Текст книги "Слепой. Глобальный проект"

Глава 16

Вожена почти не удивилась, что парень из «Астории-один» оказался зятем давней приятельницы. За ее уже далеко не короткую жизнь случались и не такие совпадения. Выходит, он – Володькин ровесник, лет тридцать пять – тридцать семь. Гулин муж, как же ее полное имя, этой веселой брюнеточки? Машка давно не была в Гродно – с внуками, наверно, нянчится. А может, и приезжала, просто они не встретились. Вожена сама сейчас на родину не каждый год наведывается – единственный сын уже двенадцать лет, как в Москве обосновался. В Гродно не осталось ничего, кроме дорогих могил.

– Могилы, это не так уж мало. Хуже, когда их нет, – Гасан сказал это тихо, словно самому себе, но она расслышала.

– Ты ведь из Чечни? Там теперь поспокойнее, не воюют уже? Или врет телевизор? – спросила женщина участливо.

Гасан не ответил.

– Слушай, давай еще по маленькой, – Вожена сама наполнила рюмки до краев, вынула вторую банку рыбных консервов и ловко открыла, дернув за золотистый язычок на крышке. – Пей и закусывай, рыбку на хлебушек клади. Решено, ты остаешься до завтра. Я просто настаиваю. Сейчас по третьей опрокинем – и ты к телевизору, а я в магазин и на кухню. Возражения не принимаются! А своим в «Асторию» можешь позвонить, что задерживаешься – бери мой мобильник или с городского набирай. Ты ведь там не с женой, а с товарищами? – приговаривая, Вожена ловко подхватывала вилкой широких ароматных рыбешек и укладывала на хлебные ломти. – Ну, а если с женой, сам решай. Женщина может и обидеться, не понять. Мои объяснения все только испортят. Я и сама, когда молодой была, мужа крепко держала, ревновала даже. Да вот не уберегла – ушел, да не к другой, а на тот свет. Рак. За полгода сгорел, хотя совсем молодой был – сорок семь всего. Я в сорок три вдовой осталась. А в сорок шесть меня невестка через Интернет замуж выдала за голландца. Он русский немного знал, я на английские курсы устроилась. Короче, договорились на старости лет. Езжу вот теперь через три границы, чтобы с детьми повидаться.

Гасан поднялся, чокнулся с Боженой: третий тост – за любовь. Мужчины пьют стоя! Он залпом опрокинул тридцать грамм, съел бутерброд и выпил остывший кофе.

– Я звонить не стану, я там никому ничего не должен. Кажется, мои товарищи даже не заметили, что я ушел. – Гасан понимал, что рискует. Наверняка, многие видели, как доктор и бабушка увозили на особенном, очень приметном автомобильчике заболевшего пацана. Кроме того, Вожена предъявляла документы и в больнице, и на посту ГАИ. Найти ее будет совсем нетрудно, если она указала в регистрационных анкетах пансионата не только свой, но и Димкин адрес. А уж в московской клинике координаты ребенка есть обязательно. Так что очень скоро за Гасаном прибудут его чечено-американские товарищи. Или другие люди предъявят все тем же врачам и администраторам свои красные книжки с золотым тиснением, и Гасана Сабитова найдут другие товарищи – товарищ майор и товарищ капитан, а может, и сам товарищ генерал заинтересуется. Но уйти сейчас некуда. Он – лицо кавказской национальности, без регистрации, попадется под первым же фонарем. Пусть все идет, как идет. Если найдут, значит, убьют – живым он не дастся ни в те, ни в другие руки. Будет сидеть на мягком диване перед телевизором, смотреть новости со всего света и ждать, когда хозяйка приготовит настоящий ужин. Возможно, он будет похож на ужины Марии Яновны, которую похоронил собственный дом, рухнувший во время бомбежки. Гасан знал это от людей, пришедших в их поисковый лагерь из Грозного. И знал наверняка – были бы живы, ползком приползли бы откапывать дочь и внучку. Хорошо сказала эта Вожена про дорогие могилы, которые нечасто доводится навещать… Он бы тоже навещал нечасто, раз в день, или в два, или в три… Он бы приходил к ним, а так, когда нет могил – они приходят сами, во сне, в бреду, в горьких мыслях.

Телевизор так никто и не включил, гость задремал на диване, уронив пульт на мягкий ковер.

Вожена подобрала его и вдруг вспомнила, как в далекой молодости Маша Пекарская, смеясь, рассказывала, что ее чеченский муж не пьет. По крайней мере, не пьет так, как наши мужики.

– У них водку на стол ставить не принято! – шептала она. – Вино можно, и то по праздникам. Они и самогонку не гонят, и коньяк про запас не держат…

– Счастливая, ты, Маша! – сказала тогда тридцатилетняя, пожилая, как им казалось, соседка с пятого этажа, муж которой спился до свинского состояния. А она не понимала, как это – праздник без водочки да без коньячка. И гостям не весело, и самой скучно…

«Ничего не забывается, – удивилась Вожена, укрывая гостя-спасителя пледом. – Сейчас, через тридцать с лишним лет, она бы тоже предпочла непьющего пьющему, а тогда казалось – смешно. Проснется мальчик, надо будет расспросить его подробней, как там Мария, как ее муж, как Гуля. Вроде, девочка там подрастала, внучка, Димки на пару лет постарше. Адрес не забыть взять, и телефон».

Гасан проснулся так же мгновенно, как и уснул. Часы показывали семь – спал он почти час, но не отдохнул совсем. Снились Бела, неожиданно оказавшийся в номере чужак без лица, не сразу замеченное пятно крови на темной куртке венгра. Снова звучала каркающая брань раненых латиносов, крик Захара и шепот растерянного Ильяса.

«Эх, Димка, если тебе было суждено пережить приступ, пусть бы он случился на десять или хотя бы на пять минут раньше. Но тогда бы Гасан ничего не узнал о смерти Белы и непременно вернулся в «Асторию». И все равно попался бы… Тупик, для него везде тупик, куда ни побеги, ни пойди. Огромный, так и не сдвинутый когда-то с места камень-талисман превратился в круглую стену, растущую вверх безнадежным колодцем. Небо и солнце все дальше, уже почти не видны.

Приоткрылась дверь, потянуло густым аппетитным ароматом. На пороге возникла Вожена, румяная, с перекинутым через плечо кухонным полотенцем, в фартуке поверх элегантного клетчатого костюма. Но ее лицо не казалось счастливым или умиротворенным.

– Гасан, мне только что звонили. Один мой знакомый из пансионата. Там сегодня было что-то страшное. Сразу после того как мы уехали, примчались военные, даже стреляли. Кажется, кого-то поймали, другие ушли. Этот мой товарищ спрашивал про тебя.

– И что, что вы ему сказали? – Гасан чуть не закричал.

– Сказала, что ты простился со мной в больнице. Взял деньги на такси и отбыл обратно. Я уверила его, что тебя здесь нет и никогда не было. Так что сейчас ты спокойно ужинаешь и рассказываешь мне все, что сможешь. Давай, умывайся и к столу. Не бойся, сюда никто не войдет – я никому не отопру. Эту дверь можно только взорвать или открыть специальным ключом. Из всей обстановки роскошной можно считать именно ее – за сыном охотился рэкет, и он потратил на замки и броню целое состояние.

Гасан вяло поднялся, поправил мятое покрывало, аккуратно сложил плед, сунул ноги в шлепанцы.

На кухне был накрыт не стол, а низкий восточный столик на коротких складных ножках, по полу были разбросаны подушки.

– Кальяна не хватает, – грустно пошутил гость.

– Я подумала, что так нас не будет видно из окна, если кто-то захочет подсмотреть. Давай есть. На самом деле, я и водочки принесла, но сейчас не знаю, стоит ли предлагать…

Они уселись на пол, подперев спины подушками, и принялись за ужин. Гасан от спиртного отказался, а Вожена налила себе еще коньяку.

– Я про Марию хотела спросить – как она там? Знаю, внучка у нее, а больше деток не рожали? Мои все тянут, дурачки, опоздают, как я когда-то. Телефон хочу записать и адрес! Диктуй! – Вожена выложила на столик заранее подготовленные ручку и блокнот.

Гость отвернулся, сжал кулаки, но женщина ничего не поняла и переспросила:

– Забыл, что ли? Ну, хоть свои оставь – я надоедать не буду, мне бы только…

– Нет никого! – не выдержал Гасан. – Никого! Понимаете, никого! Все погибли! И жена, и дочь, и мать, и отец, и теща, и тесть… И могил тоже нет. Ни одной! Гниют где-то, уже сгнили, давно сгнили. Или звери их обглодали. Я никого не нашел. Но тестя с тещей и не искал, не мог. Был в горах. Извините… Я пойду, пожалуй. Вы обещали деньги на такси… Мне они очень нужны…

Вожена разжала пальцы, и ребристая ручка покатилась по деревянной поверхности. Этот звук показался обоим грохотом камнепада.

– Прости, мальчик… Я дура, счастливая зажравшаяся дура… Так ты с гор! Это я понять могу. И я помогу, я тебя спрячу!

Глава 17

Звук проворачивающего в замке ключа и звонок Федора Филипповича раздались одновременно.

Дочь помчалась в прихожую.

Сиверов снял трубку и отвернулся к окну, лучше, если разговор не будет отчетливо слышен. Начальство, как всегда, не стало блистать красноречием:

– Через час встречаемся, есть разговор.

– Федор Филиппович, я еще с Ириной не встретился, ее дома не было. Боюсь, забудет, как я выгляжу.

– Надо сейчас, Глеб, – Сиверов научился различать малейшие оттенки в интонациях Потапчука и понял, что можно просить еще час, но не больше.

– На выход с вещами? – спросил Слепой, надеясь, что жена не услышит.

К счастью, его вызывали «без вещей» – оставалась надежда переночевать дома, рядом с любимой.

Обернувшись, он увидел, что к плечу жены прижалась расстроенная заплаканная Аня.

– Видишь, мама, он и по телефону разговаривает так, чтобы мы не слышали – все сходится, не врет Нина, и ничего не путает!

Глеб приготовился к обороне. Иногда детское упрямство становится невыносимым, особенно, когда касается взрослых проблем. Кажется, дочь слишком увлеклась своей идеей мужененавистничества и начинает вербовать единомышленниц. Неожиданно для себя Сиверов отчетливо понял, что от того, как сейчас поведет себя Ирина, зависит очень многое в их отношениях. И не важно, что она устала, измучена, расстроена.

Жена обняла Аню за плечи, погладила по затылку и как-то особенно, лучезарно улыбнулась.

– Я слышала, доченька, слышала весь папин разговор. Он с нами, только с нами, а вы с Ниной Хохловой – большие фантазерки и любительницы телесериалов.

Ирина порывисто шагнула к Глебу и прижалась всем телом. Аня еще пару секунд стояла молча, но мамина убежденность уничтожила ее мучительные сомнения, и она тихо пробормотала:

– Прости, папа.

Снова вскипел чайник и был готов свежий кофе. Дамы вышли к столу в обновках: Быстрицкая с янтарной брошью редкой красоты, дочка – в маминой кофточке декольте, специально, чтобы показать удивительное, необычайно ей идущее колье.

Они спокойно ужинали, хотя Ирина явно была не голодна и лишь чуть-чуть «клевала» со своей тарелки. Она не говорила о смерти подруги, но было видно, что ей очень тяжело.

А когда они с Глебом остались одни, заплакала – всхлипывая, вздрагивая.

– Устала, устала и соскучилась, словно год прожила одна, без тебя, без детей, без работы… Таня была у меня совсем недавно, и я ничего не поняла. Даже не почувствовала, что у нее на уме. Думала – позлится, поплачет и поймет, что стала свободной от Валеркиной лжи и собственной слепоты. Начнет что-то новое, познакомится с порядочным мужиком. Я словно убила ее, ты понимаешь? Понимаешь, что значит убить того, кому и так плохо? Я не прощу себе, не прощу…

Сиверов гладил жену по дрожащей спине, густым волосам, по плечам и ждал. Ждал, когда она выплачется и сердце сможет стучать спокойней и ровней. Пусть плачет, если может. Пусть выплачется за них двоих, устанет еще больше и уснет. За время ее сна он съездит на конспиративную квартиру. И к ночи они оба будут совершенно свободны – она от душевного потрясения и чувства вины, он – почти от того же самого. Будут свободны от всего, что может помешать им быть вместе.

Глава 18

Глеб и Федор Филиппович встретились у подъезда – генерал прибыл раньше и ждал в машине. Входить все равно нужно было по одному – хозяин, затем гость. Символическое распределение ролей – хозяином считался Глеб.

Генерал выдержал положенную паузу – и уже на месте. Звонка можно не дожидаться, и Сиверов сразу открыл.

– Спасибо, Глеб. Молодец. Теперь мы в расчете.

– О каком расчете вы говорите, Федор Филиппович?

– Сам знаешь. С тобой расчет впереди, а вот перед бывшими братьями по коалиции долгов, кажется, нет. И это хорошо. Даже слишком хорошо. А слишком хорошо – тоже плохо.

– Вы ведь не за тем меня сюда позвали, чтобы размышлять вслух? Я что-то упустил?

– Да нет, все в порядке. Но…

Сиверов понял, что предстоит новое задание, напрямую связанное с «Асторией-один». Он улыбнулся – история в «Астории». Глеб уже догадывался, о чем пойдет речь. Наши доблестные особисты не ожидали, что среди задержанных будут граждане Соединенных Штатов Америки – великой свободной державы, с которой лучше не связываться, если нет острой необходимости. Но необходимость, похоже, возникла, а помог ей возникнуть он, Сиверов, ранив обоих бандитов.

– MS-13? Покупателями волшебной формулы были именно они, я не ошибся? И что – вызвали дорогих адвокатов и откупились?

– Нет, хуже, пошли на сотрудничество, боятся русских тюрем, сибирского снега и мороза. И сдают всех и вся. Рассказывают и то, о чем точно знают, и о чем краем уха слыхали.

– Мне, конечно, достается этот самый край и бескрайние американские просторы.

– Верно мыслишь, дружище. Вари себе кофе, сейчас будем фантазировать на тему международного терроризма.

– А под музыку можно? – не дожидаясь ответа, Глеб вставил в проигрыватель компакт-диск. – Как насчет Скрябина?

– Для наших размышлений ламбада бы больше подошла.

– Эх, Федор Филиппович, никакого вкуса, несмотря на мое воспитание!

– Есть грех, люблю простые мотивы, чтобы подпеть можно было или подтанцевать. Полечка, вальсок, танго тоже хорошо. Дама в нарядном платье, сам при галстуке, ботиночки начищены – красота!

«Моя дама полечку может и не осилить», – подумал Сиверов, представив их с Ириной кружащимися и притопывающими, но вслух согласился, чтобы не затевать ненужный спор.

– Мы ведь эту операцию толком не готовили, – Потапчук перешел к делу. Венгра «вели» его земляки, ни с кем ничем не делились, пока не убедились, что он контактирует с человеком на нашей территории. Им важно было или самим его открытием владеть, или сделать так, чтобы оно никому не досталось. Как он их обхитрил и в Россию въехал – тоже не знаем. Помогали ему. Вот этих помогающих я планировал взять и потрясти хорошенько. Но лишь мелкая рыбешка попалась – ушли три человека, как сквозь землю провалились. Один уехал у всех на глазах – ребенка какого-то в город срочно повез и растворился в толпе. Еще двоих тоже ищем. Но господа американцы, оба Рамиросы, Карлос и Алехандро, утверждают, что сбежавшие двинут в Европу. У них, дескать, есть интересный план относительно того, как пошатнуть общественные устои.

– Мудрено выражаются эти Саша с Карлушей, или переводчик неважный при них дежурил. Как три сбежавших бойца, пусть даже чеченских, могут пошатнуть европейские устои? Чем раскачивать будут и в какую сторону? Денег-то они не получили. Или господа американские бандиты им за мертвого венгра неустойку выплатили?

– Вот сам и сформулировал себе задачу. Осталось добавить, что нам неизвестно, где планируется теракт, что именно предпримут террористы. Можно только быть уверенным, что листовки с самолета разбрасывать не будут.

«Мы чеченские села тоже не бумажными агитками бомбили», – подумал Сиверов, но промолчал. Разговор получался трудным – Федор Филиппович снова уподоблялся царю из русской сказки, посылавшему доброго молодца туда – не знаю куда, найти и обезвредить то – не знаю что. Генералу такая ситуация самому не нравилась, но именно для выполнения таких задач и необходимы умные инициативные универсалы.

– Когда ехать?

– Хорошо бы прямо сейчас, но не получится. Помнишь Роберта Клиффорда?

– Кадровый сотрудник ФБР, ответственный за разработку MS-13? Не забыл еще, работал с его материалами.

– Поработаешь еще. Мы связались с ним, минуя посольство, похвастались «уловом». Он обещал собрать все, что сможет, о показаниях Рамиросов. Условились на послезавтра, так что у тебя двое суток, включая сегодняшний вечер. Общайся с семьей, повторяй иностранные языки, особенно французский. И готовься. Париж не должен пасть ни к твоим ногам, ни к чьим другим. Он должен выстоять.

– Так, значит, Париж? Пестрый город, очень удобный для любых провокаций. Многонациональный, многорасовый, очень разный. Можно устроить грандиозную пакость.

– Иди-иди, думай и готовься. Я позвоню.

Ирина отперла дверь, не дожидаясь его звонка – видимо, ждала, глядя в окно. Обняла и шепнула:

– Аня спит.

Ему нравились и ее нетерпение, и откровенность, и страсть.

Глава 19

Жизнь в Париже по сравнению с жизнью в Будапеште была невыносимо убогой и трудной. Новая жена оказалась похотливой старушкой, уверенной, что ее просторная, но абсолютно неухоженная квартира-студия должна казаться дикарю из европейской провинции верхом изящества и удобства. Она считала, что спасла Шандора от гибели в коммунистической пучине. Не допускалось даже мысли о том, что там, в Венгрии, у него были достойное жилье, профессия, семья. Что он не голодал, ходил в кино, в театры, в музеи, имел немецкий автомобиль, красивую одежду. А главное, что идея уехать из страны не была главной целью его жизни, а Париж – городом его мечты.

Почему-то ей казалось, что, вкусив особенной французской свободы, мужчина становится одержимым только одним интересом, связанный с телесными удовольствиями, которые она умеет дарить в неограниченном количестве.

Шандору было далеко за пятьдесят, в двух своих прошлых браках он любил молодых женщин, одна из которых сейчас была бы его ровесницей, а другая годится ему в дочери. Третья супруга, Тереза, могла бы стать ему старшей сестрой или теткой, но она постоянно претендовала на роль пылкой, богатой и властной любовницы. Ее страсть к сексу была неутолимой, уверенность в собственной неотразимости и желанности – непоколебимой. Любой по счету муж обязан был петь ей бесконечные дифирамбы и не вылезать из постели. Еду в дом приносили из бистро, полы не мылись годами, разговоры велись исключительно «про это». Уже через неделю своей брачной эмиграции Шандор Меснер понял, что женился на психопатке, нуждающейся в серьезном лечении. Если бы нашлись деньги на медицинское обследование, то французская жена, скорее всего, оказалась бы в клинике. Но у него денег не было, а даром подобные недуги не лечат.

То, что в начале знакомства казалось ему преимуществом – отсутствие детей и других родственников – на деле оказалось страшной трагедией. К старости Тереза так и не повзрослела, не научилась принимать в расчет чужое мнение, чувствовать себя в своем времени и возрасте. А затянувшееся детство гнилым пластырем накрыла старческая деменция. Будь у нее близкие, они бы могли внять очередному мужу и заставить ее лечиться. По крайней мере, он мог бы рассказать кому-то из них о том, что происходит, и надеяться, что ему поверят.

Единственной отдушиной стала работа, найденная с огромным трудом, втайне от супруги. Помогла, как ни странно, тоже женщина: старая черная эмигрантка, консьержка в подъезде. Она оказалась одной из немногих, кто верно оценивал состояние Терезы и по-матерински сочувствовал Шандору. И еще – она плохо знала французский и неплохо русский. Совсем как Шандор. Речь новой неласковой Родины запоминалась с трудом, а выученный в детстве волевым решением страны Венгрии ведущий язык социалистического лагеря всплыл из глубин памяти, и Меснер уверенно воспроизводил русские слова, фразы, даже тексты песен. Черная Катрин никогда не была в Венгрии, но она училась в Донецком горном институте, даже работала когда-то инженером. Ее маленькая африканская страна недолго была советской колонией. Военный переворот в одну ночь все изменил. Муж Катрин, тоже учившийся в Советском Союзе, погиб в тюрьме, сын с семьей отправился в Америку, зять выбрал Францию. Катрин недолго решала, к кому из детей присоединиться – дочь ждала двойню и нуждалась в помощи. Пришлось переехать из Киншасы в Париж, сменить профессию инженера на должность няньки, мойщицы общественного туалета и, наконец, когда близнецы пошли в школу, стать консьержкой при дешевых апартаментах. Когда Тереза окрутила очередного молодого мужа-иностранца, близнецам было уже по двенадцать, их бабушке – шестьдесят пять. Она жила одна в цокольном этаже сдаваемого внаем клоповника, арендовала комнату с кухней. Уборная была общая – вся обслуга жила в соседних конурах, на которые полагалось одно «очко» и одна душевая кабинка. Дежурили по графику – мыли унитаз, душевой поддон, керамическую плитку.

Все это она рассказала Шандору за один очень поздний вечер, когда, устав от капризов супруги, он просто убежал на улицу, часа два померз под холодным дождем, вернулся в подъезд и сушился у батареи, боясь подниматься к себе.

– Все ее мужья убегали вечерами. Некоторые не возвращались, – философски заметила Катрин, пока Меснер пытался обсохнуть.

– Наверно, у этих некоторых были деньги, чтобы пристроиться где-то еще, – грустно промямлил Шандор. – Или они были моложе и смелее…

– Может быть…

– Скажите, а те мужья, которые все-таки возвращались, – что случалось с ними?

– Боюсь, по-французски мне не объяснить вам как следует. Вы еще какие-нибудь языки знаете?

Так и выяснилось, что они оба знают русский, язык его школьного детства, ее студенческой молодости. А эти годы вспоминались как самое лучшее и светлое в прошлой жизни.

Катрин объяснила Шандору, что два молодых мужа, оба цветные, сбежали сразу же. А один белый – болгарин – умер от инфаркта прямо в постели.

– Медсестра рассказывала, весь был в губной помаде, я-то сама не видела, его выносили уже в пакете, – говоря это, женщина понизила голос, хотя поблизости никого не было.

Про то, что его предшественник скончался от инфаркта, Шандор знал, но о том, что Тереза сама его замучила, даже не подозревал. Ему стало так страшно и горько, что он заплакал. Уткнулся носом в ребристую, еле теплую гармошку батареи и затрясся всей спиной. Консьержка поднялась из-за столика, подошла к Меснеру. Она очень хотела его утешить. Меснер потихоньку успокаивался. Наконец нашел в кармане несвежий платок и высморкался в него.

– Как мне быть?

Консьержка решила помочь бедняге. Зять Катрин работал начальником охраны в Палате мер и весов, дочь там же возглавляла административно-хозяйственную службу – нанимала уборщиков, заключала временные договора с кровельщиками и сантехниками, паркетчиками и мойщиками окон. Возможно, на что-то подобное мог сгодиться и Шандор. Жаль, он белый – это может стать помехой, ребята стараются помогать только своим. Но если мать попросит, дочь обязательно постарается.

Так Шандор Меснер стал уборщиком технических помещений в одном из удивительнейших музеев мира. Он стремился как можно дольше находиться на работе, и начальство расценило это как особую старательность. Через год ему доверили уборку выставочных помещений. Беле за этот год отец написал дважды – оба раза просил денег. Сын в обоих случаях не отказал, перевел по пятьсот американских долларов. И для Венгрии, и для Франции это были немалые деньги.