Текст книги "Трубадур и Теодоро, или две двести до Бремена"

Уже месяц, как в бухту не заходила ни одна «случайная» лодка.

Простенькие, неухоженные суденышки местных жителей дожидались сезона под набережной, гордо именуемой променадом, в бетонных боксах, прикрытых навешанными вкривь и вкось разномастными воротцами. С воды променад походил на заброшенную конюшню для маленьких пони. Летом можно было забраться в чужой незапертый бокс и валяться в чужой опять же лодке, окутанным теплым гниловатым духом дерева, рыбы и водорослей, временами подремывать, временами наблюдать из глубокой тени за потным шевелением пляжа. Даже прибрежный бульон из лосьонов «для», «от» и «вместо» загара казался отсюда мятной прохладой. Неизменно отвратительными оставались лишь толстые животы тинейджериц с пупками, пробитыми пирсингом. Эти самые металлические колечки – не важно, какую часть тела они пронзали, – Трубадур, как правило, сравнивал с чекой у гранаты: «Если потянуть резко и сильно, то чека непременно выскочит, и тушка взорвется на х…! Или обосрется, как минимум…»

Еще три дюжины деревянных посудин были в беспорядке разбросаны по берегу. С мечтой вернуться когда-нибудь в лучшие времена они подставляли дождю позеленевшие и потрескавшиеся бока, шершавые от налипших ракушек, и шевелили лохмотьями отставшей краски.

Лодки покрупнее – с десяток, не больше – зимовали «на привязи» возле буйков, покрываясь сверху белым соленым налетом, а понизу обрастая густыми зелеными бородами, в которых могли бы укрыться стайка карликовых русалок или одна-две особи нормальной, человеческой комплекции.

Лишь одно судно было обитаемо на постоянной основе: десяти-, максимум двенадцатиметровый парусник, по всему видно, что самодельный – неуклюжий, будто сваренный автогеном из небрежно раскроенного листового железа, швы несимметричные и торчат наружу. Вдоль бортов лодки красовались выцветшие разнокалиберные спасательные круги с затертыми надписями и такое количество пестрых канатов, что хватило бы на «Крузенштерн» со всеми его парусами и мачтами. Еще бы и нам с Трубадуром осталось по два-три метра – повеситься от тоски: всю неделю подряд – ветер и дождь, а теперь вот, извольте, туман…

На корме, закрывая большую часть шипучего, как газировка, названия, грустно свисал намокший польский флаг, размерами напоминавший о вечно уязвленном самолюбии восточного европейца.

Если в обеденное время не было дождя, то единственный обитатель диковинного судна в обязательном порядке появлялся на палубе со скатанным в рулон матрасом. Он расстилал его всякий раз с осторожностью и таким благоговением, с каким, наверное, потомственные часовщики раскатывают в Базеле на рабочих столах замшевые чехольчики с миниатюрными хитроумными и изящными инструментами – достоянием четырех или пяти поколений династии. Внутри матраса неизменно обнаруживался огромных размеров бинокль.

Трубадур был совершенно уверен, что, несмотря на очевидное нежное обращение, бинокль так же стар, помят и потерт, как его владелец, коротавший время за увлеченным и бесцеремонным изучением то ли редких посетителей прибрежных кафе, то ли содержимого их тарелок. Возможно, он был автором гипотезы, по которой еда должна походить на едока не меньше, чем собака на своего хозяина, и проверял в нашем городке справедливость предположений.

Появление на палубе фигуры с биноклем принималось публикой, мягко говоря, неоднозначно. Испанцы, к примеру, шумно радовались, тыкали в сторону лодки пальцами, привлекая внимание детей, вместе с ними смеялись и громко приветствовали поляка, традиционно сохранявшего завидную невозмутимость, даже отстраненность. В Бологом или Воронеже его точно побили бы за показное высокомерие или, на худой конец, за гибель Тараса Бульбы. Иногда местная публика с хохотом принималась фотографировать грузную фигуру в несвежей майке, натянутой поверх свитера, по всей видимости, для того, чтобы удержать шерстяной раритет от распада на отдельные нити.

Бестактность вообще смущает испанцев не больше, чем нас с Трубадуром – пьянство. Они, как и мы, без уговоров легко подхватывают инициативу, а дальше – только держись… Признаться, я еще не встречал страны, где жители так мало походили бы на героев собственной литературы. Классической, разумеется, литературы – с современной, кроме Артуро Перес-Реверте, я, пожалуй, и не знаком. Где они, эти величавые, неприступные гранды, высокомерные и чопорные, как сталинские высотки, без которых московский пейзаж стал бы унылым, однообразным и совсем немосковским? Похоже, растасованы они по каким-то хитрым колодам, из которых лично мне никогда не сдают. Или я и впрямь не то читал? Или живу в неправильном месте? Наверное, все так и есть – это мои проблемы…

Кого поляк по-настоящему, всерьез раздражал, так это англичан и немцев, коих на Майорке проживает превеликое множество. Видимо, от каждого поселившегося в Соединенном Королевстве русского сбегают в среднем по два десятка британцев, и все как один на Майорку – сказывается привычка к островному быту. Это я так, к слову… В сезон в нашем городке надо основательно побродить, чтобы услышать на улицах испанскую речь, но и зимой, особенно в выходные, набережную затопляют монотонное бормотание англичан и гортанная немецкая перекличка. Как шутит Трубадур: «Пинта Гиннесса, и выходи строиться!»

Заезжих местные называют между собой «адвенедизо», то есть приблудными, зато «своих» иностранцев, надолго обосновавшихся в городке, почти всех привечают по именам или прозвищам.

Именно «приблудные» высказывались в адрес навязчивого наблюдателя особенно недружелюбно и совершенно, надо сказать, не заботясь о лексике. Но слова – это ерунда по сравнению с тем, как отличился гостивший у Трубадура приятель – малоизвестный художник из московских армян. Он поставил на набережной развернутый к морю мольберт и водрузил на него холст на подрамнике два метра на полтора, весьма авангардно раскрашенный в слово «Чуйло». Писал латиницей и ошибся с первой буквой, даже я не сразу понял.

Автор произведения великодушно пояснил мне, серости средиземноморской, что хамство, как всякий род человеческой деятельности, нуждается в собственной эстетике, а обретая ее – становится самостоятельным предметом творчества.

О «хамском творчестве», как и «творческом хамстве», я, положим, знал и без него, а вот то, что у Гамлета есть потомство, стало для меня полным откровением. Художник сообщил кому-то по телефону, что «у сына Гамлета проблем побольше, чем у отца». Пока я лениво выуживал из собственной памяти все, что знал об «отцовских» проблемах, порыв ветра легко подхватил масштабное полотно, и оно, совершив в воздухе несколько почти идеальных фигур высшего пилотажа, неряшливо приземлилось на проезжую часть, пометив острым углом дверь припаркованного автомобиля. Владелец пострадавшего авто, обедавший в ресторане через дорогу, был не в курсе эстетики хамства и вел себя прямолинейно и грубо до тех пор, пока не получил полотно в подарок, десятку евро для мальчишки, взявшегося с помощью вилки освободить шедевр от подрамника, и две монеты за вилку – для хозяина кафе. Никто из нас, разумеется, не удосужился посвятить нового владельца шедевра в его содержание и перевод. Учитывая ошибку в написании, сделать это вообще не представлялось возможным. Да оно и к лучшему.

«Ох…енная инсталяция! Самому такого никогда не придумать! Это только жизнь может эдакое захреначить! – неумеренно восторгался художник и яростно колотил кулаком в раскрытую ладонь. – Так нас всех! Так!»

Все-таки современные живописцы очень непростые ребята.

Конечно, любой из посетителей прибрежных заведений испанского общепита мог постараться не замечать поляка. Развернуться, например, к морю спиной и продолжать в удовольствие трапезу. Но зачем тогда, спрашивается, приезжать на ланч в гавань, где только морской пейзаж и воздух способны отвлечь от сомнительной чистоты столовых приборов и прочей ерунды вроде бокалов со сколами по краям…

Как-то раз я порезал таким бокалом губу и попросил официанта заменить порченую емкость вместе с содержимым. Мне безропотно подали новый бокал, калибром с небольшую вазу, и слегка початую бутыль того, что я до этого употреблял, – без сомнения, кое-что крепкое и дорогое, конкретнее не скажу. Выпивку (я ее не пощадил) чудесным образом в счет не включили – «за счет заведения», – вместо этого пришлось отдать евру за «испорченный» бокал, будто я его сам и погрыз. К справедливости я взывать не стал, испанцы этого не любят, а я люблю их. В тот момент и вовсе обожал.

Поляк никогда не реагировал на доносившуюся с берега брань. Сомневаться в том, что его не хвалят, не приходилось, как не приходилось гадать, долетают ли недобрые слова до лодки под бело-красным флагом с птицей, распластанной так, словно ей не хватило нескольких метров тормозного пути… Впрочем, на всех флагах пернатые – со своими причудами… В общем, как уже было сказано, поляк демонстрировал устойчивое безразличие ко всей этой чужеродной ненормативности и опускал бинокль не раньше, чем обретал одному ему ведомое знание. Он мог подолгу стоять, держа огромный оптический прибор на весу, но иногда все-таки переводил свое тело в положение «лёжа», уперев в палубу пошире расставленные локти, чтобы картинка в окулярах была стабильной. Задница его замирала вздувшимся тертым джинсовым пузырем, а спина вздымалась на вдохах и опадала на выдохах основательно и регулярно.

Трубадур был уверен, что стоит поляку набрать еще пяток килограммов веса, как вся телесная конструкция, приподнявшись в области пуза, потеряет свою устойчивость, и ему придется что-нибудь подкладывать под локти, возможно, книги, желательно толстые. Трубадур со смехом рассказывал, что, когда эта мысль впервые пришла ему в голову, она заставила его оглянуться на полку с темно-вишневым частоколом Большой Советской Энциклопедии и подумать: «А вот хрен тебе!»

Со временем жители городка, предпочитавшие проводить время за столиками на променаде, привыкли к назойливому старикану и не ругались всерьез, а только поругивались, соблюдая сложившийся ритуал завсегдатаев. Официанты ненавязчиво урезонивали особо расшумевшихся «приблудных», обращая внимание публики на поляка скорее как на местную достопримечательность.

Так, постепенно, вчерашние объекты изучения сами превратились в зрителей и в этой метаморфозе обрели успокоение и пристойный аппетит. Поляк же нисколько не переменился и продолжал жизнь затворника, регулярно изучая наши гастрономические пристрастия. Приятель Трубадура, пражанин, предлагал на паях выкупить какую-нибудь прибрежную кафешку, «столов на пять-шесть», и назвать ее «Под польским взглядом», – чехи обожают такие вот «ситуационные» названия. Мы вроде обо всем договорились, но так и не смогли определиться с паями. То есть, договорились обо всем, кроме главного. Множество гениальных идей остается за пределами человеческого опыта не по причине отсутствия денег, а от нежелания вкладывать свои.

Однажды ветер развернул польское судно так близко к террасе Трубадура, что «наблюдатель» явил ему несвежее тело между сползшим с талии брючным ремнем и вязаной резинкой свитера. Трубадур решил созорничать и, добыв из комода раздвижную подзорную трубу, принялся, не скрываясь, изучать старика. Ничего интригующего он не увидел, разве что полуоторванную эмблему «Пол энд Шарк» на левом свалявшемся шерстяном рукаве.

«Сильно потрепанная, но “фирма”. Может, на бирже мужику не повезло, может, наоборот – повезло… на чьей-то оставленной без присмотра лодке. Как бы там ни было, не мое это дело», – трезво рассудил Трубадур.

Кстати, насчет бинокля он оказался прав – и вмятины на нем обнаружились, и отливающие латунью потертости. Антиквариат. Такому не грех позавидовать. В какой-то момент показалось, что поляк почувствовал на себе взгляд и вот-вот повернется… Трубадур ловко скрыл трубу за спину и осторожно ретировался с террасы.

Много лет назад он и сам оказался объектом пристального изучения. Та давнишняя история по-прежнему вызывала у него неоднозначные чувства, хотя мне, по правде сказать, она кажется исключительно забавной. Возможно, по той причине, что Трубадур мне не все рассказал. С этим ничего не поделать, расскажу только то, что услышал.

Трубадур бодрым шагом отмерил четверть пешеходной дорожки. В этом месте перила моста флюсом выдавались наружу, образуя нависающий над рекой карман. «Какой милый балкончик. Странно, что раньше никогда не замечал», – подумал он и встал там – юный, веселый, обнаженный, из всей одежды только носки и кеды. Носки мутного цвета – хэбэшные, зато кеды – настоящая пара китайских: «Два мяча».

Был сентябрь с его последними светлыми, но уже прохладными вечерами. Народ исправно перемещался с правого берега на левый, то есть с работы домой. За редкими исключениями, движение пешеходов было в общем и целом односторонним. Автомобили и автобусы проезжали в обоих направлениях, однако за плотным стальным узором высоких решетчатых ферм Трубадура практически не было видно. Точнее сказать, недостаточно видно, чтобы привлечь внимание пассажиров. Сюрприз был рассчитан на пешеходов.

Степенные граждане, проходившие мимо Трубадура, сильно смущались и куда больше, чем он сам, предпочли бы обзавестись шапками-невидимками, чтобы остаться незаметными. Женщины сбивались с шага и хмурили брови, неуместно сосредотачиваясь, как при обнаружении ошибки в бухгалтерском отчете. Мужчины, будто по команде, впервые замечали, что у них на руке есть часы, и они – быть того не может! – ходят… Или не ходят? Умный человек придумал носить часы на левой руке, очень удобно подносить их резким движением к правому уху, и Трубадур, находившийся справа, тут же оказывался вне поля зрения. Вполне, надо сказать, естественный жест, если не наблюдать его повторение каждые десять секунд. Даже звучавшие время от времени вроде бы непроизвольные высказывания, ни к кому конкретно не обращенные, – «Черт-те что делается…» или, к примеру, «Дожили…» – не способны были развеять тягостное однообразие.

«Откуда столько рутины и ханженства? Где же ваши творческие находки, товарищи?» – мысленно раззадоривал Трубадур прохожих.

И раззадорил. Заметно вспотевший полноватый мужчина средних лет замедлил шаг и прошептал скороговоркой, будто сам в этот момент совершал что-то не одобряемое обществом:

– Молодой человек, не смейте провоцировать! Это недостойно. Вы не имеете право так поступать.

Описывая мне того памятного гражданина – зализанную бриолином прическу, подсвеченные румянцем росинки пота, – Трубадур в свойственной ему манере озадачился: «Ведь и подумать не мог, что он голубой, в голову такое не могло прийти… А сейчас – на каждом шагу они… Теснят пацаны небесной масти нашего брата, что твои вахабиты поборников традиционного ислама… Успешно теснят… Где только пряталась в то время вся эта армия?! Ты только вслушайся: “Господа! Наконец-то демократия открыла нам путь к заднице! А тем, кто топчет традиционную тропу, одна дорога – в…” Ну, в общем, ты понял. Чертов глоток свободы… Чего-то нам всем в него подмешали».

Вторым по популярности предметом после наручных часов, позволявшим гражданам мотивировано отвлечься от созерцания голого тела, были носовые платки. К их помощи, посчитал Трубадур, прибегал, в среднем, каждый шестой пешеход. Никогда раньше сентябрь не приносил в этот город таких масштабных проблем с насморком. Чистенькая, опрятная старушка тоже заученным движением извлекла из рукава кофточки платок, но к лицу подносить передумала – лишь погрозила Трубадуру зажатой в руке голубой тряпицей, при этом глаза ее, так ему показалось, оставались улыбчивыми и добрыми.

Понятно, что забавнее всего на Трубадура реагировали девицы. Одни покусывали губы, чтобы не рассмеяться в голос, полагая неловким откровенное проявление чувств в публичном месте (голого Трубадура искренне развлекло это умозаключение), но лица их были такими, словно к Трубадуру приценивались… Иные и вовсе недвусмысленно постреливали в его сторону озорными, охочими до приключений глазками.

В тех случаях, когда рядом с девицами не было кавалеров – те вели себя как «степенные», повторяя аттракцион с часами или платком, – Трубадур им подмигивал, а то и баловал позами античных атлетов, что, на его взгляд, должно было привнести в картину происходящего оттенок музейного целомудрия…

…Надеюсь, этот абзац мой товарищ не прочтет, пропустит по невнимательности… В общем, скорее всего, «ожившие статуи» в его исполнении представляли собой чудовищные пародии, сплошное недоразумение. Он и сам говорил, что его физическая форма тогда оставляла желать лучшего: «Что до конституции, то желанной щедрости мать-природа не проявила, да и прохлада вечерняя тоже была не на моей стороне…»

Потом появилась женщина лет сорока. Она издали одарила Трубадура вдумчивым, внимательным взглядом и, по-видимому, пришла к выводу, что налицо явная угроза морали и нравственности. Однако, как стало ясно чуть позже, «угрожал» юноша, по ее разумению, отчего-то не всем: метра за три до входа на мост женщина принялась бойко сортировать не очень густой поток прохожих по какой-то одной ей известной методике. Сомневаюсь, чтобы много людей в нашей стране в те далекие годы знали, что такое «фейс контроль», не уверен даже, что и на своей исторической родине это слово уже вошло в обиход и стало привычным, но из наблюдений Трубадура за действиями самозваной распорядительницы явствовало определенно – «любительщиной» там и не пахло…

Те пешеходы, которым женщина милостиво не препятствовала продолжать путь по стороне, облюбованной «хулиганом», действительно ее не подводили. Они быстро преодолевали опасный участок, уставившись себе под ноги. Осмелься Трубадур встать у них непосредственно на пути, взяли бы его молча за плечи, не поднимая глаз выше щиколоток смутьяна, и освободили бы проход, тоже молча. Фантазия мне подсказывает, что примерно так профессиональные галеристы переставляют вдоль стен картины, выбраковывая те, что не подходят под настрой и характер будущей экспозиции, – сдержанно, без лишних эмоций; в конце концов, содержание каждого полотна давно изучено до мелочей. Скорее всего, аналогия не очень уместная, вот и приятель мой в тот момент думал иначе. Эту безразличную публику он определил для себя как «сектантов», ему было обидно их нарочитое невнимание.

– Возможно, в детстве ты испытывал дефицит заботы, – позволил себе поумничать я, слушая эту историю.

– Или в юности – мозгов, – парировал он и шутливо отгородился ладонями. – Все! Молчи! Разделяю твои опасения – как был дефицит, так и остался… Есть один-единственный способ подтвердить или опровергнуть гипотезу, но нужен мост, а ни одного подобающего на Майорке мы не найдем. За это ручаюсь.

Иногда Трубадур изъясняется непривычно изыскано и без мата, при этом его руки, особенно длинные тонкие пальцы, выразительно дополняют речь. Внешне он в этот момент тоже преображается, становится вальяжным и ироничным. В такие минуты я начинаю думать, что «король Филипп» видит и подмечает больше моего, и не так уж безосновательна его отцовская паранойя.

– Конечно, я был бы рад облегчить «сектантам» жизнь, – продолжал Трубадур свою историю. – Например, повернуться к ним спиной, зайти, наконец, в карман, придуманный для мусорной урны и идиотов… Меня по-прежнему было бы видно, но вид этот стал бы куда менее вызывающим. Только увы… В этом случае я безнадежно проигрывал спор. Таковы были правила: мне не дозволялось заговаривать с прохожими, но и стесняться их я не смел. Такая незадача…

…Не прошедшим визуальный отбор женщина-активистка преграждала путь. Она вытягивала перед собой руку с сумочкой и тут же отводила ее вправо, указывая пешеходу единственно возможное направление. Небольшой черный ридикюль на короткой ручке превращал ее руку из обычного указателя в натуральный шлагбаум с грузом. Только груз, если не считать таковым саму женщину, что по мнению Трубадура, было бы крайне неуважительно, оказался не на том конце. Эта деталь, неведомо почему не ускользнувшая от его внимания, не развеивала иллюзию в глазах прочих граждан – многие принимали утяжеленную сумочкой женскую руку за полный запрет прохода и останавливались.

Вопросов женщине не задавали, спорить с ней никто не пытался, – Трубадур бы услышал. Какие слова она сама говорила остановившимся, до его слуха не долетало, – женщина стояла спиной к Трубадуру, но он мог бы поклясться, что текст был коротким, убедительным, однообразным и без импровизаций, то есть повторяющимся. Начинался он, и это понятно, с обращения «Граждане!», а заканчивался, вероятнее всего, призывом: «Проходите, не задерживайтесь!» Середины, собственно, могло и не быть.

Как бы там ни было, но народ, потоптавшись на месте, на манер потерявших след милицейских собак, вдруг обретал новую цель и резво устремлялся к противоположному тротуару. Мост был достаточно широк и, как уже говорилось, вздымал к небосводу высокие ажурные фермы, отделяющие проезжую часть от переходных дорожек, так что с противоположной стороны Трубадура почти совсем не было видно. Он поддерживал собственный дух тем, что жалел этих людей: «Вот и не будет вам теперь, несчастным, о чем за ужином поболтать. Опять о работе придется, о родственниках… Тоска…»

Иногда появлялись «неправильные» пешеходы, то есть пришедшие с другой стороны реки, с дальнего, так сказать, берега. Не прибегая ни к ухищрениям «сектантов», ни к каким-либо другим уловкам, они вообще не обращали на Трубадура ни малейшего внимания. Этот феномен был ему странен и непонятен, разве что у тех, с того берега, отсутствовали часы с носовыми платками, причем у всех подряд, но это вряд ли. «Неправильные» пешеходы шагали как заводные, пока не приближались к спине женщины-шлагбаума, где без всяких указаний, вообще без каких-либо видимых причин, не огибали ее, что было бы проще и логичнее, а, как и встречные, переходили на противоположную сторону… Возникавшее в результате нерегулируемое перекрестное движение было единственным, на взгляд Трубадура, недочетом в действиях общественницы…

– Случись ей вот так же действовать в Москве… скажем, на Большом Каменном, в дни народных гуляний, то при столкновении двух потоков наверняка возникли бы затор и сумятица… – разъяснил Трубадур причину возникшей тогда обеспокоенности. При этом посмаковал на языке последнее слово – «сумятица», так оно ему понравилось.

…Он вновь посмотрел на женщину, и ему вдруг пришло в голову: «Может, она и в Москве-то никогда не была?» В общем, недоработку решено было не замечать: «Здорово все же, что такие люди встречаются в небольших городах, в провинции. А в Москве своих регулировщиков пруд пруди…»

Город действительно был мал. Городок. По другому его жители между собой и не называли. Несколько районов по обе стороны реки да мост, будто подарок роскошного Ленинграда российской глубинке, как ни посмотри – главная достопримечательность. Был еще один мост – новый, невзрачный, по нему можно было только спешить, и горожане его не любили. Добираться до него оказывалось тоже не с руки. Видимо, когда проектировали, был один план развития города, потом планы поменяли, а мост уже сдан… На новом мосту Трубадур ни за что не встал бы – не тот уровень.

На одном берегу реки – исторический центр, городские власти, два института, чуть дальше – фабрики, заводы; на другом – новостройки жилых кварталов, общежития, конторы всяческие, разнокалиберные учреждения, не претендующие, по собственной незначительности, ни на бывшую дворянскую, ни даже на мещанскую малоэтажность. Несмотря на это, жилье конторским всегда выделяли «через речку», то есть рядом с высоким начальством. Вряд ли во всем этом таился глубокий смысл или хотя бы стратегический замысел. С другой стороны, кто знает… Может, и защитил какой достойный муж диссертацию по теме «Дополнительная мотивация административной активности путем приближения к ж… (скажем, “жилищным условиям”) руководителей». Было такое, не было, только сложилось, можно сказать, исторически, что на одну сторону реки перебирались в конце дня фабрично-заводские рабочие и студенты, а на другую – мелкой и средней руки служащие. Именно они, задержавшиеся на службе, и стали в тот день теми самыми – редкими «неправильными».

– Видишь, что получается. – Трубадур заострил мое внимание постукиванием костяшками пальцев по опустевшему бокалу. – Выходило, что большинству работяг, о студентках не говорю, я был худо-бедно интересен, любопытен, по меньшей мере, а вот представители чиновного сословия нарочито демонстрировали мне неодобрительное безразличие, граничащее с отвращением…

Не самое большое открытие. Все мы с раннего детства догадываемся, нет – чувствуем, интуитивно ощущаем, что безразличны мы этим людям с самого своего рождения; потом, когда взрослеем, обязательно подворачивается оказия убедиться, что не только безразличны, а еще и мешаем… Однако факт остается фактом: из всех моих знакомых только Трубадур проверил на себе эту неутешительную закономерность столь экзотическим образом…

Спорные мысли и ясные умозаключения посетили Трубадура, само собой, значительно позже. Там, на мосту, несмотря на все шутовские выходки, ему стало нервно и холодно, он держался из последних сил, чтобы достоять положенные спором тридцать минут. Трубадур не мог позволить себе проигрыш – это означало двадцатипятирублевый штраф, и он точно знал, на что потратит выигрыш. К слову сказать, эксгибиционистам не может быть свойственна алчность, поскольку сам акт обнажения по-своему олицетворяет щедрость… Он с удовольствием думал об этом, ему, как и всем нам, не жадным, просто нужны были деньги. Еще он надеялся, что в милиции не знают слова «эксгибиционист». Впрочем, перспектива прослыть «пидором» – так метили все непонятное, замещая большое количество разных слов, – его тоже не привлекала. Если честно, то милиции он боялся.

Несколько лет спустя Трубадур будет сидеть напротив крупной женщины с заурядным, хотя и не лишенным приятности лицом. Ее густые, с легкой проседью волосы будут подчеркнуто опрятно собраны в тугую косу и скручены на затылке канатной бухтой, небольшой такой бухточкой. На темной ткани платья, в просветах белоснежного кружевного воротничка, размерам которого позавидовали бы королевские мушкетеры, а тонкости кружева – сам король, будут угадываться едва различимые следы перхоти. Проситель попытается их сосчитать, гадая: четное – повезет, нечетное – нет. Впрочем, и без счета он увидит, что их четыре, тем не менее будет готов к тому, что вот-вот женщина поднимет на него ясный пронзительный взгляд и, экономя слова, молча укажет рукой на дверь: «Вам туда!» – и потопает покорный судьбе Трубадур восвояси без всякого загранпаспорта.

Женщина будет внимательно изучать какие-то бумаги, наверное, его, поскольку уголки ее губ будут то резко опускаться, то медленно подниматься, зато брови поползут вверх, выдавая живой, почти что человеческий интерес, абсолютно не свойственный сотрудникам ОВИРов, отделов кадров и ЖЭКов, потому что он, этот интерес, искореняется в них по специальным методикам, наверняка совершенно секретным… Потом Трубадур придумает для этих людей особый термин: «Человек безучастный».

«Интересно, а как у них с вкусовыми ощущениями? – придет ему в голову мысль. – Ведь для них всё, по идее, должно отдавать бумагой и фиолетовым чернильным карандашом…»

Тем не менее, наблюдая за хозяйкой кабинета, Трубадур не сможет не признать, что какие-то шансы, по крайней мере, надежда у него все-таки есть.

Он будет сидеть на жестком стуле, плотно сжав колени и придавив их сверху ладонями, чтобы не разъезжались. Шевелиться на стуле покажется ему опасным. «Наверное, там же, где из человеков вытравливают человечность, специально обученные люди раскачивают новые стулья так, чтобы скрипели при малейшем движении. Вот бы на такую работенку устроиться», – будет лезть в голову всякая чушь.

От нечего делать, Трубадур станет внимательно рассматривать аккуратно разложенные по плечам своей визави белоснежные узоры, поражаясь невероятным хитросплетениям нитей и отсутствию острых углов.

«Если не сами кружева, то уж точно – кружевные воротники в особо крупных размерах наверняка специально изобрели для кадровиков, директоров школ и других ответственных работников женского пола, – посетит его еще одна дурацкая мысль. – Чтобы притуплять бдительность несознательного элемента, такого, как я».

(Смешно сказать, но через несколько лет жизнь подтвердит его догадку самым неожиданным образом: чем самозабвеннее властные женщины новой России станут клясться в верности идеалам демократии, тем больше будут надевать на себя кружев и прочего гипюра. И это им сильно поможет. Школа…)

– Приводы в милицию были? – спросит женщина, как и полагается, застав Трубадура врасплох.

– Наоборот, – ответит тот машинально и, по странному стечению обстоятельств, честно. Относительно честно.

…Трубадура и впрямь не приводили в милицию в физическом смысле этого слова. Если излагать события формально и педантично, то это ее – милицию – привели к нему буквально секунда в секунду к окончанию получаса, отведенного участниками пари для «шоу на мосту».

Сначала рядом с женщиной-активисткой замаячил один милиционер. Он что-то коротко с ней обсудил и громко – так, что на этот раз Трубадур расслышал, – призвал: «Граждане, не толпитесь! Разойдитесь уже по домам!»

На самом деле никто не проявлял склонности «толпиться», если вообще уместно так говорить в отношении нецелого десятка прохожих.

Время пари уже истекло, только вот деваться Трубадуру было некуда. Друзья, одежда – все осталось на том берегу, где уже вовсю распоряжался человек в форме. Бежать на другую сторону реки, в распростертые несимметричные объятия дедушки Ленина не было смысла и вообще попахивало политикой…

Минутой позже вдалеке заистерила милицейская сирена…

Когда темно-синий УАЗ влетел на мост, громыхая подвеской и разбрызгивая тревожные красно-синие сполохи, Трубадур – не спрашивайте, почему, он и сегодня не объяснит – мельком глянул вниз и, не дожидаясь, пока увиденное отзовется в мозгу недвусмысленным предостережением, перемахнул через перила. С воплем «Идио-о-о-о-т!» он довольно быстро долетел до глубокой и черной воды.

– Так что еще в те дремучие годы, – Трубадур отлично знает, что выглядит моложе большинства своих сверстников, и не упускает случая слегка пококетничать, – у меня появился собственный, проверенный рецепт совершения отчаянных поступков…

Лектор выдержал недолгую паузу, давая аудитории, то есть мне, восхититься услышанным, и продолжил: