Текст книги "Любовь, похожая на смерть"

Глава 7

Вера Снегирева, одноклассница и старая подруга Аллы Носковой, жила в лабиринте старых переулков возле Садового кольца. Окна квартиры выходили на небольшой скверик, где в хорошую погоду она гуляла с сыном, пятилетним Сашей.

Старшая дочка Анечка сегодня была у бабушки. Перед тем, как отправиться с ребенком на прогулку, Снегирева долго стояла у окна, глядя на крыши старых домов. Затем она медленно осушила стакан крепленого вина. Подумала и выпила еще полстакана. Глаза чесались, будто она лук резала; хотелось заплакать, но она не заплакала.

Посидев в скверике полчаса, Вера терпеливо наблюдала за тем, как Саша катает по песку, загаженному собаками, машину из пластмассы. Машина была красивой, с красным кузовом и синими колесами. Когда это увлекательное зрелище ей надоело, она попросили старушку, сидевшую на той же скамейке, присмотреть за мальчиком пару минут. Вера вернулась немного позднее. Ее походка сделалась расслабленной, щеки порозовели, она чувствовала себя лучше. Хотелось переброситься с кем-то словом, но старуха пошла домой, а рядом никого не оказалось.

Вера подняла взгляд и увидела двух мужчин и женщину, свою бывшую одноклассницу Аллу Носкову, приближавшихся к ней. Она поднялась навстречу; хмель, туманивший голову, вдруг выветрился. На глаза навернулись слезы, а в глотке запершило, будто кто-то водил по гортани сухой травинкой. Вере захотелось опуститься на колени и попросить прощения за прежние и будущие грехи.

– Здравствуй, Вера.

Алла встала напротив, в двух шагах от подруги, внимательно посмотрела ей в глаза и спросила, кивнув на ребенка:

– Это твой Сашка?

– Симпатичный, правда? Похож на моего второго мужа. Теперь уже бывшего.

Вера неожиданно всхлипнула, шагнула вперед, крепко обняла подругу за плечи. Так постояла минуту, потом отступила назад. Вытащила из кармана мятую пачку сигарет и прикурила. Ее пальцы подрагивали. Радченко и Гуляев стояли в стороне, прислушиваясь к разговору.

– Ни хрена не получится, – тихо сказал Стас. – Она уже передумала.

Снегирева бросила окурок на землю и наступила на него носком туфли.

– Пара мужиков пришли ко мне. И сказали, чтобы я не вздумала оказать тебе какую-то услугу. Я ничего не поняла. Я спросила, что за услуга? Они ответили, мол, это неважно. Просто надо быть умной, чтобы самой прожить подольше. И чтобы дети пожили. Они оставили на столе деньги. У меня совсем никак с деньгами… Бывший муж ничего не платит. Живем на зарплату матери. И тут эти деньги…

– Сколько они дали? – усмехнулась Алла. – Мне просто интересно. Сколько стоит наша дружба? Хватит, чтобы попьянствовать месяц?

– Зря ты так, – покачала головой Снегирева. – Прости, Алла. Но никто подыхать не хочет. Я утром подумала. Хорошо подумала. И решила, что не смогу помочь. Без обид. У тебя нет детей – поэтому тебе легко рассуждать. Легко просить меня об услуге, которая… которой… Мне глотку перережут, а ты обо всем забудешь через день. И пойдешь в кабак шампанское пить. И с мужиками танцевать.

– Я напрасно тебя побеспокоила.

– Где ты была, когда от меня последний муж ушел? А Сашку хотели в приют забрать? Где ты тогда была? Легкой жизни искала?

– Моя жизнь – не легкая.

– Да… Рассуждать просто. Потому что своих детей нет. Ты вспорхнула и полетела, куда глаза глядят. Искать очередное приключение на свою задницу. У тебя есть деньги. А у меня что? Мне лететь некуда. Три развода, два ребенка. Никто из бывших мужиков копейки не дает. Один в тюрьме, другой где-то шляется годами, третий совсем спился с катушек. А государство платит столько, чтобы купить веревку с мылом. И на ней удавиться. А теперь ты подъезжаешь со своими неприятностями. У меня своих бед по горло и выше. Так-то, подруга…

– Ладно, прощай, – кивнула Алла. – Наверное, это очень трудная, почти невыполнимая задача: прожить жизнь и остаться человеком.

– А я на твои нотации слюной плевала, – выкрикнула Вера. – Человеком остаться… Получается, все вокруг грязные, одна ты чистенькая! И не хрена меня учить. Сама такая умная, что ее живую в мертвые записали… Теперь она бегает по знакомым и справки собирает: посмотрите, я жива…

Алла повернулась и пошла к выходу со двора. Радченко и Гуляев двинулись за ней. Снегирева смотрела вслед бывшей подруге и вертела в пальцах локон светлых волос. Хотелось броситься вдогонку, повиснуть на плечах, наговорить много хороших добрых слов, за все попросить прощения. Но она осталась стоять на месте.

* * *

На стуле с жесткой спинкой второй час елозил полковник милиции Валерий Остапенко. Заядлый курильщик, он до обморока хотел хотя бы раз затянуться сигаретой, но боялся выйти на свежий воздух: вдруг пропустит очередь. И придется сидеть еще пару часов.

Обстановку в приемной создали нарочито некомфортную. Вдоль стен продолговатой комнаты с низким потолком расставили стулья от разномастных гарнитуров. Полированные и простые, мягкие и жесткие – но все, как на подбор, неудобные. Вентиляция была ужасная, точнее, она отсутствовала. Зато в любую погоду, хоть летом, хоть зимой, тут было очень жарко.

Рассказывали, как один большой начальник, просидевший полдня в духоте, грохнулся в обморок. Беднягу вынесли в коридор, он полежал на досках пола, немного остыл. На лицо побрызгали водой. Посетитель открыл глаза и ретировался, решив, что его дело слишком ничтожное, чтобы отрывать время у столь значительной персоны, как Леонид Солод. Впрочем, наверняка не один этот хмырь упал тут в обморок. Таких случаев много.

У окна, которое никогда не открывалось, за старомодным письменным столом сидела женщина-секретарь с суровым лицом. Одевалась она в неизменный серый костюм и наглухо застегнутую блузку, под которой не просматривались приятные мужскому глазу округлости. На крупном носу криво сидели очки в металлической оправе. Секретарь, не отрывая взгляда от компьютерного монитора, внимательно изучала современные женские прически и платья, что можно заказать по Интернету.

Посетителям же, – а их сегодня набилось человек пятнадцать, – заняться было решительно нечем. Солод не разрешил поставить тут телевизор или положить на столик буклеты и журналы, которые можно просмотреть, коротая время. Не разрешил повесить на стены недорогие репродукции картин, чтобы посетители на картины смотрели, а не таращились друг на друга. Если захотелось воды, надо было идти по коридору, узкому и темному, в пропахший нечистотами туалет. И долго дожидаться возле рукомойника, когда из крана польется тонкая струйка ржавой воды.

– Остапенко, войдите, – сказала секретарь.

Милиционер поднялся, одернул пиджак, словно он был в форме, а не в штатском костюме. Тихонько постучав в дверь согнутыми пальцами, робко переступил порог. Солод по-прежнему лежал на топчане и закусывал свежими фруктами с подноса. Он протянул гостю руку для пожатия, как всегда вялую, безжизненную, словно дохлая теплая рыба. И, кивнув на стул, взял папку, валявшуюся на топчане.

Остапенко уже жалел, что пришел. Вопрос у него был настолько сложный, что и Солод с его авторитетом вряд ли поможет. Посетитель подготовился к долгим объяснениям, но ничего объяснять не пришлось.

– Я почитал документы, – Солод говорил тихо. Полковник подался вперед, а потом и вовсе встал со стула, подошел к топчану и медленно согнулся. – Там написано, что в вашем городе построили новый дом на сто десять квартир. Бесплатное муниципальное жилье. Мэр обещал выделить шесть бесплатных квартир для офицеров милиции. Но в последний момент обманул. Те шесть квартир он отдал каким-то родственникам больших чиновников, а милиционерам сказали ждать еще два года. Так?

Солод не стал уточнять, что один из милицейских офицеров, которым отказано в квартире, – зять Остапенко. А второй – его родной брат. А третий – дальний родственник жены. И что именно этим людям город никаких муниципальных квартир не обещал, тоже говорить не стал. Потому что они хоть и менты, но служат совсем в другом районе. Впрочем, это неважно. Все зависит от того, под каким углом на это дело посмотреть.

– Так точно, – по-военному ответил Остапенко. – Зажимают милицию. Никакого житья нет. Вроде как мы задаром чужой хлеб едим. Да, затирают.

– Ты вот что, нос не вешай, – прошептал Солод. – У меня завтра встреча на Старой площади в Москве. Да, с самим губернатором. Личная аудиенция. Как-нибудь отстоим шесть квартир. А этот дурной мэр пусть ждет, – Солод длинно выругался. – Скоро так по яйцам схлопочет, да… Долго не сможет залезть в постель к своим шлюхам.

И добродушно рассмеялся. Остапенко не ожидал, что его трудное, почти безнадежное дело решится здесь и сейчас, так скоро, без всякой проволочки, без бумажной писанины, объяснений и взяток. Он чувствовал себя так, будто хватил стакан водки и забыл закусить. Все слова благодарности рассыпались на буквы, и те буквы улетели в форточку.

– Леонид Иванович, спасибо вам! Дорогой вы наш человек…

– Потом «спасибо» скажешь, – оборвал Солод. – У меня к тебе тоже вопросик один.

– Говорите. Сделаю в лучшем виде.

– В городе Апрелевка есть свидетель по делу то ли об убийстве, то ли еще о чем, – Солод почесал затылок, будто не мог вспомнить, что за дело такое. – Не человек, а просто кусок дерьма. Семечками торгует на рынке. Местные милиционеры перестарались, куда-то его спрятали. Переселили из квартиры, что он занимал, в другую квартиру. Ну, мне адресок нужен. С этим продавцом хочет кое-кто потолковать.

– Все понял, – еще ниже согнулся Остапенко. – Сегодня же вечером все узнаю, где тот свидетель и что с ним. Сразу перезвоню. И доложу.

– Ты только осторожно, чтобы все между нами, – прошептал Солод. – Иди теперь. Ступай с богом.

Гордо распрямив спину, Остапенко вышел из кабинета, раздумывая о том, что и в наше прагматичное утилитарное время случаются настоящие чудеса.

* * *

Начальник службы безопасности Вадим Гурский закончил телефонный разговор и, положив трубку, спустился по лестнице на первый этаж. Деревянный двухэтажный дом был расположен неподалеку от сырого хвойного леса. Он выходил окнами на живописную поляну, которая заканчивалась пологим склоном, спускавшимся к реке. В утреннем свете трава, еще влажная от росы, казалась темно-синей, бездонная голубизна неба готова была растворить в себе все зло этого мира. На поваленное бурей старое дерево прилетел крупный черный дятел с белым обрезом крыльев и красной шапочкой на голове. Он деловито постучал клювом в мягкую сырую древесину, вспорхнул и пропал в вышине.

Гурский, остановившись на минуту, залюбовался поэтическим зрелищем пробуждения природы, и без всякой причины на душе стало легко. Но пришло время возвращаться к прозе жизни. Прищурившись, Гурский внимательно рассмотрел фотографию человека, что держал в руке.

– Паша, ты где? – крикнул он и направился к лестнице, ведущий в подвал. – Спишь, что ли?

– Я тут. Разминаюсь.

Голос Паши Пулемета доносился из комнаты отдыха, где коротали время сотрудники службы безопасности, не занятые на дежурствах. Как обычно, по утрам в зале никого, кроме Паши, не было. Склонившись над бильярдом, он гонял шары по зеленому сукну. Достойного партнера, способного поставить и проиграть хотя бы пару сотен долларов, поблизости не было. И Паша оттачивал точность удара и глазомер, подумывая, что сегодня вечером можно неплохо заработать в бильярдной «Космос». Там по пятницам собирается много простаков с деньгами.

Он смазал последний удар, потому что на пороге возник начальник. Одной рукой Гурский поглаживал узенькую полоску усов – это значит, шеф немного нервничал; в другой руке он держал пару бумажек.

– Собирайся, и на выход, – скомандовал Гурский. – Был звонок. Вроде нашелся тот свидетель. Ну, которого менты прячут. Мне сбросили адрес и фотографию этого хмыря. Петр Афонин. Фото прилагается.

– Отлично. – Пулемет поставил кий, мокрой салфеткой стер с пальцев мел. – Я так и чувствовал, что сегодня наш день. Удачный.

– Тут написано поселок Луговой, улица Строительная, дом номер семь, рядом с железной дорогой. Не знаешь такого поселка?

– Конечно же, знаю, – Пулемет натянул подплечную кобуру, надел легкую куртку. Проверил оба пистолета, что всегда носил с собой. – Знаю десять поселков с таким названием. С нами еще кто едет?

– Иван Ерофеев, – ответил Гурский. – Он уже сложил оружие в багажник, ждет в машине у ворот. Поторапливайся.

* * *

Вот уже четвертый день, как жизнь торговца семечками Петра Афонина изменила русло. Милиционеры сдержали слово и перевезли важного свидетеля в другой дом, старый и запущенный, стоявший на окраине рабочего поселка неподалеку от железной дороги. С собой Афонин прихватил два тюка с тряпьем, постельными и хозяйственными принадлежностями, включая солдатское одеяло из грубой шерсти, алюминиевый чайник, оловянную кружку и новые подштанники изумительного небесно-голубого цвета. Среди этого хлама в одном из узлов Афонин ловко спрятал банку из-под кофе, набитую деньгами.

Новым местом жительства он в общем и целом остался доволен. Если бы дом не назначили под снос, он простоял бы еще лет пятьдесят, а то и все сто. Три этажа, крепкая лестница. Стены хоть и деревянные, тронутые гнилью и кое-где поеденные жучком, зато толстые. А вот окна – меленькие и немытые, поэтому даже ясным днем в помещении царил полумрак.

Поселили Афонина на последнем, третьем этаже в отдельной квартире, такой большой, что он никак не мог сосчитать всех комнат. И первый раз, когда вышел в туалет, заблудился. Раньше квартиру делили две многодетных семьи, а теперь вся площадь – одному. Капитан Сыч привез несколько батонов ржаного хлеба и два ящика консервов, самых дешевых, но питательных. Чтобы насытиться, хватало полбанки. Остальное Афонин относил вниз, где вечно сидела голодная брошенная собака, недавно ощенившаяся. Собака встречала нового знакомого, повиливая хвостом и заглядывая в глаза. Афонин вываливал в миску консервы, крошил и уходил. На улице он оставаться долго не мог. Московский милиционер Девяткин строго наказал не высовываться из дома без спроса. Для связи с милицией он оставил мобильный телефон с зарядным устройством и памяткой пользователя. Афонин, никогда не пользовавшийся такой дорогой техникой, полдня осваивал аппарат.

Впрочем, скучать особо не приходилось: менты не давали покоя. Исписали несколько протоколов, показали бесчисленное множество фотографий каких-то ублюдков с бандитскими рожами. Но больше других старался художник, который задал немыслимое множество вопросов. И сделал зарисовки людей, отдаленно напоминавших тех парней, которых Афонин видел той дождливой ночью. На следующий день повторилась та же процедура, только художника не было. Афонин снова отвечал на вопросы и лопатил гору фотографий.

Сегодня начальство не появлялось. Зато приехал один немолодой дядька в штатском костюме, несвежем и мятом, будто всю ночь провалялся под забором. Мужчина предъявил милицейское удостоверение и представился Борисом Мешковым. Сказал, что теперь день и ночь Афонин будет находиться под охраной представителей закона. Двадцать четыре часа дежурит Мешков, затем появится его сменщик.

– Где тут можно помыть руки? – спросил милиционер. – Полотенце там есть?

– А вы электричкой приехали? – спросил Афонин, чтобы завязать дружескую беседу.

– Это тебя не касается, – ответил милиционер и заперся в ванной.

Затем он побаловался чайком, съел банку консервов и полбуханки хлеба, почитал газету и спросил:

– Слушай, а где тут прилечь можно? Ну, отдохнуть? Ночь ни хрена не спал.

– Бессонница?

– Это тебе знать не положено, – строго ответил опер. – Хотя чего уж тут… Одна баба шустрая попалась. Заснуть не дала.

Афонин показал на единственную в доме кровать, застеленную свежим бельем и солдатским одеялом. Мешков положил под подушку заряженный пистолет, отвернулся к стене и захрапел. Кажется, от такой охраны толку немного. Когда задребезжали стекла, Афонин подсел к окну и от скуки стал считать вагоны товарного состава, проходившего по железной дороге. Получилось восемьдесят шесть. Звонок мобильного телефона заставил вздрогнуть.

– Привет, страдалец, – голос Девяткина источал оптимизм. – Мы с Сычом к обеду подъедем. Тебе надо взглянуть на новые фотографии. На людей, которые в тюрьмах не сидели, но стоят у нас на учете. И у Сыча к тебе есть вопросы. Наш сотрудник на месте?

Афонин посмотрел в темный угол, где стояла кровать. Милиционер, не проснувшись от звонка, перевернулся с бока на спину и зачмокал губами.

– Приехал.

– И чего делает?

– Ясно что: охраняет. Чего ж ему еще делать?

Афонин дал отбой и снова уставился в окно, приближался новый товарняк.

Глава 8

Звонок мобильника раздался, когда Радченко сел за рабочий стол и стал листать записную книжку.

– Я только что пообедал, а у вас еще раннее утро, – сказал Олег Иванович Носков после короткого приветствия. – После обеда иногда в голову приходят дельные мысли. Ты уже проснулся?

– Я уже на работе. Слушаю вас.

– Я так понял, что у вас с Аллой проблемы, – Носков вздохнул. – Вы не можете найти в Москве людей, которые бы подтвердили, что Алла – это именно Алла, а не какая-то другая женщина. М-да… Были времена, когда от так называемых друзей у нее отбоя не было. А теперь мою дочь никто не хочет узнавать. Что ж, подлость становится нормой жизни. Или уже давно стала.

– Ну, во-первых, одного человека, который согласен подтвердить личность Аллы, мы нашли, – сказал Радченко. – Это ее школьная учительница математики. Я обрисовал ситуацию, не приукрашивая фактов, и она согласилась помочь. Нужны еще два человека. В моем списке еще есть люди, к которым я пока не обращался. Это два одноклассника Аллы, одна ее старая подруга и еще кое-кто. Короче, надежда есть. Вот только время… Времени совсем нет. Я боюсь, что угрозы Солода – не пустой звук.

– Ты так думаешь?

– А вы другого мнения? – вопросом ответил Радченко. – Разрешите, я кое-что скажу. Итак… Времени в запасе нет. Соперник пока обыгрывает нас по всем позициям. Но остается шанс спасти жизнь беременной женщины, вашей дочери. И младенца, которого она носит под сердцем. Есть возможность слепить Алле заграничный паспорт. Дело не совсем законное, но тут особый случай. Алла покинет Россию и не будет появляться тут до тех пор, пока не наступят лучшие времена. В ее отсутствие я сделаю все, чтобы восстановить справедливость.

Ответ Олега Ивановича оказался неожиданным.

– Я не принимаю решений за дочь, – сказал он. – Если она захочет уехать – вздохну с облегчением. К черту Солода и деньги, которые он украл. Если Алла решит остаться… Что ж, попрошу вас защитить ее.

Старик с усилием выдавил из себя последние слова и, кажется, всхлипнул. Радченко хотел сказать, что он всего-навсего адвокат, а не командир группировки вооруженных наемников. Он не может дать гарантий безопасности, твердых обещаний; он не может даже обратиться в милицию. Чтобы защитить Аллу, менты пальцем не пошевелят. Скажут, что это за баба? У нее даже паспорта нет. А пока нет документов – и разговор не состоится. От ментов только одного жди: они продадут информацию Солоду и немного заработают на чужой крови.

– Я еще вот что скажу. Перед родами Аллу придется поместить в частную клинику. Это очень опасный момент – частная клиника. Там много лишних глаз, лишних ушей. А люди, которые работают на Солода, наверняка найдут концы, и тогда… Надо смотреть правде в глаза. Велик риск, что Алла погибнет. Прямо в том месте, где нормальные люди детей рожают.

– Слушай, Дима, я все это знаю. Я просчитал все варианты. Но ничего не могу сделать. Я не в силах повлиять на решение Аллы. Но одна идея есть. Теперь запиши или запомни: люди, которые нам нужны, живут в городе Элиста. Это в двух тысячах километров южнее Москвы. Супруги Алексей и Зоя Фрумкины. Некоторое время назад они сменили фамилию на Романенко. Только не спрашивай «зачем» и «почему», это долгая история. Они мои близкие друзья, с ними я долгие годы работал на Севере. Когда я уезжал куда-нибудь в командировку или на дальний прииск – а в ту пору я ездил много, – оставлял дочь с Фрумкиными. Можно сказать, что они для Аллы – все равно что вторые мать и отец. Вчера я переговорил с Алексеем Алексеевичем. Он сделает все, чтобы помочь.

– Спасибо, – Радченко записал на визитной карточке адрес и телефон Романенко. – Постараемся добраться до них.

– Ехать лучше на машине, – сказал Носков. – Если отправитесь поездом или самолетом, вас можно будет легко выследить. Нельзя допустить, чтобы Солод узнал адрес моих друзей. Понимаете? Это очень важно. Будут вопросы, звони.

Носков положил трубку. Радченко долго раскачивался в кресле, разглядывая трещину на потолке.

* * *

Серый седан, за рулем которого сидел Вадим Гурский, въехал в поселок Луговой около полудня. Палило солнце, ветер налетал из открытого поля, поднимая тучи пыли. Впереди тянулась улица с разбитым асфальтом, ее обступили приземистые деревянные дома. Проехали вперед, свернули на другую улицу, здесь дома были в два этажа и дорога приличная. Увидев единственного пешехода, Гурский остановил машину, опустил стекло и крикнул:

– Эй, мужик, где тут Строительная улица?

Человек остановился, задумался. Вытер лоб рукавом рубахи.

– Туда езжай, – он махнул рукой вперед. – Второй поворот направо. И до конца.

– А железная дорога где?

– Тут ближайшая дорога далековато, – мужчина усмехнулся. – Считай, километров двадцать, а то и больше.

Люди, сидевшие в машине, выразительно переглянулись и поехали дальше, пока не увидели вросшее в землю строение, которое при ближайшем рассмотрении оказалось закусочной «Уют». На стеклянной витрине, серой от пыли и засиженной мухами, была нарисована тарелка, полная то ли пельменей, то ли морских гребешков. Гурский решил, что время обеденное. Нет хуже, чем работать на пустой желудок.

Меню закусочной оказалось коротким. Тут можно было взять суп из говядины, второе блюдо – отварная говядина из того же супа; и, наконец, компот, пахнувший говяжьим бульоном. Устроились у витрины за круглым столиком. Неторопливо разделались с едой, разговаривая о планах на лето. Иван Ерофеев, уже побывавший в отпуске, рассказал, как в предгорьях Урала туристы на лошадях забрались в одну деревню, где всего три дома. Быстро стемнело, возвращаться, не зная дороги, боязно, вниз запросто упадешь. А местные жители с незнакомцами говорить почему-то боятся. Тогда путешественники взялись за хвосты лошадей и пошли следом за животными. Через пару часов оказались на дороге, по которой спустились к базе отдыха.

– Люблю я лошадей, – Иван Ерофеев вытер салфеткой губы и пышные седые усы. – Лошадь больше человека понимает. И ей, в отличие от человека, можно доверять.

Ерофеев протер темные очки, закрывающие пол-лица, пригладил густые бакенбарды. Через минуту все сели в машину и поехали к другому поселку: по его окраине проходила железная дорога. Вадим Гурский смотрел вперед и думал, что таким способом, наспех, без подготовки, свидетелей не убирают. Хорошо бы встретиться с представителем преступной группировки, которая контролирует тот район, изложить свою просьбу и договориться насчет оплаты. Местная братва выберет подходящее оружие, найдет киллера и все сделает быстро и без лишнего шума.

Но сейчас все правила летят к черту. Если свидетеля прячут менты, значит, этот рыночный торгаш что-то знает. Тут надо действовать быстро, своими силами. «Тойота», на которой они сейчас едут, не значится ни в каких базах данных, номера липовые. И ребята с Гурским верные, оба хорошие стрелки. Им терять нечего. Ерофеев осужден заочно на двадцать пять лет тюрьмы – на нем несколько трупов и много всякого другого; попадать живым к ментам он не захочет. А про Пашу Пулемета и говорить нечего…

* * *

Девяткин и Сыч прибыли к дому номер семь по Строительной улице к обеду. Они велели водителю казенной машины никуда не отлучаться, потому что, может статься, здесь они долго не задержатся. Сыч вошел в квартиру первым, за ним поднялся Девяткин. Милиционер, проснувшийся незадолго до появления начальства, пил на кухне чай и по второму разу читал вчерашнюю газету. Он коротко доложил, что за время дежурства никаких происшествий не было.

Девяткин включил верхний свет, уселся за столом в большой комнате и вытащил из портфеля два альбома с фотографиями. Усадив Афонина рядом, сказал:

– Петя, ты только не торопись. Смотри внимательно. Некоторые снимки сделаны два-три года назад. За это время человек может измениться. Располнеть или похудеть, покрасить волосы или отпустить усы. Люди в первом альбоме – несудимые, но с законом не в ладах. То, что они гуляют на свободе, – недоработка милиции. Во втором альбоме – относительно молодые люди: бандиты, убийцы, грабители. Еще та публика. Смотри внимательно. Если никого не узнаешь, у меня с собой компьютер. Там есть еще фотографии.

Афонин, прикурив папироску, пустил дым и перевернул первую страницу альбома. Он уже видел множество таких физиономий. От обычных людей уголовники ничем не отличаются, только на плечах, спине и груди наколки: церкви, кресты, распятья, фашистская символика и похабные рисунки… Вот этот хмырь похож на продавца винного отдела в магазине «Восток», а этот чем-то смахивает на дворника из соседнего дома. А этот, молодой и здоровый… Афонин поднялся из-за стола, дошагал до подоконника и остановился. Этот человек из альбома смахивает…

Из окна было видно, как к повороту медленно подходит тяжелый товарный состав. Примчался ветер, подняв облако белой пыли. Локомотив замедлил скорость, стало слышно, как грохочут колеса на стыках рельс. В окнах мелко задрожали стекла.

* * *

Милицейская машина, на которой приехали Девяткин и Сыч, стояла в тени старого дерева, с задней стороны дома. Водитель опустил боковое стекло и приготовился к долгому ожиданию. Включил радио, достал из сумки бутерброды и открыл термос с чаем. Вокруг было пусто. Только бездомная собака лежала неподалеку, словно кого-то ждала. Кажется, в этом поселке люди не живут. А если и живут, появляются только по ночам, когда перестает дуть проклятый ветер, который приносит мелкую белую пыль с цементного завода.

– Эй, друг, – рядом с машиной неизвестно откуда появился мужчина с черными бакенбардами и седыми усами. Он снял очки, положил их в нагрудный карман пиджака. – Не знаешь, где тут можно водички попить?

– Водички? – переспросил водитель.

Он успел подумать, что перед ним наверняка милиционер в штатском, который охраняет свидетеля. Но тогда почему он спрашивает про воду? Разве в доме нельзя напиться? Водитель не успел додумать свою мысль. Незнакомец вытащил из-за спины пистолет с глушителем. Хлопнул выстрел. Пуля пробила височную кость, вышла из шеи и застряла в переднем пассажирском сиденье. Пакет с бутербродами вывалился из рук. Ерофеев выстрелил второй раз; пуля вошла в верхнюю левую челюсть, выбила зубы и, изменив траекторию движения, застряла в правой скуле.

Из открытого рта водителя вывалился кусок недоеденного бутерброда и полилась кровь. Он сполз немного вниз, термос с горячим чаем опрокинулся на ноги. От брюк стал подниматься прозрачный густой пар. Ерофеев сунул пистолет под ремень, снял очки и платком тщательно вытер белую въедливую пыль. Отсюда он видел, как «Тойота», за рулем которой сидел Гурский, выехала из-за дальнего угла дома и остановилась на другой стороне улицы, где начинался пустырь.

Клоков вышел из машины, открыл багажник, вытащил автомат Калашникова, вставил пулеметный магазин на сто патронов, повесил ремень на плечо. Второй снаряженный магазин засунул под ремень брюк. Подумал секунду и рассовал по карманам куртки три осколочные гранаты. Паша и Гурский пересекли улицу, вскоре появились из-за ближнего угла. Собака при виде незнакомцев, поднимаясь с горячей земли, оскалила зубы и тихо зарычала. Мужчины вошли в подъезд и стали подниматься по лестнице.

Ерофеев остался стоять на прежнем месте. Его задача самая простая: когда все будет кончено, надо поджечь дом. После хорошего пожара, когда следствию не останется никаких следов, трудно будет разобраться, кто стрелял, в кого и по какой причине. Две канистры по сорок литров каждая дожидались своей минуты в багажнике машины.

* * *

Девяткин, сидя на табуретке у стола, почувствовал, что сейчас Афонин скажет что-то важное. Похоже, он узнал человека из альбома. Но Афонин пыхтел своей папиросой, топтался возле подоконника, разглядывая дровяной сарай внизу и светлую машину на другой стороне улицы. Видно, только что подъехала – еще пять минут назад ее не было. Красивая, иностранная. Из машины никто не выходил. Афонин отступил от окна, через плечо Сыча снова бросил взгляд на фотографию в альбоме.

– Изжога у меня с утра, – сказал он. – Не пойми от чего.

– Не тяни, – сказал Девяткин. – Этот кадр? Павел Клоков. Кличка Пулемет. Страсть к автоматическому оружию. Привык стрелять по делу и без дела. Такая у него манера поведения: сначала стреляет, а все остальное потом. На закуску. Третий год в розыске. Возле ресторана что-то не поделил с кавказцами. Их было семеро, но у Паши был автомат Калашникова…

– Я ошибиться не боюсь, – сказал Афонин. – У меня глаз как алмаз, в этом не сомневайтесь. Если человека раз в жизни мельком увидел – все. Будто сфотографировал. Короче, это он. Тот самый мужик, что вылез из машины. Ну, когда приехали менты, он стал из автомата стрелять.

– Ничего не путаешь? Точно он?

– Я же говорю: у меня глаз как алмаз. Сто пудов – он.

– Хорошо, – Девяткин улыбнулся. – Сейчас протокол напишем….

Мелко задребезжали стекла – значит, товарный состав подходил к повороту, сбрасывая скорость. Локомотив послал в пространство протяжный гудок. В эту минуту раздался громкий стук в дверь. В коридор из соседней комнаты вышел милиционер в штатском, охранявший Афонина, вопросительно посмотрел на Девяткина и спросил:

– Ну что, открывать?

– Только спроси, кто пришел, – ответил Девяткин.

Он подумал, что это поднялся водитель машины, чтобы стрельнуть сигарету или воды напиться. С места, где сидел Девяткин, входная дверь не видна. Чтобы до нее добраться, нужно пройти коридором и свернуть направо в темный закуток. Вот из коридора послышались шаги, какая-то возня. Затем два сухих пистолетных хлопка и автоматная очередь, очень громкая в закрытом пространстве комнат. Девяткин вскочил на ноги, одной рукой вытащил пистолет, другой рукой сграбастал за шиворот рубахи остолбеневшего от страха Афонина.

– Держи дверь под прицелом, – скомандовал Девяткин Сычу. – Если будет жарко, прыгай в окно. Внизу какой-то сарай.

Сыч тоже вытащил ствол, снял предохранитель. В коридоре ударила еще одна длинная автоматная очередь. Паша Пулемет стрелял наугад, во все цели, показавшиеся ему подозрительными. Он переступил через тело убитого оперативника и дал короткую очередь в изъеденный молью тулуп, висевший на гвозде.