Текст книги "Вопль археоптерикса"

Глава 13
Пятилетку – в четыре года!

С утра пораньше мы с Алексеем занялись планированием. Что-то нехорошо на душе было, чувствовалась неправильность поставленных задач. Два дня назад, когда решили рубить взлетную полосу, все казалось ясно: расчистим просеку, где ямы попадутся, камнями засыплем, где бугорки – сроем, чего уж там. Даже притча про мужика, который костром камень с дороги убрал, вспомнилась – нет ничего невозможного. А теперь сомнения взяли. Энтузиазм энтузиазмом, а цели надо ставить реальные. Вот и решили пройтись еще раз вдоль намеченного фронта работ, оглядеться.

Оглядеться – мягко сказано. Это только когда полосу расчистим, можно сделать. А так – направление в лесу не потерять, с компасом не сверяясь, – уже задача. Лес многослойный, не то что возле «ланкастера». Там даже не джунгли, а будто опушка, травка росла, мягкая такая, высоченная, голову задирать приходилось. Может, конечно, растения эти к траве никакого отношения не имели, но в этом ботаникам разбираться. Нам же оставалось радоваться, что, когда садились, в эту мягкую гущу въехали и ни одного настоящего дерева не встретили – редко они на опушке росли, а может, на берегу моря их семечки не принимались, но про моря я не особенно знаю.

А глубже в джунгли – совсем иначе. По виду – тот же травянистый подлесок, и не очень густой, метров на пять поверху просматривался. Выше – кроны небольших деревьев, и тоже реденько росли. Над всем этим, метров от пятнадцати, была зеленая крыша. И солнце, и ветер, все – там, на высоте, а внизу – сумрак и баня. Перепончатые разных размеров порхали, близко подлетали, воздух от крыльев шевелился иной раз как от веника в парилке. Банщики чертовы!

Итак, нам требовалась прямая полоса метров в семьсот длиной. Должно было хватить, хотя наверняка мы этого и не знали, взлетали-то единожды и с полосы бетонной. Здесь же – мох и почва пружинили, когда идешь. Но под ними и твердая подложка чувствовалась, ноги по колено не проваливались, и на том спасибо. Ладно, будем считать, что с поверхности этой взлететь можно. И будем считать, что семисот метров хватит.

– Алексей, как думаешь, сколько времени рубить придется? – Я оперся рукой об уходящий в зеленую высь ствол. – Хорошо, что деревья редко растут, внизу больше трава мягкая. Но все равно ведь рубить, с пнями что-то делать, срубленное с полосы оттаскивать.

– Не знаю. – Настроение у штурмана было явно не оптимистичное. – Я все считаю в уме. Как бы пятилетку в четыре года объявлять не пришлось.

Невеселые шутки. Не пятилетку, конечно, но за пару недель полосу не построить. И не за четыре, и не за шесть недель. Однако рубить имело смысл. Алексей продолжил:

– Но можно посмотреть и с другой стороны, с хорошей, так сказать. Вот мы уже километра полтора зигзагами намотали, а я только одну яму заметил, да и то небольшую – вмятина. И валуны не торчат. Пожалуй, саперный батальон для проведения дорожных работ вызывать не придется?

Действительно, не придется. Тут и я спохватился:

– Проша с нами не пошел, он бы придумал объяснение, почему земля ровная. Давай палками поковыряем, посмотрим, что там подо мхом.

Особо трудиться не пришлось, расчистили с полметра квадратных, потом еще, рядом… потом отошли подальше и еще верхний слой сняли – везде будто плита растрескавшаяся тянулась. Трещины землей забиты, в одной дерево росло. Я попробовал камень ногтем – что-то он мне напоминал:

– Слушай, на асфальт похоже? Откуда здесь асфальт? Алексей наклонился, тоже потыкал палкой, нашел обломок потверже, ударил несколько раз:

– Пемза! Вулканы же рядом. У нас на рынке почти такую же продают, чтобы в бане пользоваться.

– Пемзу птеродактили у торговок купили и полосу замостили, чтобы взлетать легче было, – хмыкнул я. – Получается, лава текла, поэтому и плоско – застывшая жидкость всегда плоская. А пемза легкая, пена. Если дальше копать в глубину, наверное, камень потверже найдем, только нам и этого достаточно.

Повезло? Однако рубить здесь сколько! Я вздохнул:

– При всем везении, которое нам вулканы предоставили, работы на месяцы и месяцы.

Мы опустились на замшелый ствол, посидели. Не было у меня настроения речи толкать, хоть мысленно, хоть вслух. И так понятно, что надо рубить, понятно, что это мы все понимаем. Но черт, подниматься с грунта на таком самолете. Даже Алешка, наверное, до конца не осознает, насколько нелегко эту тушу здесь разогнать будет, если это вообще возможно. Рубить просеку и потом проорать, что у тебя не получается поднять машину в небо. За секунду до того, как гробанемся и запылаем на дальнем конце вырубки! Только все равно надо что-то делать.

Алексей, как мысли мои прочитал, сказал:

– Все равно надо шевелиться, командир. Если здесь долго сидеть, в питекантропа превратишься. Или вон, – штурман махнул на особо близко порхавшего перепончатого, – в птеродактиля.

В птеродактиля, это точно. Не знаю, но от слов Алешкиных отлегло у меня от сердца. Есть дело, которое будем делать. Пусть тяжелое и небыстрое, но, главное, есть цель.

– Рубим просеку, – подвел я итог, повернувшись к нему.

– Рубим, – ответил штурман.

Отправились назад. Дело шло к обеду, пахло костром. Не дойдя до него метров тридцать, не больше, я хрястнулся в полный рост, оступившись в яму. Вывернул нехорошо руку.

– На самой тропинке к лагерю! – чертыхнулся я. – А ты говорил, ровно везде. Надо ее заделать в первую очередь.

– Понятное дело, от обжорства центр тяжести сместился. – Алешка ухватил меня за другую руку, увидев, что я не могу опереться на правую.

Пришлось перевязать запястье потуже и назначить себя легкотрудницей на весь день. К тому же Петр Иваныч как зарядил махать топором, разошелся не на шутку! Я же болтался туда-сюда, подкидывал ветки в костер и донимал вопросами Прошу, который после обеда попытался поработать со своим дневником. Жаль, не понятно ничего с его формулами, а то бы, наверное, интересно было. В конце концов получил от Константина:

– Знаете, товарищ капитан, вы сейчас не командир экипажа, а госпитальный больной. Не мешайтесь под ногами, спать ложитесь. Вот воду закипячу, тогда позову.

Не мешайтесь! Выцыганил у меня по полбанки тушенки на нос и сгущенку с галетами к чаю, ужин-то ему вместо Галюченко-лесоруба готовить неохота. А теперь – не мешайтесь. А подремать действительно хотелось, давненько не доводилось днем поспать. Тем более что по жаре местная летучая живность угомонилась, и не надо было закутываться с головой. Пляжный отдых, можно сказать.

Проснулся от хохота, продрал глаза – вокруг костра на полусогнутых прыгал Костя, вооруженный каменным топором. Примотал лианой камень к палке и развлекается.

– А что, – кричит, – чем не питекантроп? Я такого в краеведческом музее видел.

Проша поддакнул, всхлипывая от смеха:

– Чучело видел или живого?

– Чучело, конечно, он ведь до нашей эры еще жил.

Отгоготали, Алешка слезу утер, но Костя не унимался:

– Вы не понимаете. Нам полосу для взлета расчистить надо? Надо. Топор есть? Нет. Разве ж это топор, когда он один? Чем деревья рубить, если за ним очередь? Вот!

Он подошел к зеленому сочному стволу и с размаху ударил наискось. На удивление, древний инструмент с хрустом вошел в водянистую древесину. Еще удар, еще, на третьем лиана, скреплявшая топор, порвалась, и… камень улетел в заросли, оставив Косте одну корявую рукоятку.

– Хосподи, – сказал Галюченко, – хорошо, что не в лоб.

– Ничего, – Костя не полез разыскивать инструмент, – питекантропы тоже не сразу топор придумали. Можно примотать получше.

Оказалось, что самое главное я пропустил. Костя изготовил чудо доисторической техники втихую и невинно дожидался момента. Бортстрелок сделал перерыв в рубке леса, хозяйственно положил топор в мутную лужу, чтобы топорище набухало, и отправился к костру прикурить. Радист тихонько заменил нормальный инструмент своим каменным изделием. Галюченко вернулся, поплевал на ладони, ухватился за ручку, замахнулся и озадаченно уставился на оказавшийся у него в руках прибор. По весу понял, что держит что-то не то.

Алексей невозмутимо поведал мне предысторию со словами:

– Напрасно ты смеешься, между прочим. Полет в кусты – случайное дело, и… э-э… топор Климова КЛ-1 прошел испытание.

Потом он передал словесный портрет Константина, обрисованный в сердцах Галюченко, из которого самым приличным было «на мою лысину, дубина».

Я представил себе Галюченко. Серьезного, с его нахмуренной левой бровью, в юбочно-лиственном камуфляже, с каменным топором в руке. Заржал. И тут же замолчал, глядя на довольные лица, которые, видно было, ждали, ждали, гады, восторженно затаившись. И опять захохотал, своим одиночным ржанием забавляя весь экипаж…

Глава 14
Как Костя Климов в экипаже оказался

Костя к нам из другого экипажа перешел. Точнее, я его перетащил. Произошло это после, можно сказать, самого дурацкого воздушного боя, который я видел. А может быть, самого дурацкого за всю войну.

До этого радистом у меня был старшина Слесарчук. Не так чтобы совсем радист поганый – связь держал нормально, но не пришелся ко двору совершенно. Мутный какой-то человек, себе на уме. Во всем подвох искал. Вроде и не дурак, а чувствовалось, ищет, на что бы обидеться, и повода ему не надо. Мне-то все равно, подчиненный что обиженный, что нет, лишь бы в кабину быстро забирался. А кто с ним поближе дело имел, тех он кошмарил по полной. К тому же единственный старшина в летном составе, остальные радисты и стрелки не выше сержантов, потому-то Слесарчук легко находил возможность кошмарить.

В тот раз вылетали всей эскадрильей. Отбомбились по цели без проблем, хоть и было подозрение, что по пустому месту – очень уж жидко немецкие зенитки стреляли, у серьезного объекта их в разы больше обычно размещалось. Но нам-то откуда знать? Получили задание – выполнили. Отбомбились, перестроились и домой. Лето, погода полосами, то в молоке летели – по приборам, то будто обрезало – чистое небо, земля в шести тысячах видна как на ладони. Зашли в облачный фронт, комэск курс задал, приказал рассредоточиться, потому как очень плотно шли. Но дважды соседние фюзеляжи мелькали совсем близко. Я даже ругнулся про себя – так и столкнуться не долго.

Часа полтора прошло, в очередной раз выскочили на солнышко – мать честная! Эскадрильи-то две летят. Где-то в облаках мы с немцами перемешались – эскадрилья «Дорнье-217» с нашими прямо через одного. Мы, значит, с задания, а они, полные, – к нам. Сначала ни мы, ни они толком не осознали, что случилось, – пялились друг на друга, головами крутили, глазами хлопали. Потом очухались и давай друг друга пулеметами поливать. Комэск кричит – ниже идти. Правильно, мы их лучше достанем. Я думал, немцы то же самое сделать попытаются, ан нет, заметили наш маневр, и хоть бы что. Оказалось, у них под фюзеляжами тяжелые пулеметы, никакой мертвой зоны. В общем, порешетили друг друга беспорядочно, мы – верхним тяжелым вооружением, а они – нижним, да и потеряли, что называется, контакт с противником после входа в следующий облачный фронт.

Потерять потеряли, но и связи у меня не стало. Ни с эскадрильей, ни внутренней. Толкнул Алексея – доберись до радиста, что там случилось? Вернулся за пакетом первой помощи, сам весь в крови.

– Плохо! – кричит. – Куски от Слесарчука.

Но потащил медпакет обратно – значит, было что бинтовать.

Сели, моторы заглушил, проорал механикам: давайте носилки. Медбрат прибежал. Не опасно, оказалось, только выглядело страшно. Очередью рацию разворотило, даже кабели замкнуло. Лампы вдребезги, и стеклом Слесарчуку всю грудь нашпиговало. Не глубоко, под кожу только. Но крови! Истек бы, если бы Алексей его бинтами не перетянул.

Раны пустяковые, но много. Да и стекло засело под кожей. Отправили старшину в госпиталь. Он оказался единственным, кого в той суматохе зацепило. А еще одна машина до дома не долетела – сели ребята на вынужденную посадку, хорошо, что уже на нашей стороне.

И тут так совпало, что Сергей, командир того экипажа, Красную Звезду получил. Пока самолет тыловики притащат да пока механики починят – выписало начальство ему две недели отпуска.

У меня наоборот – машина в порядке, а экипаж некомплектный. Вот я и выпросил у комэска их Костю к себе, вроде бы временно. А сам только и думал, чтобы это временно в постоянное превратить. Мальчишка, конечно, – девятнадцать лет, дисциплины никакой, зато не подлый, а остальное не важно. Но не пришлось перетаскивать, получилось само собой. Отправились на переформирование, причем машины с экипажами в одном направлении, а весь некомплект в другом. Куда уж Серега после отпуска попал, куда экипаж его – не знаю. И про Слесарчука ничего больше не слышал…

Глава 15
Диверсант от науки

– Что-то мне наши ессентуки уже вот где, – сказал я, проведя рукой по горлу.

Местная вода вызывала проблемы у всего экипажа. И не то чтобы она была совсем уж плохая. Мутноватая, это да, пить неприятно – не знаешь, какую гадость с этой мутью пьешь, но ничего. Однако действовала она подобно плохонькой касторке, медленно и верно. И кипячение лишь немного отдаляло эффект.

– Нельзя ли как-то улучшить? Петр Иваныч, что обычно делают, если в колодце вода плохая? Может, туда что-нибудь бросить можно?

– Оставляют этот колодец и роют другой, – пожал плечами Галюченко. – Когда весной колодец заливало, мать складывала тряпицу и цедила для младшего брата. Потом кипятила. Живот у него сильно пучило, орал ночами.

– Может, она страшно полезная, вода эта, самогон тоже младенцам не наливают, а мы ничего, за милую душу употребляем! – крикнул Алексей с крыла «ланка-стера». И в мою сторону доложил: – Левый двигатель на трех винтах еле держится, я говорил уже. Как не отвалился, когда падали? Проша, ну, ты нашел? Сколько я тут буду скворцом на жердочке сидеть?!

Я глянул мельком на люк «ланкастера». И правда, Прохора давно было не видать. Он некоторое время назад по просьбе Алексея ушел искать отвертку. Я усмехнулся. Похоже, Прохор опять сидит возле своей машины, переключает, прислушивается. И там внутри что-то попискивает, лампочками моргает, а физик завороженно губами шевелит и на листочке пишет-пишет.

В люке показался Проша. Лицо такое, будто с луны свалился. Выбрался с удрученным видом и противогазом в руке. Нет, отвертку точно не нашел, зато вот что приволок.

– Можно воду попробовать очистить, – сказал Проша, махнув противогазом, и тихо добавил: – Он меня сейчас убьет, я отвертку потерял.

– Не, не убьет, Проша, – ободрил Костя, – пригвоздит словом.

Алексей сидел на крыле и ждал, уставившись в небо. Припекало его там, должно быть, как на сковородке.

– Ну?! – резко повернулся штурман.

– Так нет отвертки-то, – развел руками Проша.

– Да твою же… А сказать нельзя сразу?! Опять возле своей машины сидел!

Уши физика принялись медленно багроветь. Но штурман больше ничего не добавил и спрыгнул с крыла. Константин разочарованно пошурудил в костре.

– Вон она торчит, – сказал Галюченко спокойно и между делом, как если бы сказал: «Садитесь кушать, все остыло», и кивнул на рукоятку, видневшуюся чуть поодаль на вытоптанном месте. – Сам же вчера бросил в мелкого, того, что из костра ужин утащил. Не стыдно, не?

– О! Она, – невозмутимо выдернул из земли отвертку Алексей и как ни в чем не бывало спросил Прошу: – А чего противогаз притащил?

Тот сопел и пытался отсоединить заклинившую крышку фильтра. Открыл. Понюхал. Покачал головой.

– Вкусно это точно не будет, слышал, такая вода напоминает фурацилин. Но хоть травиться перестанем.

Мы молчали. Фурацилин употреблять тоже как-то не тянуло, хотя, наверное, именно он и был бы к месту после употребления местной воды. Проша оторвался от противогаза, обвел нас глазами, восторга не увидел.

– Коробки-фильтра надолго не хватит, но попробуем хотя бы.

– Мне это нравится, – не очень уверенно сказал Галюченко. – А куда воду лить-то?

– В маску, – еще неуверенней сказал Проша, взял блокнот, карандаш и посмотрел на нас.

Написал «фильтр» и нарисовал перевернутый противогаз.

Костя заглядывал через плечо, Галюченко даже привстал. Я со своего места видел рисунок перевернутым, и это вдруг напомнило детство.

…Мама рисует брату зайца, я напротив нее стою. Мне-то давно понятно, что это заяц, еще только уши показались. Я этому мальку подсказываю. А мама говорит: «Нет, это не заяц, Миша» – и рисует кота вверх ногами. Ноги у кота толстые, как уши у зайца, и спина дугой. Мама смеется.

Как они там сейчас с бабушкой в Ленинграде? А мы как идиоты здесь, в прошлом, застряли. Хоть Мухалев и сообщал, что самое страшное позади. И мама написала наконец-то письмо: «Миша, у нас все хорошо, жизнь налаживается», так и я ей написал: «Мама, не переживай, у меня все отлично».

Написал после того, как экипаж Рябцева подбили, ребята свалились далеко за линией фронта. Ничего о них не известно. Вот такое получалось «отлично»…

А иначе нельзя, иначе как? И здесь тоже. Все молчат, будто и нет войны, но она есть. Знает экипаж друг про друга все. Что у меня отец, мостостроитель, где-то на Западном фронте, не слышно о нем вот уже полгода; Колька, брат, связист новоиспеченный, только окончивший курсы, последний раз писал – отправляют на Северный фронт.

Галюченко вообще ничего не знает про своих. А что там знать, там немцы. Из оккупации писем не пишут. Костя говорил, его семья за Урал должна была с заводом уехать. А добрались ли, неизвестно. Ну, да завод пока доедет… Алешка тоже про своих ничего не знает, только сестренку повидал в Курске в начале войны. Там госпиталь стоял, в котором она работала, а авиаполк Алексея эшелоном передислоцировали. На въезде в город он из вагона выпрыгнул. Пока поезд по городу все железнодорожные стрелки проходил, пока вагоны-паровозы цепляли-отцепляли, и найти сестренку успел, и поговорить. Рассказывал, что те три дня будто отпуском обернулись…

Я увяз в воспоминаниях, которые навалились как-то совсем неподъемно, потянулись одно за другим. Пытаясь переключиться, все смотрел на рисунок Проши и вроде ничего не видел. Но смотрел. И улыбнулся наконец. Противогаз его был похож на воздушный шарик, который почему-то перевязали шлангом.

А Прохор тем временем очень серьезно рисовал и говорил:

– Удобно, он резиновый. Правда, мелковат, мало воды войдет. Вот сюда, где шланг, прокладываешь ткань, сверху – песок, потом угли, еще кусок ткани воронкой.

– Как творог бабы сцеживают, – кивнул Галюченко. Как эти самые бабы творог сцеживают, я не видел.

Поэтому активное участие принял только на самой последней стадии, когда Проша уже собственный носовой платок в озере выстирал, покрутил над головой, как бы проветривая, расправил и засыпал сверху песком. Заняло все это половину противогаза. Физик недовольно моргал:

– Песка много насыпали, воды мало войдет.

– Ничего, понемногу наливать будем, – выставил на него ладонь Петр Иваныч, – зато чище получится. Пробуем, товарищ капитан?

– Давай заливай, Петр Иваныч.

– А емкость! – торопливо крикнул Проша. – Емкость для очищенной воды забыли.

– Костя, дай-ка мою емкость, вон, на пеньке, – сказал Алексей, кивнув на свою кружку, еще утром бывшую банкой с тушенкой.

Я хмыкнул. Думаю, смотрелись мы со стороны, как пятеро обезумевших робинзонов с этим противогазом и тряпками. Бортстрелок торжественно влил воду из кожаного ведра в резиновую маску. При этом морды у всех были серьезные, как при пуске Днепрогэса или еще серьезнее.

Вскоре в кружку потекла тоненькая мутная струечка. Цедилась вода медленно.

– Отфильтровалась, называется, – сказал в тишине Константин. – Мутная же.

– Ну, не знаю, – ответил Проша, – чуда я не обещал. Песок должен убрать мусор, а фильтр от противогаза – вредные примеси. Наверное, и обеззаразит воду. Но посмотрим.

Воды набралось с полстакана. Петр Иваныч скомандовал:

– Нужна проба.

Пробовали по очереди, причмокивали губами.

– Микробы точно все сдохли, – сказал Костя глубокомысленно.

– Пить неочищенную приятнее было, – кивнул я. – Пожалуй, эту водичку только в виде лекарства употреблять можно.

Все согласно заговорили хором.

– Тут и так не знаешь, отчего кони двинешь, еще вода ваша! – услышал я Алешку.

Точно, редкостная гадость, сплошная химия.

– Предлагаю делать именно это – употреблять ее в виде лекарства, – вклинился Прохор.

– Хорош горланить! – крикнул через этот хор радист, ткнув ножом одну из птичек, запекавшихся в углях. – Будто водки по полстакана на нос жахнули! О! Может, вода так действует, Проша, это надо изучить! – и покосился на меня. Артист, одно слово. – А птеродактиль в стадии готовности. На обед!

Водки по полстакана… Нет, хоть и жаль. Но выглядим мы точно как водки шарахнули. Видел бы кто нас, в трусах, сапогах и с коробкой от противогаза! Красавцы, сказал бы Мухалев. Это как однажды по улице шел, а мальчишка кораблик пускал в ручье. Я отчего-то шел и за корабликом глазами следил, отпустить не мог. Загляделся. Кораблик хорошо так летел, как на парусах, не вляпался в грязь, прошел быстрину, мальчишка его подхватил, а я рассмеялся. И потом еще долго шел по улице и улыбался, как дурак. Может, кто и за пьяного принял.

– А что, Проша, – тихим голосом за моей спиной обратился к физику Алексей, – какова формула получения самогона в условиях, крайне приближенных к диким?

Тут Костя опять заголосил:

– Обед!

И я не услышал, что ответил Проша по поводу получения самогона. Петр Иванович настырно нацедил воды целый котелок, и чай теперь сильно отдавал лекарством. Правда, физик сказал, что фильтр, может быть, промоется и вода пойдет лучше. Костя недовольно прогундел, что простит какому-нибудь местному гаду, если он прокусит эту чертову противогазную коробку. Алексей хмыкнул, но ничего не сказал. Мне же не давала покоя одна мысль.

– Проша, – обратился я к физику, – а если это твое устройство придет в негодность? Любой фильтр приходит когда-нибудь в негодность.

– В негодность он придет, когда выработается активированный уголь, – быстро ответил физик и выглянул на меня из-за головы Кости.

– То есть? Давай по порядку.

– Уголь забирает растворенные вещества из воды не бесконечно, – принялся разворачивать мысль Прохор.

Я подумал, что не зря, похоже, беспокоюсь, вот точно он у меня еще один противогаз экспроприирует. А лекция о фильтрах тем временем обрастала подробностями, Проша увлеченно рассказывал:

– У него максимум есть. Чтобы понятно объяснить – ну, как тряпкой руки масляные много раз подряд вытирать. Руки чистые, чистые, и вдруг тряпка уже вся в масле и только пачкает. Просто меняешь фильтр.

– Который из них? – опять спросил я. – Тряпку, уголь или труху внутри противогаза?

– И то, и другое, и третье, – кивнул Проша.

Точно физик задумал второй противогаз умыкнуть, понял я. Диверсант от науки.

– Не будем тряпку менять, – почти хором сказали мы с Алексеем и заржали, переглянувшись. Эк нас от воды этой переклинило.

Вижу, Петр Иванович нос почесывает, силится не поддержать нас. Но плохо получается – смеется и отворачивается, чтобы Прошу не обидеть, наверное.

– Ни фильтр, ни уголь менять смысла никакого, – махнул рукой штурман, – раз угля все равно надолго не хватает.

– Н-да, водица так себе, – сказал все-таки бортстрелок.

– Да! – торжественно выпалил радист.

– На лекарство ее, – подвел итог я.

Проша покраснел, засмеялся, обвел наши лица взглядом и сказал:

– Так я же предупреждал. Будто мне она нужна сто лет. Взял водоочистительный прибор и спрятал позади бревна, сев на бревно сверху.

Воцарилась тишина. Надо было выдвигаться на просеку, но все сидели притихшие. Неудобно было, что мы так ополчились на эту воду, я ведь сам и просил что-нибудь придумать.

Да и, признаться, противогаз меня волновал меньше, чем эта противная вода. После чая вспотели совсем как в бане. А может, это от лекарства, которым фильтр воняет? – насторожился я, прислушиваясь к организму. Нет, мой организм просто хотел спать. Джунгли исходили полуденным зноем, одуряющим звоном и треском, иногда раздавался тяжелый шаг пасущейся поблизости туши.

– Игуанодон, наверное, – известил нас полусонно Прохор, нарушив молчание и разрядив обстановку.

– Не опасен, не? Игуанодон этот? – подхватил борт-стрелок, сидевший рядом, уткнувшись подбородком в ладонь. Потряс головой, просыпаясь, и взялся за винтовку. – Пойду поохочусь. Завтра мое дежурство. Подай-ка мне патронташ, Костя.

Патронташем у него был подсумок из-под противогаза, похоже, самая полезная его часть.

Петр Иваныч в трусах, в сапогах, с кобурой и подсумком на поясе и винтовкой на плече пошел по тропинке, уходящей к берегу. Там, в низинке, много кустов с птеродактилями. Но в луже, что оставалась после прилива, водились руконогие рыбы. Только поймать пока ни одной не удавалось. Издали видишь – сидят у берега, головы наружу выставили, подойдешь, и нет их, как ни бывало. Пробовали в воде шарить, гимнастеркой ловить – ничего. Костя высказал предположение, что они в ил зарываются, как караси. Но не лопатой же ил копать.

Может, в этот раз нам повезет, и в меню на ужин появится что-то еще, кроме крылатых. Хотя сомнительно, до сих пор подстрелить никого не удавалось. Седая голова стрелка скрылась в лесу. Вслед ей поднялся рой пляшущей мошкары.

– Чертовы джунгли, – вдруг сказал Костя, – попали мы в переплет так попали. Даже Галюченко больше не поет.

– Какой же охотник голосить будет, когда дичь вокруг, куда ни плюнь, – ответил я, слушая, как в зарослях шумно выдохнул зверь, судя по выдоху, крупный. – Ну и сам тоже дичью может стать. Что нельзя не учитывать. Однако пора на работу выдвигаться.