Текст книги "Убийца не придет на похороны"

Глава 9

Первое, что ощутил Сергей Дорогин на третьи сутки после операции, так это расчлененность собственного тела. Ни ноги, ни пальцы рук, ни язык, ни веки не слушались своего хозяина. И Дорогину показалось, что его ранее сильное и ловкое тело состоит из миллионов свинцовых шариков, невероятно маленьких и в то же время ужасно тяжелых. И каждый шарик живет собственной жизнью, бешено вращается, соприкасаясь с другими такими же шарами, и каждое это прикосновение, такое легкое, приносит ему нестерпимую боль. Лишь после этого удивительного ощущения появилась мысль, что он мертв и находится на том свете.

«Да, да, я мертв, я весь разъят и меня ждет страшный суд. Но что значит «меня ждет», если я уже, как человек, не существую, а состою из тяжелых свинцовых шариков, горячих, как маленькие солнца».

А вскоре появился запах, резкий, одновременно удушливый запах эфира.

«Да, смерть пахнет эфиром, – тяжело провернулась мысль. – Смерть пахнет эфиром. Но если я думаю, значит, я жив? А почему душа не может думать? – сам по себе возник вопрос. – И почему меня не слушаются мой язык, мои веки? И странно, я ничего не слышу, ни единого звука не доходит до меня. А ведь эти маленькие звуки, горячие шарики, вращаются и ударяются друг о друга. Должен быть звук, обязательно должен быть звук. Может, не громкий, но достаточно отчетливый, и я должен его слышать. Неужели человеческая душа, покинув тело, теряет слух и зрение, и в состоянии улавливать только запахи?»

Мысли путались и рассыпались опять же на маленькие сверкающие шарики, колючие и горячие. Соприкосновение шариков друг с другом рождало нестерпимую боль. И вообще, все вокруг Дорогина насквозь было пропитано болью. Даже покинув тело, было невозможно избавиться от нее.

«Наверное, это уже начался страшный суд надо мной. Наверное, я уже горю в адском огне».

Боль была нестерпимой, хотелось кричать. Но сколько раз ни пытался Дорогин закричать, позвать на помощь, это ему не удавалось. Все попытки оставались безуспешными.

«Я же должен увидеть тело, которое покинула моя душа или увидеть душу, которая кружит над телом, над моими бренными остатками. Нет, не остатками, – тут же поправил себя Сергей, – не над остатками, а над останками, над бренными останками. Да, так точнее, правильнее. Что значит бренные? А, да, бремя… Я был до этого обременен своим телом. Нет, я никогда не был обременен своим телом, оно никогда меня не тяготило, оно всегда оставалось послушным и исправно служило моим желаниям. Оно ощущало тепло и холод, ветер и прикосновение морской волны, оно даже ощущало шелест травы. Да, я мертв, в этом уже не может быть никакого сомнения. Но что произошло перед тем моментом, как я умер? А перед смертью был полет… Нет, не полет – падение. Падение перед смертью, – подсказала мысль, – ты летел с невероятной высоты вниз, летел очень долго, летел целую вечность. Правда, вначале был мост с холодными и мокрыми от дождя перилами. Мост. Ты помнишь? Тело, ты помнишь мост? Руки, вы помните мост?»

Кончики пальцев, находящегося в реанимации больного, задрожали под белой простыней. Но этого никто не заметил. Он лежал один в просторной палате. Веки Сергея даже задрожали. Усилие приложить пришлось невероятное, такое усилие человек прикладывает чтобы сдвинуть стотонную глыбу, приподнять ее.

Но сколько ни пытался Сергей открыть глаза, приподнять веки, это ему так и не удалось, и он вновь провалился в густую кромешную тьму.

А затем появилось ощущение еще более удивительное – все миллионы светящихся шариков взорвались, взорвались одновременно. Это походило на игрушечный ядерный взрыв, который воспроизводит очень мощный компьютер с огромным экраном. И должна была после этого, невероятной силы взрыва, остаться пустота, безвоздушное пространство, но вместо этого ощущения появилась невероятная тяжесть, словно все горячие шарики собрались воедино, прекратили свое движение, слиплись, склеились странным образом и остановили вращение, но тут же исчезало и это ощущение, теперь представлялось, что и кожа состоит из бесконечного количества таких же шариков.

«Это атомы. Да, я состою из атомов. Мое бренное тело состоит из атомов. И если я могу думать, то я не мертв. Был мост с холодными перилами, было падение в маслянисто-черную воду. Мне вспороли живот. Да, да, меня ударили ножом в живот там, на мосту. Даже сейчас я ощущаю жжение в том месте, куда был нанесен удар. Болит все тело, болит вся моя бренная оболочка. Под ребрами, справа, жжение и боль просто невыносимы, именно туда вонзилось лезвие ножа. Да, да, там был нарушен порядок, там лезвие ножа, стальное, холодное, острое, как бритва, разъяло, расцепило миллионы, а может и миллиарды атомов, из которых состоит мое тело. Так состояло или состоит? – блеснула мысль. – Состоит, состоит, – ответило тело, ответило болью, тяжелой, вязкой. – А где я сейчас? – задал себе вопрос Дорогин. – Неужели я лежу на дне реки? Ведь именно в нее упало мое тело, именно к воде, к реке летел я, спасаясь от погони».

После неудачной попытки открыть глаза Сергей попытался шевельнуть языком, который заполнял весь рот, был огромным и твердым, словно выточенным из тяжелого дерева. Это тоже не удалось, и Сергей оставил бесполезные попытки. Единственное, что получалось, так это думать, хотя мысли все время сбивались, столкнувшись с нестерпимой болью. Боль парализовывала мысли, не позволяла им развиваться.

Мысли путались, превращаясь в огромный огненный клубок. И все это время Сергей пытался ответить на единственный вопрос: жив он или мертв? Если жив, то тогда где он, и что с ним случилось?

Но ответить на этот вопрос Дорогину не удавалось, не удавалось до тех пор, пока в его странном черном мире не появились звуки. Они были глухие, похожие на далекие подземные взрывы или раскаты молний, грохочущих где-то высоко за черными-черными тучами и одновременно далекодалеко за несуществующим горизонтом. Ведь в его мире, в том мире, где метались мысли, не было никаких преград, не существовало ни стен, ни неба, ни земли, существовала лишь пустота, бесконечность, до конца которой не может долететь даже мысль. Так же не существовало времени, только звуки. Они возникли ниоткуда.

«Что это? – задал себе вопрос Дорогин. – Откуда в этой пустоте звуки, причем, звуки ни на что не похожие?»

– Он, наверное, никогда не придет в себя, Геннадий Федорович. Я хожу сюда каждый час.

– Ну, и что, Тома? – спросил Рычагов ассистентку.

– Да вроде бы никаких изменений, все как было в первые три часа после операции, так и продолжается уже сорок восемь часов.

– Неужели никаких изменений? – доктор Рычагов смотрел на зеленый экран, по которому, петляя, бежала, а затем судорожно выгибалась светящаяся линия.

– Да, никаких. Сердце как билось, так и продолжает биться. Давление чуть-чуть улучшилось, появилась хоть какая-то стабильность.

Правда, перепады большие. Но так еще неплохо…

– Я вижу, вижу, Тома, я все вижу. Ты же знаешь, я не бог. Все, что было в моих силах, я сделал. Я почти разобрал его на части, но мозг – вещь непонятная. И что там произошло я не знаю, что повреждено, тоже пока определить нельзя. Если бы, конечно, я мог видеть насквозь, то тогда.

– Мне кажется, вы видите, Геннадий Федорович.

– Это тебе кажется, девочка. Ничего я не вижу. После операции, честно признаться, я думал, все с этим будет хорошо, но сейчас я вижу, все мои старания напрасны. Навряд ли он придет в себя.

«Навряд ли он придет в себя?» – набор звуков, из которых состояла эта фраза, сложился в слова в сознании Сергея Дорогина и он понял, что слышит голос мужчины.

«Может, это говорит бог? Тогда к кому он обращается? Нет, это не бог, это говорит человек и он, скорее всего, где-то рядом. Надо попытаться сказать ему, этому человеку, что я жив, жив, я постараюсь выкарабкаться. Надо попытаться сказать!»

И Сергей вновь, собрав всю свою волю, попытался шевельнуть языком, приподнять веки, тяжелые, как бетонные плиты. Ресницы задрожали. Но этой дрожи не увидела Тамара Солодкина, не увидел хирург Геннадий Рычагов.

– Как ты думаешь, сколько ему еще? – спросил Рычагов у своей ассистентки.

– Не знаю, не знаю, вам, Геннадий Федорович, виднее.

– Я думаю, еще дня два-три и его не станет.

«Три дня, и его не станет… Кого они имеют в виду? Меня, что ли, мое тело? Неужели оно разлетится, и останутся только мысли? А может быть, мысли тоже разлетятся? Но ведь мысли состоят не из атомов, не из маленьких светящихся шариков, они состоят из чего-то другого, вечного!»

– Ладно, пойдем, Тома, мы ему пока ничем помочь не можем.

– А кто ему может помочь? – спросила женщина.

Рычагов передернул плечами, сцепил пальцы, хрустнул суставами. У него были длинные красивые пальцы, как у пианиста или скрипача. Вообще, Геннадий Федорович Рычагов на хирурга не был похож. Когда он надевал дорогой костюм, роскошный галстук, то становился похож больше на артиста, чем на медика.

– Знаешь, кто ему может помочь?

– Правда, знаете?

– Конечно, ты, Тома, знаешь, ведь ты носишь крестик.

– Конечно ношу, Геннадий Федорович.

– Вот только бог ему и сможет помочь, только бог.

– А вы?

– Я же тебе говорил, – повторил Геннадий Федорович, – я только человек. И то, что мог, сделал. А теперь его жизнь в руках божьих. Если он захочет, вдохнет жизнь в это существо, оно начнет мыслить, начнет бороться. А если не захочет, тогда тело станет холодным, как лед. Пошли, пошли отсюда, у меня еще куча работы. У меня.

«Что же у него еще такое?» – подумал Дорогин, слыша звук шагов. Этот звук пронизал все его существо, все, разваливающееся на части от боли, тело.

– Кстати, Геннадий Федорович, – прикоснувшись к плечу хирурга, сказала Тамара, – а у него ведь тоже на груди был крестик.

– Да-да, я помню, Тома, помню, что говорил Петрович. Может, он действительно верил в бога или верит, тогда бог ему поможет. Между прочим, сейчас меня ждут больные.

– Странно, про одних больных еле помнишь, а этот не идет из головы.

Хирург быстро-быстро двигался по коридору, а за ним, как нитка за иголкой, спешила длинноногая Тамара Солодкина, его неизменная и незаменимая ассистентка.

В конце рабочего дня, после операции, Тамара вернулась в реанимационное отделение.

– Ну, как наш больной?

– Который больной? – спросил молодой врач, дежуривший в реанимации.

– Тот, с черепно-мозговой травмой.

– Все без изменений, Тамара Петровна.

– А можно я взгляну?

– Конечно, вам можно, какие проблемы. Вы же ассистировали Рычагову во время операции?

– Да, я.

– Тогда идите, смотрите. Хотя что там смотреть, я только что оттуда.

– Тем не менее, я хочу на него взглянуть.

– Пожалуйста, пожалуйста. Но я вам точно говорю, никаких изменений. Сердце продолжает биться, но навряд ли он оклемается.

– Зачем вы так?

– Что, так? – улыбнулся доктор.

– Зачем вы так скептичны?

– Я не скептичен, я практик.

– Да, да, я знаю, вы практик.

– Знаете, Тома, я уже пятый год работаю, – без отчества обратился к красивой молодой женщине врач, – насмотрелся всякого, точно могу вам сказать, он не придет в себя. А если и выкарабкается, то это будет уже не человек.

– Не хочется верить вашим словам, – Тамара отвернулась от врача, вальяжно сидевшего в кресле, и направилась в палату.

Дежурившая сестра кивнула ей устало, но приветливо. Тамара подошла к Дорогину. Она смотрела на его мужественное лицо, затем приподняла край простыни и взглянула на руки, на сильные, длинные узловатые пальцы, на крепкие запястья, на правом оставались часы, и самое странное – шли.

«Неужели этому сильному мужчине, – а ему, наверное, лет между тридцатью пятью и сорока, – неужели ему суждено остаться инвалидом? Может, действительно будет лучше если жизнь покинет его? Кто он? – задала себе вопрос женщина и после этого прикоснулась кончиками пальцев к правой руке Сергея. Прикосновение было легкое. – Да, будет жаль, если реанимолог окажется прав. Будет очень жаль. А ведь у него, наверное, есть жена, скорее всего, есть дети. Может, он заботливый отец, любящий муж. Но почему его никто не ищет, почему им никто не интересуется? Хотя в жизни случается всякое. Может, жена, дети, может, даже отец и мать этого мужчины живут в другом городе, может, они даже не знают, что он сейчас лежит здесь и уже третьи сутки не приходит в себя».

Тамара подушечками пальцев прикоснулась к глазам Дорогина и приподняла веки.

Вначале расплывчатое светящееся пятно возникло перед Сергеем, слишком яркое после долгой темноты пятно с размытым контуром, искрящимся и горячим. Ему захотелось закрыть глаза, избавиться от этого слепящего болезненного света. Но закрыть глаза он не смог, а сами они не закрывались, пальцы Тамары держали веки. Расплывчатое пятно начало медленно приобретать очертания, прорезался силуэт женской головы.

«Странно, я всегда думал, что смерть – ужасная костлявая старуха с косой в руках, а оказывается, нет, смерть это никакая не старуха, смерть – молодая красивая женщина с темной точкой родинки над верхней губой. Родинка похожа на маленький кусочек шоколада, который хочется слизнуть языком. А глаза у смерти не пустые черные глазницы, а прозрачные, зеленые, похожие на морскую воду в полдень. А волосы у смерти золотистые. Да, смерть – это не старуха, теперь я это знаю.

Тамара отняла пальцы, веки опустились. Но видение, лицо женщины, белокурой, с черной точкой родинки и с зелеными глазами еще долго стояло перед Сергеем Дорогиным. А мысль продолжала работать, пытаясь объять непонятное, потому что непонятное являлось необъятным.

Странными показались глаза, вернее, остекленевший взгляд больного молодой женщине, очень странными. Глаза не были мертвыми, хотя Тамара увидела в зрачках свое отражение в белом халате.

«Нет, нет, он не умрет, он будет жить» – на ее губах появилась улыбка, ласковая и немного грустная.

Тамаре не хотелось, чтобы этот мужчина умер, но она ничего не могла поделать. И никто ничего не мог поделать, никто, кроме всевышнего. Только он один имел такую силу, имел такую власть, что мог, пользуясь своим могуществом, воду превращать в вино, камень в хлеб и мог прикосновением руки воскрешать мертвых.

И губы Тамары плотно сжались, а затем зашевелились. Она произносила слова молитвы, той единственной молитвы, которую она знала. И этот шепот, похожий на шелест летящих листьев, услышал Сергей Дорогин.

А Тамара молилась. Как каждый человек, который не в ладах с совестью, она истово верила в существование бога. А ведь кроме нее за этого мужчину некому было помолиться. Но она этого не знала.

– Господи, спаси его, вдохни в него жизнь! Ведь ты можешь это сделать, а если можешь, то сделай.

И в мыслях Сергей Дорогин повторял слово за словом, фразу за фразой, произносимые женщиной, стоявшей рядом с ним.

Покидая больницу, Тамара решила, что завтра утром обязательно поднимется на второй этаж и придет в реанимационное отделение.

Через час после ухода Тамары, которую Дорогин принял за пришедшую к нему смерть, в палату наведался врач, дежуривший в реанимации. Он насвистывал веселую песенку, проверил, все ли в норме, затем недовольно скривился, сложил губы трубочкой и издал странный звук, словно бы в надутую камеру воткнули острую иглу, а затем резко выдернули.

– Ты не жилец, не жилец, – вслух сказал врач, торопливо покидая палату.

Затем он дал указания сестре и двинулся по длинному, тускло освещенному коридору в комнату отдыха – туда, где уже заварили крепкий чай, откуда слышался смех и веселые голоса, такие нереальные в этом мрачном здании. Там праздновали день рождения анестезиолога, которому исполнилось пятьдесят, но он был еще бодр, хорош собой и любил приударить за молоденькими девушками из медперсонала.

Когда врач ушел, оставив после себя запах дорогого одеколона, у Сергея только и хватило сил на то, чтобы приоткрыть глаза. Свет больно резанул по зрачкам. Он увидел белый потолок, сверкающий штатив капельницы, похожий на блестящий крест, и не сразу понял где верх, где низ. И только сейчас, по прошествии стольких часов, он наконец-то осознал, что жив и находится в больнице. Но даже радоваться не осталось сил.

Он не знал, есть ли у него тело, во всяком случае, не чувствовал его. Самое странное, что ранение он тоже не ощущал. Наступило спокойствие, не хотелось даже предпринимать попыток к тому, чтобы пошевелить пальцем, сделать глубокий вдох. Он дышал, словно бы не думая об этом, забыв о воздухе.

Сергей вновь тяжело опустил веки и провалился в тяжкое забытье. Длилось оно довольно долго. Когда Дорогин вновь приоткрыл глаза, то увидел лишь синий огонек дежурной лампочки-ночника, вмонтированной в стенку над дверью. Капельницу ему уже успели заменить. Кто, когда – этого он не помнил. Но теперь Дорогин отчетливо слышал, что делается в больнице. За стеной кто-то надсадно кашлял, из глубины коридора неслись смех, торопливые шаги, цокот каблуков, шарканье тапок по линолеуму. Скрипели двери, хлопали, щелкали, когда открывались и закрывались. А за окном надсадно свистел ветер.

«Сколько же я пролежал вот так, в забытьи? День, два? А может быть год? А может, всего несколько мгновений, и именно за эти мгновенья все произошло, и я смог вспомнить всю свою жизнь? А как долго я летел с моста до черной воды, как долго? По-моему, целую вечность. Ведь я опять смог увидеть всю свою прожитую жизнь, все свои тридцать семь лет. Интересно, если уже прошел день, то тогда мне тридцать восемь, а не тридцать семь, как было до прыжка с моста. Да, я, скорее всего, встретил свой день рождения здесь, на больничной кровати. А может, в холодной воде Волги? Нет, что-то здесь не так, у меня опять все начало путаться. Могу ли я что-нибудь сказать?»

Он попытался шевельнуть языком и только сейчас ощутил насколько все пересохло во рту, а язык кажется большим, одеревеневшим, неповоротливым, не слушает приказаний хозяина.

«Главное, что я могу соображать, главное, что в голове появляются и исчезают мысли. А если я могу думать, значит, я жив. Не так уж и плохо, я могу видеть, слышать, даже ощущаю холод. Интересно, все-таки, сколько же я пролежал без сознания? Как я оказался здесь? Неужели Мерзлов… вот я и начинаю вспоминать фамилии. Мерзлов вытащил меня? Нет, Савелий Мерзлов – полный мерзавец и мразь, он не мог. Это же он приказал своему подручному всадить в меня нож. Только чудо меня спасло от неминуемой смерти. Погоди, мразь, если я отсюда выберусь и если буду в состоянии двигаться, ты у меня попляшешь! Ты пройдешь через все то, через что прошел я».

Но о том, что его ждет впереди, Сергей Дорогин не знал. Он даже представить не мог, какие испытания его ждут впереди, что вся та боль, которая была до этого – ничто по сравнению с тем, что ему еще предстоит пережить.

Но это будет потом. А сейчас он упорно прислушивался к всевозможным звукам, наполняющим огромную больницу, прислушивался и радовался, узнавая многие из звуков, чувствуя себя сопричастным к жизни. Даже свист ветра за окном, скрип дверей радовали его душу, как могут радовать лишь самые ласковые и нежные слова, сказанные близким и дорогим человеком.

«Жив! Жив! – твердил себе Дорогин. – А все остальное приложится. А вообще, все, наверное, сложилось правильно. У меня был день рождения, а перед днем рождения меня попытались убить, но им это не удалось. И я, можно считать, родился заново, родился другим человеком. Теперь я совсем по-другому буду смотреть на мир, буду ценить жизнь, каждое мгновение, дарованное мне богом. Да, да, я буду любить жизнь. А разве ты не любил ее раньше? – спросил себя Дорогин. – Конечно же любил, но не дорожил. Дорожишь лишь тем, что теряешь. Вот сейчас я дорожу, потому что потерял и вновь нашел, обрел. Правда, пока еще я труп, безмолвный и неподвижный, но в голове шевелятся мысли. Я думаю, а значит, живу».

И тут Сергей Дорогин услышал визг тормозов. Машина остановилась почти под самым окном.

«Наверное, «скорая помощь», наверное, привезли еще кого-то. Но почему тогда не слышно сирены? Ах, да, сейчас ночь, улицы пусты и может быть, врачи, приехавшие на «скорой», не хотят будить уснувших больных. Да, скорее всего, так оно и есть».

Слышались громкие голоса, крики. Все происходило за окном, на улице, поэтому голоса были неразборчивы. И как ни пытался Сергей понять, о чем так громко кричат мужчины, при этом время от времени грязно матерясь, ему не удалось. Голоса стихли. По коридору послышались торопливые шаги, затем кто-то пробежал.

– Скорее! Скорее! Анестезиолога! – слышался женский пронзительный крик.

– Иду я, куда спешить? – раздался благодушный голос анестезиолога.

А по больничному коридору в это время катили в операционную истекающего кровью Александра Данилина, вора в законе. Жизнь еще теплилась в его теле, Чекан и его люди неотступно следовали за каталкой.

И когда один из врачей сказал «вам дальше нельзя», Чекан вытащил пачку стодолларовых банкнот, разорвал упаковку и не считая, подал врачу.

– Слушай, браток, дело серьезное, твои приказы неуместны, другим будешь приказывать. Возьми вот это и замолчи. Где хирург, где Рычагов?

– За ним уже поехала машина.

– Какая машина? – зло, кривя губы, говорил Чекан и тут же закричал: – Да делайте же что-нибудь!

Хотя возле Резаного уже занимались своим делом трое медиков. Прогноз был неутешительным.

– Да где этот ваш Рычагов, его мать! – закричал Чекан зло. – Скорее найдите его, мать вашу! Я куплю вам все, любое оборудование, любые приборы, я дам вам столько денег, сколько и не снилось, но этого надо спасти. Сделайте все, все, что в ваших силах, вливайте в него кровь, вливайте! Он должен прийти в себя, должен заговорить, должен жить! Он мне нужен!

Чекан говорил и так неистово при этом жестикулировал руками, сверкая дорогим перстнем и браслетом часов, что медики шарахались от него. Деньги сыпались на пол, но бандит не обращал на это внимания, словно не видел купюр, падающих на кафель. А люди Чекана зло оглядывались по сторонам, ожидая какого-либо подвоха. Второй подручный Чекана по мобильному телефону пытался куда-то дозвониться и кричал:

– Скорее! Скорее, вашу мать! Здесь Сашу подстрелили.

– …

– Да, Чекан здесь, все мы здесь, на месте!

– …

– Как, где? В больнице, мать вашу.

– …

– Да в какого Склифосовского? Его чуть сюда привезли, он весь истекает кровью.

– …

– Да, жив пока, жив. Сделаем все.

– …

– Денег? Да, конечно, денег не жалеем.

– …

– Нет, говорить он не может, ему башку прострелили и в животе пара дырок.

Рычагов появился неожиданно. Распахнулась стеклянная дверь, и Геннадий Федорович, быстро шагая, принялся сбрасывать плащ, медсестра подхватила его на лету. Чекан, увидев Рычагова, которого он знал и к которому не однажды приходилось обращаться, тут же сделался более спокойным.

– Начальник, начальник, – быстро заспешил он к Рычагову, – Геннадий Федорович, послушай…

– Погоди, сейчас без тебя разберусь во всем.

– Нет, ты пойми, одну минуту. Послушай, она ничего не решит.

– Кому не решит – тебе? А ему, может, решит все.

– Мы тебе дадим много денег, очень много, только спаси его.

– Все, что могу, сделаю, а с остальным сам разбирайся. Кстати, кто это?

– Это большой человек, очень большой.

Рычагов по выражению лица Чекана, и по тому, как были произнесены слова, догадался, что действительно случай неординарный.

А к нему уже подошел врач, осматривавший минутой тому назад Резаного.

– Ну, что там?

Чекан абсолютно не понимал, о чем говорят врачи.

– Ладно, все, – сказал Геннадий Федорович, спеша в помещение, находящееся рядом с операционной. – Кстати, Солодову вызвали?

– Да, да, Геннадий Федорович, сейчас Тамара будет, я знал, что вы ее попросите.

– Тогда прекрасно, я спокоен. Анестезиолог наш на месте?

– Да, он как раз сегодня дежурит, правда, у него…

– Что у него? – строгим голосом спросил Рычагов.

– У него сегодня был день рождения, так мы немного отмечали.

– Хорошо. Готовьте, готовьте больного.

Чекан ровным счетом ничего не понял из того, что сказал врач Рычагову. Единственное, до него дошло то, что анестезиолог пьян. Но тот уже стоял перед зеркалом и тщательно мыл руки, готовясь к операции. Бандит решил больше не вмешиваться и положиться на волю случая. Присутствие Рычагова вселило в него уверенность.