Текст книги "Трубадур и Теодоро, или две двести до Бремена"

– Всего-то и нужно, что притормозить увиденное или услышанное на пути к тому месту внутри головы, где происходят толкования и оценки. Вот в этой самой короткой паузе и следует действовать, причем действовать незамедлительно. Все окружающие уже понимают, что происходит, а сам ты еще нет… Попробуй на досуге, понравится.

Иногда Трубадур не в меру самодоволен. На сей раз я не стал огорчать его и высказывать сомнение по поводу уникальности его «ноу-хау», хотя до нашей с ним встречи сам претендовал на почетное авторство. И не без причин. Похожим образом я поступил не на тот факультет, где меня уже ждали заботливые друзья родителей, потом – все так же экспромтом – очутился в армии… Женился, наконец… Если этих свидетельств недостаточно, могу припомнить сочинение в восьмом классе на тему «В жизни всегда есть место подвигу». Место я, к своему стыду, не нашел: видимо, воспринял задачу слишком лично – для себя искал. Взамен я довольно подробно описал, как совершал бы его, этот подвиг, если бы ненароком оказался в том месте, где без него не обойтись… Вся школа неделю сходила с ума, дома обстановка тоже была еще та… Тогда я вошел учительскую с дымящейся сигаретой во рту.

За долгую практику я едва ли не до совершенства отточил рано обнаруженную в себе способность совершать безумства. «Короткие паузы», если воспользоваться терминологией Трубадура, год от года становились все длиннее, а последняя и вовсе не желает заканчиваться, растянулась, мерзавка, до бесконечности. Может быть, все дело… в той части головы, где – опять же по Трубадуру – происходят оценки и толкования? Должны были бы происходить… Ясно одно: все давно обо мне всё понимают и знают, только для себя самого я по-прежнему остаюсь загадкой. Даже название сочинил для этого странного состояния: «Синдром уснувшей мартышки с гранатой».

…На поверхность Трубадур вынырнул со сломанной ключицей. То ли неудачно в воду вошел, то ли проплывало что-то не к месту. Он лег на спину и, подвывая от боли и тоски, подчинился произволу течения.

Его, разумеется, спасли, а по случаю так не по-товарищески приложили головой о борт милицейского катера, что Трубадур тут же все и забыл: про спор, про мост, про ефрейтора, который долбанул его со всей силы о выступ над ватерлинией, потом добавил кулаком по скуле и расплылся при этом в счастливой улыбке… Не просто спасатель – спаситель, можно сказать, во всех отношениях. Сотрясение мозга, полученное по вине органов правопорядка (видимо, сильно не любили в отделении ефрейтора, раз всплыло словечко «вина»), чудесным образом, при участии отца и прокурора-кудесника, превратило «хулиганский поступок комсомольца» в «падение с моста в результате несчастного случая».

Случится же такое: идет себе по мосту студент-комсомолец, ничего вокруг не замечает, весь в думах по поводу учебы, а тут сзади неожиданно раздается резкий автомобильный гудок! Сильно пугается комсомолец, резко и высоко, что особенно важно для протокола, отпрыгивает в сторону и не понимает, что нет уже ни моста под ногами, ни перил под рукой… Жаль только, «регистрационный номер автотранспортного средства, нарушившего правила подачи звуковых сигналов в черте города, не установлен…» Ай-ай-ай… А ведь могли бы установить и примерно наказать.

Правда, не обошлось без шероховатостей. Некая женщина (на мосту Трубадур ее не запомнил) единственная из всех явилась в милицию с заявлением по поводу «состоявшегося на мосту разврата» – так и написала, сердечная. Она с ненавистью поглядывала на парня – даже бинты на его голове не вызвали в ней сочувствия – и с горечью повествовала следователю о своих впечатлениях, все время сбиваясь на оценки и требования суровой кары. Однако посреди подробного описания обнаженного тела Трубадура и поз, которые он принимал, следователь неожиданно оборвал женщину: «Я вот смотрю на вас, слушаю… По-моему, вы совсем не о том думаете, гражданочка…» Гражданочка стушевалась, покраснела, весь кураж куда-то исчез. Она нервно сказала, что лучше сама все напишет дома… Хотела, по-видимому, добавить что-то по поводу доблестных органов, но не решилась.

Заявление она так и не подала.

Через несколько дней дочь секретаря горкома должна была сочетаться законным браком с сыном директора химкомбината, и это событие в два счета вытеснило Трубадура на периферию обсуждавшихся горожанами тем. Недоумевали только, с чего это вдруг «студент-комсомолец, ставший жертвой автомобильного гудка», как гласила официальная версия, был, по слухам, выловлен абсолютно голым.

– В протоколе, – вспоминал Трубадур, – было что-то о мешковатой одежде, отчаянной борьбе с течением… Все, черти, предусмотрели. Умеют, когда надо.

На самом деле, его одежду, ни коим образом не пострадавшую – с чего бы ей пострадать? – однокурсники принесли прямо в больницу. Нянечка в тот же день положила ее в тумбочку, стоявшую возле кровати владельца. Трубадур еще недели две валандался в байковом больничном халате, а когда пришло время переодеться в свое, обнаружил пропажу часов. Ребята клялись и божились, что передали их вместе с одеждой.

«Юность»… Ярко-золотой анодированный корпус, темно-красный переливчатый циферблат и одинаковые, золотого же цвета, палочки вместо цифр. Трубадур никогда и ни у кого не видел таких часов. Ни до, ни после пропажи. Вместе с мамой, и с одобрения отца, они выбрали их на его двенадцатилетие. Первые в его жизни часы. За пятнадцать рублей – целое состояние.

Во всей истории с мостом утрата часов была самым большим расстройством. Часы пережили маму Трубадура ровно на два года, день в день. Отец пообещал ему новые, потом забыл. Сын не обиделся, знал, что в новой семье отца ждет прибавление. Спасибо, что скандала помог избежать.

Выигрыш от спора нашел достойное применение, и Трубадур, заново вписавшись в ход времени, опять стал очаровывать преподавателей появлениями на утренних лекциях без опозданий.

Никаких пари он больше не заключал.

Весь идиотизм спора понимаешь вовсе не в случае проигрыша, а только тогда, когда проходишь все испытания и… остаешься при своих. Впрочем, азартные люди наверняка думают иначе. Судья у них есть. Это не я. И не Трубадур.

Теперь еще остается вспомнить, в связи с чем я все это рассказал. Ну конечно же в связи с собакой, здоровенной милицейской овчаркой, которая принималась лаять, стоило только Трубадуру пошевелиться.

До приезда скорой помощи ему как могли зафиксировали плечо и укутали в старое, не очень чистое хлопчатобумажное одеяло, но под пристальным собачьим взглядом он еще острее чувствовал собственную наготу и беззащитность. Только в больнице, когда сквозь перестук-перезвон в собственной голове Трубадур услышал: «Ну и псиной от него разит!» – до него наконец дошло, что болотного цвета тряпица с красными полосками по краям, до того как согреть его озябшее тело, служила подстилкой той самой овчарке. Он мысленно извинился перед ней и поблагодарил.

Сейчас Трубадур не претендовал ни на что из принадлежавшего собаке, которая продолжала распугивать лаем загустевшую темноту. Наоборот, он готов был поступиться чем-нибудь из своего, лишь бы прекратить эту пытку. Неторопливо – спешить было некуда – он принялся перебирать, с чем был бы готов расстаться, если бы собак можно было коррумпировать на расстоянии. В привычном стремлении все упорядочивать он мысленно составил две колонки: «легко» и «с удовольствием». Через некоторе время во второй колонке из неликвидов осталась одна только память.

Трубадур и раньше жалел, что быстро и безвозвратно память утрачивают только мобильные телефоны.

«Что удалить?» – спрашивают они.

«Все!», – отвечаешь.

«Уверен?» – переспрашивают тебя для проформы.

«А то…»

И все. Телефон пуст. Обычная пластмассовая коробка взамен вместилища смотанных в клубок нитей, тянущихся из твой жизни к другим-прочим. Только вот в голове, будто приклеились изнутри, цепко держатся номера, ради которых все собственно и затевалось.

Для себя Трубадур решил: если однажды у него будет выбор, каким типом памяти обладать, он без вариантов предпочтет такую же, как у мобильного телефона.

…Загранпаспорт Трубадуру все-таки дали, хотя он и заплутал в лабиринте кружевного узора и чуть было не попал впросак с вопросом о приводах в милицию.

Поехал он в Польшу, отчего, наверное, и относится до сих пор к ее населению, мягко говоря, предвзято и неравнодушно. Ему потом долго никуда не хотелось, и загранпаспорт, заработанный недюжинными трудами и истрепанными нервами, откровенно скучал по разноцветным штампикам с силуэтами самолетов: нос гордо задран вверх – «выезд», уныло опущен вниз – «въезд», то есть домой… На мой взгляд, как раньше, так и сейчас можно было бы скромно ограничиться стрелками: вверх – вниз. Не так пафосно, зато ближе к действительности.

Что уж тут говорить, неказистое плавсредство под польским флагом и в самом деле напоминало Трубадуру о первом заграничном вояже, а прежде всего – об унизительном пренебрежении со стороны местного населения, с которым довелось тогда столкнуться и к которому он оказался совсем не готов, настолько не готов, что дело дошло до рукоприкладства. Хорошо еще, обошлось без административных последствий: руководитель группы откупился от польской стороны «общественной» водкой, что, конечно, не добавило Трубадуру популярности среди своих. Правильнее сказать – среди своих тоже.

Если бы это поляк завел на своей лодке гремучую собаку, Трубадур проронил бы: «Я даже не сомневался». Причем таким тоном, каким в другой стране, в другое время озвучивали идею линчевать, и безотлагательно. Однако животное надо было кормить, а поляк, похоже, сам питался вприглядку. Тем не менее, несмотря на все очевидные логические нестыковки этой версии, идея заподозрить поляка Трубадуру понравилась. Он решил потешить себя, побаловать, пустив мысли вскачь именно в этом направлении. Лучше бы ему отказали в свое время в загранпаспорте. Или отправили бы в какую-нибудь другую страну – не в Польшу. Скажем, в Сомали, к пиратам… Тоже наверняка запомнилась бы поездочка, и без всякого, заметьте, ущерба для братского польского человека. Кстати, я никогда не видел в здешних средиземноморских водах судов под сомалийским флагом. Даже не знаю, как он выглядит, хотя внутренний голос подсказывает, что нечто похожее украшает фасад местной налоговой инспекции…

Самому мне ни разу не доводилось встречать поляка на берегу, но от Хуана – нашего с Трубадуром близкого приятеля и владельца продуктовой лавки – я знал, что два раз в неделю тот закупает у него питьевую воду, галеты, сыр и самое дешевое вино, стоившее чуть дороже пустых бутылок. Я еще подумал тогда, что в соотношении закуски и выпивки славянин всегда угадывается практически безошибочно…

Трубадур долго и пристально вглядывался в сырую ватную ночь в то место, где, по его представлениям, находилась лодка под польским флагом, и ему почудилось, что он уже различает в тумане неповторимый уродливый силуэт…

«Эх, дорогой Иван Сергеевич, так не хватает прямо сейчас одного-двух Герасимов… Здесь это имя произносили бы “Херасим”, в соответствии с правилами произношения. Хорошая идея… рассказать завтра в баре историю про Муму, актуально… Заодно просветим местную публику насчет русской классики, объясним, что Тургенев – это не женевское турбюро».

…Еще немного сосредоточенности, и он усмотрел большое темное пятно на крыше палубной надстройки. Пятно, казалось, двигалось в такт лающим звукам… Только вот беда, сам звук отчего-то прилетал совсем с другой стороны.

«Это, надо думать, редкий акустический эффект, отличительная черта местного тумана… – Трубадур прекратил напрягать зрение, подпитав высвободившейся энергией фантазию. – Встречаются же на планете такие поразительные места, например, пещеры: в одном месте пошепчешь, а тебя отчетливо слышат за добрую сотню метров, к тому же не по прямой». Ему пришло в голову, что, кроме пещер, он знает как минимум одно отечественное учреждение с похожей спецификой.

Трубадур вдруг почувствовал, что ему становится скучно. Означать это могло только одно – он катастрофически быстро трезвеет. Нужны были срочные меры, и он безошибочно угадал, какие именно.

Спустя некоторое время поляк был великодушно оправдан и загодя очищен от всех возможных подозрений.

«Приятно, когда все у тебя, как у народа: пока трезв – задумчив, скрытен и мнителен, а стоит выпить – становишься безмерно искренним и… справедливым», – предложил Трубадур собственное толкование народной мудрости про трезвый ум и пьяный язык. Он хотел было, следуя указаниям оригинальной пословицы, озвучить вердикт, но потом передумал: «Все одно не перекричу собаку. Да и пустое все это – с поляком играть. Не самая к тому же умная игра. Умная, глупая… Зато подурачился в удовольствие». Он благостно улыбнулся, вспомнив, как отреагировал на его идею Хуан. Заведя руки за голову, Трубадур до хруста в спине потянулся.

Вечером – собака только входила в раж, а наши извилины еще не сложились в слово «беспредел» – в лавке Хуана было совсем пусто. «Не совсем пусто» – это когда под ноги каждому входящему стремительно бросался кот, помесь сиамского со всеми остальными несиамскими. Не на ноги, а именно под ноги. Никто не понимал, какие такие соображения заставляют холеное и крупное животное добровольно получать пинки и ушибы, неизбежные при столкновении даже с искушенными, как я, завсегдатаями. Всякий раз я замирал на пороге как оловянный солдатик, если, конечно, занесенную ногу временно за ногу не считать.

Кот, по-видимому, и сам отчаялся найти ответ на вопрос, зачем ему все это чинимое им же безобразие. О том, что регулярных посетителей лавки смертельный номер давно уже не забавляет, а новых, похоже, только отваживает от дальнейших посещений, он, разумеется, догадывался. Да и хозяин не раз намекал на это прискорбное обстоятельство при помощи швабры.

Во взгляде кота, летящего под ноги очередному посетителю, не было ни игривости, ни вражды. Только обреченность. В человеческой жизни ее еще называют покорностью судьбе. Будто заблудился в кошачьих генах след любимца или любимицы какого-нибудь Ямамото, поклонявшегося своему самурайскому богу и одноразовым самолетам для летчиков-самоубийц. Все может быть, но утверждать не стану, потому как японцы редкие гости на Майорке, можно сказать, экзотические. Мелкие, шумные, жизнерадостные – колибри в панамках, – налетят многочисленной группой, запечатлеют в цифре выражение переживаемого почтительного восторга на фоне неважно чего и уже мчатся стремительным строем к другим берегам. Тщетно пытаюсь вспомнить, довелось ли мне хоть раз видеть в Европе японца, гуляющего самого по себе. Похоже, что одинокий японец вне родины – такой же абсурд, как лавка Хуана без его кота с загадочной судьбой четвероногого камикадзе.

Сам Хуан убежден, что все дело в реинкарнации, то есть переселении душ. Мне эта индуистская идея не близка, она даже слегка раздражает, поскольку сам я обожаю запасать продукты впрок. Что, если во мне душа хомяка? Ну ладно, душа – еще полбеды, а вот не задумает ли эта душа обрасти соответствующим телом?.. В общем, не нравится мне все это, а своего объяснения поведению кота предложить не могу, нет у меня никакой идеи.

Кота в лавке не было, но я все равно отстоял привычную паузу на пороге, ухватив слухом краешек не мне адресованной истории: «…бывало, целой стаей у дверей изнывали, я водой их, горластых, гонял, из кастрюли… Теперь котяра старый стал, самому бегать за ними приходится. Такой вот парадокс. Не ровен час, приплачивать придется…»

Вся лавка Хуана выдержана в серых тонах. Конечно, можно выразиться и проще – в лавке всегда пыльно, однако стоит ли это делать, если речь идет о добром товарище? Давно уже намереваюсь, но всякий раз забываю спросить Хуана: водится ли в Испании такая особь, как «санинспектор»? Если да, то это очень состоятельные, богатые, должно быть, люди.

В ярко-красной непромокаемой куртке я чувствовал себя елочной игрушкой, забытой на засохшей еловой лапе. До календарной весны оставалось не больше недели, однако густой туман, упаковавший всю красоту за окном в мутную белизну, усиливал новогодние ассоциации, равно как и раскрасневшееся лицо хозяина – Хуан развлекал какого-то явно не местного чудака и себя самого желто-зеленой настойкой домашнего приготовления. Незнакомец добропорядочно кивал, разделяя хозяйскую озабоченность судьбой кота, и мычал что-то себе под нос, словно собирался спеть и пока только подбирал тональность. Оказалось – швед, испанского он не знал, но Хуана это нисколько не смущало. Стеклянная бутыль, литров на десять, прозванная Трубадуром майоркианским самоваром, с врезанным у самого донышка латунным краником, была мне знакома не понаслышке, отчего состоянию шведа удивляться не приходилось. Я быстро и охотно присоединился к веселью и вскоре, как и положено, начал вполне сносно понимать шведский. А когда подошло время отправлять на стойку свитер – куртка давно была там, – я уже беспощадно крушил все подряд языковые барьеры, отчаянно заполняя неизбежные пустоты ужимками сурдоперевода, и погружал своих собутыльников в середину советских семидесятых, когда соседи нашего семейства по дачному участку – Никитины – аж из самой Индии (где еще мог бы трудится дипломат с такой фамилией?) привезли уникального котяру…

По меркам того времени, еще не познавшего акселерацию, животное было невероятно крупным. Не меньше поражал и окрас: тело от кончиков ушей до хвоста белоснежное, а сам хвост – медно-рыжий, удивительно насыщенного оттенка. Если бы кошки издавали журнал «Практическое мышеловство», этот кот по кличке Афанасий (а как еще могли назвать своего кота Никитины, работавшие в Индии?) утвердился бы в нем в роли «секс-символ на все времена».

Я часто гладил его, вальяжно развалившегося на специально брошенной под яблоню старой диванной подушке, и всякий раз поражался грации, с которой кот расслаблялся, на глазах превращая тугие мышцы в подтаявший холодец… Прошу прощения, если кому-то этот образ показался надуманным; мне и в самом деле не доводилось гладить подтаявший холодец, но при случае клятвенно обещаю попробовать.

Афанасий покорно сносил мои ласки, а когда они его утомляли или становились слишком навязчивыми, принимался подергивать роскошным хвостом, отливавшим на солнце в красноту. У Афанасия был умный, сосредоточенный взгляд, я был почти уверен – он понимал, что я глажу его не столько от любви к котам, сколько по поручению…

В ту зиму председатель дачного кооператива опробовал на крысах, невероятно расплодившихся в нашем загородном хозяйстве, такой заковыристый яд, что в поселке передохли все кошки, а те, что выжили, похоже, подались в леса лечиться травами да там и сгинули. Крысиная же популяция если и понесла урон, то совсем незаметный. Импортный Афанасий остался чуть ли ни единственным защитником продовольственного запаса на дачах трудящихся в виде круп, сахара, сушек и пачек с овсяным печеньем – неизменным атрибутом дачных посиделок у самовара. Если бы не овсяное печенье, я бы к коту и не подошел.

Наше семейство не могло позволить себе никакое животное – у мамы была стойкая аллергия на собачью и кошачью шерсть и лошадиную перхоть. Когда в доме звучала последняя часть диагноза, у меня перед глазами вставала школьная библиотекарша Агриппина Андреевна; у нее было продолговатое лицо и печальные глаза, непомерно увеличенные стеклами очков в массивной оправе. Она часто жаловалась моей маме: «Совсем заездили меня в этой школе».

После каждого общения с Афанасием я должен был вымыть руки вонючим хозяйственным мылом под бабушкины приговоры: «С хозяйственным мылом сноровка приходит…» Однажды я не выдержал: «Ба, ну что у тебя за дурацкие присказки?!» Если бы не ответственное задание – лаской приманить соседского кота на наши шесть соток, – стопроцентно получил бы по губам. Однако, обошлось.

Время подтвердило мои сомнения в особых свойствах хозяйственного мыла: стоит мне в правую руку взять молоток, как пальцы левой оказываются в бинтах. Это при том, что только в описываемое лето я смылил на руки как минимум два его куска.

Ласка на кота и впрямь действовала – на наш участок он заходил часто и с удовольствием, вот только результаты его посещений никак не желали вписываться в мои школьные представления о зоологии: к концу лета крыс стало больше, а самые крупные, наглые и ленивые выделялись белыми пятнами в окрасе и пучками медно-красной шерсти на хвостах. Еще они научились управляться с банками сгущенки. Мне было очень важно, чтобы родители думали именно так.

С того самого лета я знаю, почему мы – коренное нетатарское население России – только и делаем, что сокращаемся и сокращаемся: нам не хватает ласки.

Слышал, кстати, будто в итоге младший Никитин – ему было лет семнадцать – приспособился ловить необычно окрашенных крыс в силки на приправу «карри»; пойманных особей он сбывал поштучно на Птичьем рынке, выдавая за редчайшую породу морских свинок. Неплохо, наверное, зарабатывал. Или плохо, если правду говорят, что именно он несколько лет назад продал за рубеж какие-то российские экологические секреты, что-нибудь вроде: «Скоро вымрут… Список прилагается…». Врать не буду, ничего про это не знаю: ни про секреты, ни про судьбу отпрыска Никитиных. Я и самого-то Никитина, с которым соседствовал на даче, последний раз видел лет тридцать назад. И совсем, надо сказать, не убежден, что это был именно Никитин…

Зато крыс с огненно-рыжими и отчего-то пушистыми хвостами видел еще не раз – уверен. Впрочем, последний случай был относительно давно. Эти хищники вежливо проходили передо мной, будто на дефиле, где я был известнейшим кутюрье – законодателем моды на яркие, волосатые крысиные хвосты. Правда, в перерывах между показами я слышал не заслуженные овации, а голос доктора. Я не представлял себе, кто именно позвал его на мой праздник, но в том, что рядом со мной доктор, – не сомневался. Я понимал это и узнавал его, даже не открывая глаз. Немудрено, так как доктор, похоже, сильно картавил и потому старательно обходился без слов с буквой «р». Чудно, но ему это удавалось. Вместо: «Просыпайтесь, больной!» – он, толкая меня в плечо, говорил: «Эй! Ну-ка!» Даже целые фразы выстраивал. Например: «Вы ему кто? Жена? Вот и подействовали бы на него, как жена. Нельзя же до такого вот состояния…» А может, это была случайность – я о букве, – и слова с рычащей согласной попросту огибали мое сознание, чтобы не тревожить. Состояние мое, надо сказать, оценивалось доктором совершенно ошибочно; оно, состояние, было на тот момент, как у масая, обнаружившего в Крыжополе городской путеводитель на родном языке, – абсолютно блаженное.

Не знаю, кому как, а мне лично цветные крысы безусловно скрашивали нудные черно-белые сны. Иногда я по ним скучаю, хотя, казалось бы, что может быть проще, чем организовать себе свидание с ними. Не так давно попробовал. Ничего не вышло. Вместо крыс – бывшая жена. Вроде бы и яркости ей было не занимать, и характер – не хочу сказать ничего плохого… А все не то. Плюс ко всему, еще и проблемы с четкостью изображения.

Я вообще плоховато помню ее лицо, особенно в поздний период нашей долгой совместной жизни, как-то расфокусировался он в моем сознании. Обычно, когда вспоминаю о жене, представляю себе свадебную фотографию, отошедшую при разделе имущества к мусорпроводу. Первым же одиноким утром я случайно заметил испачканную, смятую фотографию – рамка, по-видимому, кому-то приглянулась – в сугробе возле каморки, где мусорная кишка с дырками на этажах насыщает баки. Нагнулся, убедился, что ошибки нет, – она самая, но поднимать не стал.

Забавно, что воображение, однажды и навсегда перепуганное брачными узами, самого меня не впускает в свадебный снимок, стирает с него, сохраняя в неприкосновенности всю остальную композицию. Странная выходит картинка: стоит в центре симпатичная круглолицая девушка – белое платье, фата, букет лилий, все как положено, – но стоит необычно, глубоко завалившись набок, под таким неестественным углом, что без поддержки и не устоять, а она тем не менее стоит и выглядит при этом жизнерадостной и счастливой…

Впервые мне привиделась эта явная чертовщина на ее поминках. Я поразился тому, как просто и внятно один единственный фотографический отпечаток, подредактированный выпитым, смог рассказать про большую часть нашей бурной семейной жизни. Сперва выпивал «по-взрослому» я, но при всем том на меня можно было опереться, хотя бы иногда… Потом, когда мы наконец расстались, она сама пристрастилась к выпивке, а я и не знал, да и неинтересно мне было – из своих проблем с трудом выкопался. Протерся я в ее жизни до полной прозрачности, как на фотографии… Короче, не было меня рядом. Теперь уже никогда не будет – на небесах мы точно проходим по разным ведомствам… Я часто думаю, что жизнь – довольно беспомощная штука, если такие слабаки, как я, легко ломают ее себе и другим. Сколько ни искал копию той свадебной фотографии, так и не нашел. Как без нее проверишь, много ли я нафантазировал? Может, вообще все наврал? Вполне может быть…

Понятно, что эту историю в лавке Хуана я не рассказал, хватило и про кота Афанасия. Тем более что пришел Трубадур и чуть ли не от дверей огорошил хозяина вопросом – уж не поляк ли завел собаку? Смешно сказать, но до появления моего приятеля никто из нас лая не слышал, не обращали мы на него внимания. Надежность, с которой зелье Хуана глушит все то, что способно отвлечь от его непосредственного потребления, не снилась ни шотландским, ни французским изыскам, которым отдает предпочтение Трубадур.

Отвечая гостю, Хуан ограничился обожаемым испанцами словечком «каброн», что переводится как «козел», но по смыслу ближе всего к нашим «урод» или «мудак», и смелым заявлением, что поляки не станут корейцами, даже если голод – не тетка…

Я подумал, что подпишусь под этой исполненной дружелюбия мыслью: в конце концов, лично у меня никаких проблем с поляками никогда не было, больше того, моя бабушка – коренная варшавянка.

– За каброна ответишь, – сказал Трубадур Хуану по-русски.

– Не пи…ди, Трубадур, – заучено бойко отреагировал хозяин лавки, причем ключевое слово было произнесено почти без акцента. Настоящий гимн моему педагогическому дару. Это так, к слову… «Трубадур» у Хуана получался значительно хуже.

– Не п-и-и…ди… – счастливо промямлил во сне швед, надув между губами прозрачный и недолговечный пузырь. Отличный парень и… классная находка: мы втроем принялись выдувать такие же пузыри. Занятие оказалось слюнявым, но очень увлекательным. Лучше всего получалось у Трубадура. Он вообще способный, особенно по части настоящих мужских забав. По-моему, это он первым предложил по глотку жидкости для мытья посуды – для большего эффекта. Урод… То есть, каброн…