Текст книги "Один шаг между жизнью и смертью"

– С предохранителя сними, недотыкомка, – сказал таксист, и в его голосе Евгению снова почудилось что-то до боли знакомое. – Раньше ты не был таким нервным. Эх, ты, Цыба – вяленая рыба…

– Блин, – сказал Арцыбашев и опустил пистолет. Так его никто не называл уже очень давно. Если быть точным – восемнадцать лет без какого-нибудь месяца… – Блин, на фиг, – растерянно повторил он. – То-то же я смотрю…

– Смотрит он, – передразнил таксист. – Взгляд со дна бутылки… Ну, и что тебе оттуда видно?

Арцыбашев протянул руку и включил потолочный плафон, хотя в этом уже не было нужды. Голос, интонации, манера речи – все это было знакомо черт знает с каких пор, и теперь он удивлялся лишь одному: как это он не узнал этого человека сразу. “От неожиданности, не иначе, – подумал он. – Кто же мог предположить, что его занесет за баранку такси? Эх, жизнь…"

Слабенький желтушный свет выхватил из темноты твердое лицо с насмешливо сжатыми губами, хитро прищуренные глаза и подбородок, который за прошедшие восемнадцать лет окончательно приобрел квадратную форму, которой так завидовал немного субтильный Цыба во времена счастливого отрочества и сексуально озабоченной юности. Конечно, в этом лице многое изменилось. Время не щадит никого. Вот и виски поседели, и на лбу какой-то шрам.., наверное, попал в аварию или пьяный седок чем-нибудь засветил.., таксист в Москве – это же камикадзе, смертник, сорвиголова без инстинкта самосохранения… Взгляд Арцыбашева торопливо скользнул по оставленным временем меткам и сразу же перестал их замечать, целиком сосредоточившись на том, что было знакомо с детства и теперь вызывало едва ли не умиление.

– Чтоб я сдох, – сказал он. – Юрка. Филарет, неужели ты? Чтоб я сдох!

– Ага, – рассмеявшись, воскликнул Юрий Филатов, – узнал, Рокфеллер! А я-то думаю: зажрался Цыба, на “ягуаре” ездит, своих не узнает.., баксов насовал полные карманы. Кстати, на, забери свою капусту, я не банкир, со знакомых не беру.

– Да пошел ты!.. – радостно отмахнулся Арцыбашев. – Тоже мне, гордец из таксомоторного парка… Что ты мне суешь эти фантики? Терпеть не могу этих препирательств из-за трех копеек. Дай хоть посмотреть на тебя, чучело!

– Смотри, – разрешил Филатов, снова запуская двигатель. – Только давай все-таки куда-нибудь ехать, а то мое корыто на стоянке разберут к чертовой матери… У тебя адрес прежний?

– С-час, – язвительно сказал Арцыбашев. – Нам ли, Рокфеллерам, ютиться по хрущевкам? Нам, Рокфеллерам, подавай апартаменты!

– Фу-ты, ну-ты, – сказал Филатов, и “ягуар” с разбитой фарой, оторвавшись от бровки тротуара, нырнул в транспортный поток, сразу потерявшись в нем, как брошенный в речку камешек.

Глава 3

Лена Арцыбашева отложила иллюстрированный дамский журнал, закурила длинную коричневую сигарету и с сомнением покосилась на огромный плоский экран выключенного телевизора. Смотреть белиберду, которой с утра до поздней ночи были забиты все до единого каналы, совершенно не хотелось. Она вспомнила, как радовалась, когда ее Цыба (в мыслях она частенько называла мужа старым школьным прозвищем) одним из первых среди знакомых купил систему спутникового телевидения. Она долго сохраняла способность радоваться блестящим игрушкам: новым автомобилям, манто, бриллиантовым серьгам, – но теперь, судя по всему, колодец ее радости окончательно высох, и оставалось лишь сожалеть о том, что вода из него была вылита на бесплодную почву никому не нужных приобретений. Даже зависть холодных расчетливых сук, которых она была вынуждена называть своими подругами, больше не радовала Лену. Она устала нападать и защищаться – похоже было на то, что защитный панцирь, на поддержание которого в постоянной боевой готовности уходило столько сил и времени, высосал ее досуха, превратившись в пустую оболочку наподобие рыцарских доспехов, что стояли на специальной подставке справа от камина. Доспехи приволок откуда-то охочий до старомодной роскоши Цыба, и теперь Лена была вынуждена каждый божий день любоваться жестяным болваном, державшим в правой руке длиннющее копье, все время норовившее вывалиться из захвата и треснуть кого-нибудь по макушке, а левой опиравшимся на двуручный меч с волнистым лезвием. Однажды кто-то из гостей, сверх меры набравшись бурбону, споткнулся об этот меч, безнадежно испортил брюки и глубоко порезал ногу. После этого Цыба, вздыхая и тихо матерясь сквозь зубы, завернул дурацкую железяку в плотный брезент и увез куда-то, где меч аккуратно затупили, так что теперь им в лучшем случае можно было расколоть сухое сосновое полено, если бы кому-нибудь взбрела в голову такая дикая мысль – колоть дрова двуручным мечом, да еще в набитой антиквариатом квартире…

Старомодные напольные часы в футляре черного дерева вдруг ожили, захрипели и принялись размеренно отбивать удары. У часов был глубокий, раскатистый медный бас, проникавший во все уголки огромной квартиры. Через месяц после того, как Цыба приобрел эти часы, Лена настояла на том, чтобы дверь ее спальни уплотнили дополнительными прокладками, но чертов механизм все равно будил ее по ночам, и она сотни раз клятвенно обещала себе и мужу, что когда-нибудь доберется до зловредного раритета, вооружившись молотком. Цыба в ответ на эти угрозы только улыбался: часы стоили бешеных денег, и он не понимал, как такая ценная вещь может вызывать у кого-то раздражение. Банкир Арцыбашев не признавал бунтов и ультиматумов. Он мягко, но уверенно гнул какую-то свою линию, и только совсем недавно Лена как-то сразу вдруг поняла, в чем эта линия заключается: Цыба привык платить только за то, чем мог безраздельно владеть, и вещь, за которую было заплачено, целиком и полностью переходила в его собственность. Много лет он беспрекословно оплачивал каждую ее прихоть, каждый каприз, и теперь, следуя собственной логике, полагал ее своей вещью, наподобие телевизора или этих идиотских доспехов. Это было даже не возмутительно – это было просто-напросто смешно, но Лена не смеялась. До нее вдруг дошло, что бороться надо было раньше, а теперь на это уже не было ни сил, ни желания. Да и за что, спрашивается, ей нужно было бороться? За право быть нищей? За счастье всю жизнь горбатиться у станка или в конторе? Да и кто ее примет на работу – изнеженную, привыкшую спать до полудня, ничего и никогда толком не умевшую и давно позабывшую то немногое, что когда-то умела?

Сделав это открытие, она люто возненавидела мужа и ненавидела его очень долго – целый месяц, а может быть, даже полтора. Потом ей вдруг сделалось все равно – она пережила свою ненависть, переросла ее, как дети перерастают ветрянку и корь.

Умный Цыба все понял и ни словом, ни взглядом не показал, что осознает свою власть над женой. Если он и торжествовал по поводу одержанной победы, то делал это наедине с собой или со своими приятелями. Лена не пыталась выяснить, сплетничает ли он о ней за бутылкой или в компании наемных шлюх – ей было наплевать. Она знала, что у мужа есть пистолет, и полагала, что когда-нибудь окончательно созреет для того, чтобы взять его в руки. Надо только посильнее напиться, и тогда наутро она проснется вдовой или не проснется вообще. И то и другое было, что называется, полбеды – той самой беды, с которой она жила сейчас.

Пробив двенадцать, часы наконец замолчали. Правда, их громкое, с металлическим подголоском тиканье все равно разносилось по всей квартире, но оно было настолько привычным, что давно стало частью тишины. Лена откинулась на спинку дивана, положила босые ноги на журнальный столик и выпустила в далекий, украшенный затейливой лепниной потолок длинную струю дыма. Ноги у нее были великолепные – длинные и стройные, и вообще она считала, что для своих тридцати пяти лет очень неплохо выглядит. Это было действительно так, и она часто с легкой грустью думала, что хорошо выглядеть – ее основная работа. Она была вещью Арцыбашева, и Цыба не мог себе позволить испытывать из-за нее неловкость перед деловыми партнерами, коллегами и просто собутыльниками. Он хотел гордиться своей вещью, и он мог ею гордиться, хотя и свалял когда-то дурака, женившись на сверстнице. Жениться на сверстнице – это было недостаточно “круто”. Приятели Цыбы, если уж вообще шли на такой рискованный шаг, как свадьба, выбирали невест на десять-пятнадцать лет моложе и на полметра выше себя. Правда, Цыба женился на Лене уже давненько, в те легендарные времена, когда был еще гол как сокол, но он до сих пор баловал ее и изо всех сил маневрировал, чтобы избежать не то что развода, но даже и разговора о нем. Из этого следовал один-единственный вывод: Арцыбашев, пусть очень своеобразно, продолжал любить ее все эти годы.

Лена улыбнулась и сделала еще одну затяжку, такую глубокую, что закружилась голова. Любил… Это все-таки было не совсем то слово. Просто Цыба был верен своим вещам до тех пор, пока они были верны ему.., и до тех пор, пока кто-нибудь не говорил ему, что было бы очень “круто” (одному Богу известно, с какой силой Лена ненавидела это словечко) приобрести, например, новый телевизор “Сони” взамен старенького “Рубина”. Что касалось Лены, то ей отправка на свалку пока что не грозила. Это читалось в призывных взглядах мужиков и змеином шипении баб на светских раутах и дружеских попойках. Владеть Леной Арцыбашевой – это было, черт подери, по-настоящему круто, и знакомые мужчины не раз в той или иной форме ставили ее в известность об этом обстоятельстве.

Лена положила тлеющий окурок в пепельницу. Ей хотелось сразу ясе закурить снова, но об этом не могло быть и речи: она была уже не в том возрасте, когда можно безнаказанно шутить со здоровьем. Она боялась вовсе не рака легких или инфаркта. Неотвратимый и безжалостный процесс старения был куда страшнее, и Лена не испытывала ни малейшего желания его ускорять. Когда лицо пожелтеет и сморщится, а шея обвиснет некрасивыми черепашьими складками, она в два счета окажется не у дел. И что тогда? Конечно, у нее был свой банковский счет, но предусмотрительный Цыба делал все, чтобы этот счет не вырос до сколько-нибудь значительных размеров. Это были деньги на черный день, но при теперешнем уровне потребностей их хватило бы Лене разве что на булавки. Она была вынуждена держаться за Цыбу обеими руками и содержать свою внешность в идеальном порядке. Строго говоря, ей вообще не следовало курить, но если отказать себе в этом последнем удовольствии, что же останется?

Вздохнув, она сбросила ноги со столика, сунула их в домашние туфли, поднялась с дивана и распахнула дверь на балкон. На балконе стоял легкий дачный столик с двумя стульями. Здесь мог бы стоять десяток таких столов, и еще хватило бы места для того, чтобы немного потанцевать, но стол был один, и это было хорошо. Цветы в гипсовых вазах уже взошли и уверенно поднимали кверху свои зеленые головки, похожие на диковинные пули. Четырьмя этажами ниже шумела улица. Постукивая каблучками по каменным плиткам, Лена подошла к перилам, облокотилась на них и посмотрела вниз. Четырехэтажная пропасть, как всегда, властно поманила ее, предлагая отправиться в полет. Кто-то когда-то сказал Лене, что, если верить теории вероятности, существует ничтожный, но вполне обоснованный математически, а следовательно, реальный шанс, упав с балкона, полететь не вниз, на мостовую, а вверх, к облакам, из чего она сделала простой и логичный вывод: либо теория вероятности – чушь собачья, либо ее собеседник – дурак, и не просто дурак, а пьяный дурак.

Черный “ягуар” Арцыбашева стоял на своем обычном месте, и даже отсюда, сверху, было хорошо видно, что у него недостает фары. Судя по тому, что Цыба еще не проснулся, и по виду машины, ночка была весь пая и закончилась ближе к утру. Лена ничего не имела против, поскольку чувствовала себя тем лучше, чем реже виделась с мужем. “Странно, – вдруг подумала она. – Как же все это вышло? Ведь не в магазине же он меня купил, я же за него сама пошла. Столько лет отмахивалась, как от комара, а потом взяла и вышла. От тоски, что ли? От скуки? Да не правда это, не было мне тогда ни тоскливо, ни скучно. И богатым он тогда не был, так что в меркантильности меня тоже не обвинишь… Тогда почему? Только не надо про это.., про любовь. Не надо. Предметам домашнего обихода про любовь думать не положено”.

Сигареты почему-то оказались в кармане халата. Лена совершенно не помнила, как положила их в карман, Ведь она совсем не собиралась выкуривать вторую сигарету подряд. Но тем не менее… Глаза боятся, а руки творят, что хотят. Вот и зажигалка здесь же.

Она нервно закурила и боком присела за столик. Пластиковый столик, круглые сутки стоявший на балконе над оживленной улицей, должен был быть неимоверно грязен, но его поверхность сияла первозданной чистотой. Лену это совсем не удивляло. Ей и в голову не могло прийти, что может быть как-то иначе. Вот если бы стол был грязным, тогда она непременно удивилась бы, а вслед за ней удивилась бы прислуга, обнаружив, что ее работа в доме Арцыбашевых внезапно и бесславно закончилась. Чистота являлась одним из непременных условий существования Лены Арцыбашевой, таким же естественным и само собой разумеющимся, как дыхание.

Стоило ей сесть, как на балконе неизвестно откуда бесшумно возникла прислуга и поставила у локтя хозяйки отмытую до скрипа пепельницу.

– Доброе утро, Елена Павловна, – прошелестела она.

– Доброе утро, Зина, – ответила Лена. – Принесите мне чашечку кофе, если это вас не затруднит.

– Одну секунду.

Прислуга исчезла и через пару минут вернулась с серебряным подносом, на котором стояло все, что в этом доме подразумевалось под словами “чашечка кофе”. Несколько секунд Лена колебалась, выбирая между сливками и коньяком, потом долила в чашку сливок, а коньяк выпила залпом, как лекарство. Стоявшая поодаль Зина при этом едва заметно вздрогнула, но, разумеется, ничего не сказала.

– Идите, Зина, идите, – не оборачиваясь, сказала Елена слегка перехваченным от коньяка голосом.

Прислуга исчезла так же бесшумно, как появилась. Лена пила кофе мелкими глотками, перемежая их глубокими затяжками и подолгу задерживая дым в легких. Коньяк горел в желудке, как маленькое солнце, распространяя по всему телу сухой мягкий жар. Утренней хандры как не бывало. Редкие и тяжелые удары пульса отдавались в низу живота, вызывая там давно забытое приятное возбуждение. Лена опустила вниз левую руку и медленно провела ею от колена к бедру, содрогнувшись от внезапного сладкого спазма. “Ого, – подумала она. – Что-то будет. Что-то непременно случится”.

Она свято верила в приметы и предчувствия, при этом отдавая себе полный отчет в том, что ее суеверия – просто следствие затяжного безделья. Ей нравилось выискивать в газетах и журналах предсказания астрологов: она радовалась, когда они сбывались, и совершенно забывала о них, если события шли не так, как было предсказано. Ее гороскоп на эту неделю обещал ей романтическую встречу и крутой поворот в жизни – к лучшему, разумеется. Помнится, прочтя коротенькое предсказание, Лена пожала плечами: она что-то не видела вокруг ни одного претендента на роль Ромео, а что касается поворотов, то она предпочитала двигаться по прямой – так было проще.

В глубине квартиры послышалось какое-то шевеление, потом раздался глухой стук, словно кто-то опрокинул стул, сиплый с похмелья голос раздраженно помянул черта, и на балконе возник Арцыбашев – собственной персоной и в натуральную величину.

Он уже успел привести в порядок то, что годы оставили от его некогда пышной прически, длинный пунцовый халат скрывал кривоватые ноги и начинающее мало-помалу отрастать брюшко, и издалека Арцыбашев выглядел вполне респектабельно. Лена привычно пожалела, что не может, как иные-прочие, все время разглядывать его с приличного расстояния. Увы, она была не просто вещью, а личной вещью Евгения Арцыбашева, наподобие зубной щетки или носового платка, что вынуждало ее время от времени наблюдать своего владельца вблизи.

Вблизи Цыба выглядел далеко не лучшим образом – во всяком случае, сегодня. Глаза его неприятно розовели, как у белого кролика или лабораторной крысы, мятое опухшее лицо походило на грязную салфетку, на щеке отпечаталась глубокая складка. Он курил, держа сигарету в дрожащих с перепоя пальцах левой руки.

– Привет, – просипел он, поспешно усаживаясь напротив Лены, Лена окинула его долгим изучающим взглядом, немного помедлила и в обычной для подобных случаев суховатой манере коротко ответила:

– Привет.

Арцыбашев затянулся, не сразу попав сигаретой в рот. Лена отвела глаза: честно говоря, Арцыбашев сейчас выглядел не просто отвратительно, но даже непристойно.

– Слушай, налей инвалиду бизнеса кофейку, – попросил Арцыбашев.

Лена молча привстала и наполнила свободную чашку из конического стального кофейника, двигаясь с природной грацией и изяществом, которого нельзя достичь никакими тренировками и экзерсисами, если оно не заложено в человеке от рождения. Ей и в голову не пришло возражать “инвалиду бизнеса”: хозяйничанье за столом было ее обязанностью, одной из ее функций, если угодно.

Понаблюдав за тем, как “инвалид бизнеса” пытался донести чашку до рта, она со вздохом плеснула в рюмку коньяку и подвинула ее Арцыбашеву. Тот благодарно кивнул, схватил рюмку и, заранее кривясь от отвращения, выплеснул ее содержимое в глотку так энергично, что Лена испугалась, как бы он не проглотил заодно и рюмку. Некоторое время Евгений сидел не дыша, с зажмуренными глазами, заметно корчась от сотрясавших все его тело спазмов, потом вдруг расслабился, открыл глаза и сел ровнее. На его щеки волшебным образом вернулся румянец, в глазах появился блеск.

– Уф, – сказал он и с удовольствием отхлебнул кофе. – Ты же мне просто жизнь спасла.

– Зачем было столько пить? – довольно равнодушно спросила Лена, глядя через улицу на полуголого молодого человека с торсом гладиатора, который у себя на балконе размахивал гантелями и заодно пялился на Лену. Он размахивал и пялился уже не первый год, а одно время даже пытался строить глазки прямо через улицу, но для Лены он был не более чем деталью пейзажа, так что его авансы засохли на корню. Пялиться он, однако, не перестал, но Лену это нисколько не беспокоило.

– Зачем же было столько пить? – озадаченно повторил Арцыбашев, задумчиво уставившись в чашку. – А зачем вообще пить? Спроси что-нибудь полегче. Просто почему-то принято считать, что, где совещание директоров филиалов, там и вечеринка. Ну, а вечеринка в России, сама знаешь… Как упоительны в России вечера, так сказать. Я еще вовремя остановился, если хочешь знать.

– – Судя по виду твоей машины, остановился ты все-таки с опозданием, – съязвила Лена.

– А что машина? Ах, это… Да, кстати! Угадай, кто меня вчера подбросил домой.

Лена пожала плечами.

– Опять какой-нибудь таксист, наверное.

– Точно, таксист. А вот как его зовут, этого таксиста? В жизни не угадаешь.

– Даже и пробовать не стану, – равнодушно ответила Лена. – У меня нет знакомых таксистов.

– Я тоже так думал, – Арцыбашев рассмеялся и сделал большой глоток кофе, – а оказалось, что есть. Ну, угадай. Ты тоже его прекрасно знаешь, так что все по-честному.

– Да не буду я гадать, – понемногу раздражаясь, сказала Лена. – Делать мне больше нечего… Какая мне разница, кто подвез тебя домой?

– Уверяю тебя, разница есть, и большая. – В тоне Арцыбашева было что-то, от чего сердце Лены вдруг пропустило один удар. – Ладно, я скажу сам. Ты все равно не угадаешь, а новость просто потрясная. Это Филарет.

Лена не сразу поняла, о ком идет речь, но сердце, похоже, догадалось обо всем раньше головы и заколотилось с бешеной скоростью. “Да что это со мной? – растерянно подумала Лена. – Все давно прошло. Было и быльем поросло, и нечего дергаться… Ох ты, Господи, что же это?.."

– Кто? – стараясь заставить голос звучать ровно, переспросила она. – Юрка?

– Точно! – воскликнул Арцыбашев. – Я прямо обалдел, честное слово. Да и ты, я вижу, тоже. Ишь, заалела, как маков цвет…

– Чепуха какая, – сказала Лена сердито.

– Ну, может, и чепуха, – покладисто согласился Арцыбашев, но эта покладистость показалась Лене фальшивой, как трехдолларовая купюра.

– Ну и как он? – спросила она, чтобы не молчать.

– А это ты сама у него спросишь, – сказал Арцыбашев, затягиваясь сигаретой. – Думаю, тебе он расскажет больше, чем мне.

– Когда это я у него спрошу?

– Да сегодня и спросишь. Через, – Арцыбашев посмотрел на массивный золотой хронометр, – через четыре часа и семнадцать с половиной минут. Я пригласил его поужинать с нами. Сегодня, в пять. Ты довольна?

* * *

Юрий Филатов сполоснул бритву под вялой струйкой курящегося мутным паром кипятка и, не доверяя тусклому свету и запотевшему зеркалу, на всякий случай ощупал челюсть кончиками пальцев. Под левым ухом обнаружилось шершавое пятнышко не до конца сбритой щетины, и он на ощупь смахнул его бритвой. Опрыскавшись одеколоном, Юрий до упора завернул подтекающий кран, бросил быстрый взгляд на часы и заторопился.

Ворот белой рубашки ни в какую не желал застегиваться – то ли рубашка села, то ли шея у Юрия сильно раздалась с тех пор, как он надевал эту рубашку в последний раз.

– Наел себе морду, бык здоровенный, – проворчал он, возясь с неподатливой пуговицей.

Пуговица с треском отскочила и запрыгала по полу, норовя закатиться под массивный дубовый шкаф. Юрий предполагал, что у мамы где-то должен храниться запас пуговиц, но вот где находится это “где-то”, не мог даже предположить. Мама терпеть не могла, когда рылись в ее вещах, а Юрий в последние месяцы старательно делал вид, что в его жизни ничего не изменилось. Мама могла просто выйти за хлебом или уехать в санаторий.., она ведь так мечтала напоследок еще разок побывать в Крыму! Это был самообман, но Юрий решил предоставить событиям идти своим чередом. Его личные дела никого не касались, а ему было легче так, а не иначе, и именно поэтому мамины ящики и коробки с рукодельем стояли нетронутыми.

Юрий ловко выбросил вперед правую ногу и припечатал строптивую пуговицу подошвой. Он нагнулся, чтобы поднять ее, – возможно, чуть-чуть резче, чем следовало бы, – и рубашка с тихим треском разъехалась под мышкой. Юрий подошел к зеркалу и задумчиво осмотрел полученные повреждения, высоко задрав локоть.

– Н-да, – сказал он. – Светского льва из меня не получится. Ладно, ничего не попишешь. Мне все равно нужна была тряпка.

Он снял порванную рубашку и, заглянув в шкаф, принялся рыться в нем, задумчиво насвистывая сквозь зубы какой-то заунывный мотивчик. Надеть было решительно нечего. Можно было, конечно, ограничиться джинсами и свитером, но когда тебе тридцать пять, вряд ли стоит начинать знакомство с хозяйкой приличного дома, заявившись на званый ужин одетым, как сантехник при исполнении служебных обязанностей. А у Цыбы, судя по его машине и замашкам, теперь был очень и очень приличный дом. Полностью соответствовать, конечно, не удастся, но надо хотя бы постараться.

В конце концов ему пришлось надеть рубашку от парадной формы. “Черт с ней, – подумал Юрий, с неудовольствием разглядывая в зеркале накладные карманы и специальные петли для погон на плечах. – Не буду снимать пиджак. Не на пляже как-никак, так что нечего раздеваться”.

С пиджаком тоже возникли проблемы: он оказался узок в плечах, и застегнуть его можно было только сильно ссутулившись. Держать пиджак нараспашку тоже было нельзя – тогда становилась видна форменная рубашка. Юрий испытал острое желание послать все к черту и завалиться спать, но взял себя в руки. В конце концов, разве не на этот случай к костюму прилагалась жилетка? Правда, жилеток он терпеть не мог, но в данном случае выбирать не приходилось.

Закончив мучительный процесс одевания, он окинул свое отражение в зеркале огорченным взглядом, досадливо сплюнул и, вывернув карманы валявшихся на стуле джинсов, пересчитал наличность. Наличности было негусто. Правда, на краю стола лежали Цыбины доллары, но Юрий твердо намеревался вернуть их приятелю. Ночью он не стал спорить с пьяным, но у него и в мыслях не было оставить эти деньги себе. С какой стати? В школе они с Цыбой крепко дружили, и, если бы не развела жизнь, дружили бы, наверное, до сих пор. Какие же между друзьями могут быть денежные расчеты? Если бы Женька не был вчера до такой степени пьян, ему следовало бы навесить по уху за попытку всучить деньги старому другу.

Рассовывая деньги и сигареты по карманам, Юрий улыбнулся. Он даже не ожидал, что так сильно обрадуется этой случайной встрече. Честно говоря, добровольное затворничество последних месяцев основательно действовало ему на нервы. Коллеги по таксопарку при всей своей общительности почему-то сторонились Юрия, инстинктивно чувствуя в нем белую ворону. Старые связи как-то незаметно растерялись, пока его носило по свету из одной “горячей точки” в другую, так что Арцыбашев со своим приглашением скоротать вечерок у камина свалился на него, как щедрый дар небес.

Он снова посмотрел на часы и понял, что ловить такси и тем более добираться до дома Арцыбашева на метро уже некогда. Он опаздывал. В принципе, в этом не было ничего страшного: Цыба – не транссибирский экспресс и вполне может подождать, – но Юрий терпеть "не мог опаздывать куда бы то ни было. Он опять вздохнул, представив, как будет выглядеть со стороны в тесноватом (и, если уж быть до конца откровенным, то и коротковатом) сером костюмчике, по которому за версту видно, что он вовсе не “от кутюр”, а, наоборот, с фабрики “Большевичка”, рыжих туфлях допотопного фасона, да еще и на фоне своего автомобиля. Одно слово – клоун!

– Ладно, – вслух сказал он, – отставить комплексы, то-ва-рищ старший лейтенант! Вам не удастся отсидеться за чужими спинами. – – Он хмыкнул. Воспоминание о сломанной челюсти товарища полковника неизменно поднимало ему настроение – разумеется, если не вспоминать, что послужило причиной этого перелома. – Все равно костюм имеет значение максимум до третьей рюмки, а дальше начинается сплошной нудизм и другие нарушения формы одежды, – закончил он и, прихватив со стола ключи, двинулся к выходу.

Раненая нога все еще давала о себе знать, и поэтому он спустился по лестнице бегом, справедливо полагая, что время для жалости к себе наступит, когда ему перевалит за девяносто пять. Ржавая “Победа” цвета кофе с молоком сиротливо стояла напротив подъезда. На ее длинной, слегка помятой морде застыло выражение бесконечно терпеливого ожидания. Принимая во внимание более чем десятилетний срок заключения в дровяном сарае при доме бабушки Дарьи Тимофеевны, приходившейся приемной матерью отцу Юрия, в этом выражении не было ничего удивительного. Теперь в доме жила дочь Дарьи Тимофеевны, которая была безумно рада, когда Юрий сказал, что хочет забрать машину. Старуха давно овдовела, машина была ей ни к чему, а продавать то, что ей не принадлежало, эта пожилая дама не хотела.

– Не грусти, старушка, – сказал машине Юрий, открывая дверцу. – Сейчас покатаемся.

Стартер закудахтал, как железная курица, машина содрогнулась, с ревом выбросила из ржавой выхлопной трубы облако сизого дыма и заглохла.

– Н-но, милая, – сказал ей Юрий, – застоялась!

Со второй попытки автомобиль завелся и, тарахтя глушителем, сначала неохотно, а потом все быстрее и быстрее покатился вперед.

Юрий без труда нашел дом, к которому ночью подвозил Арцыбашева. Черный “ягуар” с разбитой фарой стоял на том самом месте, где он его оставил. Место позади “ягуара” было свободно, и Юрий загнал туда свою “Победу”, с некоторым трудом остановив тяжелую машину в сантиметре от заднего бампера “ягуара”. Он взял с заднего сиденья букет, купленный для жены Арцыбашева, бросил последний взгляд на часы и выбрался из машины. Ему пришлось трижды сильно хлопнуть дверцей, чтобы та наконец закрылась, но в конце концов он справился с этой нелегкой задачей и, задрав голову, окинул взглядом фасад старого пятиэтажного дома, в котором теперь жил его школьный приятель.

Дом был построен никак не позднее начала века, но от того старого дома в нем остались, похоже, одни стены. На розовой штукатурке красовались белые завитки лепнины, навесы над парадными подъездами подпирали мускулистые атланты. У ближайшего атланта был отбит нос, отчего тот здорово смахивал на запущенного сифилитика.

Дубовая дверь подъезда была оснащена домофоном. Юрий набрал на панели номер квартиры Арцыбашева. Встроенный в панель динамик ожил, издав предсмертный хрип, и голосом Арцыбашева произнес:

– Заходи, Филарет.

Одновременно с этим раздался щелчок открывшегося замка. Юрий взялся за дверную ручку, но задержался на секунду, чтобы спросить:

– А ты откуда знаешь, что это я?

– Московское время – семнадцать ноль-ноль, – ответил Арцыбашев. – У меня как раз часы бьют. Точность – вежливость королей.., и Филарета. Давай, заходи. У меня тут все накрыто, жрать охота до потери сознания.

– Угу, – сказал Юрий, – иду. Потерпи немного, не умирай.

Он потянул на себя тяжелую дубовую створку и вошел в прохладный вестибюль. Погруженный в чтение газеты охранник за столиком справа от лестницы поднял голову и выжидательно посмотрел на него.

– В семнадцатую, – сказал Юрий.

Охранник молча кивнул и снова уткнулся в свою газету. Видимо, он был предупрежден о том, что в семнадцатой ждут гостей. Юрий прошел мимо столика и, игнорируя лифт, стал подниматься по широкой каменной лестнице с пологими ступеньками и витыми чугунными перилами, поверх которых лежал гладкий дубовый поручень. По этому поручню, наверное, было здорово съезжать на животе, и Юрий, внезапно развеселившись, дал себе слово, что когда-нибудь непременно попробует.

Семнадцатая квартира оказалась расположенной на четвертом этаже. Напротив нее была только одна дверь. Позади Юрия находилась решетчатая шахта лифта, вокруг которой змеей обвивалась лестница, а прямо перед ним было огромное, отмытое до невероятной прозрачности полуциркульное окно с замысловатым переплетом, выходившее во двор. Плиточный пол под ногами был скользким как стекло, и Юрий ступил на него с некоторой опаской.

Дверь квартиры распахнулась ему навстречу. Юрий ожидал увидеть Арцыбашева, но на пороге появилась какая-то полноватая особа средних лет в строгом темном платье и белоснежном фартуке. Она выглядела как стопроцентная горничная, и в первый момент Юрий слегка опешил, приняв ее за жену Арцыбашева. Он решил было, что у Цыбы довольно странный вкус, но, как только женщина заговорила, стало ясно, что она не только выглядела как прислуга, но и являлась таковой на самом деле.

– Проходите, – сказала она, – Евгений Дмитриевич и Елена Павловна в гостиной. Юрий остановился на пороге.