Текст книги "Слепой. Живая сталь"
Автор книги: Андрей Воронин
Жанр: Боевики: Прочее, Боевики
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Генерал закурил свою сигару и, наконец, сел – за неимением другой посадочной площадки, на край стола, вполоборота к собеседнику. Глеб расценил это как добрый знак: его превосходительство пребывал в явной и притом весьма глубокой задумчивости. Все действия, предпринятые Глебом на протяжении последних двух суток, были направлены, в основном, на то, чтобы ввергнуть сеньора Алонзо в это состояние. Игра была рискованная, но она привела к желаемому результату: после всех этих фокусов с необъяснимыми исчезновениями в одном месте и столь же необъяснимыми появлениями в другом голословные, ничем не подкрепленные угрозы Сиверова звучали уже не так легковесно, как могли бы. Кажется, генерал поверил, что ему противостоит не одиночка, а целый отряд опытных профессионалов, присланный в Венесуэлу специально по его генеральскую душу. На тот свет он явно не торопился, ему было за что держаться на этом, и его задумчивость выглядела красноречивее любых заявлений. Если бы он был уверен в себе, он бы ни о чем не стал думать, а просто приказал бы своим бойцам взять Глеба за штаны и отправить в допросную камеру, где пленнику так или иначе развязали бы язык. Но он колебался, и его осталось лишь немного подтолкнуть.
Глеб решительно поднялся из-за стола, со скрежетом отодвинув стул.
– Время вышло, амиго, – сообщил он. – Сидеть, наблюдая, как вы боретесь с жадностью, и ждать, когда на голову начнут рушиться плиты перекрытия, – занятие не по мне. Тем более мне не улыбается быть похороненным заживо в вашей компании – если сразу не раздавит, вы, того и гляди, попытаетесь употребить меня в пищу. Поэтому – думайте. Я буду ждать вас около кабинета секретной части в течение пяти минут с этого самого мгновения. – Он посмотрел на часы, демонстративно не замечая того, как правая ладонь сеньора Алонзо скользит по направлению к кобуре. – Время, генерал!
– Все-таки вы чересчур много себе позволяете, – отстегивая ремешок, который удерживал револьвер в открытой кобуре, убежденно произнес генерал. – Часовой!
Дверь немедленно открылась, и шагнувший через порог гвардеец с автоматом наизготовку очутился нос к носу с безоружным тезкой великого русского поэта. Глеб аккуратно взялся за ствол автомата, отведя его в сторону, и еще аккуратнее, чтобы не покалечить, ткнул солдата двумя пальцами в шею под подбородком. Гвардеец с шумом обрушился на пол, и его превосходительство, едва успевший до половины вытащить револьвер из кобуры, обнаружил себя глядящим в дуло автомата. Открывшееся его взору зрелище было завораживающим, но не сказать, чтобы приятным.
– Ну? – с насмешкой сказал Глеб и с лязгом отшвырнул автомат в угол. Моралес до конца вынул револьвер и прицелился Сиверову в лоб. – Ну?! – требовательно повторил тот, и мощное оружие, способное на бегу остановить африканского буйвола, опустилось.
– Ваша взяла, – сказал сеньор Алонзо. – Но документы вы получите, только когда я удостоверюсь, что мне ничто не угрожает.
– Да на здоровье, – великодушно согласился Глеб и, зевнув, посмотрел на часы. – Дайте команду эвакуировать завод, и пойдемте в закрома. Надо поскорее с этим кончать, вы меня дьявольски утомили.
* * *
В затянутом маскировочной сетью, перекрещенном едва различимыми в темноте паутинными нитками тросов небе мерцали крупные, мохнатые звезды тропиков. На востоке небо уже начало светлеть, предвещая скорый восход солнца, но со дна ущелья этого было не разглядеть. Здесь все еще царила глубокая ночь, и солдат, заступивший на пост в этот глухой предутренний час, отчаянно зевал и едва перебирал заплетающимися спросонья ногами. У моряков это время называется «собачьей вахтой»; солдат, за всю свою жизнь не прочитавший и двух книжек, этого выражения не знал, но, когда он, совершив все предписанные уставом караульной службы формальности, двинулся по маршруту, на языке у него вертелось что-то именно в этом роде.
Принимая пост, он поинтересовался у своего предшественника, как там русские. «Храпят», – ответил тот, и на его смуглом лице ясно читалось удовольствие от того, что очень скоро, буквально через пару минут, то же самое можно будет сказать и о нем.
Расставшись с начальником караула, который, дымя сигаретой, отправился досматривать нарезанный кусками по количеству ночных смен сон, часовой двинулся в обход охраняемого участка. Миновав замершую под навесом из маскировочной сети, укутанную в брезент бесформенную тушу танка, он ненадолго остановился, чтобы справить малую нужду. Стало легче, но ненамного – желание свернуться калачиком прямо на песке и уснуть, по крайней мере, не прошло и даже не ослабело. Оглядевшись, не видит ли кто, часовой нырнул за угол балка, в котором поселили русских танкистов, и вынул из нагрудного кармана униформы пачку сигарет. Курение на посту, естественно, строго воспрещено, но неужели будет лучше, если он в буквальном смысле уснет на ходу и рухнет лицом в землю прямо посреди маршрута? Рухнет и останется лежать, оглашая ущелье храпом и дожидаясь, пока его в таком виде обнаружит начальник караула… Нет, сеньоры, это будет не лучше, а хуже, причем, поверьте, намного, чем маленькое, никем не замеченное нарушение устава!
Чиркнуло колесико зажигалки, в темноте расцвел старательно прикрытый ладонями робкий оранжевый огонек. Он почти сразу погас, и во мраке зарделась красная точка тлеющей сигареты. Первая после сна затяжка ударила по бронхам, как кузнечный молот, мигом прогнав сон и взбодрив лучше самого крепкого кофе. Рядовой затянулся снова, жалея, что в сигарете не марихуана, и напомнил себе с утра наведаться в радиорубку и узнать у радиста новости о ходе предвыборной кампании. Он приходился однофамильцем одному из семи кандидатов в президенты, Николасу Мадуро, и поставил месячное жалованье на то, что тот победит. Сейчас, втихомолку покуривая в кулак за углом жилого вагончика, он уже немного жалел о своей горячности. Шансы у двух основных кандидатов приблизительно равные; что изменится для него, лично, в случае победы или поражения однофамильца, рядовой Мадуро представлял слабо, а терять месячное жалованье было жаль. Кроме того, в последнее время в некоторых газетах начали проскакивать упоминания о каком-то потерянном, а теперь вдруг нашедшемся брате покойного команданте, который будто бы заявил каким-то журналистам о своем намерении принять участие в президентской гонке. Рядовой Мадуро газет не читал ввиду нелюбви к этому занятию и удаленности нынешнего места службы от киосков со свежей прессой, но слухи ходили разные, и сослуживцы все чаще подначивали его по поводу уже почти наверняка проигранного жалованья. И в чем-то они, увы, были правы: если бежавший из застенков американской тюрьмы Гуантанамо родной брат команданте выдвинет свою кандидатуру на голосование, результат предсказать несложно.
Густой, теплый и душистый воздух тропической ночи дрожал от пения цикад, в звездном свете над головой хаотично, как несомые ураганом хлопья черного пепла, порхали возвращающиеся с ночного промысла летучие мыши. Выкурив сигарету примерно до половины, часовой неожиданно осознал, что именно уже на протяжении нескольких минут беспокоит его даже чуточку сильнее, чем президентские выборы: в балке, за углом которого он притаился, царила мертвая тишина. Сменщик сказал, что русские храпят, и это наверняка не было обычной фигурой речи: как умеют храпеть гости из далекой загадочной России, рядовой Мадуро слышал собственными ушами, поскольку заступал на этот пост далеко не впервые.
Редкий человек храпит всю ночь напролет; кроме того, танкистов могла одолеть бессонница. Тем не менее, часовой поспешно затоптал окурок и, обойдя балок, приблизился к входной двери. Он толком не знал, что именно ожидает увидеть – распахнутую дверь, кровь на песке, следы поспешного бегства, – но увиденное его немного успокоило: дверь была плотно закрыта и даже заперта на ключ, в чем он убедился, осторожно подергав ручку.
Кристо Мадуро, естественно, не являлся воплощенным идеалом военнослужащего, каким его представляют себе сочинители уставов и армейских правил внутреннего распорядка. Но солдатом он был неплохим, в должных пропорциях сочетая в себе лень, разгильдяйство, храбрость и верность долгу. Сеньоры начальники, от капрала Фернандо до генерала Моралеса, могут сколько угодно твердить, что между выкуренной на посту сигаретой и государственной изменой почти нет разницы. На самом деле это не так, и они сами об этом прекрасно знают, иначе в армии без расстрела не проходило бы не то что дня, но, пожалуй, даже и часа. Все, в том числе и строгое соблюдение устава, хорошо в свое время и на своем месте, и хождение в уборную строевым шагом выглядит так же нелепо, как спящий в полдень посреди полкового плаца пьяный в стельку унтер-офицер.
Сейчас, по мнению рядового Мадуро, пришло самое время проявить бдительность. Достав из петли на поясе электрический фонарик, он приблизился к окну и осторожно посветил внутрь. Жалюзи на окне, как по заказу, были приподняты; правда, разглядеть удалось всего одну кровать, но на ней точно кто-то лежал, с головой укрывшись простыней от вездесущих и надоедливых москитов.
Прихлопнув на щеке одного из представителей этой подлой, неприятной породы, часовой погасил фонарик, опустил его рукояткой вниз в кожаную петлю на поясе, взял наперевес автомат и возобновил прерванный для перекура обход.
Когда он скрылся из вида за выступом скалы, под днищем балка возникло какое-то движение. Из узкой щели на животе выполз Сумароков и помог выбраться наружу чуточку более крупному и менее ловкому Гриняку.
– Зараза латиноамериканская, – тихонько выругался он, имея в виду бдительного часового. – У меня чуть сердце не остановилось!
– Экий ты, брат, впечатлительный, – так же тихо откликнулся Гриняк.
Пригибаясь, они направились к навесу, под которым стоял танк. В целях сохранения секретности разбитый на краю полигона временный военный лагерь в ночное время не освещался, а в жилых помещениях рекомендовалось соблюдать светомаскировку. О светомаскировке и Сумароков, и Алексей Ильич регулярно забывали, и сейчас все это было им очень даже на руку: темнота позволяла скрытно подобраться к машине, а ставшая притчей во языцех забывчивость русских танкистов стала для часового вполне приемлемым объяснением того, почему в балке в ночное время подняты не только светомаскировочные шторы, но и жалюзи. Жалюзи же, в свою очередь, были оставлены в таком положении специально, чтобы всякий, у кого возникнет такое желание, мог вдоволь полюбоваться лежащей на постели Сумарокова тряпичной куклой. Мера предосторожности, казавшаяся явно излишней, их неожиданно выручила: поступи они иначе, и чересчур добросовестный чудак, который только что ушел по своему маршруту, мог начать ломиться в вагончик и перебудить весь лагерь.
Сумароков вовремя услышал шаги возвращающегося часового и, дернув Гриняка за рукав, первым присел на корточки в густой тени скальной стены. Из-за края ущелья показалась ущербная луна, света которой часовому вполне хватало, чтобы не пользоваться фонариком. Проходя мимо балка, он ненадолго задержался и, снова вооружившись фонарем, посветил на дверь.
– Вот же тварь дотошная, – чуть слышным шепотом посетовал Сумароков, и Алексей Ильич молча сунул ему под нос почти неразличимый в темноте кулак.
Следующим броском они достигли танка. Гриняк остался стоять на стреме, а Сумароков ящерицей бесшумно скользнул под брезент. Там зашуршало, негромко стукнуло, и сдавленный голос Сумарокова тихонько позвал:
– Леха, давай сюда!
Алексей Ильич подождал еще немного, пропуская мимо себя часового, и не так ловко, как более молодой коллега, но все же без приключений забрался в машину. Сообразительный Сумароков уже успел расчехлить наружные датчики и линзы и даже включить приборы, так что теперь, сидя под надежной защитой титановой брони, они могли видеть происходящее в ущелье лучше, чем при неверном свете луны и звезд.
– Туристы-авантюристы, – давая оценку собственным действиям, пробормотал Сумароков. – Ну что, будем ждать с моря погоды или прямо сейчас рванем?
– Ну куда ты рвешься, как пудель на прогулку? – осадил его Гриняк. – Раз уж начали, будем и дальше действовать, как договорились. Делом лучше займись, рвач!
– Это каким же? – удивился Сумароков.
– Боекомплект в центральный отсек перегрузи. Ты подавай, а я тут складывать буду. Только тихо давай, без звона!
– Весь? – помолчав, уточнил Сумароков.
– Пулеметы не трогай, – сказал Гриняк, – и на орудии оставь одну кассету – вдруг пригодится!
Сумароков снова помолчал, не делая попытки выполнить приказ командира экипажа.
– Что значит – пригодится? – спросил он осторожно. – Ты не стрелять ли собрался? В живых-то людей!
Алексей Ильич длинно вздохнул.
– А в мертвых, Гриша, стрелять незачем – они и так мертвые, – сообщил он. – Привыкай, на войне как на войне!
– Да уж, – проворчал Сумароков.
Тон у него был недовольный, но спорить дальше он не стал. Отличный специалист, настоящий мастер своего дела, в боевых действиях он, в отличие от Гриняка, не участвовал ни разу и (в отличие от покойного Сердюка) не особенно к такому участию стремился. Романтические настроения, которые приводят многих вчерашних школьников в военные училища, давно развеялись под натиском суровой реальности, и со временем Григорий Сумароков четко уяснил, что, хотя любит свою работу и не мыслит себя в какой-то иной профессии, по натуре является человеком миролюбивым, не склонным к агрессии и кровопролитию. А когда ему указывали на то, что офицер танковых войск с пацифистскими замашками представляет собой фигуру, мягко говоря, странную, отсылал указчиков к академику Сахарову – известному на всю планету правозащитнику, борцу за демократию, лауреату Нобелевской премии мира и по совместительству отцу советской водородной бомбы.
В принципе, в его позиции не было ничего нового или оригинального, если не считать того, как открыто он ее высказывал. Некоторые говорили – случалось, что и в глаза, – что его служба в армии представляет собой роковую ошибку, которая, когда дойдет до дела, может выйти боком, причем не ему одному. Сумароков не спорил и в драку не лез, оставаясь при своем мнении, и Алексей Ильич почему-то не сомневался, что в бою на него можно положиться.
А если бы даже и сомневался, это уже ничего не меняло: другого напарника у него все равно не было и пока что не предвиделось.
Перетаскивать из отсека в отсек боекомплект – работа не из легких, особенно когда приходится соблюдать тишину. Лишь слегка ослабевшая с наступлением ночи влажная тропическая жара задачу тоже не облегчала, и к тому времени, когда вмонтированные в приборный щиток часы показали без четверти четыре, оба уже основательно взмокли. Дело к этому моменту было уже почти закончено, и в центральном отсеке, и без того неспособном соперничать с бальным залом, стало окончательно не повернуться. Сумароков предложил перекурить и полюбоваться звездами, и Гриняк, глянув на часы, не стал возражать.
Осмотревшись через прибор ночного видения, они осторожно открыли люк и выставили головы из-под брезента. Спустя полминуты мимо опять прошел часовой; напарникам показалось, что он посмотрел в их сторону, но это было не страшно: увидеть их головы на фоне бесформенной темной груды брезента и возносящейся позади к звездному небу скальной стены он все равно не мог.
В течение нескольких минут ничего не происходило. Алексей Ильич уже начал слегка волноваться, но тут над дальним концом ущелья, в той стороне, где находился Сьюдад-Боливар, стремительно и беззвучно поднялось, на глазах набирая силу, мигающее мутно-красное зарево. Земля слабо содрогнулась от далекого сокрушительного удара; за первым толчком последовал второй, более сильный, и еще, и еще один…
– Вот это пукнул дедуля, – вспомнив Сердюка, под отдаленное громовое ворчание заметил Сумароков.
– Да, похоже, началось, – согласился Гриняк и снова посмотрел на часы. – А Александр Сергеевич-то наш не соврал! Люблю грозу в начале мая…
– Когда весенний первый гром так долбанет из-за сарая, что хрен опомнишься потом, – с готовностью подхватил Сумароков. – Только это, Леха, не Пушкин.
– Знаю, – с прищуром глядя на уже разлившееся на полнеба зарево, согласился Алексей Ильич. – Это Сумароков.
– Тоже мимо, – скромно возразил Григорий. – Это, Леха, народ. А красиво, скажи!
В мутно-оранжевом небе на северо-востоке мигали яркие вспышки, похожие на зарницы далекой грозы, глухие перекаты, похожие на рычание разбуженного среди зимы матерого медведя, чередовались с гулкими пушечными ударами. С определенной точки зрения это и впрямь выглядело довольно красиво, но Гриняк не разделил восторга напарника.
– Век бы этой красоты не видать, – сказал он. – Ладно, раз такое дело, надо потихонечку двигать. Как говорится, спасибо этому дому…
– Погоди, – остановил его Сумароков, которому еще час назад не терпелось запустить двигатель и дать полный газ. – Гляди, чего это они?
Происходящий где-то за горизонтом катаклизм привлек внимание часового. Немного поглазев с разинутым ртом на небо, он неуверенно направился в сторону караулки – надо полагать, чтобы доложить начальству о наблюдаемом непорядке. Но начальство в сопровождении полудюжины заспанных, полуодетых солдат уже топотало ему навстречу, на бегу выкрикивая какие-то команды. По всему лагерю начали загораться фонари, из палаток выбегали полуголые люди с оружием. Все это напоминало боевую тревогу; впрочем, это, несомненно, именно она и была. С учетом обстоятельств удивляться поднявшейся суете не приходилось; внимание Сумарокова привлекла не она, а то, что начальник караула в сопровождении своих не до конца проснувшихся подчиненных бежал не куда попало, а к балку.
– А ведь они по нашу душу, – со смесью недоумения и нарастающей злости произнес он, когда солдаты забарабанили в запертую дверь прикладами.
– Вот и радуйся, что совесть будет чиста, – сказал ему Алексей Ильич. – Сам видишь, война объявлена, объявили ее не мы…
– А на войне как на войне, – закончил вместо него Сумароков и, опустившись на сиденье, закрыл у себя над головой люк. – Запуск?
– А чего ждать? – устраиваясь в кресле наводчика, сказал Гриняк. – Заводи, пошел!
Ущелье огласил громовой треск выхлопа, мгновенно перешедший в оглушительный плотный рев, в темноте вспыхнули фары, лязгнули разбуженные траки, и «Черный орел», намотав на гусеницы и втоптав в землю запыленный, выгоревший на солнце брезент, пришел в движение.
Глава 21
Невзирая на особенности латиноамериканского менталитета, горячую южную кровь и прочее в этом же роде, дисциплина на заводе поддерживалась на должном уровне, и объявленная генералом Моралесом эвакуация персонала происходила спокойно и деловито, без малейших признаков паники. Этому немало способствовали как малочисленность работающих в ночную смену «вагоностроителей», так и их уверенность в том, что происходящее представляет собой обычную учебную тревогу. Большинство, как это заведено у пролетариев в любой точке земного шара, было даже радо случаю повалять дурака с сохранением среднего заработка, и только два человека из всех, кто находился в этот предутренний час на территории предприятия, знали, что тревога не учебная, а самая настоящая. Сидевший за рулем джипа генерал Моралес до сих пор явно пребывал в некоторых сомнениях по этому поводу, но Глеб оставил попытки убедить его в своей правоте: у него было ощущение, что он наговорился на год вперед. Правда, овчинка стоила выделки: физически ноющий от усталости язык все-таки сделал то, что было не под силу пистолету, о чем безмолвно и красноречиво свидетельствовал выглядывающий из-под водительского сиденья джипа шикарный, хотя и несколько старомодный портфель крокодиловой кожи.
Дисциплина дисциплиной, а проходную они миновали не без труда, кое-как протиснувшись через скопление автомобилей, велосипедов, мопедов и людей. Сидящего за рулем открытой машины генерала узнавали; некоторые угрюмо отворачивались, но большинство с улыбкой махало руками, приветствуя большого государственного человека. Глеб немного опасался, как бы сеньор Алонзо, поддавшись искушению, не бросил его на растерзание этой толпе, но генерал проявил благоразумие, и вскоре, вырвавшись на оперативный простор, машина устремилась прочь от завода, в сторону города.
Они уже добрались до окраинных кварталов, когда Глеб, тронув генерала за рукав, молча указал на небо. Там, соперничая со звездами, появилось несколько движущихся красноватых точек. Они шли с севера, напоминая рой светящихся пчел, и их на глазах становилось все больше. Глеб насчитал десяток, сбился и плюнул: и так было ясно, что американцы не подкачали, и что подземным цехам, а может быть, и всему заводу крышка.
– Дьявол, – остановив машину, пробормотал генерал, – так это был не блеф!
– Как и все остальное, – нагло солгал Сиверов.
Световые точки быстро увеличивались в размерах, расцветая смертоносными хризантемами. Их полет, издалека казавшийся неторопливым, медлительным, резко ускорился, когда ракеты начали пикировать на цель. Глеб представил себе мирно лежащий на пыльном вентиляционном коробе мобильный телефон и то, как наведенная по его сигналу ракета, пробив жестяной настил крыши, ударяет прямо в темный дисплей, в мгновение ока делая аппарат недоступным для входящих звонков и всех видов сообщений.
Ночь разорвала череда коротких яростных вспышек, земля задрожала, а через секунду со стороны завода докатился оглушительный грохот. Тугая воздушная волна ударила в открытый кузов, сорвав с головы сеньора Алонзо фуражку и заставив машину несколько раз качнуться на амортизаторах, дымное оранжевое зарево поднялось до звезд, заслонив их и в мгновение ока залив собой половину неба. Оно еще не опало, когда генерал Моралес, отвернувшись от разверзшегося у него за спиной ада, вынул из кармана униформы мобильный телефон.
– Не понял, – сдержанно напомнил о своем присутствии Глеб.
Моралес бросил в его сторону короткий неприязненный взгляд.
– Если вы станете настаивать на неприкосновенности этих cabrones, ваших соотечественников, это сильно осложнит наши деловые отношения, – объявил он, набирая номер. – Я своими руками вырву их лживые языки и заставлю съесть!
– На здоровье, – повторил Глеб. – Я не консульский хлыщ, чтобы расшибаться в лепешку, пытаясь отстоять интересы людей, которые нарушили и воинскую присягу, и заключенный с вами контракт, пойдя на сотрудничество с американской разведкой. Они сами сделали свой выбор, и мне нет до них никакого дела. Так что буэнавентура, амиго, действуйте, как считаете нужным.
– Мучас грасиас, – саркастически поблагодарил Моралес и бросил в телефон несколько отрывистых, лающих фраз по-испански.
Прервав соединение, он включил передачу и резко тронул машину с места. Глеб заметил, что его превосходительство то и дело поглядывает в зеркало заднего вида, и заподозрил, что сеньора Алонзо интересует вовсе не слабеющее зарево над разбомбленным заводом: генерал высматривал позади себя машину, набитую мифическими русскими снайперами, и успокаивался буквально на глазах, видя, что ее нет.
Послышался звонок мобильного телефона. Моралес покосился на Глеба и, когда тот демонстративно отвернулся, на ходу достал аппарат из кармана и ответил на вызов. Он говорил по-испански. Первым произнесенным им словом, насколько понял Сиверов, было «что»; за ним последовало «кто», прозвучавшее все с той же интонацией, свойственной человеку, который не верит собственным ушам и возмущен до глубины души, а далее из его превосходительства излился бурный поток высказываний, представлявших собой, судя по уже знакомому «cabrones», отборную испанскую брань.
Впрочем, бил этот фонтан недолго; через несколько секунд сеньор Алонзо умолк на полуслове, некоторое время молча слушал, а потом коротко что-то уточнил – Глебу показалось, что он разобрал вопрос: «Сколько?»
Спутать испанское «хорошо» с каким-то другим словом было невозможно; произнеся его, генерал спрятал телефон и сосредоточил свое внимание на дороге. На пассажира он даже не взглянул, но у Глеба почему-то сложилось совершенно определенное ощущение, что только что завершившийся разговор имел к нему самое прямое и непосредственное отношение.
– Чертовски плохо не знать языка страны пребывания, – сообщил он. – Все вокруг что-то обсуждают, общаются между собой, обмениваются новостями, а ты сидишь, как у нас говорят, пень пнем…
– Это звонили с завода, – поняв намек, сказал Моралес. – Сообщили о разрушениях.
– Ну, и каковы же разрушения? – сделав вид, что поверил, поддержал светскую беседу Сиверов. Прозвучавшее из уст сеньора генерала вранье его нисколько не задело: долг платежом красен.
– Катастрофические, как вы и предрекали, – сквозь зубы произнес Моралес. – Черт бы вас подрал!
– Не надо валить с больной головы на здоровую, – посоветовал Глеб. – У нас в России до сих пор очень популярен старый комедийный фильм, один из персонажей которого любит повторять своему жуликоватому зятю: «Тебя посадят. А ты не воруй!» Признаться, мне нечего к этому добавить. Я, конечно, догадываюсь, зачем вам это понадобилось. Постепенное изменение политического курса государства, капитализация, приватизация, свобода предпринимательства и в итоге – оп-ля! – весьма ограниченная группа крепко повязанных между собой лиц превращается в олигархическую верхушку общества, владеющую львиной долей финансовых, природных и промышленных ресурсов страны. В том числе, как вы понимаете, и заводом, производящим продукцию, у которой на сегодняшний день просто нет достойных упоминания конкурентов. Ведь вы с покойным команданте планировали именно это, верно?
– Что вы понимаете в наших планах! – с горечью отмахнулся Моралес. – И какое вам до них дело?
– Вот это верно, – согласился Слепой. – До них теперь вообще никому нет дела, кроме, разве что, финансово пострадавших акционеров Уралвагонзавода. Так до них, в свою очередь, нет дела ни вам, ни мне – опять же, никому, кроме них самих. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов, а вы отдайте портфель, и расстанемся друзьями. Куда вы меня так целенаправленно и быстро везете – в городскую тюрьму?
Моралес резко свернул в какую-то арку, остановил машину, выключил фары и заглушил двигатель.
– Нет, – сказал он, – в тюрьме вам делать нечего.
– Слишком много знаю, – подсказал Глеб Сиверов, глядя в дуло револьвера тридцать восьмого калибра. Проникавших снаружи отсветов далекого пожара едва хватало на то, чтобы худо-бедно озарить пятачок корявого асфальта на въезде в арку, но Глеб с его кошачьим зрением отчетливо, во всех деталях, видел и револьвер, и лежащий на спусковом крючке палец, и хищный, победный оскал под встопорщенными усами генерала Моралеса. – Я даже знаю, что вам звонили не с завода. Это ведь был Дикенсон, верно? Сколько он вам предложил за документацию по «Черному орлу»?
– Достаточно, чтобы пойти на определенный риск и проверить на практике рассказанную вами сказочку о наводнивших страну охотниках за моим скальпом, – ответил генерал. – А вас я, так и быть, прикончу даром, ради собственного удовольствия.
– Знаете, сеньор Алонзо, – устало произнес Глеб, – я убил чертовски много людей – пожалуй, даже чересчур много. Я очень хотел обойтись без крови хотя бы в этот раз, и мне это почти удалось. Но, как говорят у нас в России, «почти» не считается. Вы просто не оставили мне выбора. А зря.
Темноту провонявшей аммиаком подворотни разорвала вспышка дульного пламени, от оглушительного хлопка, многократно усиленного стенами и низким сводом узкого тоннеля, на мгновение заложило уши. Пуля тридцать восьмого калибра с треском впилась в видавшую виды облупленную стену, отколов целый пласт державшейся на честном слове штукатурки со сделанной аэрозольным баллончиком неприличной надписью по-испански. Моралес зачем-то – наверное, просто по инерции – еще раз спустил курок. Третьего выстрела не последовало: сжимавшая генеральское запястье рука оказалась дьявольски сильной, она неумолимо, сантиметр за сантиметром, направляла дуло револьвера туда, куда было нужно ей, и следующим выстрелом сеньор Алонзо рисковал почти неминуемо ранить себя.
Глеб резонно предполагал, что противник попытается использовать свободную руку, чтобы нанести удар. Но вместо этого генерал зачем-то, извернувшись, засунул ее в карман форменных брюк и вынул оттуда какой-то небольшой предмет. Если бы не повышенная светочувствительность зрачков, из-за которой в незапамятные времена и получил свою кличку, Слепой ни за что не заметил бы этого странного маневра. Но старая контузия, как уже не раз случалось, сослужила добрую службу, а умение не переставать думать даже в самых острых и динамичных ситуациях включило в мозгу тревожный сигнал: Глеб заметил и правильно оценил непонятное, кажущееся абсурдным действие противника. Мало кто, борясь за жизнь и явно проигрывая в этой борьбе, станет играть с зажигалкой; тем не менее, его превосходительство в данный момент занимался именно этим: вынул из кармана дорогую бензиновую зажигалку и с характерным металлическим щелчком откинул большим пальцем крышечку.
Глеб перехватил его запястье и с силой вонзил большой палец в ямку у основания большого пальца Моралеса. Болезненно охнув, генерал разжал руку, и зажигалка упала на пыльный резиновый коврик под ногами. Неудавшаяся попытка воевать сразу на два фронта оказалась роковой: сопротивление было сломлено, и после секундной борьбы ствол револьвера занял нужное положение. Глеб протолкнул свой указательный палец под предохранительную скобу поверх пальца Моралеса. В последний миг их взгляды встретились.
– Мы так… не договаривались! – сдавленным от напряжения голосом выговорил сквозь стиснутые зубы генерал.
– Возможно, – ответил Глеб. – Но не тебе возмущаться по этому поводу, амиго. Поверь моему опыту: с твоим умением выполнять договорные обязательства и держать слово ни в бизнесе, ни в армии делать нечего. Рано или поздно все равно грохнут, так зачем тянуть резину?
Моралес отчаянно рванулся в последней попытке высвободиться из железного захвата. Это резкое движение лишь приблизило и без того недалекую развязку: курок был спущен практически без участия Глеба. Ствол револьвера упирался Моралесу под подбородок; выстрел прозвучал глухо, как в подушку, и содержимое генеральского черепа, фонтаном взлетев над подголовником, обильно забрызгало заднее сиденье и багажник джипа.
Оттолкнув безвольно обмякшее, почти обезглавленное тело, Глеб вытащил из-под водительского кресла портфель. Портфель оказался увесистым – пожалуй, даже чересчур увесистым для своего сравнительно небольшого объема. Протянувшаяся к латунному замочку рука нерешительно повисла в воздухе: открывать портфель почему-то вдруг расхотелось.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?