Текст книги "Врачеватель-2. Трагедия абсурда. Олигархическая сказка"

Эпизод четырнадцатый
«Суши „жапаныз“»

То ли из кухни, то ли из подсобного помещения или просто из какого-то неосвещенного угла появился специалист: заспанный, в отвратительном засаленном фартуке и с не совсем чистыми лицом и руками. Но, главное, сразу же было понятно, что его родная Япония в лучшем случае находится километрах в трехстах от Бишкека, не ближе. Кой черт или шайтан занес сюда этого специалиста? Но это уже вопрос риторический.

Специалист неохотно вытянул обе руки ладонями вперед, как бы говоря позвавшему его хозяину: мол, «шеф, не суетись, у нас все под контролем». Правда, сам шеф – и это было видно – точку зрения специалиста никоим образом не разделял.

– Чой дурлых уорылсэн, – не скрывая легкого раздражения, произнес Фаддей Авдеич, – госкомстат емаррылды суши жапаныз. Гендырге архыз обл исполком? Юокырыл гости дорогие карасун дыр караеб. Оур мардыке кыргыз?

– Каралда кыргыз революшен мардыке. Революшен оранжыр жоулдырстан дэрге! Ерл чкын барал чой каралсун дыр караеб, – очень недовольным тоном, но при этом с большим достоинством ответил специалист Фаддей Авдеичу. Стоя за длинной струганой доской барной стойки, он лениво перекладывал с лотка на лоток немытыми руками не очень-то и аппетитно попахивавшие куски сырой щучки, сазана и первостатейного карпа. Причем железные лотки, каким-то образом попавшие сюда из далекого коммунистически-общепитовского прошлого и на которых, собственно, и лежали, по-просту да и по-русски, «суши „жапаныз“», не смогли бы, наряду с немытыми руками специалиста, скромно похвастаться своей чистотой.

Я и раньше-то терпеть не мог эти суши, а уж теперь, глядя на такую живописную картину, меня, горемычного – если, конечно, останусь жив и буду жить на триста тысяч баксов, – в якиторию и за миллион не затащишь. Впрочим, не верьте: естественно, выпендриваюсь. За миллион-то я и к черту на рога полезу, потому как неистребим живущий в нас истинный властитель души русской – товарищ «авось»

«А, будь что будет», – говорим мы себе, в сотый раз ныряя в омут с головой. Притом что предыдущие девяносто три попытки заканчивались реанимацией.

А тем временем события в отношениях специалиста и Фаддей Авдеича начали развиваться с удивительной быстротой. Не знаю и судить не берусь, но, вероятно, в недовольном ответе Ерлындыргена содержалось нечто такое, что заставило Фаддей Авдеича, пусть медленно, но все же встать со своего насиженного места.

Подобно разъяренному быку на арене испанской корриды, он грозно засопел широченными ноздрями и, подойдя к барной стойке, зловеще уставился на своего шеф-повара:

– Хой берелды жилдастыр? Хой каралтык арэлдэ?

– Арэлдэ чкын культур баралда, – ничуть не испугавшись грозного вида хозяина, заносчиво ответил тому специалист. – Дурулдан юорлох каралсы!

– Юорлох каралсы? – Фаддей Авдеич остолбенел.

– Каралсы мудыкер еролта! Куелторсын дыр нанас гирэлдэ! – еще более дерзко бросили в лицо начальству.

По всей видимости, последние слова специалиста переполнили чашу терпения Фаддей Авдеича. Взяв грубияна за шкирку, громила без малейших на то усилий перетащил тело забияки через барную стойку и, подхватив свободной рукой зарвавшегося шеф-повара еще и за задницу, преспокойно отнес его к выходу. Затем, используя голову специалиста в качестве тарана, открыл ею дверь и, пару раз качнув, выбросил невоспитанного «японца» вон из якитории. И тот, судя по всему, живо подчинившись когда-то открытому людьми закону об инерции, был просто обязан, перелетев деревянное крыльцо, использовать в качестве посадочной полосы идеальное асфальтовое покрытие.

Ну а вот я, благодаря дерзости шеф-повара, вздохнул с невероятным облегчением, так как после произошедшего инцидента почему-то сразу догадался, что меня сегодня бить уже не будут, да и наши с Людмилой Георгиевной желудки, прости Господи, тоже не пострадают… Ах, дорогой читатель, как мало надо человеку, чтобы почувствовать себя поистине счастливым. Добрый всем совет: люди, честное слово, зазря на лучшее не претендуйте.

Наш дорогой Фаддей Авдеич вернулся пасмурнее тучи и, опершись здоровенными кулачищами о стол, грузно опустился на лавку. Взяв бутыль, молча разлил самогон в незвонкие стограммовые берестяные емкости и, подняв свой персональный стопарь, посмотрел на нас так, что нам, грешным, практически не оставил иного выбора: немедленно ему посочувствовать. И мы конечно же посочувствовали, ну и, естественно, поддержали. Правда, на сей раз выпили не чокаясь, будто бы помянули, но все же под строгим и всевидящим оком хозяина. Понятное дело, не помышляя при этом о грибочках, да и огурчиках с капусткой: так уж он взирал на наши лица, преисполненные неподдельным состраданием. Чертово чудовище!

После нас всех, сочувственно махнувших матерую, шестидесятиградусно-забористую жидкость, будто компот из сухофруктов, махнул и сам его сиятельство Фаддей Авдеич, выдержав до этого, с бетонный монолитный блок, нешуточную паузу. Затем, уж слишком сокрушенно тряхнув кудрявой головой, он повернулся к скромно притулившемуся в уголке на табуретке старичку и, знаете, каким-то то ли детским, то ли загробным голосом скомандовал:

– Силыч, невеселую.

В ту же секунду истошно и надрывно заголосила балалайка, разнося по всем неосвещенным закуткам японо-русской якитории чарующие, душераздирающие ноты старинной замечательной песни, нам еще с детства вдолбленной в сознание, но прозвучавшей ныне, к сожалению, без слов, сугубо, скажем так, в инструментальном исполнении:

 
И-и-звела-а меня-а-а кручина,
По-одоколо-одная-а-а змея-а-а-а.
Ты гори, догорай, моя лучи-ина,
До-о-горю-у с тобо-о-ой и я-а-а-а…
 

«Да чтоб ты провалился, сентиментал ты хренов» – будь я поздоровей, клянусь, прибил бы к черту этого засранца!

Вместе с трехструнным музыкальном щипковым инструментом во всю свою луженую басистую глотку зарыдал и этот монстр, уткнув раскрасневшуюся от эмоций морду в пышные и вызывающе вздымавшиеся груди Эльвиры Тарасовны Касперчак… пусть даже в девичестве Зусман. Какая разница? Она же, стерва, нежно гладила баранью башку Фаддей Авдеича, и крокодильи слезы от печали ненасытной вытекали из его несимпатичных, я бы сказал, омерзительных глазных щелей, вызывая отвращение к закуске. А этого как раз и не хватало мне и моему изрядно проспиртованному самогоном организму. Я словно волк иль заяц? глазами пожирал капусту, не в силах прикоснуться к ней. Бывает же такое!

«Ну, слава богу! Он, зараза, наконец-то выдохся. А было бы куда приятнее, когда б от собственных переживаний уж лучше испустил бы дух к едрене фене. Ох, мечты, мои мечты, где ваша сладость? А так, хотя бы для начала, утер бы, что ли, сопли, чем махать своей лопатой».

И что же? Падкий на минор детина и впрямь махнул рукой, и балалайка замолчала тут же, а Силыч, словно изваяние, опять застыл на полуноте в совершенно идиотской позе. Да как и в прошлый раз, так и не взяв финального аккорда. А что поделаешь? Талантливые люди всегда зависимы от самодуров. И в этом-то, увы, ирония судьбы.

– Ну почему, свет мой Эльвирушка, все в этой жизни, попросту, по-русски, всегда таким вот эдаким Макаром? – жаловался своей пышногрудой наложнице от души наревевшийся детина, порядком измочив при этом горючими слезами феминистическое левое плечо узорного, цветастого, из плотной ткани сотканного сарафана Эльвиры свет-Тарасовны. – Ты же знаешь, я ж не какой-нибудь, чтоб там. Ведь все же от души! Хотелось, чтобы в радость. Чтобы, попросту, по-русски, удивить. Но ведь это ж как всегда – одна хреновина! И что прикажешь? Опять копченых угрей жрать, что ли?

– Прошу меня простить, Фаддей Авдеич, – быстрее меня и вольного ветра сообразила вдова, – а что, таковые в якитории имеются в наличии?

Планетного масштаба упадничество в настроении Фаддея Авдеича, сопровождавшееся непотребным вытиранием горючих слез и вязких соплей рукавами пиджака haute couture, сменилось вновь неподражаемым по своей природной органичности удивлением. Кудрявый громила посмотрел на близкую мне, воистину красивую женщину как на последнюю идиотку:

– Это вы о чем, матушка? Да у нас тут, попросту, по-русски, в каждой избе в подполе этого, почитай, добра навалом. Собаки не едят. Все на удобрение. Места-то угристые.

– Ах, Фаддей Авдеич, – шебетала Людмила Георгиевна, – вот уж удивили – так удивили! По мне, в этом мире подлунном так ничего вкуснее копченого угря не существует. А вы, маг, чародей, волшебник, ни слова об этом. Ну что же у нас за мужчины, в конце-то концов!

«Ох, коза, только бы тебе не пережать с твоей артистической укоризной. Ты, вероятно, забыла, что этот неандерталец совершенно непредсказуем?» – подумал я с легким содроганием в сердце.

Однако нет. И на сей раз пронесло. Бог нас снова миловал: в долю секунды падкий на лесть Авдеич преобразился, расправил крылья и прям-таки расцвел, как какой-нибудь гаагски-роттердамский тюльпан, тонко пахнущий полевой василек или распираемая от избытка нежности скромная болотная и очень смущенная незабудка.

– Многоуважаемая, – детина развел руками, – да пожалуйте вам! От всей моей, попросту, по-русски, широченной души несметной: да нате! Сколько влезет. Но это ж ведь батально! Правильно, Эльвирушка?

– Соглашусь, Фаддеюшка, банально, – дипломатично поправили тупого и безграмотного верзилу наполненные соком страсти чувственные губы феминистки. – Да что уж теперь, сокол мой ясный, поделаешь?

– Так вот и я, Эльвирушка, туда же. А эдак вот видишь же как?.. Э-э-эх! – подобно предводителю славян, ребром ладони рубанул по воздуху в сердцах Фаддей Авдеич. – Еропка!

Халдей Еропка долго не заставил себя ждать. Он прискакал немедленно. Как будто б никуда не уходил. Как будто бы все время находился рядом, в неизменной позе, с полотенцем на руке.

– Еропка, ты это… – не уставал сокрушаться детина. – Тащи уж, что ли, этих… змеюг водяных. Раз уж наши гости дорогие, попросту, по-русски, заказывают.

И снова, видно по традиции, получив по ягодицам, Еропка растворился в полумраке якитории, оставив нас со вдовушкой одних общаться с этим кучерявым самодуром. А вместе с ним и с пышногрудым ручейком в цветастом сарафане… Ну почему мне так везет за триста тысяч баксов?

Эпизод пятнадцатый
«Метаморфозы»

А ведь заметьте, господа, что эта грязная скотина (я имею в виду мое второе «я») за время моего плодотворного общения с Фаддей Авдеичем так ни разу о себе и не напомнила. Я даже знаю почему: жалкое трусливое ничтожество. Попросту, по-русски, негодяй. Оно, видать, быстрее меня просекло дьявольскую сущность кучерявого громилы, и потому ему наверняка не захотелось со мной на пару получать от монстра по мордасам. Гнусный, отвратительный предатель! Хотя, с другой-то стороны, оно ведь не скрывало по отношению ко мне своего антагонизма. Только вот, признаюсь вам, все равно немножечко обидно. Да и, что греха таить, весьма дискомфортно, когда внутри себя имеешь такую конфликтную ситуацию. В общем, несчастный я человек: ни талантов, ни гармонии в интерьерах души и сознания. Полный кризис постсреднего возраста или, как в народе говорится, попросту, по-русски, ни в голове, ни в жопе.

Да-да, мой дорогой читатель, пусть это прозвучало и не совсем интеллигентно, но ведь беда-то в том, что так оно и есть на самом деле.

– Ба, какие люди! Гаргантюа Пантагрюэлевич, собственной персоной! Мое вам глубочайшее почтение, милостивый государь. Не сочтите за любезность – присоединяйтесь к нам. Разделите с нами вечернюю трапезу. Присаживайтесь, сударь. Не откажите. Будьте так добры! – безудержным потоком красноречие лилось из уст Фаддей Авдеича, словно в нем проснулся совсем другой человек. Словно и в помине не существовало этого чудовищного косноязычия и откровенного идиотизма в глазах. Теперь эти глаза смотрели на происходящее весело, умно и иронично, и метаморфоза сия вызвала откровенно сильный шок даже у железной леди Людмилы Георгиевны Неказистой, повидавшей виды и прошедшей огонь, воду и нефтяные трубопроводы. А обо мне, «очарованном страннике», так и вообще не стоит говорить. В общем, оба сидели, как монументы. Будто бы нас облили жидким раствором цемента, который застыл быстрее, чем это было предписано в технической характеристике.

– Ну-с, дражайший, поведайте нам наконец: какие нынче вести с полей? Как идет посевная? С каким безгранично веселым задором в глазах и в сердцах потрудились сегодня на славу селяне? А как, интересно, выполнил поставленные задачи отдел агитации и пропаганды? Какие накануне им были изготовлены плакаты с транспарантами? Да вы поведайте, сударь, поведайте. Прошу вас покорно, уважьте и не предавайтесь лености. А нам же, всем присутствующим здесь, послушать об этом будет в немалой степени интересно… – выверенные аристократические интонации Фаддей Авдеича наряду с каскадом заданных вопросов были адресованы худому, лысоватому, маленького роста человеку с бледным и болезненным лицом. Одетому в изрядно поношенный костюм фабрики «Большевичка» отвратительно-серого, мышиного цвета. А под воротничком не первой свежести рубашки прибывшего с полей селянина был повязан до неприличия немодный галстук, эдак, годов шестидесятых прошлого столетия. При этом человек еще и плохо видел и носил под стать костюму с галстуком допотопные очки в ужасной роговой оправе.

Вернувшийся с полей селянин откровенно не спешил принять предложение Фаддей Авдеича присоединиться к вечерней трапезе. Он, не торопясь, приблизился к нашему столу и остановился на почтительном расстоянии в метре от него.

– Фаддей Авдеич, – разве что не детским альтом заголосил селянин, – вы прекрасно знаете, сколь велико, сколь громадно… а порой вплоть до безумия мое уважение к вам, дорогой Фаддей Авдеич, но я вас прошу… Нет, я вас в сотый, в тысячный раз умоляю не называть меня ни по имени, ни по отчеству, – селянин готов был расплакаться. – Ну неужели так сложно учесть маленькую просьбу маленького человека и не делать ему больно? Тем более что вам, Фаддей Авдеич, это ровным счетом ничего не стоит.

– Да вы прежде, голубчик, успокойтесь. Прошу вас, – искренне участливым тоном ответил ему хозяин заведения. – И я, поверьте, друг мой, вас уважаю, но именно поэтому вы своей просьбой как раз-таки в тысячный раз ставите меня в трудное и неразрешимое положение. Как мне прикажите вас, любезный, величать по-иному, если вы у нас с рождения официально Гаргантюа Пантагрюэлевич? И в метрике у вас так записано. Ну не заставите же вы меня окликать вас, к примеру, аки какую-нибудь охотничью борзую из своры, пусть даже она и является моей любимицей? Я уверен, что и Эльвира Тарасовна полностью разделяет мое мнение на этот счет.

– Всецело, Фаддей Авдеич, согласна с вашими суждениями по этой воистину злободневной теме, – словно профессор на лекции, многозначительно произнесла Эльвира Тарасовна. – Могу пояснить почему. Многоуважаемый Гаргантюа Пантагрюэлевич, – своим пышным, перманентно вздымающимся бюстом она повернулась к селянину, который каждый раз вздрагивал, когда произносили его имя-отчество, – прежде всего, дорогой, к этому факту вашей биографии вы наконец-таки должны научиться относиться исключительно философски. Каждый из нас в этой жизни отрабатывает собственную карму. Правда, как правило, за грехи своих предков. Что поделаешь? C'est la Vie. И вы, Гаргантюа Пантагрюэлевич, как я полагаю, еще должны быть благодарны мирозданию, что не родились с двумя носами или одноногим. Или таковым не стали при жизни.

– Ах, дорогая Эльвира Тарасовна, – с печальными нотками в голосе ответил «аграрий». – Я темный человек и слабо разбираюсь в кармах, потому как был воспитан на марксизмах, коммунизмах, атеизмах, материализмах и прочей дребедени, но по мне так лучше на костылях всю жизнь скакать, чем постоянно ощущать себя выходцем из гоголевской шинели. – Бросив мимолетный взгляд в сторону наших окаменевших под действием застывшего раствора изваяний, добавил: – О, вижу новые лица. У вас гости, Фаддей Авдеич. Что ж, замечательно. Хотя, как известно, гости – это не всегда ко двору. Добрый вам вечер, товарищи, – при этом первый посетитель якитории весьма любезно поздоровался с нами, обременив себя еле заметной улыбкой.

Смогли мы тогда хотя бы кивком головы ответить ему на приветствие – точно сказать не берусь. Скорее всего, никоим образом: столь велика была степень теперь уже нашего вселенского удивления от происходящего с нами и на наших глазах. Впрочем, мне-то не привыкать. За последнее время только и делаю, что удивляюсь. Карма, дорогой читатель, не иначе. Однако все же лучше, чем с двумя носами.

Никак не реагируя на наши одеревенелые физиономии и, вероятно, просто не замечая подобных мелочей, маленький, лысоватый, плохо видящий человек вплотную подошел к столу и, оперевшись о него негрозными маленькими кулачками, заговорил почему-то именно с нами, но так, что создавалось впечатление, будто Гаргантюа Пантагрюэлевич знаком как с Людмилой Георгиевной, так и со мной по меньшей мере лет двадцать.

Театр одного актера
«Монолог»

Действующие лица:

а) Гаргантюа Пантагрюэлевич, мужчина лет пятидесяти с бледным болезненным лицом;

б) все присутствующие за столом являются практически статистами, за исключением расторопного Еропки, успевшего за это время принести на расписной деревянной ладье с дюжину жирных копченых угрей.

– А вот теперь, товарищи ученые, доценты с кандидатами, давайте разберемся, где тут карма, где судьба, а где все остальное. Мой дед, подонок, сволочь был редкостная, каких свет ни видывал. В дверной проем, гад, не пролезал ни по высоте, ни по ширине. Да и боком-то с большим трудом пропихивался. Водки выжирал больше, чем табун гнедых воды на водопое, а закусывал в таких количествах, что целая стая гиен, сожри они это, передохли бы к черту от заворота кишок. Девок, охальник, портил, как портят отечественные автомобили на заводе в Тольятти. Так и он ставил их на конвейер, ничуть не заботясь о правильности геометрии кузова. А помер, зараза, в девяносто четыре года, до последнего дня выгибая подковы. Ну, как и положено в наших широтах, пьяным банально уснул в сугробе. И то ему этот снег, как слону дробина, не провались он накануне в прорубь. Так вот он из проруби вылез, а уж только потом уснул в снегу. А ласты склеил в итоге лишь под утро. Еще всю ночь храпел, как лошадь, да, видно, уж просто надоел Создателю… Да, в общем-то, хрен бы с ним, с этим дедом, но он еще ведь умудрился за свою поганую жизнь и книжку прочесть. Правда, всего одну, но зато какую! И почему же именно Франсуа Рабле попался этому дебилу под руку?! Да, видать, так она этому скоту понравилась, что он, уродина, своего единственного законного сынка назвал Пантагрюэлем! Пантагрюэль Фомич! Звучит? Вот и я о том же. Только яблоко от яблони, как известно, недалеко падает. Сыночек-то его, то бишь папашка мой, от Фомы Евсеича ничем не отличался. Просто-таки зеркальное отражение. Ни страз, ни аналог, ни дубликат, а прямое продолжение по образу и подобию. Такая же сволочь, такой же один к одному бегемот, такая же бездонная прорва – что по возлиянию, что по жратве – и такая же гнусная тварь по части противоположного пола. Если не хуже. Мне бы, может, впору порадоваться, так как папашка-то мой книжек вообще не читал, да, видно, в детстве от деда наслушался, да и запомнил, падла! Вот вам и результат. И хорошо, что так. А если бы наоборот? вы только вдумайтесь: Пантагрюэль Гаргантюаевич? Нет, уж лучше бы на костылях, Эльвира Тарасовна. А впрочем, я и так на костылях. Ну что моя жизнь? Я еще родиться не успел, как меня патриархальная мамаша-дура на кашку посадила. Я даже в школе завтраки не ел. Только кашками питался. Вплоть до армии. А в армию пошел, так и там два года кашки, кашки, кашки!.. Ну на хрена все эти кашки, если уже в тридцать лет мне, не пьющему и не курящему, из-за язвы и рака две трети желудка оттяпали? Скальпелем чик – и в ведро. Собакам на корм! А что я хорошего в жизни-то видел до этого скальпеля? Да ничего. А после него – так и подавно. Женщины, понятное дело, меня никогда не любили. Мало того что страшен, как ядерная катастрофа, так еще и имечко, соответствующее внешности. А присовокупить ко всему этому безобразию для полного счастья мою фамилию, то это уже будет полный абзац. Гротеск на мне заканчивается. Ему нет смысла искать новые формы, когда на третьей планете от Солнца, портя воздух, проживает Гаргантюа Пантагрюэлевич Малявкин, которому прямая дорога в шапито выкобенивать антраша вместе с лилипутами. Да можно и без антраша. Достаточно представиться. Ручаюсь, публика осталась бы довольной. А я ведь талантливый инженер и замечательный проектировщик, между прочим. Но, главное-то, за что? Правда, как-то раз одна безумная старуха на вокзале мне сказала, что меня убила зависть. Съела изнутри. А чтобы побороть ее в себе?.. Так я об этом никогда не думал. Да, действительно, в высшей степени безумная старуха.

Гаргантюа Пантагрюэлевич замолчал, уставившись в одну точку взглядом, преисполненным сосредоточенной задумчивости, и будь в якитории занавес, его непременно бы дали, после чего незамедлительно бы последовал гром аплодисментов, переходящих в бурную овацию. Опять же если бы к этому моменту с полей подтянулась ожидаемая публика.

– Ладно, Авдеич, плесни балтийцу, да я пойду, – как-то уж чересчур спокойно и обыденно произнес Гаргантюа Пантагрюэлевич, вероятно быстро погасив в себе те страсти, что только что в нем бушевали пожаром пятой категории.

Если сам Фаддей Авдеич, его поведение, речь, глаза и изменились коренным, так скажем, образом, то самогон-то на столе остался, и абстрагироваться от этой данности не представлялось возможным. Тем более с очищенными копчеными угрями, нарезанными жирными и крупными кусками. А это, согласитесь, уже совсем другая песня. Вот это-то как раз и есть, попросту, по-русски, лепота. К тому ж еще Еропка притащил привычной круглой формы нормальные тарелки. Правда, как я сразу же заметил, старинные. И не менее старинные приборы из серебра, на удивление великолепно сохранившиеся. Да что там говорить? Слов нет: забавная попалась деревушка.

По-прежнему не теряя квалификации, Авдеич мастерски разлил, и все мы с нескрываемой охотой выпили. Очень уж, признаюсь вам, хотелось.

– А может, все же, старина, с нами посидишь? – по-свойски обратился Фаддей Авдеич к талантливому инженеру Малявкину, не пожелавшему, кстати, закусывать, в то время как мои рецепторы готовы были сойти с ума от неповторимого вкуса удивительной рыбы. – Как-никак гости пожаловали. Согласись, явление в наших краях нечастое. К тому же люди, скажу тебе, очень интересные и весьма неординарные.

– Э нет, Фаддей Авдеич, благодарствуйте, но я уж за свой столик лучше. Там у меня место свое, насиженное. Тем паче что Баррикада Девятьсотпятовна с Цезарем Ганнибаловичем вот-вот должны подойти, да и Плутарх Диогенович непременно обещал подтянуться. Так что еще раз вам спасибо за приглашение, но мы уж, как говорится, своим кагалом посидим-поохаем. Счастливо оставаться, товарищи, – на прощание сказал он нам с Людмилой Георгиевной и не спеша отправился в дальний от нас, плохо освещаемый угол якитории.