Текст книги "Небеса ликуют"

4

Ближе к ночи редкие лужи покрылись льдом. Каждый раз, когда под подошвой хрустело, я невольно вздрагивал. Отвык! На берегах Парагвая льда не встретишь, и я напрасно пытался объяснить своим ученикам, что вода может превратиться в камень.

Не смеялись – но и не верили.

Тучи, уже успевшие надоесть за эти дни, наконец-то разошлись, открывая россыпь бледных, еле заметных звезд. Хотелось остановиться, завернуться в плащ и долго разглядывать знакомые созвездия. Да только где они, знакомые? Здесь, в самой середине апеннинского сапога, не увидишь Южный Крест…

* * *

Свою последнюю гитару я купил в Асунсьоне.

Старый небритый пейдаро – бродячий певец, которых встретишь там на каждом углу, – торопил, нетерпеливо поглядывая на отворенную дверь таверны.

«Какой звук, синьор! Послушайте, какой звук!»

Он попытался сыграть сегидилью, но похмельные пальцы не слушались, тряслись.

Таких, как он, мы не пускали в наши миссии. Слишком часто под плащом певца скрывался лазутчик – или торговец тростниковым пульке.

Сегидилья не сыгралась, но гитару я все-таки купил. Мы заглянули в таверну, глотнули по глотку обжигающего мескаля, и пейдаро, расчувствовавшись, вновь взял гитару в руки. На этот раз пальцы уже не дрожали.

У старика оказался сильный голос. Он запел милонгу – простенький романс, который часто услышишь здесь. Обычный романс: море, чайки, пустые причалы, девушка ждет моряка. Моряк не вернется, им не встретиться. И пусть их души обвенчает облако Южный Крест.

Я начал снисходительно объяснять старику, что Южный Крест – не облако, а яркое созвездие, видное только в южном полушарии. Пейдаро не хотел слушать, сердился, глиняная кружка дрожала в пальцах…

Я не выдержал – и взглянул на небо. Небо моего далекого детства с наивными Медведицами и холодным алмазом Полярной Звезды.

 
Пусть нас с тобой обвенчает
Облако Южный Крест…
 

Илочечонк, сын ягуара, всегда находил путь по звездам. Но эти звезды были чужими.

5

Сначала ударили вполсилы, неуверенно, а затем, освоившись, загремели-заколотили от души.

Странно, что дверь все-таки выдержала.

– Войдите!

Я накинул камзол и отставил в сторону тыквочку с мате. Ничего себе денек начинается!

– Стало быть, сьер Гуаира?

Кажется, я уже их видел – этих мордатых сбиров. Те же кирасы, шлемы, усищи. А может, им и положено быть такими – одинаковыми.

Служба такая!

– Собирайтесь-ка. Да поживее! И бумаги возьмите, ежели имеются.

В глазах – служебный долг, на сытых мордах – тоже служебный долг.

– Поживее, вам говорят!

* * *

Я ждал, что меня отведут к Форуму, где высится трехэтажный особняк городского подесты, но служивые завернули явно не туда. Когда за очередной улицей показались забитые утренней толпой ряды Рыбного рынка, я почуял неладное. Даже попытался спросить.

– Не положено!

Да, не положено. Но кое-что я уже начал понимать.

«Сегодня, как только стимнеет, приходите к дому Дзаконне, что на улице Менял возле Рыбного рынка…»

Улица Менял оказалась неожиданно просторной, напоминающей небольшую площадь, расплескавшуюся по стертым булыжникам. Здесь тоже было людно, но десяток сбиров, растянувшийся цепочкой возле большого серого дома со скатной черепичной крышей, я заметил сразу.

«…Дверь со староны сада, калитка будет открыта…»

Вот и сад, вот и дверь. Открытая.

– Сьер Адам Гуаира?

Серый плащ, серый берет, глаза тоже серые. О роде занятий можно не спрашивать.

– Сержио Катанья, помощник городского подесты. У вас есть бумаги, удостоверяющие?..

Бумаги есть, как не быть? Правда, показывать их я могу только в крайнем случае.

– Могу я узнать, что стало поводом?..

– Можете. Убили женщину.

Кажется, это и есть он – крайний случай.

– Прошу…

Серые глаза заскользили по строчкам, остановились на печати. Веки удивленно дрогнули.

– Простите… монсеньор. Если бы я знал!.. Но обстоятельства…

* * *

С обстоятельствами довелось ознакомиться тут же. Все было, как я и представлял: темный коридор, лестница, огромная спальня с безразмерной кроватью. Балдахин тоже имелся – пыльный, нависающий словно скала.

Знакомое белое платье валялось на полу. Мантилья свесилась со стула.

…На то, что лежало на кровати, смотреть не было сил…

– Извольте видеть, монсеньор. Горло перерезано острым предметом, вдоль грудной клетки и живота – глубокий продольный разрез, глаза отсутствуют, что затрудняет опознание…

– Не надо… Я вижу.

Труп – страшный труп с неузнаваемым, залитым кровью лицом, бесстыдно раскинувший голые ноги на розовом покрывале, меня не интересовал. Той, что позвала меня на ночное свидание, уже не было. «Глаза отсутствуют»! Banditto выкалывают глаза, веря, что в зрачках остается предсмертный отпечаток – лик убийцы. Итак, с трупом – полная ясность, а вот «острый предмет»…

«Острый предмет» оказался тут же. Очень знакомый «предмет»! Широкое лезвие, приметная рукоятка – костяная, с углублениями для пальцев и двумя большими медными заклепками…

«Топоры-ножи-ножницы-сечки! Точу-вострю-полирую!»

А я еще удивлялся, куда исчез точильщик!

– При внешнем осмотре вагины обнаружены признаки неоднократного насилия, о чем свидетельствуют также синяки и ссадины…

…Насиловали тут же – на розовом покрывале. Затем в дело пошел нож…

Ножи-заточки, друзья средь темной ночки!

– Почему вы обратились ко мне?

– Нашли ваш адрес. И еще – вот…

«Вот» – обрывок бумаги, несколько строчек, наскоро набросанных уверенным мужским почерком. «Сегодня, как только стемнеет…» «Стемнеет…» Тот, кто писал, не делал ошибок.

– Сьер Катанья, кому принадлежит этот дом?

– Дом? Раньше он принадлежал мессеру Дзаконне, но потом его продали. Мы еще не выясняли кому, но, кажется, семье Монтечело…

* * *

Глоток дрянной виноградной водки пожаром прокатился по телу, но голова оставалась ясной.

«Но если так… Если вы такой… Я вас могу благословить?.. Идите! Идите же, не смотрите на меня!..»

Ее маска пахла духами и клеем. Чем еще может пахнуть маска актрисы?

…Пить пришлось одному – доблестный шевалье дю Бартас не смог составить мне компанию. И причина была более чем уважительной, ибо к нему тоже заглянули гости. Точнее, не к нему – за ним.

Я уже был у городского подесты. Синьор Огюстен дю Бартас, французский дворянин, пребывающий в городе Риме по личным делам, был арестован, как участник поединка, завершившегося смертью достойных дворян синьора Гримальди и маркиза Мисирилли. При аресте упомянутый синьор дю Бартас оказал сопротивление представителям закона…

…что меня совсем не удивило. Бедняга шевалье напрасно не послушался моего совета. Интересно, разрешат ли ему в камере петь про принца Бурбона?

Итак, пить пришлось одному.

Все, что можно, сделано. Сыщики уже ищут веселых «точильщиков», а серый синьор Катанья направился прямиком в особняк семейства Монтечело. Но я понимал – бесполезно. Дом на улице Менял давно пустует, а рыжая борода – не примета. Равно как и черная.

Разве что почерк. Тот, кто это затеял, спешил, оставив черновик письма на столе. Но едва ли это был сам слезливый синьор Монтечело. В Риме много затейников, готовых провернуть подобное дельце…

Я взялся за ручку кувшина, поморщился, но все-таки налил еще.

«Мне не нужна помощь. Я думала, что помощь нужна вам, Адам… Вы оказались таким, как и все прочие, да к тому же еще попом!..»

Да, помощь ей уже не нужна. А я действительно поп, и мне придется здорово ругаться с настоятелем ближайшего храма, чтобы тот дозволил отслужить панихиду по рабе Божьей Франческе. Актрис не отпевают, не хоронят в освященной земле.

И не так уже важно, золото или страх заставили ее написать это дурацкое письмо. «Похотливый священник» – прекрасная тема для пьесы. Пьесы, которая пошла явно не так. Впрочем, Комедия дель Арте славна именно импровизацией. Похотливого попа не удалось зарезать, зато можно обвинить в убийстве.

Она умирала долго – и страшно. А я в эти минуты стоял столбом у кресла, в котором восседала старая жаба. Кто бы мог подумать? Его Преосвященство, сам того не желая, спас мне жизнь! Не захоти он прошлым вечером отругать от души зазнавшегося молокососа-еретика…

Рука с кубком дрогнула, огненное пойло разлилось по столу, потекло по подбородку. Сам того не желая? Или?..

Нет, о таком не стоит! Лучше выпить еще. Подождать, пока стихнут шаги в коридоре, найти тряпку, чтобы вытереть лицо…

* * *

– Добрый вечер…

Сначала я чертыхнулся, но этого оказалось мало, а посему я помянул злого духа Анамембире вкупе с чадами его, стукнул по столу ничем не повинным кубком и только после этого обернулся.

Злокозненный еретик Гарсиласио де ла Риверо, римский доктор и поклонник Джордано Ноланца, появился явно не вовремя.

– Какого беса вам от меня надо?

На его красивом лице я заметил знакомый испуг, но выглядел сьер еретик не в пример лучше прежнего.

Выспался!

– Меня выпустили… Меня почему-то выпустили, сьер. Дали ваш адрес. И я подумал…

– Что вы подумали? – гаркнул я так, что парень отшатнулся.

Кричал я напрасно. Все так и задумано. Все идет правильно…

Три степени повиновения: телом, разумом, сердцем. И только повинуясь сердцем, ты становишься покорен по-настоящему.

Как воск, как топор дровосека.

Как труп.

Так учит Святой Игнатий. На этом и стоит Общество.

Там, в сыром подвале, его тело было в моей полной власти. Но этого мало. Я мог бы пригрозить синьору Гарсиласио костром, на который попадут его семья, друзья, он сам. Он стал бы покорен – разумом, спасая себя и других.

Но этого тоже мало.

И тогда я заставил его увидеть Ад.

Заставил и получил его сердце – и его душу. Сердце, скованное страхом. Душу, ненавидящую меня.

– Сядьте. Там, на табурете, – кубок. Выпьем.

– Я… – Такого он явно не ожидал. – Я не…

– Пейте!

Он глотнул, поперхнулся, в глазах – все тот же испуг. Наверно, парень решил, что пытка продолжается. На этот раз – виноградной водкой.

– Мне сказали, что мой брат… И те, кого я назвал…

А что он, интересно, думал? Впрочем, им повезло. Домашний арест – еще не самое страшное.

– И поэтому вы пришли ко мне?

– Да. Ведь я вам нужен, правда?

Он прав – мне нужны его глаза. Но сейчас у меня просто нет сил продолжать разговор. Глаза… «Глаза отсутствуют»… Господи, помилуй!

– Я сразу… Сразу это понял. Есть легенда, что к узникам инквизиции приходит Некто. Приходит, когда им уже нечего терять. И тогда он предлагает обмен…

«Некто»? Кажется, этот мальчишка слишком высокого мнения обо мне!

– Я что, похож на Сатану?

– Но вы же сами назвались Черным Херувимом!

Но некий Черный Херувим вступился,

Сказав: «Не тронь, я им давно владел…»

Да, все верно. Этот мальчишка неглуп. Но…

– Вы пришли очень не вовремя, сьер еретик!

Он удивленно моргнул. Взгляд скользнул по залитому водкой столу.

– Что-то празднуете?

– Поминаю.

В его глазах мелькнуло что-то странное. Сочувствие? Едва ли, с чего это ему мне сочувствовать?

– Извините. Не знал…

– Ладно! Выпьем…

Я поднес руку к кувшину – и услыхал шаги.

Легкие, далекие, где-то в самом конце коридора.

Покрытая пестрой поливой глина обожгла руку. Тот, кто шел… Вернее, та, что шла…

У меня хороший слух. Очень хороший, недаром мессер Аугусто, наш регент в коллегиуме, советовал мне всерьез подумать о музыкальной стезе.

Та, что шла по коридору…

Я ошибся! Наверняка ошибся, спутал, случайно вспомнив…

Стук – на этот раз в дверь.

Тук… Тук… Тук…

– Синьор де Гуаира! Вы дома?

Стучался ли Командор, заглянув на огонек к Дон Хуану?

* * *

На призраке была знакомая мантилья, наброшенная поверх черного платья.

Черного – как и положено тому, кто погиб под мясницким ножом. Черное платье – и лицо, белое как мел.

– Не хотела вам мешать, синьор де Гуаира, но у нас случилась беда…

– Заходите, синьора Франческа.

«Сегодня, как только стимнеет…»

«…Горло перерезано острым предметом, вдоль грудной клетки и живота – глубокий продольный разрез, глаза отсутствуют, что затрудняет…»

Слишком поздно я вспомнил, что призраков, как и ламий, нельзя приглашать переступить порог.

…Подошла, остановилась, сдернула перчатку с руки. Я быстро оглянулся. Зеркало! ОНИ не отражаются!

Зеркала в комнате не было.

– Синьор де Гуаира? – В ее голосе теперь слышалось удивление. – Что с вами, Адам? Что вы себе вообразили?

– Что вы мертвы. – Я глубоко вдохнул, пытаясь поймать непослушный воздух. – Я вообразил, что вы мертвы, Франческа…

* * *

Она слушала, не перебивая и не переспрашивая. Наконец кивнула.

– Клара… Мы называли ее Климена. Вы ее, наверно, не помните.

Климена? Чернявая крикливая девица, вначале в чадре, после – в ярком платье? Та, что громче всех интересовалась моим сценическим прошлым, а затем безуспешно пыталась подсесть ближе?

Она?!

Окровавленный труп под пыльным балдахином…

Она?

Я не всматривался в мертвое, залитое кровью лицо. Зато запомнил руки. А ведь пальцы, тонкие, изломанные последней мукой, – тоже примета.

Рука девушки была затянута в черный шелк. Другая, без перчатки, – спрятана за спину.

– Вы были, так сказать, в ее вкусе, синьор Адам. После той вечеринки она хвасталась, что обязательно узнает вас поближе.

Узнала…

– Странно, что вы оплакивали меня, сьер Адам! По-вашему, я из тех, кто вешается на шею первому встречному? Как вы могли даже подумать! Белое платье, между прочим, не мое, оно из реквизита, а такие мантильи носят всюду… Не ожидала! Если я и поцеловала вас в то утро, то вовсе не потому…

Суровый выговор пришлось глотать молча. И действительно, почему я подумал о Коломбине?

– Я… Я, наверно, пойду…

Совершенно забытый и никому не интересный сьер еретик сделал жалкую попытку встать из-за стола.

Я дернул бровью.

Он понял.

– Могут возникнуть сложности с отпеванием, Франческа, – неуверенно начал я. – Вы же знаете обычаи…

– Поповские обычаи! – Ее темные глаза сверкнули. – Не пытайтесь казаться добрым, синьор де Гуаира! Клара – протестантка, так что даже вы ей ничем не поможете.

Да, не помогу. Ни я, ни даже Его Святейшество.

– Мы уже договорились, ее похоронят за оградой еврейского кладбища. Как и положено хоронить людей нашего ремесла.

Перчатка вновь скользнула на руку. Черное шло синьорине капокомико, но кто-то, уж не за левым ли плечом, пожалел, что мне так и не удалось взглянуть на ее пальцы.

Зачем? Ведь она жива, она – передо мною, погибла совсем другая!..

Тот, за левым плечом, кривил узкий рот…

– Пойду. Не провожайте, я пришла не одна…

Дверь хлопнула. Я прислушался, но чуткие половицы в коридоре отчего-то молчали.

Командор уходил безмолвно.

* * *

– Налейте!

Сьер Гарсиласио дернулся, потянулся к кувшину, рука дрогнула…

– Ладно, я сам…

На этот раз я даже не почувствовал вкуса, словно в кувшине оказалась тибрская вода.

– Мне очень жаль, сьер де Гуаира, что эта девушка погибла. Всегда сочувствовал актерам.

Мне тоже было жаль несчастную, так неудачно сыгравшую свою последнюю роль. Подкупили? Запугали? Впрочем, роль подсадной утки не бывает удачной.

За левым ухом засмеялись. Я сделал вид, что не заметил. Интересно, зачем приходила Франческа? Ей не нужна была моя помощь, да и сочувствие, кажется, не требовалось.

Проверяла, здесь ли я? Не исчез ли, не спрятался? Ведь точильщика уже не пришлешь!

Хохот за левым ухом стал громче. Сегодня утром я поверил своим глазам. Чему верить теперь?

– Хватит!

Сьер Гарсиласио удивленно поглядел на меня, но я говорил не ему, а самому себе. Себе – и тому, хохочущему.

– Вернемся к тому, что может предложить вам Черный Херувим. Вы мне действительно нужны, сьер де Риверо. Но вначале расскажите все, что помните о краковском профессоре астрономии.

Я ждал, что он переспросит, но парень понял меня сразу. Да, неглуп!

– Хорошо! – В его глазах снова был знакомый вызов. – А взамен…

– Взамен? – восхитился я. – У вас сегодня хорошее настроение!

Его тонкие губы действительно улыбались. Или просто кривились – не разберешь.

– А мне уже нечего терять, сьер иезуит! К тому же даже Черный Херувим всегда предлагает что-то взамен. Я вам – о мессере Алессо Порчелли, вы мне – о Джордано Ноланце. Идет?

…Пожелтевший пергамент, неровный готический шрифт – и маленький ножик, чтобы выпустить каплю крови.

Кажется, мы подписали договор.

6

 
Судья-паук мне паутину вьет,
В ушах не умолкает гул набата…
Молиться? Не поможет мне Распятый:
Заутра я взойду на эшафот.
 

Я напрасно беспокоился о славном шевалье. Синьор дю Бартас оставался неотразим – даже за толстой железной решеткой, даже небритый и непохмеленный.

 
Не рано ли поэту умирать?
Еще не все написано, пропето!
Хотя б еще одним блеснуть сонетом —
И больше никогда не брать пера…
 

Как я понял, томик без обложки оказался с ним. Судя по унылым физиономиям рассевшегося по углам сброда, эта рецитация – далеко не первая. Ничего, они еще про принца Бурбона услышат!

К счастью, городская тюрьма – не монастырь Святой Минервы. Здесь можно читать сонеты, можно даже общаться с друзьями через ржавые железные прутья.

 
Король, судья, палач и Бог – глухи.
Вчера кюре мне отпустил грехи,
Топор на площади добавит: «Amen».
 
 
Погибну я! Но и король умрет!
Его проклятьем помянет народ,
Как я при жизни поминал стихами.
 

– Отлично! – улыбнулся я.

– Но, дорогой де Гуаира, – поспешил заметить шевалье, – вы, конечно, понимаете, что я не разделяю мысли этого пиита о природе королевской власти, равно как и о духовном сане…

Все-таки тюрьма не проходит бесследно!

– Разумеется, дорогой шевалье, – тут же согласился я. – Сей сонет хорош сам по себе… И не будем больше об этом. Рад, что вы в добром здравии.

Дю Бартас поклонился, погладил растрепанную бородку.

– Благодарю, о мой дорогой друг! Я же несказанно счастлив, что вы не оказались в узилище. Mort Dieu! Эта мысль согревает меня в этой сырой яме!

Шевалье – простая душа – даже не поинтересовался причиной такого чуда. Мне стало неловко.

– Я был у городского подесты, дорогой дю Бартас. Увы, он непреклонен. Пять лет – самое меньшее…

– Гм-м…

Я отвел взгляд, чувствуя себя достаточно паскудно. Но ведь мне нужна шпага!

– Если бы за вас мог заступиться посол Христианнейшего Короля…

Длинная рулада о «прихвостнях этого канальи Мазарини, лакея с драной задницей» сотрясла своды.

– Понимаю… Остается одно – просить заступничества у Церкви.

– Что?! – Шевалье даже подпрыгнул от возмущения. – Монастырь? Вервии, четки, эти… власяницы! Vieux diable! Лучше в тюрьму!

Я невольно залюбовался славным пикардийцем.

– Можно добиться замены тюремного заключения паломничеством…

– В Иерусалим? – Бородка встала дыбом. – К туркам? В Крестовый поход?

– Чуть ближе, – улыбнулся я. – В Киев. В Печерский монастырь.

– К-куда?!

* * *

Он слушал внимательно, затем решительно тряхнул гривой нечесаных волос, в которых застряли рыжие соломинки.

– Идет! Эта чертова Италия у меня уже сидит в печенках. Однако же, дорогой де Гуаира, мне не хочется расставаться с вами. Parbleu! Где еще встретишь такого верного друга!

– Мы не расстаемся, – усмехнулся я, чувствуя тяжесть шпаги на боку. – Я ведь тоже согрешил. Так что, друг мой, едем вместе.

Из-за стальных решеток послышался радостный вздох.

– Правда? Но, дорогой де Гуаира, это же восхитительно! Поехать с вами! Бегите скорей и скажите этим сморчкам-судейским, что я согласен! Mort Dieu! Согласен, и даю слово дворянина…

Внезапно мне стало легче. И в самом деле, зачем славному шевалье голодать в римских ночлежках?

Шпага должна сверкать!

7

Прежде чем положить тетрадь на стол, горбун-библиотекарь смерил меня таким взглядом, что захотелось немедля превратиться в старый пыльный книжный том. Превратиться, вспрыгнуть на полку, прижаться к собратьям в толстых кожаных обложках…

– То, что вы просили, отец Адам…

Интересно, когда побежит докладывать – сейчас или чуть погодя? Наверно, все-таки подождет. Вдруг подозрительный читатель закажет еще что-нибудь этакое? Книгу «Зогар», «Черную Библию», «Застольные беседы Мартина Лютера»? А может, и докладывать не станет. Вот сейчас из рукава вынырнет стилет…

– Если еще что-то понадобится, я в соседнем зале…

* * *

Среднее Крыло, знакомые полки, все тот же почерневший от времени стол.

Странно, что мне это все-таки принесли! Конечно, исповеднику четырех обетов обязаны предоставлять любую книгу из «Индекса», любой документ…

Но все равно – странно.

Страница пахла сыростью, и я вновь подумал о недостатках здешней вентиляции.

«Вопрос: Назовите свое имя, прозвище, место рождения и род занятий.

Ответ: Крещен я во имя Святого Алессо, прозвище же имею Порчелли, каковое носит и отец мой, мастер башмачного цеха славного города Флоренции. В том же городе мне довелось родиться четырнадцать лет назад…»

Я посмотрел на дату: Anno Domini 1614. Значит, весной 1649-го, когда поднялась трава на поле, брату Алессо не стукнуло и полвека. Я почему-то представлял его дряхлым стариком.

«Ответ: Да. Клянусь и обещаю сообщить Трибуналу все, что смогу.

Монсеньор Дамичелло, прокурор: Нет, сын мой, вы обязаны сообщить суду не то, что можете, а то, что знаете!»

Повеяло чем-то знакомым. Да, мир оказался тесен. Брату Алессо Порчелли, вернее, будущему брату, тогда же – башмачному подмастерью, во время оно тоже довелось побывать в подвалах Святой Минервы. Именно это наряду с иным, не менее интересным сообщил мне злокозненный еретик сьер Гарсиласио де ла Риверо. Профессор астрономии был странно откровенен со своими студентами. Он даже назвал точную дату процесса…

…что изрядно облегчило труд брата библиотекаря.

«Вопрос: С какого возраста, подсудимый, посещали вас сии сомнительные видения, навеянные, без сомнения, силами, далекими от Господа?

Ответ: С самого детства, монсеньор. Вначале не ведал я, что вижу, однако же в семь лет было мне видение моей матери, в то время с нами жившей и пребывавшей в изрядном здравии. Узрел я, к ужасу своему, ее на смертном одре со следами оспы на лице. И не только узрел, но и провидел тот страшный день, который и настал месяц спустя на праздник Троицы. И тогда уразумел я, что дан мне свыше дар предвидения, о коем и сообщил я своему духовнику…»

…который на миг позабыл о тайне исповеди.

«Ответ: Да, монсеньор, лекарь освидетельствовал меня и нашел полностью здоровым, хотя сам я готов был счесть себя безумцем. Однако же через какое-то время смог я не без помощи отца Лодовико, настоятеля храма Святой Агнессы, смирить буйство сих видений и ныне вполне овладел собой.

Вопрос: Означает ли это, что вы можете вызывать оные видения по своей воле, а тако же точно ведать, когда станется виденное вами?

Ответ: Точно так, монсеньор.

Вопрос: Сын мой, слыхали ли вы о Мишеле де Нотр Даме, именуемом также Нострадамусом?»

Беднягу башмачника могли легко отправить на Campo di Fiori, как новую Орлеанскую Деву. Подобные странности не слишком поощряются Святой Католической Церковью. Но парню повезло. Кто-то в Трибунале вовремя понял, какая удача выпала Обществу.

Общество должно иметь все лучшее, что есть в мире. Лучших философов, солдат, палачей, художников. Самое лучшее! И если у Екатерины Медичи был свой пророк, то Обществу следует иметь такого же. Такого же – но только лучше. И послушней, ибо мессер Нострадамус не баловал читателей точными датами.

Внезапно я почувствовал холод, нестерпимый, лютый, словно передо мной распахнулось забитое наглухо окно, за которым – ледяная стужа.

Знать будущее!

Не темные намеки, которые можно расшифровывать до Страшного Суда, а саму Правду: что, когда, почему!..

Знать!

Но если знать такое… Не станем ли мы Богоборцами?

«Вопрос: Сын мой, не приходилось ли вам слышать также об Ибн Араби по прозвищу Ибн Афлатун, что означает Сын Платона, и читать его книги?

Ответ: Монсеньор! Клянусь Господом и Святым Себастьяном, что отнюдь не читал я творений упомянутых еретиков, равно как и не слышал о них!..»

Не читал, конечно. Но довелось. Недаром через двадцать лет сьер башмачник уже читал курс астрономии в Краковском университете. Интересно, почему именно астрономии? Или этот Араби – астролог?

«Ответ: Да, монсеньор, и видение это поистине смущает мою душу. Ибо видел я страшную войну, которая длится три десятка лет. Видел города, ставшие пеплом, и Божьи Храмы, обращенные в конюшни. А после узрел я земли Германские, кои покинула благодать истинной веры, и Лютеровых пасторов, что служат Сатане от Балтики до Дуная.

Вопрос: Можете ли вы сказать, когда и где начнется сия война?

Ответ: Да, монсеньор. Ибо начаться ей через четыре года в земле, прозываемой Богемия. А вот отчего и что станет к тому поводом, не ведаю и узреть не могу…»

* * *

Если бы не старая пожелтевшая бумага, не чернила, выцветшие от сырости…

Парень не ошибся.

Через четыре года в Богемии действительно началась война, и теперь Лютеровы пасторы славят Сатану от Балтики до Дуная.

Мы потеряли Германию.

Навсегда.

И лишь один Господь ведает, не начало ли это Исхода истинной Церкви из ее колыбели – Европы!

Если бы ему поверили!

* * *

Холод исчез, горячая волна захлестнула, сорвала с места. Не ведая зачем, я подошел к мутному стеклу, коснулся рукой…

Если бы ему тогда поверили! Если бы мессер Франческо Инголи хотя бы задумался над словами флорентийского подмастерья! Пожар в Богемии можно было потушить, чехи сами хотели мира…

Будь я на месте Мертвой Руки! Два-три года работы! А ведь Общество крепко держало Богемию. Чехи любят кукольный театр. Наш кукольный театр был лучшим в Европе…

Я глубоко вздохнул, отгоняя химер. Если бы! Увы, Богемию курировал мессер Инголи, а не Адам Гуаира!

Пальцы вновь заскользили по страницам. Хорошо, что флорентиец не попал на костер! Но плохо, если такие, как мессер Мертвая Рука…

Что это?

Ах да, конечно!

«…и с тем прекратить дело, подсудимого же Алессо Порчелли передать покаяния ради в монастырь Святого Джованни, дабы наставить заблудшее чадо на путь истины. С тем и подписал: Франческо Инголи, кардинал Курии…»

Что-о-о?

Еще не веря, я вновь пробежал глазами выцветшие строчки. «С тем и подписал…» Выходит, мессер Мертвая Рука лично распорядился!

Неужели поверил?

Поверил и…

Хохот за левым ухом. На этот раз смеялся не один – целая дюжина. От хохота вовсю несло смолой и чем-то душным, сладковатым, похожим на запах гниющей плоти.

И было над чем!

Тогда в Богемии…

Тогда в Богемии мессер Инголи все делал правильно! Все: дискредитация графа Турна, командующего богемской армией, создание «правительства десяти лейтенантов», переговоры с умеренными «чашниками», попытка заменить слабохарактерного цесаря Матвея решительным и бескомпромиссным Фердинандом Штирийским.

И – рвануло!

Именно там, где предсказывал четырнадцатилетний Нострадамус из Флоренции. Кто ведает, если бы Его Преосвященство Мертвая Рука не делал бы вообще НИЧЕГО, может быть, события пошли бы иначе. Чехи – народ осторожный, и надо очень постараться, чтобы заставить взяться за оружие этих добродушных пивоваров.

Инголи постарался.

Он ЗНАЛ!

Знал – и делал все, что мог. И в результате…

Выходит, ЗНАНИЕ брата Алессо Порчелли включало в себя и мессера Инголи. Без него пророчество могло бы и не сбыться!

Пожар не начался бы, если бы не кликнули пожарных? Решили обмануть судьбу, ту, что намечена Свыше, и…

«Это – не Божья работа».

Я понял – пора бежать. Пусть другой читает старую тетрадь, заполненную аккуратным писарским почерком. Устав Общества мудр – приказы должно выполнять, не рассуждая и не доискиваясь причин.

Познание умножает скорбь. Во многие знания – много печали.

А попросту говоря, этак и спятить можно!

* * *

День был солнечным, но холодным, и лед по-прежнему трещал под башмаками. Бледное зимнее солнце больше походило на луну, заблудившуюся на небосводе.

В толпе – шумной, пахнущей луком и мокрой шерстью – сразу же стало легче. Илочечонк, сын ягуара, всегда боялся колдунов. Они ловили душу на острый рыболовный крючок. Они протыкали тень врага острым дротиком из дерева жакаранди. Они пытались изменить Грядущее.

Беги, ягуар, беги!

Бежать нельзя, но можно просто идти, протискиваясь через толпу, запрудившую узкие улицы, временами толкаться локтями, пробираясь между телег, наполненных свежей рыбой и мешками с мукой. Толпа – та же сельва, здесь можно спрятаться, затаиться…

Затаиться и не думать. Ни о Богемии, где мы проиграли все, ни о далекой Японии, которую спустя короткий срок стал курировать Мертвая Рука. Общество, до этого старательно соблюдавшее нейтралитет, внезапно вмешалось в борьбу дома Токугавы с наследниками Хидэеси. Ведь Токугава готовился запретить Иисусову веру! Готовился – и запретил. Именно за то, что «северные варвары» помогали его соперникам!

А потом была Абиссиния…

И была еще Индия, где брат Паоло Полегини изучал клещей вкупе с тараканами!

Все! Хватит!

Я ловко избежал столкновения с очередной повозкой, налетел на какую-то почтенную матрону, извинился на ходу, поймал упавший с головы «цукеркомпф» и пулей вылетел аккурат к дверям гостиницы, предвкушая глоток виноградной водки, ждущий меня на дне полупустого кувшина.

Точильщика не было. Я облегченно вздохнул.

– Синьор Адам?

Я обернулся – и увидел Черную Бороду.

– Синьора Адама желает видеть синьорина.

Над бородой возвышалась шапка, тоже черная, но с малиновым верхом. Странная шапка, такие тут не носят. Шитый серебром пояс, вместо шпаги – кривая сабля. Красные сапоги, блестящие шпоры…

Одно хорошо – не точильщик. Только борода похожа.

– Прошу в карету, синьор.

Карета оказалась тут же, у дверей. Странно, что я ее не заметил! Не иначе о водке задумался.

Дверцу кареты открыл некто, тоже носивший саблю, но зато не имевший бороды. Вместо нее из-под носа свисали усы. Даже не усы – усищи.

Бежать поздно, просить пощады – рано.

Оставалось одно – поправить шляпу, успевшую съехать на ухо. Наверно, от того, что я слишком резко повернул голову, разглядывая то, что ярким золотом сверкало над занавешенными стеклами экипажа.

Герб!

Меня не взяли бы в герольды, но этот, с маленькой короной наверху…

* * *

– Синьор Адам?

Ей не было и восемнадцати. Девчонка – востроносая улыбающаяся девчонка в огромной соболиной шапке.

– Мы разве знакомы, синьорина?

– Конечно, нет! – Она засмеялась и внезапно выпрыгнула из кареты. Маленькая, в короткой шубке, ростом – чуть выше моего плеча.

Это если вместе с шапкой считать.

– Мы незнакомы, синьор Адам, но обязательно познакомимся. Более того, я вас сейчас украду и хочу заметить, что всякое сопротивление бесполезно. Ну, может, мы все-таки поздороваемся?

Я взглянул на герб, все еще не веря, а меня уже целовали.

В щеку.

* * *

Триста лет тому, когда над Ла-Маншем прогремели залпы неуклюжих бомбард, знаменуя начало Столетней резни, а тут, в Вечном городе, Кола ди Риенци еще только готовил свой великий заговор, надеясь восстановить Великий Рим, в Киев вошли литовцы.

Случилось это как-то тихо и незаметно, может, потому, что и сопротивляться было некому. После татар всего-то и оставалось, что Лавра да две сотни домов. Последний князь сгинул неведомо куда. Его и не искали. Никудышный был князек, только и славен тем, что митрополита Владимирского в полон взял. Взял – да не удержал. Бежал митрополит на крестьянских санях, а следом и князю черед пришел.