Текст книги "Если смерть проснется"

– Хорошо! Вижу, справились! – Навко постарался улыбнуться как можно вежливее. Люди старались, обижать их – грех.

– Дык оно, конечно, известно дело, потому как чего уж! – охотно откликнулся Вогач. – За труды бы… Причитается! Две гривны – за труды, да за матерьял – гривна, да еще на два кувшина пива, чтоб не ржавел…

– Погоди! – Кошик нетерепеливо махнул рукой. – Господин Ивор должен сначала увидеть. Пенко, давай!

Усач почесал затылок, задумчиво молвил: «Атож!» и лениво, словно нехотя, взял самострел в руки. Затем произошло неиожиданное – он стал на колено и принялся что-то быстро вращать, упирая самострел в землю.

– К сожалению, заряжается очень долго, – пояснил Кошик. – Нужна большая сила, поэтому я и позвал Пенко. Кроме того, он один из лучших стрелков.

Дело, между тем, шло медленно. Пенко пыхтел, на покрасневшей шее вздулись жилы. Наконец что-то громко щелкнуло, и усач, удовлетворенно вздохнув, встал.

– Теперь заряды…

Пенко кивнул из достал из мешка горсть тяжелых «капелек».

– Вот сюда! – Кошик поднес самострел поближе к Ивору и показал короткий желоб. – Заряжаем все пять. Стрелять можно по одному или всеми сразу. Здесь можно переставить… Вот, готово!

– Ну и дальше? – Навко прикинул, что для боя гочтак не годится. Перезаряжать слишком долго. Хотя если построить кметов тремя шеренгами: первая стреляет, две другие заряжают и передают…

– Пенко! – вновь скомандовал Кошик. Усач кивнул и приложил самострел к плечу. Затем неторопливо огляделся.

– Вона!

Навко поглядел, куда указывал Пенко. Вдали, на высоком дерево, темнело что-то небольшое, круглое. Гнездо – старое, давно брошенное…

– Здесь шагов триста, господин Ивор, – Кошик повел длинной худой шеей в сторону гнезда.

– Триста пятьдесят, – оценил Навко.

– Третья прорезь, Пенко!

– Атож! – согласился усач и вновь стал на колено, прилаживая гочтак к плечу. Затем палец осторожно лег на небольшой черный крючок…

Щелк… щелк… щелк… щелк… щелк… Навко нетерпеливо взглянул – гнездо исчезло.

– Это, конечно, не показательно, – заспешил Кошик. – Там мелкие прутики, заряды их просто разнесли в щепки…

Навко быстро огляделся. Лагерь был занят своими обычными делами, неподалеку варили кашу, и никто не обратил внимание на стрельбу из странного оружия. Он подумал, затем коротко бросил:

– Спрячьте!

Недоумевающий Кошик поспешил уложить гочтак обратно в мешок. Между тем, Вогачу явно не терпелось:

– Так оно как, господин Ивор? Потому что работа, да матерьял опять же…

– Получите по десять гривен, – отрезал Навко, и оружейник удивленно моргнув, замолчал. – О самостреле никому не говорить. Ясно?

Вогач и Кошик кивнули, а Пенко промолвил непременное «Атож!»

– В Савмате… Нет, при первой же возможности изготовите еще пять… нет, десять таких. За каждый заплачу щедро. Проболтаетесь – повешу!

Похоже, он переборщил. Все, даже могучий Вогач, глядели на него с явным испугом, и Навко поспешил сбавить тон:

– Вы должны понимать – вокруг враги… А теперь – подробнее: на сколько стреляет, может ли пробить панцырь…

– Конечно, конечно, – закивал Кошик. – Я даже кое-что записал…

Старый самострел Навко оставил оружейнику, а новый забрал к себе в шатер. Усатого Пенко он приказал зачислить в сотню к Лапаку и оставить в своем полном распоряжении. Кошику, щедро оделенному серебром, было велено молчать – даже при разговорах с другом-поваренком.

На душе у Навко было тревожно, но одновременно он чувствовал злой азарт. Оружие! Превосходное, страшное – и пока еще никому не известное. Кобник не зря рылся в могиле Кея Порея! Интересно, что там еще было в старину у давних царей? Как их называл чаклун? Куры и Панды, кажется?

Вспомнился Ямас, и Навко невольно хмыкнул. У него теперь тоже есть тайное оружие. Не надо Двери, не нужен Ключ. Достаточно иметь Кошика и этих двух парней, которым хватит горсти серебра. И не надо убивать тысячи тысяч. Достаточно поставить сотню стрелков с гочтаками да выдать каждому по полсотни «капелек». И самое главное, эти стрелки будут не Кей Порея, не Кей Аргаджуна и даже не Кея Улада. Это будут стрелки его, Навко-подкидыша. И только он будет указывать им цели!

Навко разбудили этой же ночью. Спал он крепко, и чья-то рука долго трясла за плечо, прежде чем он открыл глаза. Вокруг стояла тьма, но кто-то был рядом, и рука тут же легла на рукоять кинжала, лежавшего в изголовье.

– Эт-то я, Ивор! Я – Улад!

– Кей?!

Вначале Навко облегченно вздохнул, но затем страх вернулся. Что делать Уладу ночью в его шатре? Узнал об Алане? Но тогда бы Навко разбудила стража…

– Я зажгу светильник, Кей, – произнес он, как можно спокойнее. – Сейчас…

– Н-не надо! – Улад тяжело дышал, и Навко подумал, что к его шатру Кею довелось бежать. А если не бежать, то идти очень быстро. К тому же Улад явно испуган – ничуть не меньше Навко.

– Н-не надо света! П-поговорим так.

– Что-нибудь случилось? – Навко понял, что дело не в Алане. И тут его осенило:

– Савмат?

– Д-да! Сейчас приехал г-гонец. В Савмате мятеж, в-войска поддержали меня…

Значит, Ямас обещал не зря! Но почему Улад боится?

– Но… Ведь так и должно быть, Светлый!

– Н-нет! – Улад не обратил внимание даже на «Светлого». – Сварг б-бежал! П-понимаешь? Б-бежал!

Все стало ясно. Жители славного Кей-города не пожелали порадовать нового владыку, прикончив Рыжего Волка. А может, он и сам не дался – Волк все-таки!

– Он б-бежал к сиверам, в Тустань. Т-там сейчас правит В-войча, мой двоюродный брат. Они снова соберут войска…

Голос Улада дрожал, и Навко злорадно усмехнулся – благо, было темно. А хорошо, когда Кеи грызутся, как бешенные псы – или волки! Ямас неплохо придумал!

– П-помоги! Помоги, Ивор! Т-только тебе я верю! П-помоги!

– Что надо сделать, Кей?

Можно не спрашивать – Навко и так знал ответ.

– Уб-бей! Убей его, Ивор! Ты же волотич, ты должен его ненавидеть! Уб-бей!

Ого! Оказывается, Волчонок не забыл, из какого племени его палатин!

– Я дедич. Разве дедич может поднять руку на Кея?

– Н-нет, Ивор! Это я поднимаю на него руку! И т-ты – моя рука! Его кровь будет на мне! Он убил Рацимира, хотел убить меня… Уб-бей! И – проси, что хочешь!

Мелькнула и пропала мысль об Алане. Нет, не время! Он еще предъявит счет! Но ведь что получается? Любой волотич готов отдать жизнь, чтобы поквитаться с Рыжим Волком! Вот как все лихо обернулось!

Спешить с ответом не стоило. Навко застегнул рубашку, и начал нащупывать пояс, лежавший чуть в стороне. Рука наткнулось на что-то твердое. Пальцы ощутили холод металла, и Навко невольно улыбнулся. Гочтак! Самострел из страны Чуго! Вот и пригодился.

Глава пятая. Чужбина.

Ворота, несмотря на полуденное время, оказались заперты, а у стражника, скучавшего на надвратной веже, был такой неприступный вид, что два десятка селян, толпившихся у въезда в Тустань, явно потеряли надежду попасть в город. Жалобно блеяли приведенные на продажу овцы, ржали голодные лошади, но люди молчали – с властью не поспоришь.

Войча оглянулся, узнавая знакомые места. Холмы, поросшие лесом, небольшая речушка вдали, бревенчатые стены на высоком валу… Тустань, подзабытая родина. Здесь, почти четверть века назад, родился в семье славного Жихослава маленький Кей. Отец был наместником, а вот теперь и сыну довелось править сиверами.

Впрочем, чтобы править Тустанью, в нее сперва следовало попасть. Пускать же Войчу не собирались – как и всех прочих. С Войчемиром был десяток конных кметов, но не штурмовать же родной город в первый день собственного правления! Войча велел кметам отъехать подальше, а сам слез с коня и не спеша подошел к воротам. Стражник, смотревший куда-то вдаль, за холмы, соизволил нехотя обернуться:

– Здоров, товаряк! – гаркнул Войчемир. – Чаво заперлись? Али Магедон-гора покраснела?

Первую фразу Войчемир обдумал основательно. «Чолом» говорить не следовало, «чаво» и «али» показывало, что гость – не чужак, а в доску свой, упоминание же Магедона должно было окончательно развеять все сомнения. Каждый сивер знал, что когда Магедон-гора покраснеет, тогда и свету конец настанет.

И действительно, стражник рассмеялся и махнул рукой:

– Кубыть не покраснела! Серая ишшо! Здорово, товаряк!

Слово «господин» в торговой Тустани не любили. «Господами» были сполоты. Сами же сиверы называли себя по-купечески – товаряками, совладельцами товара.

– Ну так и шо? – поинтересовался Войчемир. – Так пускай, служба!

Но не подействовала ни Магедон-гора, ни сиверское «шо». Стражник покачал головой:

– Извиняй, товаряк! Не могу! Бунтуем, однако!

Войча только рот раскрыл. Приехал править – и в первый же день такое! Он прислушался, но за стенами было тихо – ни криков, ни треска горящих домов. Видать, только начали.

– А супротив кого бунтуем?

– Не супротив кого! – стражник важно поднял вверх указательный палец. – А за шо! За права!

Войча тут же пожалел, что две сотни латников, приведенные из Самвата, остались в ближайшем поселке. Не хотелось въезжать в Тустань с воинством…

– И за какие-такие права?

– А за все! Которые человеческие.

Войчемир задумался. Бунтовали обычно против властей, от богов поставленных. А вот чтобы за «человеческие права», слыхать еще не доводилось. Мелькнула мысль попросту сломать ворота, пока бунтовщики город не спалили, но Войча решил подойти с другой стороны:

– Эй, товаряк! А у меня эти права имеются, или как?

– Кубыть имеются, – согласился служивый.

– Ну так имею я право в родной город въехать?

– Ишь, – возмутился стражник. – Права ему! Я тоже право имею серебро за службу получать. А уже полгода не плачено!

Ах вот оно что! Войча отвязал от пояса кошель.

– А ты, товаряк, виру берешь?

– А за шо? – заинтересовался служивый. – Чаво это ты свершил?

– А за подкуп стражи, – решил Войчемир. – Чтоб в город впустила!

– Грывна! – мгновенно отозвался стражник и начал быстро спускаться с вежи.

Гривна, по-сиверски «грывна», – деньги немалые. В иное время Войча разобрался бы с наглецом, но сейчас требовалось спешить. Впрочем, за «грывну» доблестный страж пропустил в город не только Войчемира, но и его кметов, а заодно – всех селян, уже отчаявшихся попасть в Тустань. Начало Войче понравилось, но предстояло еще разбираться с бунтарями. А после всего пережитого так не хотелось снова воевать, тем более с земляками-сиверами…

Савмата Войчемир почти и не увидел. Запомнилась Червоная площадь возле Кеевых Палат – шумная, заполненная густой толпой, ряды кметов в блестящих кольчугах, высокий помост, обтянутый дорогой румской тканью. Солнце – Небесный Всадник – в этот день вынырнуло из-за тяжелых осенних туч, чтобы взглянуть на нового владыку Ории. Сварг стоял посреди помоста, рядом с золотоусым идолом Громовика, а Войча подавал ему Венец. Войчемир думал, что корона Кеева и в самом деле Железная, но когда взял Венец в руки, очень удивился. Металл был странным – легким, очень прочным и блестящим, как лучшая сталь. Не железо, не серебро. Загадочный Венец – давняя память о прародине Кеев, откуда привез его Кей Кавад…

За воротами было пусто и тихо. Войча, ожидавший увидить побоище, еще более встревожился. Ежели не режут, так не иначе уже всех вырезали! Правда, трупы вокруг не валялись, а над крышами не клубился дым. Войчемир приказал ускорить ход, и маленький отряд рысью направился через узкие улочки к центру. Вскоре стали попадаться люди. К удивлению Войчи, никто не волок с собой копий, дубин или тем более «звездочек». Народ держался мирно, а вездесущие мальчишки тут же пустились вприпрыжку за конниками. Оставалось допустить, что стражник у ворот просто пошутил – или нашел неплохой предлог, дабы честно заработать «грывну». Наконец Войчемир, приметив почтенного старца с длинной седой бородой, спешился и сняв шапку, поинтересовался, чего это в славной Тустани творится. Ответ его обескуражил. Стражник не ошибся – город и вправду бунтовал. Правда, как-то странно, ибо старец советовал поискать бунтарей на Рыбном Торге. В иных местах пока не бунтовали.

Смутно вспомнилось, что Рыбный Торг – большая площадь, где обычно проводились ярмарки. Для верности Войча спросил, отчего это Тустань бунтовать решила. Старец, важно кивнув, отвествовал, что причина имеется. Права защищают – человеческие которые. Войча почесал затылок и понял, что придется все-таки разбираться…

Сварг отправил его к сиверам сразу по возвращении в Кеевы Палаты. Вокруг бегала очумелая челядь, готовясь к торжественному пиру в честь нового Светлого, Челеди удалилась в свои покои надеть новый наряд, а Сварг, крепко обняв брата, коротко бросил: «Уезжай! Сейчас же!»

Они поговорили накануне. Войча не скрыл ничего, рассказывал подробно, основательно. Лицо Сварга вначале покраснело, отчего стали заметны веснушки, а потом стало белеть. Он слушал молча, сцепив пальцы, затем, когда Войчемир закончил, встал и медленно поднял вверх правую руку:

– Ни один суд не оправдает меня, Войчемир! Но подсудимый может дать клятву. И я даю тебе Кееву клятву, что не посылал убийц к братьям – ни к Уладу, ни к Валадару, ни к Рацимиру. Я не посылал Удода к Хальгу. Если ты не поверишь мне, мы скрестим мечи. И пусть нас рассудят боги.

Войча уже открыл рот, чтобы заверить брата, что он верит – верит даже без клятвы, но слова застряли в горле. Сварг – не только брат, он – лучший друг. Но отец и дядя тоже дружили…

– Не веришь! – Сварг дернул плечом и устало опустился на скамью. – И я бы не поверил. Поклад, мой старший кмет, нападает со своими – с моими! – людьми на Улада. К бродникам ездил Посвет, к Хальгу – Удод, мои сотники. Лодыжка говорит, что Рацимир не посылал убийц к Валадару… Меня уже называют Убийцей Кеев! И самое страшное – я не понимаю, что происходит! Не понимаю, Войча! Если не веришь… Мы оба Кеи, мы возьмем мечи. Ты дерешься лучше…

И Войча поверил. Может потому, что Сварг не оправдывался, не отрицал, не боялся выйти с мечом на божий суд. А может, потому, что верил брату – несмотря ни на что. Кееву клятву зря не дают – потомки Кавада не будут лгать даже ради жизни!

Что-то подобное он и сказал брату. Сварг долго молчал, наконец, улыбнулся:

– Мне верят два человека – Порада и ты. Челеди – и та смотрит в сторону… Завтра ты уедешь, Войча – в Тустань, к сиверам. Там спокойно, там тебя знают. Сиди тихо, пока я не разберусь. Кто-то хочет убить всех нас – всех, в ком течет Кеева кровь…

Итак, Войча даже не попал на праздничный пир, но особо не горевал. Ему и самому хотелось уехать из шумного Кей-города. Тихая Тустань, мирный уголок, родные места… И вот – приехал! Неужели и здесь придется воевать?

На Рыбном Торге побоища тоже не было. Правда, народу там собралась тьма, но никого не резали, голов не рубили и даже не пороли. Сотни людей сгрудились возле высокого деревянного помоста. Войча протиснулся ближе, ожидая увидеть плаху или зловещее окровавленное колесо, но и на помосте все выглядело чинно. Там стояла дюжина почтенного вида бородачей, одетых в пышные, явно не по погоде, шубы и высокие шапки с красным верхом. Нетрудно было догадаться – дедичи или Кеевы мужи. Они были не под стражей, как можно было опасаться, а совсем наоборот. Старший, бровастый толстяк с окладистой русой бородищей, держал в руке позолочнный топорик и явно находился при исполнении. Остальные имели важный вид и тоже не походили на жертв народного гнева. Итак, до расправы не дошло. Войча облегченно вздохнул и принялся осматриваться.

Толпа шумела, слышался свист, в воздухе мелькали сжатые кулаки. Однако стоило бровастому поднять топорик, как площадь стихла. Толстяк удовлетворенно откашлялся и грозно произнес:

– Толковать будет…

Далее следовало имя, но его Войчемир не расслышал. По толпе прошел шорох, но затем все вновь стихло. На помост взобрался худой человечишка в драном зипуне. Старую шапку человечишка держал в руках, бороденку имел редкую, всклокоченную. Поклонившись на все четыре стороны, он выкрикнул: «Товаряки! Сограждане!» после чего принялся о чем-то вещать. Понять было трудно – говорил человечишка на дикой смеси сполотского с сиверским.

Войча вспомнил – такие собрания в Тустани звались «толковищами». Дело было обычным. На толковищах выбирали городского тысяцкого, утверждали расходы, проверяли, не ворует ли скарбник. Иногда и просто собирались – потолковать. Отец, Кей Жихослав, часто посмеивался, говоря, что сиверы способны заболтать кого угодно.

Итак, бунта пока не было. Правда, приглядевшись, Войча заметил, что помост окружает не стража, а полсотни молодых людей в одинаковых плащах, причем все – с белыми повязками на головах. Выглядели парни мрачно, а некоторые явно нуждались то ли в знахаре, то ли просто в хорошем обеде. Не удержавшись, Войчемир поинтересовался у соседа, и тот охотно сообщил, что это унсы, которые и заварили все эту кашу.

С трудом вспомнилось, что «унсы» по-сиверски то ли «бойцы», то ли «голодранцы». Кашей же явно не пахло. Сосед охотно подтвердил – изможденный вид парней вполне объясним. Унсы голодают. Не всю жизнь, конечно, но уже пятый день. Причем вполне добровольно и с целью. Целью же самоистязания были все те же «права» – человеческие.

Между тем, собравшиеся бурно реагировали на речь, и Войчемир попытался вслушаться. Наконец, кое-что стало доходить. Человечишка жаловался, что он, рыбак, исправно, согласно уговору, поставляет городу рыбу, но за эту рыбу не ему, ни его «товарякам» так и не уплатили. Ни в этом месяце не уплатили, ни в прошлом. В позапрошлом, впрочем, тоже.

Площадь отвечала воплями, среди которых чаще всего слышалось «Долой!» и «Ганьба!» Войча не очень понимал, что такое «ганьба», но мысленно согласился, что дела плохи. Стражникам не платят, рыбакам тоже… Да чего же тут творится, в Тустани?

После рыбака выступил возчик. Ему тоже не заплатили – причем за полгода. И вновь народ кричал «Долой!» и «Ганьба!», а Войча все удивлялся, куда смотрят Кеевы мужи. Должен же в городе быть тысяцкий!

Тысяцкий оказался на месте. Им и был бровастый. Звался он Курило. Выслушав возчика, тысяцкий успокоил толпу взмахом топорика и принялся обстоятельно пояснять, что год выдался трудный, торговля с Савматом плоха, а потому с серебром придется подождать. Месяц, может два. В крайнем случае, три. Или четыре.

На это площадь ответила дружным: «Ганьба!», причем посыпались вопросы о новом доме тысяцкого, о его же новой конюшне и о загородном зимовнике, который купил его сын. Войча покрутил головой и решил, что и вправду – ганьба!

Между тем, у помоста что-то изменилось. Растолкав толстяков в шубах, вперед вылез высокий парень с белой повязкой на голове. На его лице, как заметил Войча, было что-то явно не так. Вроде, все на месте – глаза, большой нос, ввалившиеся щеки, усы… Нет, не усы! Ус! Один, зато длинный, спускающийся ниже подбородка.

Одноусый долго спорил с Курилой, наконец тот неохотно объявил, что «толковать» будет Кулебяка. Площадь замерла. Одноусый резко выбросил руку вперед и что есть силы завопил:

– Товаряки! Ганьба!

– Ганьба! – недружно ответила площадь.

– А почему ганьба? – вопросил одноусый и сам же ответил:

– А потому, шо правов человеческих нет! Ганьба!

Войча решил, что Кулебяке тоже не плочено, но вышло иначе. Одноусый сразу же заявил, что «хозяйственный вопрос» важен, но никак не является основным. Да и не решить его при нынешней власти, потому как тысяцкий – ганьба, скарбник тоже – ганьба, и все Кеевы мужи ничуть не лучше. А посему начать нужно с вопросов главных, связанных аккурат с этими самыми правами.

Как выяснилось, первое человеческое право состоит в свободе ношения усов. Войче показалось, что он ослышался. Оказалось, нет, все верно. Тысяцкий с недавнего времени запретил отращивать длинные усы, считая их прямым вызовом власти. В ответ «унсы» поголовно принялись усы отращивать, но стражники бдили. Несколько «унсов» были изловлены и побриты. В ответ и началась голодовка.

Далее одноусый Кулебяка перешел к самому главному. Он обвинил пришельцев-сполотов и их прислужников в том, что народу не дают говорить на родном сиверском наречии. Услыхав такое, Войча лишь заморгал. Насколько он помнил, сиверы, особенно в городах, давно говорили по-сполотски, а наречие предков сохранилось лишь по глухим селам, да и то не везде.

Кулябяка явно считал иначе. Он заявил, что народу – великому сиверскому народу – затыкают рот. Далее он, от имени все того же народа и его лучших сынов – «унсов», потребовал обязательного говорения исключительно по-сиверски, причем не только на толковище и торге, но и во всех прочих местах. Сказано это было, впрочем, на хорошем сполотском, почти без «шо» и «кубыть».

Площадь ответила глухим гулом. Послышались недружные голоса, тоже на сполотском, в поддержку данного мнения. Большинство, однако, переглядывалось не без некоторого смущения. Кулебяка же, вновь возопив «Ганьба!», потребовал выполнения еще одного требования – права всюду распевать племенную песнь «Еще живы мы, сиверы!» Как догадался Войча, песню тоже запретили – вместе с усами. Пока же этого нет, «унсы» намерены голодать и дальше – до полной победы.

Курило, слушая одноусого, морщился, но не перебивал. Когда тот закончил, в последний раз прокричав «Ганьба», он важно заявил, что «вопрос» требует согласования, а посему толковище соберется через неделю. Войчемир подумал, что за неделю голодающие в Ирий отправиться могут, но народ не спорил. Постепенно все стали расходиться, и вскоре возле опустевшего возвышения остались лишь парни в белых повязках. Войча вначале хотел догнать Курило, удалившегося вместе с прочими Кеевыми мужами, но потом передумал, и подошел к помосту.

– Здорово, товаряки! – молвил он, сочувственно глядя на худых, словно щепки, «унсов».

– Кубыть, здорово! – ответили ему. Парни с некоторым подозрением глядели на Войчу. Его богатая шапка, военный плащ с золотой фибулой и огрские сапоги явно смущали «унсов».

– Старший кто? – осведомился Войча, дав время полюбоваться собой.

– Кубыть я, – вперед вышел все тот же Кулебяка.

– Второй ус где? – строго спросил Войчемир, но парень не смутился:

– Сбрил! Из протеста. Раз моих товаряков побрили…

– Ясно! Кто среди Кеевых мужей главный вор?

– Манойло-скарбник, – ответил кто-то. – Да и Курило не лучше.

– Серебро найти поможете?

Парни начали переглядываться. Кулебяка, подумав, сказав, что помочь можно, да только к Куриле не подступиться. Стража, хотя ей тоже не платят, бдит. И не просто бдит, а может древком копья навернуть. Их, «унсов», наворачивали, причем неоднократно.

– Ладно, – заметил Войча. – Ежели так, то слушайте меня. Завтра в наместнический дворец подойдете. Поможете с серебром разобраться, да выплатить, что должно, всем усы разрешу. Хоть по пояс отращивайте!

– А ты кто таков будешь? – вопросил Кулябяка, но Войчемира трудно было сбить с толку:

– А у меня двести латников. Конных!

Довод подействовал мгновенно. Все почтительно замолчали, но одноусый все же не сдавался:

– Мы, унсы, за свободу! Власть Кеев не обеспечивает человеческих прав! Мы будем бороться!

Войча задумался. Конечно, пусть борются, да только жалко – с голоду опухнут.

– Тогда вам свой Кей нужен, – решил он. – Который бы из Тустани был. Здешний! Чтоб порядок навел.

– Правильно, товаряк! – обрадовался одноусый. – Я это всегда, кубыть, говорил! Сиверам нужен свой Кей! Наш!

– Вот я и есть – ваш, – удовлетвоернно заметил Войча. – Здесь родился, в Тустани. Так что, первым делом, завтра во дворец приходите… Нет, первым делом, поужинайте. Только много есть не надо, с непривычки плохо будет…

– Эй-эй! – Кулебяка протестующе поднял руку. – А как же наречие?..

– А так! – оборвал Войчемир. – Завтра повелю всем говорить только по-сиверски. А кто по-сполотски слово молвит, тому для начала – плетей, второй раз – уши резать, а в третий – на кол!

– Ух ты! – восхитился кто-то. «Унсы» окружили Войчу.

– Вот это да! Вот это, кубыть, правильно! Давно пора!

Один Кулебяка казался несколько смущенным:

– Оно, кубыть, и верно, – осторожно начал он. – Да только народ он того… Этого…

– Чего это, того? – Войчемир грозно насупил брови. – Первое дело – права! Человеческие, которые! Инача ганьба, товаряки, выходит! Так что на кол – и вся недолга!

– Так ведь народ, – вновь вздохнул Кулебяка. – Отучили его от родного наречия. Вновь учить придется…

Войчемир задумался:

– Ну, тогда пущай учат. Дам на то десять лет.

– Двадцать, – быстро вставил одноусый.

– А уж потом – точно на кол!

На том и порешили. Войча понял, что дело пошло. Между тем Кулебяка о чем-то тихо переговорил с «унсами», после чего обратился к Войчемиру:

– Значит, ты, товаряк, Кеем быть хочешь?

– А я и есть Кей, – развеселился Войча. – Войчемир я, Жихославов сын!

«Унсы» переглянулись.

– Скажешь! – недовериво заметил кто-то. – Старого Жихослава? Еще скажи, что ты сын Кея Кавада!

Сравнение понравилось, хотя Войча, помнивший батю совсем молодым, не понимал, отчего его зовут старым. Но, подумав, сообразил – четверть века прошло. Для этих парней – что Жихослав, что Кавад – все древность.

– Жихославу я сын, – терепеливо повторил он. – А Кею Каваду – тридцать второй потомок. А теперь, товаряки, спойте-ка эту вашу… Как ее?

– Племенную песнь, – подсказал кто-то.

– Во-во! Раз уж всем права…

Предложение понравилось. «Унсы» быстро переговорили между собой, затем Кулебяка сказал: «И – раз!», после чего начал:

 
Еще живы мы, сиверы,
И слава, и воля…
 

Остальные подхватили, но тут вышла заминка. Пришлось вновь совещаться, после чего одноусый повторил «И – раз!» и запел с самого начала:

 
Еще живы мы, сиверы,
И слава, и воля!
Еще, братцы, нам по силам
Воевать за долю!
Все враги народа сгинут…
 

На этом снова пришлось остановиться. Никто не помнил, как петь дальше. Что-то с врагами должно было случиться, но что – не мог припомнить даже одноусый. А уж остальные слова были забыты, как пояснили Войчемиру, еще сто лет назад.

Войча вновь грозно нахмурился, после чего, заявив, что подобную «ганьбу» терпеть не намерен, отмел все возражения и приказал слова узнать, выучить и через неделю спеть племенную песнь на три голоса в его, Войчемира, присутствии. В дальнейшем же ее будут петь в каждой семье по утрам, вечерам, а также перед обедом.

«Унсы», совсем растерявшись, пообещали выполнить все в точности. Дабы окончательно поставить все на свои места, Войча прибавил, что сам выучит сиверский через полгода, после чего намерен разговаривать с «унсами» только на родном наречии. Иначе – «ганьба»!

Честно говоря, Войчемир представлял свое наместничество несколько иначе. Чем занимался батя, он по молодости лет не помнил, в Ольмине же все было просто. Имелась белоглазая есь, которую требовалось рубить под корень, дабы извести вконец. В Тустане есь отсутствовала, зато имелись бунтовщики и не было серебра. Бунтовщики Войчу не пугали, а вот с серебром следовало разобраться всерьез.

Ночью Войчемир показал стражнику большой кулак, открыл ворота и впустил в город своих кметов. После чего можно было занять наместнический дворец и ждать утра. Это оказалось просто, наутро же начались сложности.

Кметы притащили во дворец ополоумевших от неожиданости Курило вместе с Манойло-скарбником. Кеевы мужи пучили глаза, клянялись в пояс, норовили даже пасть в ноги с последующим целованием Войчиных сапог, но на прямой вопрос о серебре отмалчивались или принимались сетовать на неудачный год и застой в торговле. Подоспевший к этому времени Кулебяка предъявил целую груду деревянных бирок, на которых особыми «резами» – черточками – были обозначены доходы за последний год. Но Манойло не растерялся, а послал к себе домой за еще большим количеством таких же бирок, на которых было вырезано нечто совсем противоположное. Спор затянулся, причем с каждой минутой Курило со скарбником чувствовали себя все более уверенно, даже начали намекать, что Кей, человек военный, не должен вмешиваться в дела хозяйственные, в которых ему понимать не дано.

Лучше б им не намекать. Войчемир обиделся, крепко задумался и рассудил, что с деревянными бирками ему не сладить. Зато к месту вспомнилось, что делал Хальг, когда надо было как следует потрясти есь. Белоглазые упорно не хотели платить подати, но на это у Лодыжки имелся свой прием.

Войчемир приказал кметам привести во дворец всех Кеевых мужей вкупе с окрестными дедичами после чего заявил, что необходимую сумму просит дать ему в долг. Отдавать же он будет в течение года из скарбницы Тустани, о своевременном наполнении которой и должны позаботиться Кеевы мужи. Для желающих как следует подумать над его просьбой, Войча обещал приготовить дворцовый подвал, где каждый будет иметь законное право сидеть и размышлять сколь угодно долго. Остальные же могут выложить серебро и ехать с легкой душой домой.

Большинство сдалось сразу. Курило, с которого полагался двойной взнос, заартачился, но Войча предложил осмотреть приготовленный для него уголок подвала – очень уютный и очень сырой, после чего бровастый тут же послал за серебром. Манойло не сдался. Войчу это, однако, не огорчило. Отправив скарбника в подвал, он велел забрать все серебро, имевшееся у того в доме и переписать доходы с трех его сел на счет города.

Дабы полученное такими трудами серебро не ушло на сторону, Войчемир назначил для выдачи задолженности Курило вместе с Кулебякой, рассудив, что бровастый и одноусый проследят за правильностью всех расходов и не дадут друг другу потачки.

Нечего и говорить, что на следующий день о Войче говорила все Тустань. Целые толпы приходили к наместническому дворцу, дабы лицезреть своего земляка, имеющего столь крепкую руку. Войчемиру приходилось несколько раз в день выходить на крыльцо и показываться народу. При этом он хмурился, расправлял плечи и упорно молчал, дабы не порушить Кеева достоинства. Впрочем, он скоро убедился, что для практичных сиверов его славное происхождение значило немного. Зато все помнили, что Войча – сын Старого Жихослава, а значит – земляк, а это было куда важнее, чем происхождение от Кея Кавада. Более того, Войча не без смущения заметил, что его скромную личность воспринимают не как наместника Светлого, а как полновластного правителя сиверов, наконец-то обретших «своего» Кея. Подумав, он решил не разубеждать земляков – до поры до времени. Обращались к нему не «Кей», а «товаряк Кей», что вначале тоже смущало, но постепенно стало даже нравиться.

Кулебяку и еще нескольких «унсов» Войча ввел в свой совет, поставив ответственными за человеческие права. При этом было заявлено, что виновные в нарушении упомянутых прав будут биты кнутом с урезанием ноздрей, а в особо тяжелых случаях – попадать прямиком на кол. Правда, ни одного такого злодея в Тустани не нашлось, но подобная строгость всем пришлась по душе. Усы Войча разрешил и даже предписал, а с изучением сиверского наречия решил погодить. Странно, но ни Кулебяка, ни прочие «унсы» ему об этом почему-то не напомнили.