Текст книги "Овернский клирик"

4

От переправы мы свернули направо и пошли по узкой пыльной дороге вдоль берега небольшой, но глубокой речки, которая чуть ниже по течению впадала в Гаронну. Речка называлась Арьеж и, если верить сообщению брата Умберто, славилась своими линями и окунями. Как-то так получилось, что Пьер вместе с нашим новым спутником оказались впереди, мы же с Ансельмом шли сзади. Я сразу же заметил, что итальянец стал неожиданно молчалив и задумчив.

– Отбрось грешные мысли, брат, – негромко посоветовал я. – Брат Октавий не похож на соглядатая.

Парень бросил на меня странный взгляд и вновь задумался.

– У него ни мешка, ни сумки, – наконец проговорил он.

Это я тоже заметил, но всякое бывает. Может, строгий аббат велел грешному брату Октавию питаться лишь доброхотными дарами?

– Я с ним поговорю, – решил Ансельм. – Только вы, отец Гильом, не вмешивайтесь.

Я вздохнул и укоризненно покачал головой:

– Брат Ансельм! Брат Ансельм! Вы столь молоды и уже столь недоверчивы! Ну, поступайте как знаете… Пока же не будем тратить время зря и побеседуем. Поскольку «Светильник» трудно дается вам, побеседуем об «Ареопагитике». По-гречески, разумеется.

Темные глаза итальянца задорно блеснули – Ансельм принял вызов.

Дорога, которой мы шли, была совершенно пустынной. Как я понял, местные жители чаще добирались в Памье вдоль берега Лезы, которая текла немного западнее почти параллельно Арьежу, отделенная от него невысоким горным хребтом. Но та дорога вела через несколько деревень, а заходить туда не хотелось. Наш визит в Памье должен стать сюрпризом, поэтому я даже радовался, что по дороге не встречаются путники, а ночевать придется под открытым небом. Главное – не заснуть сладко, а пробудиться живым.

Когда начало темнеть, мы поднялись чуть выше по склону подступавшей к самой дороге горы и разложили костер. Ансельм был по-прежнему молчалив, а Пьер и наш новый спутник продолжали беседу, начатую в пути. Как выяснилось, речь шла об обучении латыни.

– Нам легче, – пояснил брат Октавий. – Я рассказывал брату Петру, что наш язык «си»[24]24
  Язык «си» (ланго «си») – итальянский.


[Закрыть] очень близок к латинскому и будущему священнику достаточно заучить десятка два слов для мессы. Кроме того, совсем не обязательно зубрить латынь по «Светильнику» или «Деяниям»…

Я кивнул.

– По-моему, наш брат Ансельм думает сходно. Он тоже не желает читать «Светильник», зато заставляет брата Петра запоминать недостойные вирши.

Ансельм никак не отреагировал на эти слова, Пьер смутился, а брат Октавий, похоже, был весьма удивлен.

– Но это – обычный способ, отец Гильом! Конечно, вирши, то есть стихи, должны быть достойными. Хотя бы Овидий…

– Овидий хуже запоминается, – равнодушно бросил итальянец. – Нынешняя поэзия основана на рифме, да и содержание ее может заинтересовать обучаемого.

– Это про пастушку и школяра? – не выдержал я. – Или про игру в зернь?

Ансельм пожал плечами:

– Можно что-нибудь более благочестивое. Про город Рим, например. Знаете такой вирш, отец Гильом?

Я догадался, что он имеет в виду, но помешать не успел. Ансельм подмигнул Пьеру и негромко начал:

– «Рим и всех и каждого грабит безобразно; пресвятая курия – это рынок грязный! Там права сенаторов продают открыто, там всего добьешься ты при мошне набитой…»

– Брат Ансельм! – Я предостерегающе поднял руку, но он лишь усмехнулся:

– «Лишь подарком вскроется путь твоим прошеньям. Если хочешь действовать – действуй подношением. В этом наступление, в этом оборона. Деньги ведь речистее даже Цицерона…»

– И эти дикие варварские рифмы, – не выдержал я, – вы, брат Ансельм, решаетесь произнести вслух! Это вы называете поэзией?

– Нет, это я называю Римом! – отрезал итальянец, и я понял, что лучше не усугублять. Ибо далее в этом известном мне стихотворении шла речь о самом Его Святейшестве.

– Слышь, брат Октавий, – Пьер внезапно пришел мне на помощь. – Ты лучше расскажи, как там у вас в Неаполе? Строго?

– Не «слышь», а «слушай», – вмешался я, довольный, что спор о современной поэзии закончен. – А еще лучше – «скажи».

– Мы тоже говорим «слушай», – заступился брат Октавий. – Порядки у нас строги, брат Петр. Слыхал я, что в Королевстве Французском такие строгости есть только в славном Клерво у отца Бернара.

– В самом деле? – заинтересовался Ансельм. – Это в Неаполе-то? В обители Святого Роха? Да быть не может!

– Истинно так, брат Ансельм, – вздохнул наш спутник.

– У отца Джеронимо? – Итальянец развел руками. – Ну, удивили, брат Октавий! Или отец Джеронимо уже не аббат в обители Святого Роха?

Октавий принялся рассказывать о строгостях этой славной обители, а я стал внимательно наблюдать за ним, а заодно и за Ансельмом. Ибо если брат Октавий удивил его, то сам брат Ансельм удивил меня еще больше. Хотя бы тем, что впервые за все наше знакомство заговорил на «ланго си». Вскоре и наш спутник перешел на этот красивый язык, и я начал терять нить их оживленной беседы. Впрочем, она меня уже не очень интересовала. Появилось нечто сразу же сделавшее нюансы жизни братьев-бенедиктинцев в далеком Неаполе не столь существенными.

…Ночью, когда возле погасшего костра слышался мощный храп брата Петра, я неслышно встал и подошел к Ансельму. Тот тоже не спал и тут же вскочил.

Я бросил беглый взгляд на брата Октавия, мирно почивавшего, уткнувшись головой в мощное плечо нормандца, и поманил Ансельма в сторону. Мы отошли на край поляны.

– Что не дает вам заснуть, любезный брат? – поинтересовался я. – Не ваши ли филологические штудии?

Ансельм хмыкнул:

– Не надо быть филологом, чтобы понять: брат Октавий говорит, как северянин. В Неаполе «ланго си» совсем другой.

– И там нет никакой обители Святого Роха, – усмехнулся я.

– Равно как и строгого аббата Джеронимо. И вообще, отец Гильом, этот брат Октавий… По-моему, он ни одного дня не был бенедиктинцем.

– Она, – негромко уточнил я.

Итальянец замер, а затем согнулся, задыхаясь от хохота. Вперемежку с приступами смеха слышалось нечто напоминающее выражения, однажды употребленные в моем присутствии Его Высокопреосвященством кардиналом Орсини. Я покачал головой.

– Брат Ансельм! Брат Ансельм! Над кем вы смеетесь?

– Над тремя лопоухими из Сен-Дени! Ну, надо же!

– Ну, не такие мы лопоухие… Кстати, достойный брат Октавий говорит как северянин? В Милане говорят так же?

– В Милане? – Ансельм мгновенье раздумывал, а затем присвистнул: – В Милане? Тино Миланец, жонглер! И его дочь!..

– …которую разыскивают по всему графству Тулузскому. И что мы будем делать, брат Ансельм? Как мы поступим с грешной рабой Божьей Анжелой?

Ансельм пожал плечами. Похоже, этот вопрос был ему малоприятен. Мне, признаться, тоже.

– Она воровка, – напомнил я. – К тому же обокрала храм.

– Велика беда! – пробормотал итальянец. – Подумаешь!..

Я хотел было достойно высказаться по этому поводу, но вспомнил о подарке, который Его Светлость прислал монсеньору Рене. Да, ризница деревенского храма по сравнению с этим – мелочь.

– Пошли, – решил я, – поговорим.

Наш спутник спал чутко. Как только Ансельм легко коснулся руки «собрата» из Неаполя, тот – точнее, та – мгновенно открыла глаза.

– Брат Октавий! – негромко позвал я, стараясь не разбудить Пьера. – Надо поговорить.

В темных глазах на миг блеснул испуг, но затем «брат Октавий» спокойно встал и, надвинув поглубже капюшон, проследовал за нами к краю поляны. Ансельм предусмотрительно держался сбоку, загораживая путь к бегству. Впрочем, «собрат» и не собирался бежать. Мы присели на траву, и я, оглянувшись на храпящего нормандца, начал:

– Брат Октавий! Как говорится, трое составляют коллегию. Мы с братом Ансельмом никак не смогли прийти к единому мнению по одному важному вопросу, а посему решились потревожить вас. Вопрос чисто теоретический, можно сказать, догматический. Мы рассчитываем на те глубокие знания, которые вы, мой брат, приобрели в обители Святого Роха под эгидой достойного аббата Джеронимо.

Последовал кивок – «брат Октавий» оставался невозмутим.

– Представим себе совершенно невероятную ситуацию. Трое братьев мирно путешествуют по своим делам и внезапно встречают на своем пути великую грешницу, которую разыскивают власти предержащие… Ну, скажем, некую Анжелу, дочь жонглера Тино Миланца. Как поступить им? Они – не судьи и не стражники, но не хотят нарушать закон и укрывать преступницу. С другой стороны, им не будет приятно, когда оную грешницу будут публично бичевать на главной площади Тулузы, а затем заклеймят и отправят в подземелье до конца дней.

– Это сложный вопрос, – мне показалось, что «брат Октавий» горько усмехнулся. – Может, эти трое братьев захотят получить выкуп от грешницы? Деньги… или еще что-то – что обычно надо честным братьям от грешниц.

Я невольно вздрогнул – в ее голосе была не ирония, а неприкрытая ненависть. Мы с братом Ансельмом переглянулись.

– Мы говорим совсем о других братьях, – спокойно заметил я. – Эти три брата просто попали в затруднительное положение. И, брат наш во Христе Октавий, прошу вас, помните, не судите, да не судимы будете.

– Тогда, может, и этим братьям, прежде чем судить грешницу, стоит узнать, действительно ли она столь грешна, – «брат Октавий» отвернулся, и мы услыхали легкий смешок. – Брат Ансельм, вы думаете, что сможете преградить мне путь в лес?

– Нет… – медленно ответил итальянец, и я поразился серьезности его тона. – Наверное, нет. Я давал обет и не прикоснусь к женщине.

Он встал и, отойдя в сторону, вновь опустился на траву, демонстративно отвернувшись. Та, что называла себя «братом Октавием», вздохнула и сбросила с головы капюшон. Я опустил глаза – сработала многолетняя привычка.

– И вы тоже столь лицемерны, отец Гильом? – девушка рассмеялась. – До чего же вы все ханжи! Весь вечер вы оба пялились на меня… А еще смеете в своих проповедях вспоминать слова Христа о лицемерах! Просите не судить, а сами поверили, что я воровка.

– Вас, дочь моя, обвиняет власть светская и власть церковная. – Я пожал плечами. – К сожалению, порой приходится доказывать не только вину, но и невиновность.

Она задумалась – всего на миг, затем резко тряхнула головой.

– Эти собаки схватили отца, – в голосе девушки вновь звенела ненависть. – Вся Ломбардия знает, что Тино-жонглер не возьмет и чужого сухаря – даже если будет голодать не он, а я! Кому нужно их поганое золото?.. Раньше нам запрещали выступать, а теперь ваши божьи дудки…

Не договорив, она резко встала. Я не двинулся с места, думая, что еще несколько лет назад скорее всего поверил бы этой девушке. Увы, жизнь приучила к другому.

– Давайте разберемся, – предложил я, сообразив, что убегать она не собирается. – Допустим, вы не грабили ризницу…

– Допустим? – ее голос дрогнул от возмущения.

– Допустим, – невозмутимо продолжал я. – Брат Ансельм, вы недавно штудировали «Логику» великого Аристотеля. Что вам подсказывает воображение? Из-за чего это власти графства Тулузского ополчились на жонглера Тино Миланца?

– Для того, чтобы расправиться с нами и не дать другим жонглерам выступать в Тулузе, – прервала меня Анжела.

Ансельм помолчал, затем, не оборачиваясь, пожал плечами:

– Едва ли. Зачем такие сложности? В Лиможе епископ просто пригрозил отлучением всем, кто ходит на представления. Значит, дело в другом. Первое: отвести внимание от истинных преступников. Второе и самое вероятное: они виноваты в чем-то другом.

– Конечно! – девушка зло засмеялась. – Для вас, отец Ансельм, любой жонглер – преступник!

«Отец Ансельм» в ее исполнении прозвучало бесподобно. Итальянец оставался невозмутим.

– Отец Гильом, если упомянутый Тино и его дочь просто приехали в Тулузу, чтобы выступать на рыночной площади, почему упомянутая Анжела бежит не в Италию, а в графство Фуа?

«Упомянутая Анжела» – маленькая месть за «отца Ансельма». Впрочем, парень рассуждал вполне в духе «Логики» и даже в полном соответствии с уставом ордена Святого Бенедикта, обращаясь не к девушке, а ко мне. И тут я заметил, что Анжела растерялась.

– Но в Фуа девицу Анжелу наверняка уже ждут, – невозмутимо продолжал Ансельм. – Значит, оная Анжела идет не в Фуа, а в другое место, дабы найти там защиту, естественно, не у властей, а у кого-то из сеньоров. А единственное такое место – округ Памье.

Вначале я не очень поверил – слишком много в рассуждениях итальянца было натяжек. Но девушка молчала, и я вдруг понял, что Ансельм в чем-то прав.

– Идти одной по дороге опасно, а посему оная Анжела достает ризу бенедиктинца и пытается пристать к трем смиренным братьям, дабы в их компании пробраться к цели, – закончил Ансельм. – Отец Гильом, как вам мои силлогизмы?

Я не ответил, украдкой взглянув на «оную Анжелу». Девушка несколько мгновений молчала, а затем вздохнула и вновь опустилась на траву.

– Ты догадлив, юный попик! – теперь ее голос звенел горечью. – Только мы с отцом – не воры и не разбойники. Отца просили выполнить одно поручение. Передать… Впрочем, это не важно. Только в округе Памье могут защитить меня и помочь отцу. Я бежала, но возле Тулузы меня чуть не схватили.

О чем-то подобном я уже догадывался. Хотя я старался, как и велит устав, не разглядывать ее лицо, но сразу же заметил глубокую царапину на щеке и внушительный синяк под глазом.

– Эти трое ублюдков думали, что легко справятся со мной… Я убежала, но поняла, что одной идти нельзя. Я украла ризу…

Последняя фраза была произнесена с явным вызовом, но ни я, ни Ансельм не отреагировали.

– Да, я ее украла, и это первая кража в моей жизни. На дорогах сейчас опасно, объявились какие-то разбойники… У переправы я испугалась, увидев вас, но решила подойти первой. Когда-то я изображала монаха в одной жесте[25]25
  Жеста – пьеса, исполнявшаяся жонглерами.


[Закрыть] – и вот решила попробовать вновь.

– Закончим наш теоретический спор. – Я встал. – Брат Октавий, никто не помешает нам добраться до Памье, и да послужит риза нам общей защитой. Однако же, брат Октавий, возбраняю вам на дальнейшее общаться с братом Петром, дабы не искушать его без нужды.

Девушка рассмеялась:

– Это понимать как комплимент, отец Гильом? Или это ваша обычная шутка?

– Обычная шутка? – Я развел руками. – Брат Ансельм, разве я когда-нибудь шучу?

Ансельм не ответил, но до меня донеслось нечто вроде ироничного покашливания.

– А ты, Ансельм… простите, отец Ансельм. – Анжела вновь рассмеялась, но смех был полон злости. – Почему ты не хочешь взглянуть на меня? Тебе страшно? Или… противно?

Ее волосы, когда-то наверняка спускавшиеся ниже плеч, как обычно носят за рекой По, теперь были коротко и грубо острижены. Странно, но это почти ее не портило.

Ансельм медленно повернулся и встал. Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза.

– Вы очень красивы, донна, – негромко, но очень серьезно проговорил итальянец. – Кто скажет иное, поистине будет лжецом перед лицом Господа и людей. Однако у каждого свой обет. Ваш отец никогда не воровал. Я принял обет бенедиктинца и обязан его выполнять, иначе буду ничем не лучше вора. Прошу меня понять, дочь моя.

Да, мальчик иногда умеет говорить убедительно. Анжела помолчала, затем опустила голову и тихо проговорила: «Простите, отец…»

Ансельм кивнул и направился к погасшему костру, даже не оглянувшись.

– Я его обидела? – Анжела вздохнула. – Извините, отец Гильом, но я всегда считала, что монахи – обжоры, распутники, ханжи…

– …И лицемеры, – кивнул я. – А монахи считают жонглеров ворами, разбойниками и еретиками. Да простится нам всем… Пора спать, брат Октавий.

…Я долго не мог заснуть – быть может, мешал мощный храп Пьера, беззаботно видевшего седьмой сон. Оглянувшись, я заметил, что Ансельм тоже не спит.

– Брат Ансельм, – шепотом позвал я. – Что вас тревожит? Вы считаете, что мы поступили не так, как должно?

– Нет, – немного помолчав, ответил он. – Меня тревожат совсем другие вещи.

– Какие?

– Сеньор д'Эконсбеф и пустая дорога.

5

Наутро мы продолжили путь, но уже в другом порядке. Брат Ансельм пристроился к Пьеру, дабы, как пояснил он, позаниматься с ним латынью. Я догадывался, что наивного нормандца будут обучать очередной песенке, но возражать не стал. Мы с «братом Октавием» шли сзади. Анжела пару раз пыталась заговорить, но я отвечал односложно, и в конце концов она замолчала, решив, вероятно, что я все-таки ханжа и лицемер.

Меня заботило другое. Наше путешествие начинало нравиться все меньше и меньше. Не надо читать «Логику» Стагирита[26]26
  Стагирит – Аристотель.


[Закрыть], чтобы понять: в Памье происходит нечто очень серьезное, и мы – незваные гости, которым никто не будет рад. Ни епископ, ни сеньор, к которому вез послание жонглер Тино Миланец, ни все остальные. Ансельм прав – следовало опасаться сеньора д'Эконсбефа и пустых дорог. А дорога действительно была пуста.

После полудня мы свернули в невысокий горный лес. Дорога превратилась в широкую тропу, повеяло прохладой, и крики птиц внезапно стали казаться зловещими. На нашем пути мы уже много раз шли лесными тропами, и леса были погуще и повыше, но именно здесь я почувствовал давнее, уже забытое ощущение опасности. Похоже, все остальные ощущали что-то подобное. Я ничуть не удивился, когда на привале Пьер, казалось, безвозвратно нырнувший в омут спряжения неправильных глаголов, вдруг, хмуро оглянувшись, предложил надеть кольчуги. Я хотел возразить, но внезапно согласился.

…Кольчуги мы получили лично от отца Сугерия – новые, легкие, облегающие тело, как перчатка. Меня так и подмывало узнать, где их взял наш добрейший аббат. Слухи о том, что в подземельях Сен-Дени имеется настоящий арсенал, уже не казались мне невероятными. И то, иметь таких соседей, как граф де Корбей…

Анжела невозмутимо наблюдала, как мирные братья превращаются в слуг Церкви Воинствующей. Впрочем, кольчуги – полдела, а из прочего у нас имелись лишь посохи: поменьше и потоньше – у брата Ансельма и размером с оглоблю – у брата Петра. Для того чтобы пугнуть пару разбойников – в самый раз, но для чего-либо более серьезного – явно недостаточно. И тут я поймал себя на том, что вновь рассуждаю как воин. О чем это я? Мы – монахи, мы мирные братья из Сен-Дени…

Ночевать в лесу не хотелось, и мы продолжали путь, даже когда начало темнеть, надеясь выйти на открытое пространство. Но лес все тянулся, становясь гуще и непролазней. Тропинка сузилась, по ней стало трудно идти даже вдвоем. Поэтому, увидев небольшую поляну, я махнул рукой, велев остановиться на ночлег. Ансельм уже начал собирать хворост, но Пьер, став внезапно очень серьезным, жестом остановил его.

– Что с тобой, брат? – начал я, но нормандец приложил палец к губам.

– Т-с-с… Это… слышу… Ходить…

В подобных случаях Пьер редко ошибается. Я хотел было разрешить ему ввиду особых обстоятельств заговорить на «ланг «д'уи», но нормандец все-таки не зря потратил время, штудируя «Светильник».

– Давно слышу… Сзади… Сбоку… Ходить… Много.

Ансельм прищурился и коснулся пояса. Я прикинул, что у него там может быть, с запоздалым сожалением подумав, что был слишком строг, разговаривая с ним об оружии. Или он все-таки меня не послушался?

Пьер крутанул головой и поднял с земли свой «посох». Ансельм последовал его примеру.

– Вы, отец Гильом, в центре стоять, – велел нормандец. – Мы – слева, справа, сзади.

Диспозиция была изложена не особо грамотно, но вполне понятно. Анжела чуть заметно пожала плечами, и в руках ее появился узкий стилет. Я вздохнул – на нее, как и на Ансельма, надежды мало.

Вечернюю тишину прорезал лихой переливчатый свист. В то же мгновенье послышался треск ломаемых веток, и со всех сторон на поляну вывалила толпа оборванных бородатых детин, сжимавших в руках внушительного вида дубины. Впрочем, у двоих или троих я заметил мечи. Вот это уже похуже.

Незваные гости на миг замешкались, глядя на ставших спина к спине мирных иноков. Затем послышался хохот, вперед выступил широкоплечий парень в новом, но явно с чужого плеча, кафтане и шапке с пером:

– Ну вы, толстобрюхие! Хватит нас смешить, а то мои мальчики уже едва на ногах стоят. Я – Роберто де Гарай, и этот лес – мой. Хотите жить – отдавайте золото!

Брат Петр недобро хмыкнул и качнул «посохом». Детина расхохотался:

– Вот так всегда! Вы – поганые святоши, готовы удавиться за жалкий медяк! Ну, да мы вас научим, что бедность есть благо. Кажется, так вы объясняете в своих проповедях?

Пока он болтал, я внимательно присматривался к одному из детин, который стоял всего в трех шагах. У него был меч – очень хороший меч. Тем временем Пьер не спеша поднял «посох» и крутанул его над головой. Над поляной пронесся ветер. Роберто де Гарай нахмурился:

– Ладно, хватит! Отдавайте золото, поганые попы! Не бойтесь, оно пойдет на богоугодное дело – мы раздадим его нищим и вдовам, которых вы ограбили.

– Мы согласны! Только не убивай нас, достославный де Гарай!

Ансельм быстро сунул мне в руку свой посох и, низко склонившись, шагнул вперед. Рука лежала на поясе.

– Вот так бы сразу! – де Гарай довольно хмыкнул и ударил себя кулачищем в грудь. – Я – благородный разбойник! Я защищаю народ от всякой знатной сволочи и от жадных попов. Я… Ладно, кидай кошель, поп!

Ансельм кивнул, и его рука на миг исчезла под ризой. В то же мгновенье Пьер оглянулся и шепнул: «Сейчас!»

Что значит «сейчас», я догадался сразу. Ансельм выпрямился, рука резко дернулась, и вокруг шеи благородного разбойника обвился тонкий кожаный ремень. Рывок – и де Гарай уже лежал на траве, а брат Ансельм стоял над ним, держа в руке кинжал – тот самый, с белокрылым аистом.

– Назад, сволочи! Иначе зарежу вашего вожака!

Над поляной вновь пронесся ветер – брат Петр сшиб с ног двух ближайших разбойников. Начало оказалось неплохим, и я покрепче сжал в руке посох. Детина, которого я облюбовал, успел поднять меч, но удар по запястью заставил его выронить оружие. Миг – и в моей руке оказалась еще теплая рукоять. Сердце дрогнуло – меч! Я поднырнул под взметнувшуюся над моей головой дубину и ударил что есть силы… плашмя. Следующий удар попал по чьей-то лапе, затем я взмахнул оружием над самой головой какого-то верзилы, заставляя его присесть, и тут же двинул его башмаком в зубы.

Над поляной стоял вопль. «Посох» брата Петра летал над головами – и по головам. Между тем брат Ансельм стоял над поверженным де Гараем, со свистом вращая в воздухе кнутом. Я заметил, что еще один разбойник с мечом подбирается к нему сбоку, и поспешил оказаться между ними. Меч у негодяя оказался подлиннее моего, но пользовался он им приблизительно так же, как дубиной. Увидев меня, он решил как следует размахнуться. Мысленно похвалив его за столь своевременное желание, я двумя быстрыми ударами – под коленку и по руке – заставил его с визгом покатиться по земле, выронив оружие, которым тут же завладел Ансельм.

Этого хватило. Разбойники с воплями разбежались, оставляя нам благородные трофеи – два меча, полдюжины дубин и своего храброго вожака. Кое-кому досталось крепче, им пришлось не убегать, а уползать, но преследовать мы никого не стали. Наконец шум стих, и я, тяжело вздохнув, бросил меч на землю.

– Брат Ансельм, положите оружие!

Итальянец сверкнул белоснежными зубами – похоже, схватка доставила ему немалое удовольствие – и с сожалением положил меч. Кинжал он умудрился спрятать еще раньше.

– Мир вам, братья. – Я оглядел поляну и удовлетворенно вздохнул. – Восславим Господа и Святого Бенедикта за то, что удержали наши грешные руки от убийства.

– Аминь! – Пьер отбросил ногой чью-то дубину. – А жидковаты тут они есть!

– Вы… не ранены, братья? – оглянулась Анжела, все это время неподвижно простоявшая на месте со своим игрушечным стилетом. – Я… я просто не успела… не успел…

– Да чего там, брат Октавий! – достойный брат Петр явно принял «не успела» за обычную оговорку, на которые и сам был мастер. – Всего и делов-то! И вы, отец Гильом, напрасно рисковать! Напрасно меч брать.

– Да, напрасно. – Я почувствовал страшную слабость. Двадцать лет я не держал в руках оружие и думал, что этого уже не случится никогда. Конечно, для Андре де Ту такая стычка – просто крысиная возня, разминка перед ужином, но для брата Гильома это слишком. Даже очень слишком…

– «И, сделав бич из веревок, выгнал из храма всех, – удовлетворенно проговорил Ансельм, сворачивая кнут, – и овец, и волов; и деньги у меновщиков рассыпал…»[27]27
  Ин 2, 15.


[Закрыть]

– Брат Ансельм, – вздохнул я. – Нам нечем гордиться. Драка с мужичьем – не доблесть для бенедиктинца. К тому же вы все-таки взяли с собой кинжал.

– «…а столы их опрокинул…»[28]28
  Ин 2, 15.


[Закрыть] Отец Гильом, вы справедливо осудили мое грешное пристрастие к оружию, но все-таки не запретили брать его.

Я вновь вздохнул. Паршивец точно уловил нюанс.

– Я отправлю вас к отцу Бернару, брат Ансельм. Он поставит вас главным чистильщиком корыт в свинарнике. В Клерво просто обожают молодых нахалов, начитавшихся Ареопагита.

– «И он рад был наполнить чрево свое рожками, которые ели свиньи, но никто не давал ему»[29]29
  Лк 15, 16.


[Закрыть], – невозмутимо отреагировал итальянец. – Интересно бы побеседовать с отцом Бернаром…

Я представил себе Ансельма пред светлыми очами гипсового истукана и хмыкнул. Между тем Пьер уже принялся как ни в чем не бывало собирать хворост.

– Они не вернутся, – походя заметил он, легко пнув нашего пленника башмаком. – Я знать этих мужиков! А хорошо вы, отец Гильом, мечом махать… махнуть… размахнуть…

При этом он вновь врезал благородному разбойнику между ребер. Послышался испуганный писк.

– Именно что «размахнуть», – я на миг забылся. – Брат Петр, чтобы работать мечом, нужно каждый день тренироваться – и побольше, чем мы молимся! Встать с рассветом, пробежаться, облиться водой – и за дело. Если бы на нас напали не эти обормоты, меня уложили бы с ходу… И не бейте пленного – это не полагается.

– Враги – это те, кто объявил нам войну или кому мы объявили войну по всем правилам и обычаям, – вставил Ансельм. – Остальные же суть воры и разбойники, на которых закон не распространяется. Так, кажется, в кодексе Феодосия?

– А может, отпустим его, братья? – внезапно предложила Анжела, молча слушавшая нашу беседу.

Пьер даже засопел от возмущения, но де Гарай, вдохновленный этим предложением, дернулся и приподнял голову – большее не позволяли сделать веревки, которыми опутал его Ансельм.

– Да, да! Отпустите меня, святые отцы! Не отдадите же вы меня стражникам. Это не по-христиански!

Ансельм скривился, но я был уже готов согласиться. В самом деле, не тащить же этого заступника вдов и сирот в Памье!

– Отпустите меня, святые отцы! Отпустите! Я прикажу своим парням никогда не трогать монахов из Сен-Дени…

– Что?! – мы с Ансельмом разом переглянулись. Болвана подвел язык – в его присутствии мы ни разу не упомянули наше аббатство.

– Сын мой, – вздохнул итальянец, подходя поближе к благородному разбойнику. – Исповедайся нам, отцам твоим духовным. Поведай, какая сволочь натравила тебя на трех мирных братьев из обители Святого Дионисия?

Пьер, сообразивший наконец, в чем дело, нахмурился и сжал кулачищи. Это не укрылось от нашего пленника.

– Всечестные отцы! – возопил он. – Видит Господь, ничего не знал, не ведал! Случайно встретил вас на тропе, клянусь Святым Христофором и Святым Бонифацием, и святым Рохом!

– Богохульствует, собака, – вздохнул Ансельм. – Отец Гильом, вы бы…

Я понял. В иное время, конечно, я бы не стал потакать подобному, но теперь речь шла не только о моей голове.

– Брат Октавий. – Я повернулся к Анжеле. – Не пройдетесь ли вы со мной для небольшой ученой беседы?

– Но… – Девушка настороженно перевела взгляд с ухмыляющегося Пьера на невозмутимого Ансельма, который уже успел выломать пару длинных гибких прутьев. – Братья… Что вы…

– Муки телесные, – наставительно начал итальянец, – не менее мук душевных ведут грешника к просветлению.

– Ага, – подтвердил довольный Пьер. – Кому-то сейчас надлежит просветиться!

Я порадовался грамотно составленной фразе и отвел «брата Октавия» подальше от поляны. В спину нам ударил вопль – просветление грешника началось.

– И все-таки вы такие… – Девушка дернула плечами и отвернулась. – Добрые!

– Я отвечаю за этих двух ребят, – я вздохнул и поморщился – новый вопль просветляемого резанул уши. – Мне надо вернуть их в Сен-Дени живыми. На войне – как на войне. Не хочу напоминать, дочь моя, что было бы, попади вы к этим защитникам бедняков.

Теперь вопли следовали один за другим – видимо, просветление пошло в две руки.

– Наверное, это то же самое, что попасть в руки стражников. – Девушка резко повернулась и сбросила капюшон. – Не отводите глаз, отец Гильом! Могу снять ризу и показать – меня ударили ножом. К счастью, я все-таки дочь жонглера и смогла увернуться, осталась лишь царапина. Эти стражники…

– …Ничуть не лучше разбойников, – кивнул я. – Увы, и так бывает.

– Ничем не лучше вас! – отрезала девушка. – Вы и этот барич много говорили о том, что положено монаху. Но я видела его с кинжалом, а вас с мечом.

«Баричем» она окрестила Ансельма. В наблюдательности ей не откажешь.

– Мне жалко лишь Пьетро, – помолчав, добавила она. – Вы сделаете из него такого же бездушного лицемера…

Я вздохнул:

– Да будет ваша жалость, дочь моя, проявлена лишь на известном расстоянии.

Вопли слились в один, и я подумывал отойти подальше, дабы окончательно не расстраивать Анжелу, но внезапно наступила тишина.

– Отец Гильом! – послышался голос Пьера. – Он просветился!

На поляне мы застали горящий костер, возле которого сидели Пьер и Ансельм. Сломанные прутья валялись в сторонке, а бесстрашный разбойник, всхлипывая, поправлял штаны.

– Говори, сын мой, – велел итальянец. – Поведай о грехах своих.

– Они… – начал де Гарай и вновь всхлипнул. – Они сказали, что трое толстопузых… то есть братьев из Сен-Дени несут с собой мешок золота. А взамен мне велели убить одного. Только одного, клянусь!

Я мельком взглянул на Анжелу. Та сжала губы и отвернулась.

– Только одного! Который самый старший!

– И кто тебе велел, сын мой? – подбодрил разбойника Ансельм.

– Н-не знаю.

Итальянец вздохнул и потянулся к пруту.

– Знаю! Знаю! Жеанар де Юр! Он – викарий епископа. Мы платим ему за помощь… Святые отцы, пожалейте!

С минуту я раздумывал. Конечно, показаний храброго защитника сирот хватит, чтобы начать следствие против викария. Но этот де Юр наверняка будет отпираться, а епископ заявит, что он ничего знать не знал.

– Пусть идет. Развяжите его, брат Ансельм!

Итальянец удивленно взглянул на меня, но повиновался. Разбойник вскочил, накинул кафтан, но уходить не спешил.

– Святые отцы, – вздохнул он, испуганно оглянувшись на темную стену леса. – Будьте добрыми до конца! Разрешите побыть с вами до утра. Клянусь, мои ребята вас больше никогда не тронут. Но не прогоняйте меня в лес!

– Ты чего, темноты боишься? – невозмутимо поинтересовался нормандец.

Вопрос был составлен абсолютно верно, но де Гарай, по-видимому, плохо знал латынь. Ансельм хмыкнул и повторил вопрос на «ланг д'ок».