Текст книги "Трубадур и Теодоро, или две двести до Бремена"

…Собачий лай, будто выпущенный из пращи камешек-невидимка, подскакивал на водной поверхности, одолевал немалое расстояние и, не растеряв ни скорости, ни силы, насквозь прошивал болью мирно дрейфующий в алкоголе мозг.

Трубадур заткнул уши указательными пальцами, но другим частям организма это действие пришлось не по вкусу – его затошнило, и какое-то время он вовсе не реагировал на внешние раздражители.

Благодаря исключительной природной скупости организм удержал все, что с немыслимой щедростью было в него залито. Парадоксально, но факт – щедрость тоже была природной. Едва различимые в тумане фрагменты пейзажа не сразу прекратили вальсировать, однако в конечном итоге все же замерли на привычных местах. Трубадур опять обрел нерадостную способность слышать собаку.

Ему сильно захотелось крикнуть ей что-нибудь неприятное. Он открыл было рот, но в него тут же – пулей – залетела какая-то живность, то ли муха, то ли мотылек, и оказалась мгновенно проглоченной в таком вот – «то-ли-то-ли» – неопознанном виде. Совершенно неожиданно для обоих.

– О как! – только и смог произнести Трубадур, подумав при этом, что у собаки, похоже, обнаружился не менее гнусный союзник.

«Обнаружился и тут же пропал. Пал жертвой конвульсивного сглатывания. На месте насекомого я бы, наверное, только и ждал, что меня прихлопнут, расплющат, отравят, запытают насмерть разрядами тока, – размышлял Трубадур, чутко прислушиваясь к себе в ожидании, что внутри него сейчас зажужжит и наконец станет ясно, как глубоко в организм проник пришелец. – Скорее всего, я был бы главным насекомым пессимистом в мире. Надолго ли – это, конечно, вопрос. Но чтобы вот эдак запросто быть проглоченным? Нет, к такому исходу нельзя подготовиться, если, разумеется, ты не кусок сыра…»

Трубадур шумно прочистил горло, потом обильно сплюнул, надеясь таким образом выдворить нечисть в привычную для нее среду обитания, но чудо не состоялось.

«Как странно устроен человек. – Он отстраненно, как на чужое, глядел на собственное колено и опадающий бугорок слюны. – Вроде бы рот и мозг находятся в голове, то есть в одном и том же месте, недалеко друг от друга, а команда «Выплюнь!» мало того что прошла с явным запаздыванием, так еще и этот постыдный, ужасный недолет».

Он вспомнил, как однажды на занятии по военной подготовке ему улыбнулось совершенно непередаваемым образом впечатать учебную гранату прямо под ноги отставному полковнику Младенко, по прозвищу Младенец. За две минуты мальчишки выучили с десяток новых словочетаний, а виновник разноса усвоил, что если ему «плевать на священный долг, то долгу на него – тоже плевать»…

«Устами Младенца… – покачал головой Трубадур. – А ведь сколько лет прошло. Всем на меня плевать, мне на всех… Мне самому на себя плевать… Так я и наплевал!»

Тут ему в голову пришла новая мысль: «Что, если прямо сейчас все те, кому на меня наплевать, возьмут и плюнут одновременно? И попадут?» Он подумал, что в этом случае обречен, и представил себе газетный заголовок: «Выходец из России заплеван насмерть!», – потом перевел эту фразу на английский, чтобы вообразить, как продавцы газет будут выкрикивать ее в лондонской подземке. Одна проблема – посетить Лондон потенциальной жертве не довелось, поэтому было неясно, принято ли в тамошнем метро торговать прессой.

«Должно быть, принято… – предположил Трубадур. – В конце концов, Англия – страна бесконечных традиций, – пришла ему на ум фраза из путеводителя или рекламы путевок. – Интересно, а вот есть ли у англичан традиция придушивать собак, если те без умолку, часами…»

– Эй вы там! – крикнул он в заходившуюся лаем темноту. – Сделайте же что-нибудь со своей собакой! Или я призову на помощь британский парламент!

Все осталось как было. По-видимому, слухи о неторопливости обитателей Вестминстерского дворца дошли и до здешней средиземноморской глухомани.

Трубадур принялся составлять фразу похлеще. Однако утомительная борьба организма с вторгшимся в него насекомым и сопутствующая напряженная умственная работа сделали свое дело: на попытке изъять из проекта речевки матерные слова он задремал.

…С каждым шагом лес впереди становился все гуще, но Трубадур продолжал шагать, мстительно не оглядываясь. Собака осталась у него за спиной, на опушке, привязанная к чахлой осине. Саму собаку Трубадур не видел, однако точно знал, что она именно там. Какое-то время лай еще доносился до него, но вскоре утих и пропал совсем. Отчего-то ему стало жаль веревку, которая не позволила собаке бежать за ним. Не веревка – нарядный такой канатик, в ярко-красном нейлоновом чулке с желтыми крапинками, с мизинец толщиной, не больше. Неожиданно лай прорезался снова, и Трубадур подумал, что на самом деле он, не замечая того, сделал круг, но тут деревья странным образом разомкнулись, будто кто-то распахнул занавес из подвешенных к небу вековых сосен, вот только вместо сцены открылось недоброе зимнее море. Трубадура качнуло резким порывом ветра, сразу стало зябко и неуютно – настолько враждебными были темные тугие валы, опадавшие тоннами на песчаный берег. Длинными голодными языками волны стремились дотянуться до подножия высокого обрыва, на котором он стоял. Когда это удавалось, Трубадур чувствовал, как содрогается и проседает земля под ногами, но, как и принято в снах, не мог двинуться с места. Вдалеке, почти на границе видимости, появлялась и исчезала верхушка паруса. Опять вернулась мысль о пестром канатике…

«Откуда он вообще взялся, этот чертов канатик? У меня такого никогда не было. И сейчас нет. Ни на лодке, ни дома… И при чем тут парус?»

Немного поёрзав в кресле и тем самым ослабив объятия сна, Трубадур, все еще не до конца проснувшись, попытался ухватиться за промелькнувшую мысль – что за подсказки подсовывает ему подсознание, на что намекает? Правильные ответы тут же кинулись от него врассыпную, оставив на виду разменную мелочь: «Ничего хорошего тебя, брат, не ждет».

«Старый знакомый», – ласково подумал о своем полусне Трубадур. Однако на душе стало немного пакостно и чуть тревожно. Хорошо хоть не настолько, чтобы окончательно пробудиться и затолкать себя под холодный душ – смывать грозящие сбыться предчувствия. Через несколько минут он опять глубоко и размеренно задышал, временами негромко, протяжно всхрапывая. Возможно, интересующие ответы все-таки покинули свои схроны и посетили его, но, как и водится в глубоких снах, Трубадур тут же об этих встречах забыл, не успев ни порадоваться, ни погрустить.

Трубадур хоть и предпочитал из соображений практичности моторные яхты, и даже владел одной – невеличкой, душой он всегда тянулся к парусникам. Правда, его больше привлекали обводы, иными словами – дизайн, а не воспеваемое поклонниками парусов единение с природой, переходящее время от времени в бескомпромиссное единоборство с ней же. Последнее обстоятельство, неизбежно сопутствующее любви к мореплаванию, категорически не нравилось Трубадуру вне зависимости от типа судов. Однако на мощной моторной лодке, справедливо считал он, больше шансов избежать встречи лицом к лицу со стихией. Во всяком случае, самому Трубадуру это не раз удавалось, и, судя по тому, что третьего дня мы болтали по телефону, – удается по прежнему.

Людей, обожавших утюжить под парусами зимние моря, он непривычно вежливо называл «безрассудными», поясняя удивленной публике: «Если бы среди этих странных граждан не было моих близких друзей, которым я задолжал много-много денег, то не сомневайтесь – зваться бы им полными «ебанько» или кончеными мудаками. Но обстоятельства, увы, сильнее нас».

Рискну предположить, что этим друзьям Трубадура весьма нескоро доведется узнать из его уст всю правду о себе, раз уж событие это напрямую связано с вероятностью урегулирования финансовых отношений. Надеюсь, что и со мной в ближайшие годы он будет, как и положено с кредитором, сдержан и кроток. Хотя романтика парусов никогда меня не увлекала, с детства побаиваюсь воды. Исключения делаю только для содовой.

– Под парусом в шторм… Это же форменный ад! Ни одному нормальному человеку не придет в голову туда соваться, если, конечно, это не единственный и последний способ заработка. Спасатель, к примеру. А чтобы вот так, добровольно, да еще за немалые, скажу тебе, деньги… Ты только представь себе: ветер молотит – кувалда вселенская, волны черные, вспененные, злобные… Мачту снесло, корпус трещит, скрипит, будто зубы крошатся… Внутри задраенной, заблеванной каюты – пара особей, бесполых от ужаса. Цепляются за что только можно, головы берегут, надеются, что они им еще пригодятся… – Трубадур явно на что-то отвлекся, я решил было угадать и подумал про мотоциклистов и шлемы, но поторопился. – Представил? Да, забыл про томик Бродского, чудом удержавшийся на полке. Не нравится Бродский? Хорошо, путь Твардовский, какая разница… Прости… Не тебе это я, Иосифу Александровичу… Офигительно романтично! Хочется воскликнуть: «Так держать!», – вспоминая детсадовского завхоза, который нас, мальчиков, учил писать стоя…

Каюсь, что я не совсем по-товарищески подверг цензуре экспрессивную речь Трубадура, однако, обладая толикой воображения, вы легко получите представление о его (и своем в том числе) запасе ненормативной лексики, удивительной кладовой суррогатов эмоций.

Среди владельцев моторных яхт я, признаться, тоже встречал любителей романтического экстрима, но в общем и целом Трубадур был прав – эта публика все-таки посолиднее. Солидность вообще в контрах с экологичностью, мне так кажется. А может быть, все идет от моих приятелей из «Гринписа» с их неуемной стрит-культурой в одежде и неразделенной верой в нашу общую обреченность. Словом, кто с дизелями и без парусов, те зиму не любят, а если и выходят зимой в море, то днем, ненадолго и только в хорошую погоду. Иначе говоря, редко выходят, почти никогда.

В этом году все тем более стоят на приколе – прикольная нынче зима. У Трубадура на прошлой неделе треть черепицы с крыши сдуло, как и не было, а прогноз обещал солнце и штиль. Трубадур бесновался: «Какой прогноз?! Где он твой прогноз?! Вот и напиши, мудак, своим мудакам начальникам, что штиль сдул… Обычный для этих мест мудацкий штиль…» Впоследствии я так и не понял, купился ли страховой агент на обаяние моего приятеля, с наслаждением произносившего повторяющийся эпитет по-русски, или нет.

Все-таки хорошо, думал я, что Трубадур хоть кому-то не задолжал, а то ведь, неровен час, зачерствел бы душой, вынужденно пряча эмоции.

Вечером, когда стемнело, мы вдвоем изобразили на влажном песке фигуру, напоминавшую огромного неуклюжего Голема, на груди написали «Прогноз» и щедро помочились на надпись.

Говорят, что прогнозы к нашим нынешним бедам отношения не имеют, не могут они поспеть и не поспевают за переменами климата. Мол, всему виной глобальное потепление. Но Трубадур недоверчив. Во-первых, говорят об этом те же метеорологи, что потчуют нас недоброкачественными прогнозами, а во-вторых – Трубадур грешит на Хорхе, который не так давно перекладывал крышу на его доме. Похоже, на сопли черепицу крепил. Да еще красотка соседская Лусия… Туда пойдет, назад вернется… Отвлекала, короче, и без того не самого способного и трудолюбивого парня. Хорошо еще, что у испанцев под черепицей монолит из бетона, а то метался бы Трубадур с тазиками от одного водопада к другому в каждый дождь до самого лета.

Спрашиваю у Хорхе, когда он крышу приятелю начнет восстанавливать, сам я второй на очереди, а он говорит, что лучше выждать, пока всю черепицу сдует – «с края легче будет идти». Вот же осёл, прости Господи… Трубадур сразу сказал ему, что «идти» можно прямо сейчас и набросал примерный маршрут.

А Лусии ничего не сказал. Та и в самом деле хороша, чертовка.

Отец Лусии внешне похож на короля российской эстрады – такой же смуглый, большеглазый, сам весь большой, шумный и, что характерно, нерусский. Русской была мать девушки. Трубадур в жизни не видел ее, даже на фотографии, но безошибочно угадывал в дочери те неуловимые черточки без названий, которые всегда очаровывали его в соотечественницах, тем самым немало осложняя и без того непростую жизнь. Выспрашивать подробности у «короля Филиппа» (так Трубадур сразу же окрестил соседа) было неловко, собирать сплетни – унизительно. Однако, стоило Трубадуру при знакомстве упомянуть, откуда он родом, как улыбку ветром сдуло с лица испанца, следа не осталось.

«Похоже, не я один купился на это самое «неуловимое без названий»… Чую, не меньше моего ты вкусил, бедолага», – мысленно рассудил Трубадур, но искреннего сочувствия не испытал. Наоборот, позлорадствовал тут же: «Значит не везде и не во всем, что бы там ни утверждали расплодившиеся хулители, господствовала в советские времена политика двойных стандартов. По части баб, прямо скажем, все было очень даже честно: что своим, то и на экспорт. Посему – страдайте теперь, сеньоры, в свое иностранное удовольствие».

Несмотря ни на что, Трубадур с первого дня удивительным образом расположился к соседу, а вот тот, в свою очередь, отнюдь не спешил растрачивать себя на встречное дружелюбие.

На самом деле, у «короля Филиппа», конечно же, было другое имя. Звали его Мигелем, но Трубадур обещал себе вспомнить об имени, данном соседу родителями, не раньше, чем на испанский трон сядет нынешний молодой наследник. Исключительно из политкорректности. Не должно быть в Испании двух «королей Филиппов».

Надеюсь, Мигелем нынешний «король Филипп» станет нескоро: батюшка принца Филиппа, царствующий монарх Хуан Карлос I, – симпатичнейший человек. Недавно мы обедали в одном ресторане, сидели практически за соседними столиками. В Испании, особенно на Майорке, такое нередко случается, надо только места знать.

Прав ли был Трубадур в своих догадках по поводу предвзятого отношения «короля Филиппа» к выходцам из России, или какие другие причины будили в соседе подозрительность и настороженность, но только в первый год знакомства тот звал Трубадура в гости только из вежливости, рассчитывая на понимание и непременный отказ под благовидным предлогом. На воспитанность и чувство такта, иными словами, рассчитывал. Зря. Всякий раз сосед ошибался. Обманывался, можно сказать. Трубадур хоть не обременял «короля Филиппа» долгим присутствием, но местной традицией – приветствовать знакомых женщин поцелуями в обе щеки – наслаждался, на мой взгляд, до неприличия откровенно. Лусия всегда была на таких вечеринках на правах хозяйки, иногда Трубадур притворялся забывчивым и здоровался с нею дважды, уходил тоже не сразу. Но это лишь в том случае, если «король Филипп» был чем-нибудь занят и не находился в непосредственной близости.

У самого Трубадура отец Лусии бывал много чаще – заглядывал, чтобы выпить с соседом по стопке, а заодно, вроде бы ненароком, прогуляться по дому, заглянуть во все укромные уголки, начиная со спальни. В дни таких спонтанных визитов нетрудно было догадаться, что Лусия припозднилась, а батюшка «переживают и нервничают». Иногда Трубадур находил предлог, чтобы облегчить ему задачу «случайного» путешествия по жилищу, но чаще наоборот – заставлял помучиться, подолгу не отпуская с террасы. При этом двери в спальню нарочно были закрыты, а неплотно сведенные ставни временами поскрипывали, создавая иллюзию, будто в комнате кто-то неловко прячется. Трубадур как-то рассказал, что неделю провозился со ставнями, поливая петли соленой водой, дабы ржавчиной прихватило – иначе никак скрипеть не хотели. Когда старания увенчались успехом – радовался, как ребенок.

А еще он грозился купить не сегодня завтра и затащить в спальню самый большой, какой найдется, шкаф или сундук. «Лучше сундук. Громадный такой сундук. Снаружи – замок амбарный, внутри – ежик. Только представь. Тук-тук-тук… Доча, это ты?»

По правде говоря, мне казалось странным, что «король Филипп» видит в Трубадуре угрозу для своей очаровательной и бесконечно юной дочери. С другой стороны, я не мог не признать, что моему самолюбию, окажись я на месте приятеля, эти отцовские волнения польстили бы сверх всякой меры. Как-то я заметил ему, просто к слову пришлось, что в нашем возрасте о принцессах пора забыть, нынешний наш удел – королевы-матери, и то в лучшем случае, а так – прислуга из непристроенных. В ответ Трубадур широко улыбнулся и ободряюще похлопал меня по плечу: «Отлично сказано!»

Черт бы побрал эти маленькие городки, все всё знают, сплетник на сплетнике, деревня…

Обычно Трубадур с «королем Филиппом» выпивали, подолгу обсуждали рыбалку, нещадно ругали туристов, чуть более осмотрительно – городские власти. И никогда, по молчаливому соглашению, не выходили за рамки нейтральных тем, и уж тем более никогда не посвящали друг друга в свои мысли и тайны. Так и должно быть, если не нужны лишние проблемы с соседями, особенно – с ревнивыми отцами хорошеньких дочерей. А может быть, это испанская специфика. Когда-то, давным-давно, заговорил я дипломатично с очередным кандидатом в тести про подлёдный лов, а он мне в ответ: «Ты давай со свадьбой поскорее определяйся, а до свадьбы… чтобы мормышку свою в чехле держал».

Трубадур голову бы прозакладывал, что «короля Филиппа» собачий лай изводит не меньше, чем его самого, да еще, кроме прочего, заставляет нервничать больше обычного. Дело в том, что Лусия подрядилась после работы выгуливать за небольшую плату двух кокер-спаниелев одной пожилой англичанки. Теперь, если случается вернуться домой позже обычного, она всегда ссылается на их бесшабашный нрав и неукротимую тягу резвиться до бесконечности. Похоже, «король Филипп» в это не очень верит. Мы с Трубадуром раза два видели его беседующим с местными собачниками.

Зря, между прочим, не верит. Кокеры – известные сумасброды. На днях – в Пальме, в порту – я наблюдал одного такого четвероногого шалопая. Воспользовавшись замешательством хозяйки, он пулей влетел по трапу на палубу чужой яхты, да не просто яхты – целого парохода, а там – никакого народа и другая собака… Противоположного пола, как безотлагательно выяснилось. В общем, собачья свадьба состоялась без промедления, экспромтом, по большой собачьей – с первого взгляда – любви. Даже бесстыжие аплодисменты случайных свидетелей, заглушившие причитания растерянной барышни на причале (люди за границей всякую чужую собственность уважают), ее не испортили. Оставаться дольше было бы мальчишеством, и я было повернулся, собираясь уйти, но барышня с отчаянием придержала меня за локоть:

– Что же теперь делать-то?

– Радоваться, мадам, – учтиво ответил я на предложенном языке и, присмотревшись к ней повнимательнее, добавил по-русски, надеясь, что не поймет: – И о себе подумать.

Вот вспомнил сейчас и пожалел, что не поняла.

Если бы я рассказал этот эпизод в компании своего приятеля и «короля Филиппа», то, вероятно, заслужил бы сомнительную похвалу Трубадура: «Спасибо тебе, старик. Очень убедительно, ко времени, а главное – в тему». Это при том, что история совершенно правдивая, отчего и кажется выдумкой. Я, помню, еще удивился, увидев собаку на таком роскошном судне.

По моим наблюдениям, палубная живность заметно чаще встречается на небольших парусных лодках. Там снобизма поменьше, палубные настилы внутри, как правило, тиковые – никаких ковров, все легко отчищается. Зато и животные попадаются весьма для морских вояжей экзотические. Как-то, слово за слово, совершенно случайно разговорились мы с пожилой четой из Новой Зеландии, совершавшей на парусной яхте кругосветное путешествие. У них на лодке жил гусь с ритуальным именем – Рождество. Они очень переживали, что гуся укачивает, по сей причине он все время гадит и от этого сильно худеет, а вот то, что внутри лодки нужен противогаз, супружеская пара замечала вовсе. Ну, доложу я вам, и крепкий народ эти новозеландцы… Я их вежливо успокоил: до декабря, мол, еще время есть – птица притерпится, войдет в форму, наберет вес… и все будет хорошо. Самому Рождеству эта фраза – «все будет хорошо» – в моем исполнении не понравилась, он вытягивал в мою сторону облезлую шею и злобно шипел. Возможно, я весь не пришелся ему по душе, не только мои слова. Хозяева гуся существенно уступали птице в проницательности и способности разбираться в людях – они искренне благодарили меня за участие.

Опять же и Трубадур рассказывал, что в Портофино, куда он ходил на своем судне два года назад, пришлось ему швартоваться по соседству со свиньей, ходившей, если память не изменяет, под голландским флагом.

«Чуть до драки не дошло. Здоровенный и пьяный в хлам боров, килограммов на сорок тяжелее меня. Поэтому до драки и не дошло, если по-честному…» Помнится, в этом месте он скептически хмыкнул – его самого позабавила собственная нечаянная откровенность. Меня, кстати, тоже: никогда не замечал, чтобы что-то останавливало моего приятеля, если всерьез его кто-либо задевал. Хорошо хоть, иронии и самомнения ему было не занимать – мало кого он воспринимал всерьез…

Он и теперь вспоминал об инциденте в Портофино, рисуя себе образ хозяина собаки, надрывавшейся все это время фактически без передышки. Получался вылитый голландец из Портофино. Однако на этот раз никакой перевес не удержал бы Трубадура от грубости и рукоприкладства.

– Лучше бы кошек заводили… – проворчал он и, понятное дело, подумал о Гансе, предпочитавшем в это время года мутить воды в Карибском бассейне: «Как он там? Дошел ли на своей скорлупе?»

Ганс, как нетрудно догадаться, немец. Они в один год с Трубадуром обосновались в этих краях, случайно познакомились в порту и сошлись на глубоком почтении к «торфяному» виски «Лагавулин». Каждый год по осени Ганс в одиночку переходит на двенадцатиметровом паруснике через Атлантику – за солнцем, а к лету возвращается на остров, домой.

На борту у Ганса всегда две-три кошки. Он любит их за чистоплотность и неприхотливость. «Учить ничему особенному не надо – они ведь “сами по себе”, опять же компания…»

Имена своим кошкам Ганс не дает. Поначалу номера присваивал, потом и эту затею оставил, считает, что так огорчений меньше: «А то сидишь после трехдневного шторма и ломаешь голову – какой номер за борт смыло? Печалишься, в то время как дел невпроворот… В конце концов, номера – те же имена. Зачем тогда?»

Забавный парень.

Трубадур как-то попросил его покатать московских гостей – к нему летом целая толпа нагрянула. Привез компанию на пристань, стал знакомить с Гансом, а тот говорит: «Что ты меня именами мучаешь, все равно не запомню. Даже считать их не стану. У меня на лодке два спасжилета, один – мой, где второй – не знаю. Скажи лучше, пусть обувь снимают и поднимаются на борт».

Две москвички остались на берегу – видимо, понимали испанский, даже немецкий акцент не помешал.

Ветер в тот день раздувал нешуточную волну, и все время, пока столичная братия осваивала под немецким флагом прибрежные воды, делясь впечатлениями между собой и остатками завтрака – с рыбами, Трубадур на берегу заметно волновался, хотя отлично понимал, что это глупо. В душе он не сомневался, что про кошек, потерянных в океане, Ганс по большей части все выдумал.

Вернулись из прогулки по морю все как один. Ни одной пары обуви на причале не осталось. Босых среди гостей изначально не было, Трубадур запомнил бы.