Текст книги "Слепой. Исполнение приговора"

Струп выехал затемно, под проливным дождем отыскав и заставив завестись спрятанную на окраине заброшенной деревни машину, которая и в хорошую погоду не отличалась покладистым нравом. Он все время ждал неприятностей – лежащего поперек дороги бревна, притаившегося на обочине патрульного автомобиля, около которого неспешно прохаживается, надвинув до кончика носа капюшон мокрой плащ-палатки, убийца в темных очках и с полосатым жезлом в руке, – но в зоне с ним так ничего и не приключилось. А теперь, вне ее пределов, да еще и при солнечном свете, шансы наскочить на засаду существенно уменьшились, вплотную приблизившись к нулю.

И все же, увидев на водителе встречного «Форда» темные очки, майор Бурсаков непроизвольно вздрогнул. Он вздрагивал еще дважды, причем последний раз – разглядев поименованный аксессуар на загорелой небритой физиономии водителя ржавого фермерского молоковоза. После этого он взял себя в руки: осторожность осторожностью, но если паранойя и дальше будет прогрессировать такими темпами, через неделю на него наденут смирительную рубашку – надолго, а может быть, и навсегда.

Справа от дороги потянулась и быстро кончилась пригородная деревня – процентов на восемьдесят выкупленная под дачи, превращенная в коттеджный поселок и оттого выглядящая вполне себе благополучно, без подступающих вплотную к шоссе заросших бурьяном огородов, гнилых покосившихся заборов, пустых оконных проемов, провалившихся крыш и всего прочего, чего майор Бурсаков насмотрелся в зоне отселения, что называется, по самое не балуйся. Потом у въезда в город, когда впереди уже показалась громоздкая бетонная стела с названием населенного пункта, он заметил затаившийся в кустах сине-белый автомобиль ДПС. Мордатый «продавец полосатых палочек» был тут как тут, но дребезжащая малолитражка, за рулем которой, пригнувшись к баранке, сидел седобородый старик, даром что иномарка, не вызвала у него ни малейшего интереса ввиду явного отсутствия финансовых перспектив.

На этом и строился расчет. Миновав застроенную частными домами окраину (вот тут хватало всего – и покосившихся заборов, и просевших крыш, и каких-то скверно одетых и нетвердо, несмотря на ранний час, ступающих личностей с пустыми глазами), «Таврия» все так же бодро вкатилась в неохотно просыпающийся центр. На автобусных остановках и в районе городского рынка наблюдалось вялое оживление; у первого за всю поездку светофора Струпа опасно подрезал новенький джип с тонированными окнами, но это было не нападение, а обычное дорожное хамство. Напомнив себе, что езда по безлюдному заповеднику и передвижение по городу, пусть себе и провинциальному – далеко не одно и то же, Струп с удвоенной осторожностью продолжил путь. Стрелка температурного датчика начала угрожающе ползти вверх, сигнализируя о том, что старушке пора бы и отдохнуть. Дело уверенно шло к перегреву двигателя, но ехать осталось всего ничего: впереди над крышами типовых трехэтажных домов послевоенной постройки уже показалось обвисшее мокрой нейлоновой тряпкой трехцветное полотнище над зданием городской управы.

Объехав по кругу центральную площадь, Струп свернул в боковую улицу и припарковался перед украшенным облупившимися колоннами главным входом в здание городского почтамта. Фальшивая растительность на лице немилосердно кололась, кожа под ней отчаянно зудела, вызывая острое желание проделать трюк а-ля Фантомас: схватить себя за подбородок и сдернуть лицо, как лыжную маску. Но эти неприятные ощущения служили напоминанием о создаваемом образе, и, заглушив мотор, Струп начал действовать с нарочитой стариковской медлительностью: медленно воткнул первую передачу, чтобы машина без него не пустилась в самостоятельное странствие до ближайшей припаркованной иномарки, подумав, затянул давно не работающий стояночный тормоз, вынул из замка зажигания ключ и, с горем пополам выбравшись из машины, долго ковырялся им в заедающем дверном замке.

По ходу этой процедуры он исподтишка сканировал взглядом окружающее пространство. Ничего подозрительного в пределах видимости не наблюдалось, и он пересек тротуар неуверенной походкой пожилого человека, суставы которого сильно затекли после долгого сидения за рулем. Ниже шляпы и поношенной камуфляжной куртки на нем красовались ветхие, с пузырями на коленях, серые брюки и полуботинки советского армейского образца – офицерские, когда-то коричневые, а ныне серо-рыжие от старости и полного отсутствия ухода. В левой руке он держал барсетку, выглядевшую так, словно пролежала двое суток на проезжей части Московской кольцевой автодороги, правая что-то искала за лацканом куртки – со стороны могло показаться, что сердце или бережно хранимый около него валидол, а на самом деле – рукоятку лежащего в наплечной кобуре пистолета.

Поднявшись по ступенькам крыльца и миновав сумрачный после яркого солнечного света вестибюль, майор вошел в дверь под вывеской «Узел электронной связи». Подойдя к стойке, он заплатил за полчаса пользования интернетом. Принимая деньги, молоденькая оператор косилась на него, как на морское чудище, всплывшее из неизведанных океанских глубин. Ее можно было понять: по плачевному виду, который в данный момент являл собой майор Бурсаков, никто не догадался бы, что ему известно слово «интернет». Однако, коль скоро клиент трезв, не нарушает общественного порядка и исправно платит наличными, нет никаких оснований ограничивать ему доступ к мировой информационной сети; что же до внешнего вида, так это дело вкуса и благосостояния. С несвойственной простодушной юности мудростью придя к такому выводу, девица за стойкой не стала устраивать Струпу допрос, хотя во взгляде, которым она его одарила, сквозило жгучее любопытство. Мысленно потешаясь, майор прошел к указанному столику и со стариковской медлительностью обосновался за компьютером. Здесь он снял и отложил в сторонку свою смешную и давно нуждающуюся в чистке шляпу, а затем осторожно, чтобы не сдвинуть седой парик, водрузил на голову наушники.

Спустя несколько секунд в кабинете генерала ФСБ Тульчина раздался звук, неотличимо похожий на звонок старого дискового телефона. По привычке пошарив глазами по выстроившейся на краю стола шеренге современных аппаратов с кнопочным управлением, Андрей Константинович спохватился и вместе с креслом развернулся к стоящему на отдельном приставном столике компьютеру. Он не ошибся: продолжающий дребезжать звонок сигнализировал о том, что по линии экстренной видеосвязи поступил вызов.

Ответив на него, генерал слегка остолбенел: с экрана смотрело обрамленное седой всклокоченной бороденкой морщинистое лицо в старомодных очках с замотанной лейкопластырем дужкой.

– Здравствуй, сынок, – дребезжащим старческим голосом проблеял артистичный Струп.

Поначалу генерал решил, что произошла какая-то ошибка – старый хрен, набирая электронный адрес, ткнул своим корявым пальцем не в ту клавишу. Потом до него дошло, что, не зная сложного пароля, связаться с его компьютером невозможно; на ум пришел глупый розыгрыш, устроенный кем-то из коллег или даже подчиненных, а вслед за мыслью о нелепости и полнейшей неуместности такой клоунады как-то само собой вспомнилось, что среди его сослуживцев есть только один клоун, склонный к подобным выходкам и неизменно оправдывающий их острой оперативной необходимостью.

Все это промелькнуло в сознании за какие-то доли секунды. Генерал Тульчин овладел лицом почти мгновенно, но он точно знал: этого «почти» поганцу на том конце линии с лихвой хватило, чтобы насладиться его секундной растерянностью.

– Что за маскарад? – сердито спросил он.

– Какая жизнь, такой и вид, – притворно вздохнул липовый старец. – Тяжко мне тут одному, сынок. Приехал бы, что ли, или прислал кого – с огородом пособить, крышу подлатать, а то совсем не справляюсь.

– Что, так уж совсем и плохо? – усомнился генерал.

– Бывает, конечно, и хуже, но – редко, – заявил Струп. – Да вот, сам гляди, какую справку мне давеча в поликлинике-то выписали!

И, развернув испещренный бурыми пятнами засохшей крови пропуск, немного подержал его перед стеклянным глазом веб-камеры.

– Да ладно! – прочтя написанное рукой умирающего Фомы, не поверил своим глазам Андрей Константинович.

– За что купил, за то и продаю, – с горьким удовлетворением произнес майор Бурсаков. – Рад бы утешить, да нечем. Ежели не поторопиться, делать тут нашей родне совсем нечего станет.

– Ладно, – заметно помрачнев, сказал генерал, – подумаем, чем тебе помочь. А ты молодец! С таким диагнозом – и ничего, бодрячком. Ты… гм… отец, береги здоровье. Это сейчас твоя главная задача. – Он пригляделся к нечеткому, с плохонькой камеры, изображению на мониторе, убедился, что майор в наушниках, и, из осторожности слегка понизив голос, добавил открытым текстом: – Ты наши глаза и уши на самом горячем участке. Поэтому никаких активных действий – просто продолжай наблюдать.

В небольшом кафе, расположенном наискосок через улицу от здания почтамта, негромко играла инструментальная музыка. Кафе открылось каких-нибудь двадцать минут назад, и в тесноватом зале было всего трое посетителей – двое неблагополучного вида молодых людей за столиком в углу, которые пили пиво и что-то обсуждали на странном наречии, в равных пропорциях состоящем из блатной фени и классического русского мата, и прилично одетый гражданин лет сорока с хвостиком. Последний разместился у окна и, покуривая, мелкими глотками пил кофе, который оказался неожиданно хорош. Гражданин был одет вполне демократично, в серую спортивную куртку из непромокаемой ткани и практичные синтетические джинсы. Засевшие в углу со своим пивом гопники щеголяли в похожих нарядах, но при этом почему-то не возникало ни тени сомнения в том, что эти двое одевались на вещевом рынке, а гражданин у окна – в дорогом столичном бутике. Чисто арифметически элементов сходства в их одеяниях насчитывалось больше, чем различий, но сходство явно было поверхностным, а различие – огромным, как расстояние от Земли до Кассиопеи.

То же можно было сказать и о людях, помещавшихся внутри описанных тряпок. Гопники оставались гопниками, и этим все сказано, зато гражданина у окна так и подмывало назвать господином, для верности присовокупив какое-нибудь воинское звание – например, господин полковник. Или, как минимум, подполковник, но ни в коем случае не майор – уж очень цельным, будто отлитым из металла, он выглядел, да и набирающий силу галдеж в углу игнорировал с надменным равнодушием человека, которому даже в голову не приходит прислушаться к тому, о чем беседует грязь под его ногами.

Он был высок, широкоплеч, спортивен, без малейшего намека на брюшко. Темно-русые, уложенные в аккуратную прическу волосы, если и поредели с тех пор, как ему стукнуло семнадцать, так разве что чуть-чуть, совсем незаметно. Твердое, с правильными чертами лицо ровным счетом ничего не выражало, и лишь в моменты, когда он делал очередной глоток из чашки, на губах появлялась тень одобрительной улыбки: кофе и впрямь был отменный. Прозрачные, как подтаявшие льдинки, серо-голубые глаза неотрывно смотрели в окно, как будто на улочке захолустного райцентра происходило что-то дьявольски занимательное. Скучающему за стойкой бармену казалось, что таким образом любитель крепкого кофе игнорирует гомонящее в углу быдло. Еще ему подумалось, что, происходи дело не утром, а вечером, вот так запросто проигнорировать местных ребят этой залетной пташке вряд ли удалось бы. Да и сейчас, если вовремя не слиняет, парень рискует нарваться на неприятности – народ, особенно некоторые его представители, здесь еще тот…

Бармен ошибался: посетитель за столиком у окна никого не игнорировал. Он действительно не замечал раздражающего шума – следует добавить, ровно до тех пор, пока источник этого шума не представлял для него угрозы и не создавал помех. Приди он сюда в компании женщины, помеха была бы налицо, и он устранил бы ее, не моргнув глазом. Но он был один, и галдящие аборигены беспокоили его не больше, чем парочка галок, устроившая на краю мусорного бака дискуссию о порядке распределения пищевых отходов.

Его забрызганный дорожной грязью черный «БМВ» с густо залепленными разбившейся мошкарой московскими номерами стоял за углом, в боковом проулке. Он очень боялся не успеть, потому что ненавидел неопределенность, и гнал всю ночь напролет из самой Москвы. Он не спал уже двое суток и, несмотря на принимаемые препараты, каких не купишь ни в одной аптеке, понемногу начал уставать. Но его труды не пропали втуне: судя по припаркованной около почтамта бледно-зеленой «Таврии», он поспел как раз вовремя. Все были на своих местах, каждый старательно, ни на йоту не отступая от сценария, играл отведенную ему роль – словом, все, как всегда, было нормально.

Выслеживать людей, как дичь, и стрелять без промаха, не тратя понапрасну ни одного патрона – это, конечно, искусство. Но высшее мастерство заключается не в этом. Манипулировать себе подобными – тонко, незаметно для них, исподтишка, чтобы они послушно, взявшись за руки, как детишки в хороводе, по доброй воле выходили на линию огня и замирали точно в перекрестии прицела – вот верх изощренности, доступный далеко не каждому из тех, кто сделал убийство своей профессией.

Тяжелая, в полтора человеческих роста, дверь почтамта отворилась, выпустив на крыльцо сгорбленного старикашку в нелепом наряде: камуфляжная куртка, старорежимные офицерские полуботинки, серые брючата с пузырями на коленях, засаленная, испещренная какими-то пятнами шляпчонка, явно выброшенная кем-то и подобранная на помойке барсетка – вместилище немногочисленных документов и скудной пенсии… Порыв ветра растрепал кудлатую седую бороденку, запорошив пылью стекла очков в старомодной пластмассовой оправе. Старик со свойственной его возрасту убийственной медлительностью протер очки мятым носовым платком в крупную клетку, осторожно, словно боясь упасть, спустился с крыльца и, подволакивая ноги, направился к «Таврии». На взгляд того, кто наблюдал за ним из кафе, он сильно переигрывал: ни один врач, находясь в здравом уме и твердой памяти, не допустит такую развалину к управлению автомобилем.

Яркий, хотя и едва живой, пример того, что могут натворить, дай им только волю, отечественные автомобильные конструкторы, укатил, волоча за собой шлейф сизого дыма. Человек за столиком допил остывший кофе и потушил в пепельнице окурок. Когда он ставил на стол чашку, рука его случайно коснулась лежащих на скатерти солнцезащитных очков в тонкой металлической оправе. Очки лежали в пятне солнечного света, и их фотохромные стекла потемнели до предела. Отложив их подальше, человек закурил новую сигарету, подозвал официанта и заказал вторую чашку кофе: все шло по плану, торопиться было некуда, а кофе в самом деле оказался неожиданно хорош – гораздо лучше того, на что можно было рассчитывать в этой богом забытой провинциальной дыре.

* * *

На широком, как летное поле аэродрома дальней бомбардировочной авиации, письменном столе горела настольная лампа. Лампа была старая, чтобы не сказать старинная – на массивной бронзовой ноге, под цилиндрическим, таблеткой, абажуром зеленого стекла, который давал приятный рассеянный свет и создавал атмосферу уюта и значительной сосредоточенности. Эта лампа, как никакая другая деталь интерьера, свидетельствовала о консервативности вкусов хозяина кабинета – генерала Тульчина. О том, где, в каких подвалах и кладовых старого здания на Лубянской площади Андрей Константинович откопал этот раритет, при каких обстоятельствах и ценой каких усилий сумел им завладеть, в отделе ходили легенды. Поговаривали, что точно такая же лампа стоит на столе у генерала Потапчука; любители смелых параллелей на этом основании утверждали, что два сапога – пара, но подполковник Федосеев искренне надеялся, что они ошибаются: Потапчук прославился на весь главк скверным, неуживчивым характером и стопроцентно прогнозируемой непредсказуемостью, и работать под началом такого шефа подполковнику, мягко говоря, не хотелось.

Над столом висел сильно увеличенный фотопортрет действующего президента в простой деревянной рамке. Из-за зеленоватого света настольной лампы цвет лица у главы государства был довольно-таки странный; говоря по совести, при таком освещении он немного смахивал на незаконно эксгумированного покойника. Но это, как всегда, было дело вкуса; ни с кем не делясь своим личным мнением, подполковник Федосеев давно пришел к выводу, что изображенный на портрете господин (как, впрочем, и подавляющее большинство его коллег) здорово напоминает зомби при любом освещении.

На дальнем краю стола, по левую руку от хозяина, скромно поблескивал бронзовой плешью небольшой, от силы килограмма на полтора, бюстик Дзержинского. Всякий раз, видя эту штуковину, Игорь Степанович Федосеев задавался вопросом: зачем она тут стоит? Украшение, с какой стороны ни глянь, сомнительное; хорошо, если это действительно бронза – и металл цветной, ценный, и по башке, в случае чего, можно кого-нибудь отоварить… А что, если просто крашеный гипс? Что тогда прикажете думать – что его превосходительство интеллектуальный зомби, застрявший в начале восьмидесятых идейный кретин? Или он просто притворяется?..

Чужая душа – потемки. У Игоря Степановича имелся племянник, великовозрастный балбес полных тридцати пяти годков от роду – выпускник журфака, корреспондент какой-то желтоватой провинциальной газетенки, неглупый и очень начитанный, но уже начавший стремительно спиваться, он во всеуслышание объявлял себя преданным сторонником компартии – не КПРФ, о которой и слышать не хотел, а КПСС. Или даже ВКП(б). Он не ходил на митинги и не размахивал красными флагами, предпочитая странствовать по барам родного городка, и при этом знал наизусть биографии Ленина, Кастро и Че Гевары. Он был довольно интеллигентный парнишка и никому не навязывал своего мнения, но когда его спрашивали, совершенно серьезно утверждал, что Куба – это рай на земле, а Северная Корея – единственный в мире прямо-таки эталонный образец правильного, справедливого социального устройства. В эти минуты так и подмывало спросить, дурак он или притворяется; Игорь Степанович спрашивал, и не раз, и племянник неизменно отвечал, что не притворяется – спокойно, без тени обиды и где-то даже снисходительно. При этом дураком он точно не был, и это редкое сочетание ума, образованности и декларируемой во всеуслышание заведомой ереси буквально сводило Игоря Степановича с ума. Да нет, в самом деле, что это такое?! Поза? Маска? Искреннее заблуждение? Хоть ты запри его в камере и примени допрос третьей степени – авось, расколется, успокоит мятежную душу родного дяди, подполковника ФСБ Федосеева…

Словом, племянника своего, как и нового шефа, генерала Тульчина, Игорь Степанович до сих пор так и не раскусил. И, если на племянника по большому счету можно было с чистой совестью наплевать, то с генералом дело обстояло куда сложнее. Во-первых, плевать на старшего по званию не позволяет субординация, а во-вторых, это просто-напросто опасно: пока ты на него плюешь, это еще куда ни шло, а вот если он плюнет в ответ, ты окажешься в эпицентре бедствия, по разрушительной силе сравнимого со всемирным потопом.

– Присаживайся, Игорь Степанович, – сказал генерал. Голос у него был усталый, глуховатый и как будто даже чуточку больной. – Разговор у нас будет долгий, а в ногах правды нет.

Подполковник Федосеев привычным жестом пригладил густую, рано поседевшую шевелюру и присел к столу для совещаний. Этот стол образовывал с письменным столом генерала некое подобие буквы «Т»; ввиду отсутствия в кабинете третьих лиц и конфиденциальности предстоящей беседы подполковник разместился на минимальном удалении от начальства, в уголке, образованном ножкой и перекладиной упомянутой буквы.

– Опять новости из заповедника? – спросил он.

– Не без того, – кивнул генерал. – Как это ни прискорбно, твоя версия, кажется, начинает подтверждаться. Кто-то методично и очень профессионально убирает фигурантов нашего расследования. И сегодня уже можно с полной уверенностью утверждать, что это не народный мститель. Потому что он вышел за пределы радиационного заповедника, покинул приграничный район и объявился прямо здесь, в Москве.

– Как это? – опешил подполковник.

– Да очень просто. Путь-то недалекий! Так вот, вчера около полудня кто-то проник в помещение ночного клуба «Летучая мышь» и застрелил хозяина, Якова Наумовича Портного, в определенных кругах известного под кличкой «Хвост». Вместе с Хвостом был убит гостивший у него предприниматель из Донецка, некто Бурко Иван Захарович…

– Бурко? – многозначительным тоном переспросил подполковник.

– Так точно, – кивнул генерал. – Теперь вопрос о том, кто такой этот таинственный украинский партнер Хвоста, этот неуловимый и вездесущий Бурый, можно считать закрытым. Тем более что Бурый мертв, как кочерга, и наша мечта допросить его, таким образом, похоронена – тихо, без воинских почестей, салюта и речей… Поэзия, – спохватился он и некоторое время шевелил лицом, корча жутковатые гримасы. – Прости, Игорь Степанович, это у меня от усталости всегда так: чем сильнее вымотался, тем больше клонит в изящную литературу. Того и гляди, стихами заговорю: в заповеднике у нас объявился пи… гм… Фантомас. Этот хитрый Фантомас попадает белке в глаз… И ведь попадает же, стервец! – Он сильно хлопнул ладонью по столу, заставив испуганно подпрыгнуть бюстик Дзержинского. Судя по высоте прыжка, бюстик все-таки был не из бронзы, а из обыкновенного раскрашенного гипса. – Почерк фирменный: в каждом покойнике всего по одной пуле. Все гильзы на месте, пули тоже. И баллистики с уверенностью утверждают, что выпущены они из того самого ствола, который уже несколько раз засветился в заповеднике. Одна из камер наблюдения в клубе сумела запечатлеть подозреваемого. Все приметы совпадают: рост около ста восьмидесяти, шатен, спортивного телосложения, темные очки…

– Вот наглец! – ахнул подполковник Федосеев.

– Просто профессионал при исполнении, – устало поправил генерал. – Уборщик, которому поручили подчистить дерьмо за большими людьми. Вот он и подчищает – старательно, до блеска. Работенка грязная, зато хорошо оплачиваемая. Даже завидно: и чего я тут корячусь? Если бы мне, как когда-то в Северной Америке, платили за каждый доставленный скальп хотя бы по доллару, я бы давно возглавлял список журнала «Форбз». Уж чего-чего, а скальпов, которые не мешало бы снять, в одной Москве столько, что не сосчитаешь.

– Да уж, – сказал подполковник.

На языке у него вертелось множество фраз, куда более содержательных, чем эта классическая реплика незабвенного Кисы Воробьянинова, но он крепился: главные слова должен был сказать его превосходительство – как по старшинству, так и в интересах дела.

– Но это опять лирика, – сказал Тульчин. – Ты меня одергивай, что ли, а то мы так до утра не закончим… Так вот, на днях этот шатен в темных очках все-таки прокололся. И теперь я понимаю, почему он действует так дерзко. Там, в заповеднике, он остановил и расстрелял трех курьеров Хвоста. Курьеров расстрелял, а метадон, который они везли с украинской стороны, взорвал и сжег вместе с машиной.

– Да как?! – не поверил своим ушам Федосеев. – Кто он, скажите на милость – Бэтмен, Зорро, Супермен? Легко сказать: остановил курьеров Хвоста! Вопрос: как? Это ведь не телегу с дровами остановить. Да еще в зоне!

– Остановить машину несложно, – сказал генерал. – Особенно в зоне, где плотность населения ноль целых хрен десятых на квадратный километр. Бревно на проезжей части, поставленная поперек дороги машина… Да мало ли способов!

– А потом? – с недоверчивым интересом спросил подполковник.

– А потом он включил Супермена, – с невеселой улыбкой сообщил генерал. – Просто предъявил служебное удостоверение, чуток пригрузил и, пока ребята думали, что им теперь со всем этим делать, вынул «Стечкина» и перещелкал всех, как целлулоидных утят в тире.

– Прошу прощения, товарищ генерал, – сказал подполковник Федосеев, – но это опять литература. С уклоном в фантастический детектив.

– Как бы не так, – возразил Андрей Константинович. – Рад бы с тобой согласиться, но это, увы, суровая правда жизни. Если и литература, то сугубо документальная. Видишь ли, один из убитых успел перед смертью нацарапать пару слов…

– Не литература, – не сдержавшись, иронически молвил подполковник. – О, нет! Написано, я полагаю, кровью?

– Шариковой ручкой, – уточнил Андрей Константинович. Повернувшись к приставному столику, он легонько толкнул мышь, разбудив мирно дремавший компьютер, пощелкал кнопками и развернул монитор к Федосееву. – Вот, полюбуйся.

На мониторе красовалась фотография запятнанной чем-то бурым бумажки. Из-за слишком большого увеличения сделанное слабенькой камерой изображение шло цветными квадратиками, но Федосеев сумел разглядеть, что бумажка представляет собой спецпропуск на право проезда по территории радиационного заповедника, выданный на имя Павла Андреевича Фомина. Прямо поперек текста с вписанными от руки личными данными владельца пропуска было вкривь и вкось нацарапано несколько слов – нацарапано действительно шариковой ручкой, хотя и крови, судя по бурым пятнам, бумажка тоже впитала предостаточно.

– Кто это нашел? – прочтя написанное, спросил Федосеев.

– Струп, – коротко ответил генерал.

– Струп, как я понимаю, вне подозрений, – с полувопросительной интонацией произнес Игорь Степанович.

Генерал сердито сверкнул на него зеленоватыми – из-за абажура – стеклами очков.

– Под подозрением находятся все, – сказал он, – ты, я, уборщица Алевтина Георгиевна – все, кто еще не перестал дышать. Работа у нас такая – подозревать всех и каждого. Но это же не английский детектив а-ля Агата Кристи или Уилки Коллинз. Это, будь она неладна, наша российская действительность! Зачем, скажи на милость, ему, всего-то навсего майору, эти фортели с завитушками?

– Деньги, – спокойно предположил Федосеев. – Или шантаж, или любая другая из сотен причин, в силу которых люди становятся двойными агентами. А завитушки – для пущей непонятности. Чтобы вы, товарищ генерал, прикинув, что к чему, спросили: ну, и зачем ему, майоришке занюханному, эти сложности? Да у него на них ума не хватит!

– Сам себе противоречишь, – помолчав, сказал Тульчин. – Сам версию выдвинул, и сам же пытаешься ее развалить. На Бурсакова зачем-то стрелки переводишь…

– Просто не хочу, чтобы в тылу оставались белые пятна, – сказал подполковник. – Если вы доверяете Бурсакову, это просто превосходно. Потому что, что бы я ни говорил, мое мнение остается прежним: то, что творится в заповеднике, а теперь еще и здесь, в Москве, есть не что иное, как попытка замести следы. Кто-то почуял запах жареного, понял, что мы слишком близко к нему подобрались, и начал методично обрезать все ниточки. Струп уже, фактически, находится в вакууме, ему просто не за кем следить, и его дальнейшее пребывание в заповеднике чем дальше, тем больше лишается смысла. Хвост был у нас в плотной разработке, и где он теперь? Мы искали Бурого в приграничных областях Украины, а он лежит в московском морге с биркой на большом пальце правой ноги, и толку нам теперь от него никакого… И вовсе я ничего не разваливаю, – добавил он с вызовом. – Если Струп – двойной агент, это никоим образом не противоречит моей версии. Организаторы не стреляют, а исполнителем может быть кто угодно – вы, я, Струп или уборщица Алевтина Георгиевна.

– Ну-ну, – сказал Андрей Константинович.

– Виноват, – спохватился Федосеев, – увлекся. Вас, конечно, следует исключить из списка возможных исполнителей, вам больше подойдет роль организатора. Если я угадал, жить мне осталось недолго. Но вы сами сказали: под подозрением находятся все.

– И, если с тобой что-нибудь случится, доказательства моей вины лягут на стол директора ФСБ, – иронически подсказал Тульчин. – Или самого президента. Опять литература, пропади она пропадом!

– Так точно, – сказал подполковник. – А если говорить по существу, у нас с вами теперь осталось всего два варианта – причем оба, заметьте, в рамках моей версии. Либо Струп – предатель, и история с предсмертной запиской наспех состряпана им на сапоге убитого наркокурьера с целью запудрить нам мозги, либо эта записка – невероятная удача, какая случается раз в сто лет. То ничего не было, а то – на тебе! – имя, фамилия, отчество и воинское звание главного подозреваемого!

Генерал помедлил с ответной репликой, вертя в пальцах незажженную сигарету.

– Как тебе работается в моем отделе, Игорь Степанович? – спросил он вдруг. – Не обижают тебя мои ребята?

– Честно? – уточнил Федосеев.

– Если умеешь, – неожиданно жестко произнес Тульчин.

– Обучен, – заверил его подполковник. – В числе прочих дисциплин. Что до обид, товарищ генерал-майор, так вы меня обидели – прямо сейчас, только что, и очень крепко. Сколько можно, в самом-то деле? Я работаю у вас почти целый год, а вы то про свежий глаз, то не обижают ли… Как будто мне пять лет, и вы меня посадили в чужую песочницу! Как будто мы существуем по отдельности: вот я, а вот – ваши ребята…

– Ну-ну, – повторил генерал. – Считай, что я прослезился. И хватит уже на сегодня изящной словесности! Если сам не понимаешь, я объясню. Вопрос-то не праздный, Игорь Степанович. Версия твоя представляется мне весьма и весьма перспективной. Ты ее выдвинул, тебе и разрабатывать. Ежели она верна – а она, чует мое сердце, таки верна, – в нашем отделе, прямо вот тут, – он постучал каменным указательным пальцем по столу, заставив бюст Дзержинского мелко завибрировать, – сидит крот, который сливает противнику стратегически важную информацию и выставляет нас, чекистов, кучкой клинических дебилов. И мне бы очень не хотелось, чтобы твои личные пристрастия или, наоборот… эээ…

– Я понял, – перебил впавшего в филологический ступор генерала подполковник Федосеев. – Вам нужна непредвзятость.

– А кому она не нужна? – с горечью вопросил Андрей Константинович.

– Да ладно, – отмахнулся Федосеев, – таких просто навалом. Как иначе объяснить существование такого явления, как коррупция? Так каково мое задание?

– А то ты не понял, – хмыкнул генерал. – О Струпе забудь, проверкой его благонадежности займутся другие. Если мне не изменяет память, до перевода в наш отдел ты работал в кадрах. Связи-то, небось, остались? Вот и выясни, орнитолог, есть ли в анналах родной природы такая птица – подполковник ФСБ Молчанов Федор Петрович. Так ли? – Он развернул к себе монитор и еще раз внимательно вчитался в предсмертную записку убитого наркокурьера. – Да, Молчанов, подполковник… Сумеешь?