ощутить голод, являющийся, по пословице, лучшей приправой. Пост способен возвратить жизни хоть часть некую той простоты и непритязательности, которые одновременно и закаляют, и облагораживают душу. И если какой-нибудь народ, развратив вкус, начнет фыркать на хлеб, а питаться одними конфетами и пирожными, то не исключено, что в виде лекарства этому народу Богом будет прописан голод.

Ума не приложу, как не застревают в горле, но проходят дальше в пищевод и попадают в желудок пасхальные крашенки у тех, кто весь пост себе в яичнице не отказывал. И что за интерес жить, не ощущая никакой разницы между буднями и праздником, между мыслями святыми и мыслями обыденными, но удовлетворять свои прихоти, не сверяясь ни с календарем, ни с совестью, ни с Евангелием? Как по мне, то это и не жизнь вообще. Так, что-то… в высшей степени пресное, сродни яичному белку, о чем говорил Иов.

Но дело не в этом, не только в этом. Конечно, пост раскрашивает жизнь, открывает глаза, сжигает лишний вес, обостряет память, зовет молиться. Но приносит он с собой и много иного, подчас нежданного. Вот А. Ф. Лосев в «Диалектике мифа» критикует некоторые особенности мировоззрения Розанова и говорит:

«Он не простаивал ночей в Великом посту за богослужением, не встречал в храме, после многих часов ночного молитвенного подвига, восходящее солнце и не ощутил чудных и дивных знаний, которые дает многодневное неядение и сухоядение…»

Во как. Оказывается, есть путь постижения «чудных и дивных знаний» посредством «многодневного неядения и сухоядения». И в другом месте той же книги Лосев опять «как бы» отходит от темы, чтобы выговориться о «едином на потребу», о том, что составляет его главный, уже не только научный, но и жизненный интерес. Он хвалит монашество, говоря, что в сравнении с ним «все – бездарно и всякий подвиг – мещанство». И еще: «Может ли кто-нибудь увидеть историю, подлинную, настоящую историю духа, со своими революциями и войнами, неведомыми миру, – в блаженном безмолвии тела и души, в тонком ощущении воздействия помыслов на кровообращение, в просветлении мыслей во время поста… в сладости воздержания?..»

Алексей Федорович слишком масштабен и удивителен, чтобы делать ему рекламу. И не в этом дело. Дело в том, что хочется представить, как изменилось бы лицо нашей науки, качество преподавания в ВУЗах и степень влияния школы на жизнь, если бы профессорам и академикам в результате поста стало доступно «тонкое ощущение воздействия помыслов на кровообращение, сладость воздержания…» Среди таких мечтаний Пушкин вспомнится поневоле: «Над вымыслом слезами обольюсь».

Пост нужен всем, так мне кажется. И произнося эту банальность, я всякий раз горд ощущением новизны. Наше время – это время, когда банальности звучат как откровение. Самые простые, самые прописные истины нужно повторять и отстаивать. Ничего не дается даром. Всем вроде бы понятно, что вечерню нужно служить с вечера, а утреню – утром. Но попробуйте довести это знание до практики, узнаете, каково сочетание теории и повседневной жизни. Впрочем, об этом потом. К посту вернемся.

Для существа разумного и свободного пост необходим. Есть, правда, два разряда существ, которым он не нужен. Первые – это те, кто не ощущает сердцем разницы между грехом и святостью. Бездна вверх и бездна вниз, между которыми на волоске висит человек, для их глаз закрыта. Жизнь их удобно укладывается в термин «существование». Какой уж подвиг? Какое воздержание?

Вторые – это те, что чувствуют разницу между грехом и святостью, но сознательно выбрали грех и напрочь отказались от молитвы. Смею вас успокоить, это – не о людях сказано. Но спокойствие относительное, поскольку на людей эти существа невидимо влияют и многие люди на этих существ становятся все более похожи.

Надо поститься, надо. Раз ты записался в войско Христово, значит подчинись дисциплине и думай, как угодить военачальнику (2 Тим. 2, 4).

В посту не только из кухни не должно пахнуть котлетами, но и в воздухе должно стать немножечко тише. Тише станет, если телевизоры и радио будут молчать. Пусть не всегда и не у всех, но все же будут молчать. В этом смысле символ поста – большой баннер с изображенными на нем телевизором и радио. Рядом грустный «смайлик» с уголками рта, опущенными вниз, и подпись: «Нас не смотрят».

Все это, конечно, только средства, только попытки создать условия для памяти Божией. Цель заключается в поиске Бога: Куда пошел возлюбленный твой, прекраснейшая из женщин? Куда обратился возлюбленный твой? Мы поищем его с тобою (Песн. 6, 1).

«Взыщите Бога, и жива будет душа ваша».

Все остальное – лишь насаждение виноградника, в тени которого встретятся влюбленные. И это, как ясный день, должно быть понятно всякому человеку, поскольку речь идет не о диетах и гастрономических тонкостях, а о любви. Не в этом ли слове помещаются все вообще тайны?

«Я хочу целовать песок…» – поется в шлягере.

«Встану же и пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, кого любит душа моя», – говорит Суламита.