Текст книги "Капитан Филибер"

– В Донбассе есть очень красивые города, уютные, зеленые. Фонтаны в центре, старомодные, как из прошлого века. Ракушки, виньетки… Девушки с веслом гипсовые, пионеры… бойскауты с горнами. Наивные, белые… Вечером огоньки горят, музыка… «Над туманами, над туманами горит, не сгорая, закат…» А еще здесь очень интересные легенды. Бажова не читали? Ну, еще успеете. Он про Урал пишет, про шахтерские предания. А здесь свои мифы. Вот, например, Добрый Шубин – дух, который помогает горянкам. У него подруга есть – Христина. Само собой, имеется Хозяин Горный, местный Плутон… Заповедник для фольклориста! «Мой Донбасс, мой Донбасс, огнями сверкает Донбасс».

– Это вы, Николай Федорович про Донбасс рассказываете, а мы с вами в Каменноугольном бассейне. Терриконы и шахты. Из-за терриконов стреляют, в шахты людей живьем сбрасывают. А про Донбасс вы красиво придумали, только название неудачное.

– Юнкер фон Приц! Ну, никак на вас не угодишь! «Весь пылающий, расцветающий, цвети, наш любимый Донбасс!..» В следующий раз на «Сюзанне» в Новочеркасск поедем, будет им разруха!..

* * *

Да, я мог создать даже пачку «Salve», в которой не кончались бы папиросы. Но в уже сотворенном, одевшемся твердью Мире маленькая песчинка-бабочка была бессильна – пылинка среди пылинок, вероятность среди вероятностей, судьба среди судеб.

Я мог… Что я мог?

* * *

– …Сотня, смир-р-р-рно! К встрече нашего командира… Товсь!

– Вот видите, Принц, как вас поручик встречает. Сейчас в песи порубит, в хузары попластает. И не развернуться вам в полете винтом на 180 градусов, не уцепиться за горизонтальный сук!..

– Строй фронт!.. Лаву строй!.. А ну, бодро, весело, хорошо! Шашки вон, пики на бе-дро! Ма-а-а-арш!!! Песню!..

 
 – Когда мы были на войне,
Когда мы были на войне,
Там каждый думал о своей любимой или о жене.
 
 
И я, конечно, думать мог,
И я, конечно, думать мог,
Когда на трубочку глядел, на голубой ее дымок…
 

– Чего вы творите, Хивинский? Хоть бы командовали по уставу!

– Так… Николай Федорович, показательная атака. С песней. А устав… Я же «николаевец», инженер, сами говорили, откуда мне устав знать? Но ведь слушают. Глядите, какая красотища! Сколько нас было, а? А теперь – восемьдесят сабель, казаки-добровольцы. Сами пришли, понимаете? Сами! Из меня, конечно, кавалерист…

 
 – Как ты когда-то мне лгала,
Как ты когда-то мне лгала,
Что сердце девичье свое давно другому отдала.
 
 
А я не думал ни о чем,
А я не думал ни о чем,
Я только трубочку курил с турецким горьким
табачком.
 

– Я тоже, Михаил Алаярович, «мерина» от «Форда» не отличу, но вот юнкер фон Приц очень интересуется: отчего это вы без стремян ездите?

– Ой, в самом деле? Совсем забыл. Спасибо, что напомнили, Сергей. А то я, как в детстве. Была у меня, знаете, такая деревянная лошадка…

 
 – Я только верной пули жду,
Я только верной пули жду,
Чтоб утолить печаль свою и чтоб пресечь нашу вражду.
 
 
Когда мы будем на войне,
Когда мы будем на войне,
Навстречу пулям полечу на вороном своем коне…
 

– Сотня! Чего ползете, как тар-р-раканы? Марш-марш! Ура!.. Рубай в кровину мать!.. Коли!..

– Ура-а-а-а-а!.. Ура-а-а-а-а-а-а-а!..

– Ну вот, Принц, я же вам говорил… Михаил Алаярович, между нами… Что вы кричали… сидя на деревянной лошадке? «Алла»?

– Нет, Николай Федорович. «Алла» – это «муслим», мусульмане. Надо кричать «чар-яр»! Но поскольку я по своим взглядам скорее дарвинист… Кстати, к нам в отряд прислали священника. Отца Серафима.

– В к-каком смысле – священника?

 
 – Когда мы были на войне,
Когда мы были на войне,
Там каждый думал о своей любимой или о жене…
 

* * *

За эти недели я вспомнил Донбасс – страну детства, куда я ездил каждое лето, пока была жива бабушка. Он не был той сказкой, которую я придумал для наивного, хотя и недоверчивого Принца. Терриконы – черные и рыжие, четырехугольные силуэты копров, стук вагонеток, одноэтажные дома за дощатыми заборами, серьезные неулыбчивые люди с черными пятнышками угля, навеки въевшегося в кожу. Каменноугольный бассейн зимы 1918-го не слишком отличался от того, что медленно, обрывками всплывал в памяти. Не было лишь привычных «хрущовок» – и красных звезд над братскими могилами. Не было бетонного солдата у шахты «Богдан», в чьи черные глубины нацисты сбросили прадеда. Страшная, горькая история этой земли только начиналась, чтобы закончиться уже в мои времена – брошенными шахтами, вымерзающими зимой городами, в которых доживают свой век потерявшие всякую надежду люди. Все это еще впереди. Война и беда первый раз заглянули в край терриконов. Пока еще робкой неуверенной поступью, отблеском кровавой зари, отголоском дальней канонады, сухими залпами самых первых расстрелов.

 
И покроется небо квадратами, ромбами,
И наполнится небо снарядами, бомбами.
И свинцовые кони на кевларовых пастбищах…
 

Мы делали что могли. Зуавы держали свой Миус-фронт.

С начала января Антонов и Сиверс начали осваиваться на «железке» основательно, ставя на станциях комендатуры и размещая гарнизоны в крупных поселках. На магистрали мы уже не решались показываться без особой нужды – пять бронепоездов с тупым носорожьим упорством ходили от Харькова до Миуса, выслеживая неуловимую «Сюзанну». Все еще неуловимую – мы уходили все глубже в лабиринт одноколеек, ведущих к дальним шахтам, пряча следы, разбирая за собой пути. И все равно каждую неделю приходилось хоронить погибших. Пока еще со всеми церемониями, с залпом в низкое зимнее небо и деревянным крестом. Пока еще…

После очередного боя, в котором штабс-капитану Згривцу удалось-таки серьезно потрепать отряд «красного казака» Подтелкова, пришлось забраться совсем в глушь, за маленький безлюдный поселок между двумя шахтами, тоже пустыми, закрытыми еще до Германской. Недостроенная краснокирпичная коробка станции, десяток хат вокруг, редкие черные деревья вдоль невысокой насыпи…

– Здравие желаю, товарищ капитан! С прибытием!..

Лабораторный журнал № 4

15 марта
Запись седьмая

Журнал № 1 дочитан. К сожалению, Первый быстро забыл его назначение. Чем ближе к концу, тем больше исключительно личных записей, о подготовке к эксперименту сообщается урывками. И это очень жаль. Каждый из нас должен думать о том, кто будет следующим. Именно для Пятого и всех остальных я систематизирую сведения по Q-реальности, которые удается собрать.

Перед началом опыта (в Журнале № 1 употребляется термин, принятый у DP-watchers – «погружение»), Первый разместил итоговую Таблицу, однако не заполнил ее до конца. С таблицей буду еще разбираться. Формула же самого «погружения» у Первого такова: QR-0-0. Все просто – Q-реальность, соответствующая моменту «погружения» («0») без всяких изменений (второй «0»). На самом деле, конечно же, изменения имеются, причем немалые. Первый отправился в собственное Будущее здоровым человеком, практически застрахованным от крупных неприятностей. Сам Первый употребил известную формулу из компьютерной игры: IDDQD.

Эксперименты по созданию Q-реальности показали, что одно лишь изменение личности «наблюдателя» (привет Эверетту!) искажает известную нам Историю. Чаще в мелочах, но иногда очень серьезно. Брэдбери со своей бабочкой в чем-то прав.

Итак, Первый предпочел обойтись без экзотики и просто прожить в своей Q-реальности еще какой-то срок. По возвращении он много бы мог рассказать о Будущем, но этого не сделал, отметив ниже лишь время окончания опыта (реальное время «погружения» – восемь минут). Беда невелика, пока все «путешествия» в Будущее давали очень экзотические прогнозы, никогда, однако, не подтверждавшиеся на практике. Наш истинный мир все-таки сложнее Q-реальности, так что Первому предстояло увидеть не истинное Будущее, а некий личный его вариант.

Это тоже, конечно, интересно, но никаких комментариев не последовало. Через полгода (выше я ошибочно указал год) он вновь решился на «погружение». На этот раз записи очень короткие и малопонятные. Итоговая Таблица и формула отсутствуют, указана лишь дата. Судя по всему, Первый не вернулся.

Кто знает, может, он все-таки решился – и отправился к Александру Сергеевичу? Если так, то Первый большой молодец, но записи все-таки делать надо.

Еще одна проблема, в решении которой Первый мог бы поспособствовать (но не стал!): ощущение человека после возвращения из Q-реальности. Что останется в памяти? Сон? Неясные обрывки? Или напротив, Q-реальность станет настоящей жизнью, после которой начинается «тот» свет? Первый смог прожить полгода без особых проблем с психикой. Его второе «погружение» было связано с резким ухудшением здоровья.

Остается пожелать ему счастливой жизни в его неведомом далеке.

Журнал № 2. Первое впечатление, о котором я писал выше, подтвердилось. Его автор – Второй – человек, весьма озлобленный на жизнь. Он, как и все мы, серьезно болен, но причина не только в этом. Отсюда субъективное, мягко говоря, отношение ко всему, в том числе к самому эксперименту.

Тем не менее записи Второго очень интересны. Кое-что попытаюсь свести воедино, а в случае необходимости – процитировать.

Для начала вернусь к собственной записи от 11 марта. Итак, из ситуации «помру через неделю» есть очевидный выход: потратить это время, чтобы продлить жизнь. Q-реальность – определенный шаг в этом направлении. Однако тут же возникает вопрос. Продлить жизнь – на сколько? Допустим, в нашем распоряжении если не Вечность (с этим лучше не шутить), то все-таки немалый ресурс. Скажем, создаем Q-реальности некоего Рая («В неге Рая была улыбка на лице светла…») и погружаемся на… Десять лет? Пятьдесят? Двести?

Второй задался именно этим вопросом. Сперва он попытался выяснить самое простое: сколько живут люди. Как оказалось, это ничуть не просто.

Кое-что процитирую:

«В ходе переписи 1989 года в высокогорных селах Лерикского района Азербайджана счетчики установили свыше 200 жителей в возрасте более века и еще 30 человек, которые подошли к этому рубежу. Самой старой оказалась Шамса Ибадова из села Бабагиль. На момент переписи ей исполнилось 137 лет. По сравнению с нею горянка Абри Салманова (117 лет) и Ширамед Пириев из села Ханагях (128 лет) могли считаться просто молодыми.

Старейшим жителем в бывшем СССР был Ширали Мислимов. 168 лет он прожил в своем родном селении Барзаву (Азербайджан). Ширали родился 26 марта 1805 года, а умер 2 сентября 1973 года. Более 150 лет он проработал чабаном и ежедневно вышагивал со стадом 10–15 километров. Питался свежим сыром, фруктами, овощами, медом. Пил только родниковую воду, в последние годы жизни – чай из различных растений. Интересно, что в 136 лет Ширали Мислимов женился на 57-летней Хатум-ханум и в этом возрасте… стал отцом. У него родилась дочь. Это самый почтенный возраст за всю мировую историю, когда мужчина стал отцом.

В январе 1973 года были записаны его данные: рост 161 сантиметр, вес – 56 килограммов, дыхание – 16 вдохов и выдохов в минуту, пульс – 76 ударов в минуту, давление – 110 на 60. Ширали не пил спиртного, не курил, не злоупотреблял едой. Он говорил: «Работать надо всегда, праздность рождает лень, лень рождает смерть». Его отец дожил до 110 лет, а мать до 90».

Естественно, в такие байки верят далеко не все:

«В русском издании «Книги рекордов Гиннесса» утверждается, что возраст Ш. Мислимова завышен приблизительно на 40–50 лет. Этот вывод сделан на основании «тщательного сопоставления фактов биографии Ш. Мислимова, рассказанных в 1977 году его третьей женой Хатум Нуриевой (1880–1984)». Вряд ли рассказ 97-летней женщины может служить документальным свидетельством в научном споре: точку в нем ставить еще рано».

Между прочим, если возраст уважаемого аксакала завышен даже на полвека, прожил он, как ни крути, 118 лет! Тоже, знаете ли…

Еще – очень оптимистическое:

«Продолжительность жизни человека определяется в первую очередь силой разума, а не достижениями современной медицины. Настройте себя на позитивные мысли, и вы проживете 150 и более лет. Такие мысли побуждают выработку организмом дополнительных гормонов, а это, в свою очередь, обеспечивает организму самооздоровление. Следовательно, если вы сможете контролировать свои мысли, то ваш организм будет здоровее. Если вы входите в состояние скрытой тревоги, вы нарушаете естественный ход оздоровления своего организма. Если вы считаете, что живете во враждебном мире, то обратная реакция на это изнашивает ваш организм».

Это писал, конечно же, очень здоровый человек. Наука, в свою очередь, ответа пока не дает. Доходит до смешного:

«Двое американских ученых – С. Джей Ольшанский и Стивен Остад (S.Jay Olshansky, Steven Austad) – заключили необычное пари: поставив на кон 500 миллионов долларов, они спорят о том, сможет ли человек… прожить 150 лет. Безусловно, сами авторы не надеются дожить до столь почтенного возраста, поэтому они организовали совместный фонд, капитал которого достигнет тех самых 500 миллионов к 1 января 2150 года. В случае, если к указанной дате наследники Остада смогут доказать (и специально созданный комитет это подтвердит), что на Земле проживает некто, возрастом 150 или более лет, они получат вознаграждение (надо полагать, какие-то крохи достанутся и долгожителю). Впрочем, есть одно дополнительное условие: кроме своего возраста, этот человек должен быть в здравом уме и заботиться о своих близких, доказав тем самым свою «человечность» по общечеловеческим меркам…»

Остается подождать, чем спор закончится. Пока же начнем понемногу разбираться. Вопрос чисто практический. В Q-реальности мы остаемся людьми (даже в режиме IDDQD), потихоньку стареем, дряхлеем. Что толку жить в искусственном раю, впав в полный маразм? Древние греки ясно обозначили эту ситуацию. Прорицательница Сивилла попросила у Аполлона вечную жизнь, коварный Аполлон выполнил ее просьбу. Прошло сто лет, Сивилла превратилась в безобразную морщинистую старушку и стала молить о смерти. Был также некто Тифон – молодой пастух, которого любила Эос. Зевс, даровав ему бессмертие, забыл о вечной молодости. Тифон состарился и, не имея возможности умереть, превратился в цикаду.

Кажется, это у Шелли? «В горький час, когда Тифона нежданная коснулась седина…» Только отчего «нежданная»?

Второй отыскал по этому поводу неплохое высказывание Льва Гумилева:

«У нас все время толкуют о продлении жизни, а по существу, они занимаются продлением старости. А это не такое большое удовольствие. Пожалуй, лучше так, как есть: пусть поколения меняются и жизнь обновляется…»

На закуску можно вспомнить Джонатана Свифта с его струльбругами. Проблема «вечной старости» сформулирована четко.

Дело не только в Q-реальности. Годы, проведенные «там», остаются с нами. Допустим, некто (Первый, к примеру) «погрузился» в свою QR-0-0, провел там 20 лет, после чего вернулся. Восемь минут, потраченные «здесь» на путешествие, физически его никак не состарили, но что случилось с психикой? Допустим, ему было сорок, значит, Первый вернулся шестидесятилетним?

Будем разбираться.

Q-исследования: результаты и перспективы

3. Основные направления: современное состояние (окончание)

Особое внимание следует обратить на так называемые N-контакты. К сожалению, именно они наименее известны. Практически с самого начала инициаторы предприняли строгие меры конспирации, стараясь избегать всякого разглашения экспериментов и их результатов. Более того, эта группа, обладающая немалыми связями и финансовыми возможностями, успешно проводит акции отвлечения, сознательно распространяя о себе самые нелепые слухи. В результате «они» принимают N-контакты за безобидные «магические» упражнения из одного ряда с деяниями ловцов привидений и поклонников «полой Земли». Подобная тактика, с учетом печальной судьбы остальных направлений, кажется сейчас вполне оправданной.

Вместе с тем помянутая группа отказывается сотрудничать даже на вполне безопасных условиях, не отказываясь при случае заимствовать чужие материалы. Характерна «узурпация» индекса «N» («ноосферный»), который первоначально использовался как общий для всех уже упоминавшихся направлений. Некоторые участники группы активно занимаются политикой, пытаясь использовать в своих интересах данные N-исследований.

Сами исследования базируются на старой и хорошо известной методике Института Монро, где в лечебных целях применяются так называемые бинауральные ритмы (звуковое воздействие на мозг на определенных частотах). Бинауральные ритмы популярны также у некоторых мистических сект, использующих их для «выхода в астрал».

Для N-контактов подходят некоторые программы Института Монро в сочетании с «таблицей Джеймса Гранта» (Джимми-Джона), созданной им для изучение Гипносферы. В качестве «адресной книги» применяется так называемая «методика Белимова»: сочетания цифр в виде световых сигналов. В некоторых случаях для обострения восприятия используются психотропные препараты.

Подробности экспериментов держатся в строгой тайне. Сами же исследования ведутся в двух направлениях:

1. «Разговор» (собственно N-контакты).

2. «Чтение» (Основная Информация).

Целью является непосредственное общение со всеми когда-то жившими (включая «ответвления» по Эверетту) и получение информации непосредственно из Ноосферы (эффект Ванги).

О ходе экспериментов и об их результатах информация крайне противоречива. Члены группы уверены, что именно на их направлении достигнут наибольший успех. В последнее время появились сведения об использовании при N-контактах чипов, подобных Q-чипу Саргати.

Выводы по Пункту 3 пусть делают читатели.

Timeline
QR-90-0

2-3

Караул в этот день несла 2-я рота. Социалисты прапорщика Веретенникова выучили-таки воинские звания и согласились (после длительных разъяснений с поминанием рыцарей и поднятого забрала) прикладывать руку к головному убору. В остальном же…

– Разрешите обратиться? Товарищ Кайгородов, да что же это происходит? На фига попу гармонь? В смысле: нам-то поп зачем? Приперся с кадилом, долгогривый, руку свою немытую начал всем тыкать…

– Во-первых, не «на фига попу гармонь», а «целесообразность распространения клавишно-духовых инструментов среди духовенства». А во-вторых, какие ваши предложения, товарищ доброволец?

Господи, еще и это!..

* * *

Штабс-капитана Згривца я нашел в маленькой комнатке, бывшей телеграфной, где размещался наш импровизированный штаб. Об этом ничего не напоминало, кроме карты, расстеленной на старом колченогом столе. Фольклорист пристроился рядом и играл сам с собой в «коробочку». Бросок – пусто, бросок – пусто…

– Кайгородов, можно я не буду рапортовать? Все равно за время вашего отсутствия ни черта не случилось…

Бросок – пусто, бросок – пусто, бросок – «пять». Уже кое-что!

– …Разве что прибыл отец Серафим ради духовного окормления личного состава. Да-с. Но об этом вы наверняка знаете. Может, правда, вам еще не насплетничали, кому мы этой радостью обязаны. Полковник наш, Леопольд Феоктистович, расстарался. Его то ли земляк, то приятель… Одним словом, иже херувимы, аллилуйя, аллилуйя, чтобы не поминать всякое там хренило глыбогробливое ингерманландское, блудовместилище раскоряченное и прочих ездил раскукуйских…

Бросок – «пять». Бросок – «десять». «Пусто», «пусто», «пусто», «пусто»!

– И что у нас плохого? – понял я.

Штабс-капитан нехотя встал, провел рукой по пояснице, поморщился. Дернул за бакенбарду:

– Да полный фимиам-с, господин капитан. Благорастворение в воздухах-с. Снарядов к трехдюймовкам достать не вышло, в наличии два выстрела на орудие. С бронеплощадкой тоже не очень. Комендор наш, Хватков, с воспалением легких эвакуирован в Юзовку, дай бог, чтобы большевики дорогой не перехватили. С патронами как было, так и есть, в смысле почти никак-с. А главное… Николай, разве вы не видите? Войну мы, увы, проигрываем!..

Он кивнул на карту, испещренную красными и синими пометками. Стрелки, кружки, квадратики, снова стрелки… Не хватало только чертиков.

Я не выдержал – закрыл глаза. На какое-то мгновение Мир исчез, сменившись серой пеленой, сквозь которую пробивались ярко-желтые искорки. Вот и чертики… Поездка в мирный Новочеркасск отчего-то вымотала сильнее самого жаркого боя.

– Подтелков сопли утер-с и отступил за Миус. Для нас нехудший вариант, но сей то-ва-рищ поспешил слиться в… э-э-э… экстазе с то-ва-ри-щем Голубовым, значит, у них сейчас…

– Два казачьих полка и Донская казачья батарея, – не открывая глаз, перебил я. – Голубов занял Каменскую…

…И мой друг Василий Чернецов поспешил наперехват. Каменскую он захватит почти без боя, потом повернет на Глубокую, решив, что Голубов с Подтелковым в ужасе убегают. Он забыл, что имеет дело не с Красной гвардией от станка и бильярда, а с казачьими офицерами.

– Матвеев Курган скорее всего уже взят, в Батайске – черноморский десант. Если Сиверс двинется на восток, нам настанет полная финита. Пять бронепоездов, пусть даже три… На нас хватит, даже с избытком.

Я говорил не открывая глаз, завороженный танцем огненных блесток. Вверх, вниз, снова вверх, вниз, во все стороны – огненным веером, беззвучным взрывом. Чертики вырвались из ада. Чертики всюду – в небесах, на земле, в темных недрах, разрезанных лабиринтом штреков, под серой коркой дымящихся терриконов, на стальных рельсах, пересекающих плоскую, как стол, донецкую степь. Чертики не торопятся, просто пляшут. Вверх, вниз, снова вверх, снова вниз. Они подождут, пока Голубов накроет тяжелыми снарядами чернецовский отряд, загонит его в овраг… «Тихий Дон», том второй. Раненого, брошенного в снег ушастого Кибальчиша с хеканьем и сопением рубит в кровавую кашу пламенный революционер Подтелков. Голубов, кадровый офицер и почти что интеллигент, предпочтет отвернуться, уступив место мяснику. Это будет скоро, очень скоро. И вот тогда чертики взовьются, сплетутся огненным шаром – и покатятся прямо на нас. Не уйти, не отбиться: два выстрела на орудие, патронов – меньше чем на час боя. «На сером снегу волкам приманка: пять офицеров, консервов банка. Эх, шарабан мой, американка! А я девчонка да шарлатанка!» Стой! Кто идет? Кончено. Залп!!»

 
Не ныть, не болеть,
Никого не жалеть,
 
 
Пулеметные дорожки расстеливать,
Беляков у сосны расстреливать…
 

– Спите, Кайгородов?

– Сплю, штабс-капитан. Сейчас проснусь…

Не сейчас, пусть допляшут, погаснут, уйдут обратно в серую мглу. Пусть решат, что мы годимся лишь на волчью приманку. «Ах, шарабан мой, американка… Звените струны моей гитары, мы отступили из-под Самары…» Сейчас, еще немного…

Сейчас!

– Згривец, соберите офицеров. Выступаем через три часа. База операций переносится на юг-восток, за Миус, в район донских зимовников. Ближайшая задача – атаковать станцию Глубокая не позже полудня 21 января. Конница отправится своим ходом, напрямик, основные силы – по «железке» через один из мостов. Надо будет – пойдем на прорыв. Два орудия оставить и спрятать. Повторяю – Глубокую атакуем в полдень 21-го. Прикажите погоде не портиться, паровозному котлу не протекать, рельсам быть в идеальном состоянии, чинам отряда – не хворать и не обмораживаться. «Не ныть, не болеть, никого не жалеть…» В противном случае буду расстреливать. Вас – первым номером. Вопросы?

– Капитан, я вам уже говорил, что вы – тонняга?

Теперь можно открыть глаза.

* * *

Он понимал, что его товарищи сделают все возможное и даже больше. Они и так воевали на пределе, у самого краешка. Ледяная степь, горячая пища раз в три дня, аптечка, в которой кроме бинта и ваты хранились лишь «зеленка» и бутылка медицинского спирта. Недосып, пули, прилетающие невесть откуда – из чистого пространства, из мирового эфира. Неделя за неделей, от позднего рассвета до раннего зимнего заката, а порой и глухой ночью. Большего нельзя было требовать не только от маленьких кадетиков и юнкеров с несколькими месяцами обучения за плечами, но и от офицеров-фронтовиков, уже успевших вволю нахлебаться этой киплинговской романтики. Он не только никого не расстреляет, но не скажет резкого слова. Его товарищи не заслужили.

Однако он знал и другое. Именно в такие минуты, когда и от людей, и от обстоятельств требовалась максимальная отдача, возникало сопротивление – глухое, упорное, многоуровневое. Его Мир начинал чувствовать в себе чужака, и усталые лейкоциты вновь и вновь бросались к гниющей ране. Устранить протест было невозможно, его можно лишь учитывать – и пытаться ослабить. Сейчас, когда он впервые попытался по-настоящему изменить оптимальный ход событий, предопределенный броуновским движением пылинок-душ, когда бабочка-чужачка попыталась взмахнуть крыльями, можно было ожидать всякого – вплоть до того, что Солнце забудет час восхода. Мир боролся, пока еще неосознанно, не видя, но чувствуя врага.

Впрочем, он был готов оправдать даже этот протест, даже забывчивое Солнце. Его Мир был не только по-своему совершенным и даже идеальным, но очень терпимым к тому, кто был его извечной частью. Здесь еще не научились спешить, не умели требовать невозможного и отдавать приказы «Ни шагу назад!». К человеческой слабости столь охотно снисходили, что ему, пережившему Век-Волкодав, такое казалось просто невозможным. Двое командующих фронтами отказывались выполнить приказ и поднять солдат в генеральное наступление – и Главком смирялся, вместо того чтобы кликнуть комендантский взвод и расстрелять обоих. После Ледяного похода, когда война уже полыхала вовсю, господа офицеры получили двухнедельные отпуска – и полностью оными воспользовались. На передовой, между двумя атаками, можно было подать рапорт – и отправиться в тыл. В этом не видели ничего невероятного, ибо человек еще не стал колесиком и винтиком, оставаясь созданием Божьим. Он хотел заставить Мир жить и умирать по своим собственным правилам. Мир имел право на неподчинение.

Иногда ему… Иногда мне хотелось просто отойти в сторону. Пусть все идет, как идет, привычно, предопределенно. Но тогда не имело смысл творить этот Мир.

* * *

– Прочитал, – вздохнул я, откладывая бумагу в сторону. – Ваше мнение, Леопольд Феоктистович?

– В угол – да на горох, – улыбка утонула в седой бороде. – Дабы до вечера постояли и о жизни подумали. В антипедагогические времена моего детства сей способ был весьма и весьма употребим… Да что с ними делать, господин капитан? Не расстреливать же!

Я вновь покосился на бумагу. Полковник Мионковский был прав – с точки зрения своего антипедагогического детства. Нынешние Ушинские, что «красные», что «белые», тоже предпочитали горох – но свинцовый. И без бумаг прекрасно обходились. Руководствуясь революционной законностью – или контрреволюционной, но с тем же результатом.

Мы пока еще не переступили порог. Полковник Мионковский честно исполнял обязанности председателя трибунала. Работы хватало. Отряд не стоял на месте, рейдируя от поселка к поселку, от рудника к руднику, неосторожные красногвардейцы то и дело попадали под пулеметы «Сюзанны», уцелевшими же занимался наш артиллерист. Последний улов был не слишком велик, с дюжину всего – чертову. Зато отборный – балтийские морячки. На этот раз постаралась не «Сюзанна», а конники Хивинского. Позавчера, пока я прохлаждался в Новочеркасске, поручик решил «обкатать» пополнение. Его возвращение из набега мы как раз и застали.

– Не убивали, не грабили даже. Винопитие же хоть и грех, но не смертный.

Леопольд Феоктистович незаметно для себя взялся за нелегкий гуж адвоката. Если верить протоколу, мореманы, квартировавшие в поселке, и вправду не слишком бузили. Винопитие, конечно, имело место, потому и в плен угодили. Но не только…

– Три жестяные банки с кокаином, – я кивнул на бумагу. – Одна полная, две початые. Кокаинеточки кронштадтские!..

Полковник вздохнул, пожал широкими плечами. Кажется, и сие не почиталось им среди смертных грехов. А действительно, что за беда! Зачем горох переводить?

– «Ведь жизнь сама таких накажет строго, – констатировал я. – Тут мы согласны». Не правда ли, Леопольд Феоктистович?

Наш Рére Noel, цитаты не уловивший, тем не менее утвердительно кивнул.

– За них и рабочие просят. Делегацию прислали – от союза профессионального.

Даже так? Осмелели товарищи углекопы! Вообще-то мы с ними ладили. Зуавами не пугали детей, как страшным и ужасным Чернецовым. Вредить не пытались, даже порой помогали, особенно если попадалась особо шумная красногвардейская орава. Но и мы старались не ссориться.

– Профессионального, говорите? От месткома значит. Ну, с месткомом не поспоришь. Еще путевку не выдадут!..

Встал, взвесил легкий листок на ладони. Граждане алкоголики, наркоманы и прочие буревестники революции… Отпустить их, что ли, в самом деле? Катись, яблочко, пока не съедено!..

– Ладно, Леопольд Феоктистович. Пойдемте, поглядим на морскую гвардию. Эх, яблочко!..

* * *

И что в них наши романтики нашли? «Гвозди бы делать из этих людей…» Да, такую публику дерьмо грузить не пошлешь – половину расплескают, половину обменяют на кокаин. Краса и гордость революции, мать их!

Краса и гордость и в самом деле смотрелась хреново – ободранные до белья, в синяках и ссадинах, небритые, нечесаные. А уж глаза!.. В лучшем случае на цепь, в худшем – в институт Сербского.

– Товарищ… Господин капитан! Мы того… этого. Не обижайте вы уж их! Отпустите! Оно, конечно, известное дело, потому как, что же…

Еще и синеблузники-профсоюзники сбежались – спасать социально близких. Вроде и шапки ломают, а сквозь подобострастие наглость прет. Хочешь, Филибер, партизанской войны по всем правилам, чтобы из-за каждого террикона шахтерский пулемет лупил? Ах, не хочешь? Так разойдемся по-хорошему. Мы тебя уважаем, ты нас уважаешь…

Истоптанная насыпь возле станции, юнкерский конвой с «мосинками», тринадцать балтийских героев с похмела и с кокаиновой ломки, мелкий снежок с низких небес… Эх, устроить бы им киноклассику, «Оптимистическую трагедию» или даже «Мы из Кронштадта»! «Коммунисты есть?» И по каменюке на шею…

Так вроде не убивали? И не грабили, по нынешним лихим временам – почти туристы.

Я покосился на Мионковского. Пожал Рождественский Дед плечами. На профсоюзников взглянул…

– Господин капитан! Николай Федорович! Мы вам за этих бездельников консервов подкинем, прямо сегодня. И сала, копченого, вы такого и не ели еще!//

Интересно, меня бы так же выкупать стали? Ладно…

Расставил ноги, руки в карманы сунул.

– Доблестные красные моряки! К вам обращаюсь я, славные балтийцы, борцы за счастье трудящихся всего мира!.. А ну, на хер отсюда! Бего-о-о-о-ом!!!

Смотреть, что дальше будет, не стал. Где тут желтая коробка?

Щелк!

Любопытно, что напишут мои коллеги в соответствующем томе будущей «Истории гражданской войны в СССР»? «После зверских истязаний героев выгнали на лютый мороз. Под дулами винтовок стояли они, славные морские орлы, но не дрогнул никто, не изменил революционному долгу. Напрасно сулили им палачи бочки варенья и корзины печенья, напрасно обещали каждому по ведру кокаина…»