Текст книги "Врачеватель-2. Трагедия абсурда. Олигархическая сказка"

Эпизод двенадцатый
«Что дальше-то»

Пока я от природной глупости своей вдавался в несвойственные мне философские рассуждения, Харон развернул свою телегу и, мимоходом бросив нам с Людмилой Георгиевной что-то вроде «Счастливо оставаться, господа хорошие», как и в начале нашего знакомства, не торопясь, отправился в обратный путь.

– Карп Тимофеевич, ну погоди же! – крикнул я ему что есть мочи, бросившись вдогонку за телегой. – Куда ты собрался? На ночь-то глядя?

– А что мне прикажешь, с нашими бабами лясы точить? – снова вопросом на вопрос спокойно ответил он мне. – Языкастые, заразы, аж до пупа. Не интересно мне это. Каждый раз одно и то же. Как им самим не надоест?

– Так, может, это у них, Карп Тимофеевич, от любви к тебе? – подчеркнуто кокетливо заметила ему подошедшая Людмила Георгиевна. – Сам же знаешь, что бабы – создания коварные. Говорят, мол, любят, а у самих нож за пазухой. Или же все в точности, но наоборот.

– Не знаю, дамочка, – слегка качнув головой и не глядя на Людмилу, негромко сказал Харон, – по мне любовь… она всегда такая, какая она есть. Настоящая, значит. А все другое – это не она. Это тогда, как у вас, городских. С нюансами.

– Слушай, Карп Тимофеевич, – не выдержал я, – вот не знаю, свидимся ли, но ты уж мне разреши обнять тебя на прощание. А, можно?

– Да чего ж нельзя? Обними на здоровье. Это же тебе не в долг просить.

Я, признаюсь вам, от души крепко обнял Карпа Тимофеевича. Не знаю почему, но вот только от души я его обнял. И не думал я в тот момент о такой ерунде, что, мол, зачем этому замечательному старику литые диски с новой резиной для полуразвалившейся телеги, золотые часы, совсем не сообразующиеся с его простыми, но мудреными суждениями, его привычный для жителя глухомани внешний вид, но уж никак не сочетаемый с идеальным асфальтовым покрытием и свежей разметкой… Ну не хотелось мне думать об этом и тем более что-то там сопоставлять.

Я просто при этом испытывал какое-то щемящее, давно забытое чувство. Удивительные, скажу вам, эти хитрые, тонко устроенные в нашем сознании штуки – ассоциации. Обнимая старика, я, как ни странно, испытал чувства, как мне казалось, такого же, как и Харон, забытого и потерянного в прозаичных буднях обыкновенного человека. Только коренного москвича. Кем и являюсь с самого рождения. А именно с тысяча девятьсот пятьдесят девятого года от Рождества Христова, когда моя Москва была совсем другой. Когда не было такого количества машин на Пушкинской площади, где стоял мой дом и где прошло все мое детство; когда люди относились друг к другу совсем по-другому; когда считалось не просто удачей, но великим, чуть ли не вселенским счастьем попасть на вечера поэзии, где пел Окуджава и с нероновским вдохновением читали свои стихи Евтушенко и Вознесенский.

Нет, я тогда был маленький и не мог знать о существовании таковых вечеров, и тем более знать имена этих поэтов, но память – на то она и память – весьма пластична и многообразна. Ведь не зря существует такое понятие, как память души.

– Ну, – сказал я Карпу Тимофеевичу, – пусть к тебе будут благосклонны боги Олимпа: Зевс с Посейдоном, Афина, Гефест… Да и наших туда же: Перуна с Ярилой. Будь счастлив, дорогой мой Харон. И спасибо тебе.

– Да ты не волнуйся, барин, – он едва заметно улыбнулся, – ночь длинная, луна тихая, а лошадка дорогу знает. Отосплюсь… – Он немного помолчал, затем лукаво захихикал и добавил под конец: – Сказывали, что храплю, барин, не хуже тебя и своей лошади. А ты говоришь, бабы. Пущай себе лучше судачут. Ну и ты, дамочка, – обратился он к вдове, – не тирань себя понапраcну. Отыщешь.

Не помню, была ли рядом со мной в тот момент Людмила Георгиевна, но я долго смотрел вслед удалявшемуся гужевому транспорту Харона, пока он, этот транспорт, поднявшись на возвышенность, с которой мы впервые увидели деревню, не скрылся за ней в последних, убегающих в ночь полупурпурных-полурозовых лучах заката. Смеркалось, как писали классики, а я, будто одинокий столб, стоял и все смотрел на безлюдную возвышенность. Смотрел до тех пор, пока неохотно меня не посетила банальная с точки зрения логики мысль: ах, было бы неплохо вспомнить о вдове, которая, как ни крути, являлась и инициатором, и непосредственным виновником происходившего с нами действа.

Повернув голову, увидел в трех шагах от себя такой же «одинокий столб». Подобно мне, Людмила Георгиевна застывшим взглядом смотрела вдаль, и ее глаза были влажными от слез.

И без того в затянувшемся, давящем безмолвии я, как и подобает зануде со стажем, все-таки выдержав паузу, осторожно начал разговор:

– Прости, Люда, но я так понимаю, что нас с тобой через реку Забвения Карп Тимофеевич уже перевез. Что дальше?

– Я не знаю, – ответила мне она, даже не повернув головы… в мою сторону.

Что ж, я мысленно поблагодарил вдову за лаконичность, а главное, честность ее ответа, после чего очередная мысль, на сей раз уже пронзившая мой колобковый мозг, как шило, заставила меня принять еще более статичное положение.

– А ведь Харон спать не будет, – еле шевеля мгновенно пересохшим языком, произнес я вслух на громком выдохе. – Сон-то ему ни к чему.

– Я не дура, – услышал по-прежнему спокойный и уверенный голос моей спутницы, – и не хуже тебя понимаю, что к чему. Значит, только судьба знает, что дальше.

Хотел я было возмущенно что-то ей ответить, но в итоге промолчал и лишь подумал про себя:

«Да, что бы там с нами ни происходило в этой жизни, но все-таки триста тысяч свободно конвертируемой валюты на счету – сумма огромная. Хотя, конечно, смотря для кого, но только с Адриатикой, видно, придется подождать. Если, вообще, придется».

Эпизод тринадцатый
«Попросту, по-русски»

– Ну, наконец-то! Наконец! Здравствуйте же, гости дорогие! А мы-то вас уж заждались совсем! – будто гром среди ясного неба в чарующей тишине взорвалось за нашими спинами, заставив нас с вдовой, одномоментно вздрогнув, единовременно повернуть свои тела в ту сторону, откуда доносился зычный бас.

На крыльце якитории стоял здоровенный детина лет сорока – сорока пяти, с маленькими поросячими глазками, большим, сильно вздернутым и ноздрястым, словно у быка, носярой, широкими, отважно выдававшимися вперед гладко выбритыми скулами и кудрявыми, как у молодого барана, волосами. Создавалось впечатление, что его внешность была вчистую списана с одной из лубочных картинок художников-примитивистов.

Помимо прочих прелестей в глаза бросалась идеальная – и, поверьте мне, не только для этих мест, – по-княжески сиятельная белозубая улыбка. Становилось сразу же понятно, что без сети стоматологий «Мастер Дент» здесь явно уж никак не обошлось. Даже в последнем меркнущем луче заходящего солнца миллиметрически выстроенные оба ряда металлокерамических протезов слепили глаза похлеще, чем в телевизионной рекламе жевательной резинки «Орбит».

О, одет детина был под стать своим зубам. На нем, что называется, как влитой сидел не просто дорогой костюмчик, но при ближайшем рассмотрении костюмчик этот – было видно невооруженным взглядом – перескакал prêt-à-porter на два порядка: haute couture! И только haute couture с соответствующей костюмчику атрибутикой: рубашечка с галстучком и заколочкой для него, запоночки, ботиночки, часики и увесистый перстенек на безымянном одутловатом пальчище правой руки.

Ну ладно бы все это безобразие, но ему ведь еще зачем-то понадобилось всунуть себе в ухо здоровенное кольцо, как у цыгана, хотя детина был блондином от природы… Прошу заметить: от природы, не какого-нибудь там «от кутюр», и волосы свои – я заявляю вам ответственно – не красил. А с другой-то стороны, хорошо, что в ухе. А если бы в носу?.. В общем, такая вот картина предстала перед нашими, от резкой перемены декораций немного напуганными, но уже мало чему удивляющимися лицами. Ну, видно, значит, так надо. «Значит, судьба», – как сказала бы стоявшая в эту минуту рядом со мной моя очаровательная спутница-вдова.

А детина между тем по-прежнему торчал на крыльце якитории, параллельно земле-матушке раскинув здоровенные ручищи, и улыбался во всю дозволенную рту его ширь своей по-княжески сиятельной белозубой улыбкой. Затем он чуть заметно кивнул очень маленькому ростом, хилому небритому мужичонке в лаптях и с балалайкой наготове, и тот, прищурив левый глаз, забалалаил, а наш кудрявый исполин с завидным задором пустился в лихой разухабистый пляс, который ну никак уж не вязался с дорогим костюмчиком «haute couture», сидевшим как влитой на окольцованном громиле. А не вязался с пляской тот костюмчик потому, что мы с Людмилой – я это утверждаю – находились все-таки не в Каннах и не в Куршавеле на какой-нибудь очередной гулянке российских нуворишей среднего звена, а пребывали мы в глухой и не отмеченной на картах деревушке всего на шестьдесят иль семьдесят дворов.

Я не большой знаток отечественного фольклора, но, по-моему, это была «Камаринская». Но уж явно не полонез. Это точно. Да и бог с ним. Важно было другое. Важно было то, что я, судя по всему, снова начал удивляться. А хорошо это или плохо – точно сказать не берусь.

– Эльвира, – после пляски громко промычал детина куда-то в сторону, продолжая при этом глупо, но, главное, дежурно улыбаться. Однако у меня при упоминании этого имени почему-то по спине пробежал очень неприятный холодок. – Эльвира Тарасовна, душенька вы наша, ну где же вы? Негоже гостей держать у порога.

А после того как кучерявый блондин произнес еще и отчество ожидаемой дамы, ноги мои подкосились, и я был вынужден припасть на правое колено.

– Что, дорогой товарищ, вам плохо? – Дежурная улыбка на время сошла с лица встречавшего. – Помощь нужна? – спросил он мою спутницу, как мне показалось, подчеркнуто участливым тоном.

– Нет-нет, что вы? Благодарим покорно. Все отлично. Это исключительно от усталости, – в несвойственной ей манере заговорила Людмила Георгиевна, с завидным усердием пытаясь лишить меня коленопреклоненной позы. И ей, надо признать, это очень быстро удалось: она меня подняла. – Прошу, черт возьми, держи себя в руках… И в ногах тоже, – грозно шипела она мне на ухо, не забывая все же периодически мило улыбаться курносому детине, то есть лихо сотворять на своем красивом личике обворожительную мину при отвратительной игре партнера-идиота.

И вот, откуда ни возьмись, из малоприметной боковой двери выплыла лебедем белым розовощекая, плотного телосложения мадам в цветастом сарафане и с кокошником на голове. В руках она держала… о, нет, бога ради, не надо! Оставьте при себе или запрячьте их поглубже… свои щемящие сердце воспоминания о детстве. Отбросьте вы этот ненужный нам с вами, до неприличия банальный ассоциативный ряд. Достаточно уже воспоминаний о Москве. Давайте о высоком. Та, между прочим, что держала одеяло, если помните, держала одеяло не в руках. Она его во рту держала. А наша лебедь белая несла в руках серебряный поднос с круглым хлебным, из опары, караваем, где белая солонка в середине смотрелась как бельмо в глазу. Мадам при этом, точь-в-точь как и детина, позвавший ее, скалилась такой же широченной глупой и натянутой улыбкой. Вообще, эта парочка встречавших нас персонажей напомнила мне всегда и всюду, к месту и не к месту, вечно улыбающихся и якобы абсолютно внутренне свободных американцев, которые, впрочем, и надо бы это признать, за двести лет их подлинной и всему миру ненавязчиво навязываемой демократии виртуозно научились отделять улыбку от состояния души.

Пока мы на серебряном подносе посредством хлеба с солью вкушали гостеприимство не в меру радостных хозяев, я ведь так ни разу и не взглянул розовощекой, плотного телосложения Эльвире Тарасовне в глаза, потому как боялся лишиться сознания. Да вот, сидело во мне в тот момент пакостное ощущение, что сделать это могу. И причем запросто.

– Ну, гости дорогие, – пробасил громила, – настал, я так себе мыслю, торжественный момент. Позвольте мне представиться. Зовут меня Фаддей Авдеич, а это вот Эльвира Тарасовна по фамилии Касперчак. В девичестве, правда, Зусман… Ну, так и что ж теперь с того? Моя она, значит, официальная сожительница. Наложница, попросту по-русски говоря. Дело-то ж ведь, понимаете, в чувствах. Не в закорючке же.

– В любви, Фаддеюшка, – глядя на детину умиленными глазами, листвой под ветром прошелестела Эльвира Тарасовна, елейно вставив свое, неповторимое, в изощренное красноречие Фаддей Авдеича.

– Во-во, именно, – благодарно согласился он, доверчиво и нежно взглянув на Касперчак, словно дитя, тянущееся к титьке матери, – не в закорючке. Никак не в закорючке.

– А меня зовут Людмила Георгиевна. Очень приятно Фаддей Авдеич… Очень, очень приятно, Эльвира Тарасовна. – Вдова с нескрываемым удовольствием крепко и даже как-то чересчур по-мужски жала хозяевам руки, нисколько не стесняясь пристально глядеть им в глаза. Особенно в глаза Эльвире Тарасовне, на что та не преминула ответить ей полной взаимностью. Наверное, в тот момент где-то под Пензой снова сошлись и друг о друга потерлись две тектонические платформы.

«Не знаю, – подумалось мне, – в каком мы там сейчас измерении, но бабы везде одинаковые. Их, горгон, ничем не прошибешь. И никакие аномальные зоны им, стервозам, нипочем. Эх, прав Карп Тимофеевич. Тысячу раз прав. Мудрый старик. Оттого и не спит, наверное».

Когда же очередь знакомиться дошла и до меня, несчастного, я, тупо глядя в землю, вяло протянул слегка подрагивавшую руку сначала Фаддей Авдеичу, не сказав ему ни слова. А затем, «знакомясь» с Эльвирой Тарасовной, все-таки поднял голову и, как это только было возможно, придав своей физиономии эдакий полумистический ореол таинственности, в довершение всего еще и подмигнул ей левым глазом, процедив многозначительно:

– Грибничок.

Либо из-за обстоятельств и связанных с ними нешуточных переживаний, свалившихся на меня, я неожиданно заработал себе тик, что само по себе уже не здорово, либо, уважаемые господа, я идиот конченый, и третьего, похоже, не дано.

– А я, товарищ Грибничок, Эльвира Тарасовна. Очень уж я рада нашему знакомству. Очень! – ответили мне так, будто пропели с давно заезженной пластинки, но с несмываемой улыбкой на лице.

«А не очень-то ты мне и рада, феминистка перековавшаяся, – решил я про себя. – Ох, фибрами чую неладное».

Стоило нам только, слава богу, покончить с этой идиотской процедурой знакомства, как немедленно заиграла балалайка, и Фаддей Авдеич, словно запрограммированный робот, снова пустился в пляс, не переставая все это время чему-то бурно радоваться.

Вот как солнце на экваторе выключают одним движением рубильника, так и «Камаринская» (создавалось такое впечатление) тупо уперлась в тупик в строгом соответствии с расписанием загородных электричек. Балалайка заткнулась неожиданно, не закончив даже музыкальной фразы. А вот не перестававший улыбаться во весь рот Фаддей Авдеич, немного, правда, отдышавшись, торжественно нам заявил:

– Ну, гости дорогие, теперь уж милости просим в избу. В нашу гостеприимную, круглосуточно работающую якиторию. Нажремся с дороги суши от пуза и, попросту, по-русски, будем песни петь. А вот первачок у нас, ребятушки… Такого нигде не сыщете. Знатный первачок!

Интерьер круглосуточно работавшей якитории меня, признаться, не удивил. Точь-в-точь как в ресторане «Русская изба», что сразу за мостом, если свернуть с Рублевки на Ильинское. Те же столы и те же лавки. Ну, в данной якитории, может, только более безвкусно стилизованы. Хотя, с другой-то стороны, а подо что?

Вчетвером мы уселись по обе стороны массивного стола друг против друга, как это обычно и делают люди в кафе, в ресторанах, во время семейного застолья или на официальных переговорах в Кремле… Но уж совсем не так, как это происходит на сессиях ООН, в отечественной Дурдуме или в Европейском парламенте: один, стоя внутри идиотского ящика, смотрит на всех и, само собой, ни черта не видит, а все – вроде бы на одного, но тоже не особо-то его и замечая. Никогда не понимал подобную форму общения… Ну, да ладно, мы не об этом.

Обводя чересчур открытым взглядом интерьер избы-якитории, Фаддей Авдеич не скрывал на своей физиономии заоблачного восторга:

– Лепота! Попросту, по-русски, лепота! А ведь все она моя Эльвирушка, свет-Тарасовна, – при этом ручищей с бревно детина аккуратно обнял за плечи розовощекую мадам Касперчак, – ее была идея, а вот теперь душа радуется. И глазу приятно.

– Да-да, Фаддей Авдеич, просто замечательно. А главное, все так изыскано, все с таким безупречным вкусом… – Людмила Георгиевна зачем-то во всю старалась угодить этому здоровенному надутому индюку, который мне уже успел осточертеть своей, как космос, бесконечной, белозубой и сиятельной улыбкой. Ну показал, что зубы есть, – и хватит. Помните, надеюсь, банкира Гостева, так у него, как понимаю, это шло, скорее, от ума, а у этого – от глупости и непомерного тщеславия. В общем, раздражал меня Фаддей Авдеич. Жутко раздражал. Да и Эльвирушка его, свет-Касперчак Тарасовна, была ему под стать. И если это именно она, то, видать, как была полной дурой, так ею и осталась. Я прошу меня извинить за подобные эпитеты в отношении женщины.

Следовало бы отметить, что в просторной палате избы-якитории было довольно сумрачно, так как горело всего две свечи на стоявшем на нашем столе странном по форме подсвечнике, весьма отдаленно напоминавшем человеческую фигуру, как бы с отчаянием пытавшуюся освободиться от земных оков, дабы, вырвавшись, оказаться за пределами ее, Земли, притяжения. К тому же в зале было абсолютно безлюдно, потому как, кроме нас четверых, в круглосуточно работающем заведении, пока еще непонятно какого питания, никого и не было.

Словно угадав ход моих мыслей, Фаддей Авдеич, в такт несуразно размахивая руками, как дирижер, лишенный слуха и чувства ритма одновременно, протяжно нараспев продекламировал:

– Гости дорогие, надо делать заказ, а то сейчас подвалит клиентура, тогда, попросту по-русски, не продохнешь. Народ возвращается с полей. Кругом посевная.

«Что? Нет, я, конечно, не большой знаток в области сельского хозяйства, но какая, к черту, посевная в июне месяце? – вполне резонно подумалось мне. – Или национальная идея собирать урожай три раза в год у них и впрямь реализована на практике?»

– Простите, Фаддей Авдеич, – вслух добавил я, – а как у вас, дорогой, обстоят дела с электричеством?

После моего невинного вопроса улыбка наконец-то сошла с негроидно мясистых губ Фаддея Авдеича, вытянув его щекастое скуластое лицо в нескончаемую школьную линейку вселенского удивления:

– А к чему нам эта погань, товарищ Грибничок? К чему нам эти, по-просту, по-русски, буржуазные отбросы цивилизации? Да, Эльвирушка? Правильно? – будто за помощью обратился он к своей сожительнице.

– Конечно же, Фаддеюшка, – ласково пропели ему в тон.

– У нас тут все свое, – с силой долбанув себя в грудь, гордо заявил детина. – Попросту, по-русски, натуральное хозяйство. И заводик свой свечной, как полагается, имеется, и баньки для услады, и еще кой чем удивить вас можно, но не сразу.

Людмила Георгиевна под столом больно щипала мою ногу, но я на это ровным счетом не обращал никакого внимания, потому, как дурак, радовался, что этот кучерявый детина хоть на время, но все же перестал улыбаться. Я знаю – капризный у меня характер, но что поделаешь?

А между тем Фаддей Авдеич, неожиданно хлопнув в ладоши, громко крикнул куда-то в сторону кухни или подсобного помещения:

– Еропка! Еропка, обалдуй! Ох, я тебе!

Откуда ни возьмись, прискакав скорей всего из полумрака якитории, возник халдей Еропка, с уважительным наклоном торса и, как полагается халдею, с полотенцем на руке.

Еропка всем халдеям был халдей, в обычном нашем восприятии халдеев, и потому, из уважения к Еропке, искать в сравнениях халдеистей его по меньшей мере было б просто неприлично, да и весьма неуважительно по отношению к Еропке. На этом, бумагу экономя, описание Еропки прекращаю. По-моему, с Еропкой, дорогой читатель, понятно все и так.

– Еропка, – пробасил Авдеич, негрубо потрепав халдея по щеке, – ты это… свечей зажги побольше.

И вправду, как-то темновато нынче. Да и говорю же, сейчас селяне с полей потянутся. Ну, а нам для начала, – он хитро сощурил свои и без того поросячьи щелочки и снова, подлец, заулыбался, – трехлитровочку самогона, квасу, капустки, грибочков да огурчиков, огурчиков обязательно разного посолу. вы как, уважаемая, отнесетесь к трехлитровочке? – обратился он почему-то к вдове.

– Я? К отменному первачу? Да с превеликим удовольствием, Фаддей Авдеич! – как-то уж больно игриво и вместе с тем кокетливо ответила ему Людмила Георгиевна, не вызвав, однако, у Эльвиры Тарасовны никакой реакции: ни положительной, ни отрицательной. Та по-прежнему скалилась как замороженная. Как кукла восковая.

– Вот и ладно, гости дорогие, – казалось, не на шутку обрадовался ответу вдовы Фаддей Авдеич. – Еропка, все ясно?

– Будет исполнено-с, Фаддей Авдеич, – с достоинством патриция ответил халдей, – с надлежащим усердием-с и в должной форме-с.

– Молодец! Дуй, – сказал Авдеич, хлопнув дунувшего в полумрак халдея по ягодицам. – Ну, гости дорогие, – снова обратился он к нам, – капуста да огурчики это, как вы поняли, попросту, по-русски, приблудие да сомнамбула. Да, Эльвирушка? Правильно?

– Да, Фаддеюшка, апперитив, – журчал прозрачный ручеек.

– О! Апперитив! – Радости детины не было предела. – Но вы-то все же, гости дорогие, попросту, по-русски, обязаны откушать нашу фирменную кухню. Наши суши – откушать обязаны.

Предвкушая радужную перспективу интеллектуального вечера при свечах с собеседником, не совсем верно произносящим слова «прелюдия» и «преамбула», мы с Людмилой Георгиевной невольно переглянулись.

– А скажите, Фаддей Авдеич, – быстро смастерив на своем лице искреннюю заинтересованность, первой начала Людмила Георгиевна, – где же вы умудряетесь доставать свежие морепродукты?

– Да, очень интересный вопрос, – немедленно встрял я в беседу. – У вас, я так полагаю, имеется и выписанный из Японии специалист?

Улыбка-то с лица Авдеича сошла, но вот пауза, повисшая от неподдельного изумления громилы, была способна в любую секунду обрушить потолок на наши несчастные головы. Фаддей Авдеич сначала долго и тупо смотрел на свою розовощекую, плотного телосложения, попросту, по-русски, феминистку-полюбовницу, но затем разразился таким раскатистым гоготом, что свечи на соседнем столе, недавно зажженные расторопным Еропкой, потухли сразу и одномоментно.

– Ха-ха-ха! Ну эта ж нада, а! Ой, не могу! Ну, интеллигенция, повеселила ты нас! Благодарствуйте, давненько так не смеялся от души! Ой, не могу… Повеселили… – старательно вытирал он ладонями мокрые от слез щелочки-глаза в то время, когда на нашем столе уже стояли в прозрачной здоровенной бутыли трехлитровка белой мутноватой жидкости и несколько резных деревянных мисок с капусточкой, грибочками да огурцами разного посолу. А перед каждым из нас Еропка положил по деревянной ложке, скорей всего для суши, поставил по деревянной кружке, видимо для кваса, и по берестяному стопарю – понятно для чего. По всей вероятности, деревянные тарелки с такими же деревянными вилками в сервировку не входили. Не предусмотрено было, наверное, «этикетным регламентом» данного заведения. А что ты тут скажешь? Понятное дело: сплошная экзотика.

Когда спазматические приступы безудержного смеха покинули наконец грудное сознание Фаддей Авдеича, он со знанием дела, хорошо натренированной рукой разлил самогон по стопарям, а квас по кружкам, который, забыл сказать, принесли в какой-то расписной бадейке, и тоже, кстати, деревянной.

– Ну, гости дорогие, хочу выпить за прибытие.

Мы беззвучно чокнулись берестяной корой и все вместе разом опрокинули по первой.

А первачок, скажу я вам, и вправду оказался, что доктор прописал. Вполне соответствовал количеству дворов в деревне: эдак градусов под шестьдесят – семьдесят.

Зажмурив глаза, я долго держал у ноздрей здоровенную краюху черного хлеба и думал почему-то исключительно о том, что самое трудное – первый стопарь, а потом организм, как правило, адаптируется и дальше будет легче.

Немного придя в себя, я с содроганием взглянул на близкую мне женщину… и, не кривя душой, скажу – действительно содрогнулся: сидела счастливая и довольная, будто только что пила не самогон, а воду. Ну и какой же идиот первым швырнул человечеству мысль, что слабый пол – это женщина? Курам на смех! Даже если касаться сугубо физиологической стороны вопроса.

– У женщины неизлечимы три болезни: шизофрения, бешенство матки и алкоголизм, – ни с того ни с сего и ни к селу ни к городу, тупо глядя перед собой, но весьма многозначительно изрек я. И судя по всему, с большой претензией на компетентность. После чего поймал себя на мысли, что, кажется, нисколько того не желая, становлюсь женоненавистником. Прямо скажем, неутешительная новость для меня, ибо при моем отношении к сексуальным – пока еще, надеюсь – меньшинствам, да и при мыслях таких, итог для писаки тогда лишь один – алкоголик-одиночка.

– О! Вот-вот, – неожиданно поддержал меня Фаддей Авдеич, – женщина, попросту, по-русски, венец природных явлений. Да, Эльвирушка? Правильно?

– Конечно же, Фаддеюшка, – по-прежнему журчали в том же русле.

– А вот с вами, уважаемая, не согласен, – с точностью фармацевта разливая самогон по стопарям, несколько в снисходительном тоне заговорил он с Людмилой Георгиевной. – И с морскими продуктами тоже. Что нам своей рыбы мало? Щучка, сазанчики, карасики, карп первостатейный… И ведь все в лучшем виде. По рецепту.

Я себе ясно представил извивающегося от восторга солитера в его сладостном предвкушении немедленного вгрызания куда-нибудь в стенки моего и без того не совсем здорового кишечника. Рыбка-то речная далеко ведь не морская. Паразитами больно богатая. Да и для морской нужны хотя бы холодильники.

«Нет, братцы-кролики, режьте меня на куски, как первостатейного карпа, но суши, как попросту, так и по-русски, это не по мне. Увольте», – твердо решил я для себя.

– А вот с вами, товарищ Грибничок, я не согласен серьезно, – детина снова, будь он неладен, вспомнил обо мне. – Попросту, по-русски, обидели вы нас. Уж во второй раз обидели, а я, знаете, так не люблю.

– Фаддеюшка… – попытался сгладить назревающий конфликт журчащий ручеек.

– Нет, погоди, Эльвирушка. Попросту, по-русски, наболело, – прям чуть не плача, детинушка нежно поглаживал своей здоровенной совковой лопатой Эльвирушкино запястье.

– Простите, Фаддей Авдеич, но ума не приложу, чем же я мог вас обидеть. Поверьте, и в мыслях не было, – говоря это, я уже прикидывал, что лучше: получить по морде и сразу умереть или уж до последнего понаслаждаться отсутствием улыбки на негроидных губах этого самовлюбленного тупого самодура? Хотя какая разница? От меня уже здесь мало что зависело, а исход в данной ситуации мне представлялся всего один: сейчас он мне, козел, навешает, и я немедленно умру от сотрясения.

– Отвечу. Но сначала выпьем, – не сбавляя градуса по отношению ко мне, торжественно объявил нам всем хозяин заведения. Однако такой неожиданный поворот в разговоре меня, признаюсь, даже немного обрадовал. С большей дозой наркоза вдали от дома погибать приятнее.

Снова глухо чокнувшись берестяными стопарями, мы хором пропустили по второй. И все, кроме меня, с ложками набросились на грибы с капустой. А мне, подобно самураю, готовящему себя к харакири – коль уж мы сидели в якитории, – хотелось сохранить неподвластную разложению поэтическую и, как мир, зеркальную чистоту внутри себя. А вот близкая мне женщина – напротив: выпив самогона и даже не поморщившись, без обиняков затем набросилась на малосольные огурчики. И правильно. Пускай закусывает. В сущности, хорошая ведь женщина.

– Уясню теперь вопрос, – чмокнув, крякнув, рыгнув и хорошо, что не пукнув, как это принято у немцев, продолжил свой прерванный самогоном монолог Фаддей Авдеич. – Сначала вы, товарищ Грибничок, попросту, по-русски, с электричеством, а потом и вовсе, потому как умствуете. Да, понимаем, мы для вас деревня, но не настолько, чтоб того! вы ведь, как мыслю, про страну со специалистом не иначе как намек? Так и отвечу – есть специалист! И специалист, попросту, по-русски, что будь здоров, какой он специалист! Вот вам и ответ мой, товарищ Грибничок.

Была бы у лавки спинка, Фаддей Авдеич немедленно бы на нее откинулся всей своей невзвешиваемой тушей: столь гордым он себя ощущал в тот момент. Ну а так только, не торопясь, повернул голову в сторону не то кухни, не то подсобного помещения и громко крикнул:

– Ерлындырген! Ерлындырге-ен! Ерлындырген дурды андырге! Оеурылды?!