Текст книги "Россия. 1917. Катастрофа. Лекции о Русской революции"

Такое пение фанфар. Нет ни слова ни о крепостном рабстве, ни о Пугачёвщине, ни о проигранных совсем недавно войнах. Это всё не нужно. Об этом все забыли. Но никто ничего не забыл, естественно.

И, надо сказать, эти торжества, связанные с 300-летием династии, прошли на редкость грустно. Всё внешне было хорошо, и Государь с семьёй объехал Центральную Россию, были молебны, были приветствия, были адреса. Но никакого стихийного выражения восторга не было. И надо было над этим задуматься. Что-то изменилось в русском народе. Что-то надорвалось. А между тем экономическое положение страны было прекрасным. В отличие от нынешнего момента. Совсем недавно, воспользовавшись каникулярными новогодними днями, я объехал сельскую территорию Тверской, Владимирской и Ярославской областей, посмотрел некоторые памятники, и я видел глубокий упадок нашей нынешней жизни.

А тут ничего подобного. Вот посмотрите, что пишет, к примеру, английский путешественник Морис Бэринг весной 1914 года: «Не было, пожалуй, никогда такого периода, когда Россия более бы процветала материально, чем в настоящий момент, или когда огромное большинство народа имело, казалось бы, меньше оснований для недовольства… У случайного наблюдателя могло бы явиться искушение воскликнуть: „Да чего же больше ещё может желать русский народ?"… Недовольство распространено главным образом в высших классах. Тогда как широкие массы крестьянства в лучшем экономическом положении, чем когда-либо… Но что верно в отношении крестьян, верно и для остальных слоёв населения. Оно в настоящий момент процветает, и причины его недовольства не настолько остры и сильны, не настолько обильны, чтобы температура этого недовольства поднялась бы до точки кипения».

А вот мнение члена ЦК кадетской партии Ариадны Тырковой-Вильямс, отражённое в воспоминаниях, написанных через 20 лет после революции. Ариадна Владимировна – дочь помещика села Вергежа Новгородской губернии, была замужем за корреспондентом британской «Таймс» в Петербурге Гарольдом Вильямсом: «Рост ощущался на каждом шагу, даже в нашем небольшом деревенском углу. Мужики становились зажиточнее, были лучше обуты и одеты. Пища у них стала разнообразнее, прихотливее. В деревенских лавках появились такие невиданные раньше вещи, как компот из сушёных фруктов… прежде о такой роскоши в деревне не помышляли, как не воображали, что пшеничные пироги можно печь не только в престольный праздник, но каждое воскресенье. А теперь пекли, да ещё с вареньем, купленным в той же деревенской лавке… Увеличилось производство молока и масла. Жизнь действительно становилась обильнее, легче… Деревенская молодежь стала грамотной… Стали появляться деревенские интеллигенты из крестьян. Одни из них отрывались от земли, уходили в города, другие возвращались после школы в деревню и там, в родной обстановке, становились местными общественными деятелями, искали способы улучшить крестьянскую жизнь»[7]7
  А. В. Тыркова-Вильямс. На путях к свободе. М., 2006. С. 380–381.


[Закрыть].

Князь Евгений Трубецкой говорит примерно о том же. Из статьи «Новая земская Россия», напечатанной в конце 1913 года «Русской мыслью»: «Два новых факта в особенности поражают наблюдателя русской деревни за последние годы – подъём благосостояния и поразительно быстрый рост новой общественности. Улучшение техники, рост цен на рабочие руки, появление городской одежды (от черепаховых гребешков до калош и зонтиков) у крестьян. Всё это идёт параллельно с поразительным развитием сельской кооперации. И этот рост идёт не вопреки власти, а при её прямой материальной поддержке. Правительство не жалеет средств в помощь земству для всяких мер, клонящихся к улучшению крестьянского благосостояния… Совершается то, что в 1905 году казалось невозможным. Кооперативное движение происходит на почве совместной культурной органической работы интеллигенции и массы и протекает при благосклонном участии правительства, которое финансирует это сближение… Крестьяне действительно приобщаются к благосостоянию и собственности. Им есть чем дорожить и что охранять. Старый «пугачевский» социализм отходит в прошлое, в России создаётся основа для буржуазной демократии, опирающейся на крестьян-собственников». Вот ситуация русской жизни 1913 года.

То есть мысль о том, что от полной безысходности, нищеты, непролазного голода и невежества русский народ поднялся на революцию, абсолютно не соответствует действительности. Мы должны это понять. Это очень важный момент. Революция произошла не от невыносимых условий жизни, напротив, жизнь в России становилась всё лучше и лучше. И я не буду об этом говорить специально, но во время войны в деревне она стала ещё лучше, потому что закупали по хорошим ценам сельскохозяйственную продукцию для фронта, брали лошадей и коров на мясо тоже по очень хорошим ценам. За каждого солдата, ушедшего на фронт, семье платили большую пенсию. Никогда не жила так богато русская деревня, как во время Первой Мировой войны. Это совсем не то, что Вторая Мировая война, когда ничего не платили, брали, ничего не компенсируя, и т. д.

В предвоенное десятилетие начала XX века жизнь росла очень быстро, богатство росло. Даже если вы посмотрите на такую тяжкую вещь, как бунинская повесть «Деревня», – тяжкую, но правдивую, – 1909 год – дата написания, вы увидите, что в смысле материальном никакой катастрофы в деревне нет. Все живут довольно неплохо. Проблемы в другом. И вот эти «проблемы в другом» сейчас и появляются для нас. Интересно отвечает Трубецкому Илья Исидорович Бунаков-Фондаминский, публицист, канонизированный сейчас Православной церковью Константинопольского патриархата, еврей, ставший православным и погибший в 1942 году в Освенциме. В июне 1914 года он писал в журнале «Заветы»: «Подъём крестьянского благосостояния в связи с ростом земледельческой культуры и развитием крестьянской общественности, главным образом в форме кооперативной организации, – вот те глубокие социальные сдвиги русской деревни, которые так обидно почти не заметила наша городская интеллигенция… Именно за эти годы так называемой реакции и застоя в русской деревне, а следовательно, в основном массиве русского социального строя происходили сдвиги, значение которых для будущего страны должно быть громадным». Но «возможна ли такая быстрая трансформация психики и идеологии в русском крестьянине, ещё несколько лет тому назад так непочтительно относившемся к собственности… Бывают ли в истории такие внезапные социальные метаморфозы?»

То есть вы понимаете, звучит такая мысль, что всё очень здорово, богато, развитие очень быстрое, но успевает ли психика и сознание крестьян за этим экономическим рассветом и благоденствием? Действительно ли социалистическое по форме классовое сознание крестьян (я использую марксистский термин совершенно неслучайно) может измениться за считанные годы в буржуазное и общенациональное? Дело в том, что крестьяне, увы, ненавидели дворян. Они не могли простить им крепостного рабства, они им не могли простить рекрутчину. И по мере того как крестьяне освобождались от гнёта нищеты и необразованности и становились более просвещёнными и зажиточными, у них находилось больше времени подумать над всем этим. Ведь все эти предания не столь уж далёкого прошлого остались: как твоего дедушку забили насмерть на конюшне или затравили собаками, а твою бабушку помещик использовал как наложницу; «порой белянки черноокой простой и свежий поцелуй» – помните развлечения пушкинского Онегина? Все эти воспоминания не исчезали, но усиливались по мере того, как крестьяне, богатея и учась в школе, обретали собственное достоинство. И они желали раз и навсегда проучить своих былых «господ». Кроме того, по всеобщему убеждению крестьян, Царь несправедливо провёл ликвидацию крепостных отношений в 1861 году – слишком много земли оставил помещикам, слишком долго крестьян понуждали выкупать «их» кровную землю.

На самом деле к 1913 году дворяне уже почти не имели земли в Средней России. 89 % обрабатываемой земли европейской части было в руках казаков и крестьян. И только 11 % у дворян и купцов. Так что крестьянам уже и претендовать-то было не на что. Но память… куда деться от памяти. Память-то оставалась. А во всех этих победоносных реляциях, которые я только что вам прочёл в связи с 300-летием династии Романовых, и многих других ни слова не говорилось о преступлении, которое совершила историческая власть. Понимаете, в лучшем случае воспевались реформы Александра II, но не говорили, какое преступление совершали его предшественники. На 500-рублевой, самой большой по номиналу ассигнации красовалась Екатерина Великая, которая была великой поработительницей народов, а другой «великий» Император, Петр I, был основателем крепостного рабства. Крестьяне стали богатеть, не получив так называемой сатисфакции. И потому общество было разделено социальной ненавистью. Это факт.

Второй момент – это момент религиозный. Он очень важен. Бунаков-Фондаминский тогда ещё был социалистом, не очень верующим человеком. Он крестился в 1941 году во Франции, долго к этому шёл. Но он подметил этот факт, называемый идеологией по тогдашней привычке. На самом деле в нём есть другой смысл. Дело в том, что с крепостным правом было тесно связано полное сокрытие христианства от народа. Да, формально все были люди православные. За уход из православия очень жестоко наказывали. Но какое это было православие? Люди были неграмотны. Писание издавалось только на церковнославянском языке, и его никто прочесть не мог, даже грамотные люди, только священники, специально изучавшие славянский язык. Интеллигенция, цари могли читать писание на английском, французском языке, но простые люди этого сделать не могли, даже грамотные люди. Свои проповеди было запрещено произносить, следовало обязательно предварительно их апробировать, а лучше было читать проповеди тысячелетней давности из специальных книжечек, которые издавались тоже на славянском языке или на русском славянизированном, который народ тоже не понимал. То есть народ жил православно, не зная, как писал обер-прокурор Синода К. П. Победоносцев, даже «Отче наш» или произнося молитву Господню с ошибками. Это было полное религиозное невежество. Пока общество было необразованным, пока оно было обществом рабов, это сходило с рук, но такие массовые нарушения правды и любви имеют краткосрочную выгоду и катастрофические последствия. И вот, как раз когда начался этот процесс быстрого обогащения, быстрого роста образования, религиозная вера улетучилась из общества, просто исчезла. Потому что вера по-старому была уже невозможна, особенно у молодёжи и людей среднего возраста. Старая вера, по-крепостному, была просто смешна. Тем более, как вы знаете, вся интеллигенция была настроена антирелигиозно. А вера новая, личная, глубокая, которая и раньше была в Европе, в России ещё почти и не народилась, или не возродилась, как угодно, после веков рабства. Ведь мы отмечаем в этом году [лекции были прочитаны в 2017 году. – Прим. ред.] не только столетие Русской революции, но ещё и 500 лет Реформации – 1517 год.

Когда Библия была издана на немецком языке и на других европейских языках, она стала доступна народу, это сформировало, можно сказать, письменный немецкий язык. Вера постепенно стала личным достоянием каждого бауера. То есть каждый немецкий крестьянин, рабочий был лично верующим человеком. Человек уже воздерживался от чего-то или делал что-то потому, что он был лично верующим. А ведь вера имеет одну удивительную особенность. Практическим знаниям, таким как сеять, как пахать, можно научить за одно поколение. Вере за одно поколение не научишь. Вера – это традиция, которая идёт из поколения в поколение, от родителей к детям. С детьми родители читают Евангелие, разбирают там что-то и т. д. Детей водят за руку в церковь, детям объясняют, что такое «добрый самаритянин» и в чём смысл притчи о богаче и Лазаре. И это всё не в один день происходит. Это долгий процесс. А этого процесса на Руси не было.

Поэтому русская крестьянская и рабочая молодёжь и люди средних возрастов отхлынули от церкви, ушли из церкви. Да, сейчас Патриарх говорит: «Интеллигенты виноваты в революции». Интеллигенты ни в чём не виноваты. Интеллигенты такие же жертвы этого процесса, как и крестьяне. Виновата государственная власть, которая сделала народ невежественным в целом, и в религиозной сфере в частности. Интересно, что в эти удивительные годы процессы шли прямо противоположные. Как раз в верхах интеллигенции начинается разочарование социалистическим, атеистическим образованием народничества второй половины XIX века и возвращение к церкви. Наиболее ясным знаком этого является сборник «Вехи» 1909 года да и вообще судьба бывших социалистов, таких как Струве, Степун, Бердяев, Сергей Булгаков, Фондаминский, которые обращаются к вере. «От марксизма – к идеализму» – это на верхах. В студенческой среде, которая была абсолютно революционализирована в 1905 году, как раз к 1914 году становятся популярными религиозные кружки разного толка: православные, неправославные, но они всюду. Как раз верхи культурного общества, и молодые, и средних лет, возвращаются к религии, но уже к личной, глубоко продуманной. Но испытывают необходимость религиозного поиска люди высокого образования. А в народе происходит обратное. Семена религиозного невежества проросли. Когда люди стали жить лучше, когда стали осмыслять себя и свою жизнь, это произошло.

Тот же князь Евгений Николаевич Трубецкой в той же статье «Новая земская Россия» – очень рекомендую всем прочесть – в журнале «Русская мысль», последняя тетрадь 1913 года, пишет: «Несомненный, бросающийся в глаза рост материального благосостояния пока не сопровождается сколько-нибудь заметным духовным подъёмом. Духовный облик нашей мелкой буржуазной демократии едва ли может быть назван симпатичным… Растёт какой-то могучий организм, но вырастет ли из этого со временем человеческое величие или же могущество большого, но неинтересного животного?.. Если у нас есть основание верить в будущее духовного величия России, то это основание скорее в прошлом, чем в настоящем».

Пётр Бернгардович Струве в «Русской мысли» от марта 1914 года говорит о том же: «Жизнь неуклонно, со стихийной силой движется вперёд, а мысль, идейная работа безнадёжно отстает, ничего не производит, топчется на месте…»

Надо сказать, что эти замечания общетеоретического плана совпадают с замечаниями практическими. Две заметки. Обе они принадлежат французскому послу в России Морису Палеологу, очень любознательному французу, гордившемуся происхождением от Византийских Императоров и потому считавшему себя в чём-то родным России. Запись дневника от 18 ноября 1916 года: «Среди симптомов, позволявших мне сделать весьма мрачное заключение о моральном состоянии русского народа, одним из наиболее тревожных является неуклонный рост в последние годы количества самоубийств. Так как эта проблема вызвала у меня серьёзную озабоченность, то я обсудил её с доктором Шингаревым, депутатом Думы и неврологом, посетившим меня с частным визитом. Он сообщает мне, что за последние десять лет число самоубийств утроилось и даже учетверилось в Петрограде, Москве, Киеве, Харькове и Одессе. Зло также распространилось и в сельских районах, хотя там оно не достигло таких пропорций или не прогрессировало так быстро. Две трети всех жертв не перешагнули рубеж двадцати пяти лет, и статистика приводит случаи самоубийств среди восьмилетних детей. Причинами большинства этих самоубийств являются неврастения, меланхолия, ипохондрия и полное отвращение к жизни… Эпидемии самоубийств часто встречаются среди студентов, солдат, заключённых и проституток… Повышение числа самоубийств демонстрирует, что в самых недрах русского общества действуют скрытые силы дезинтеграции»[8]8
  М. Палеолог. Дневник посла. М., 2003. С. 633–634.


[Закрыть].

В этот же день он записывает: «Уровень сексуальной морали в деревне понизился до крайних пределов. Хозяин, глава семьи, присвоил себе неограниченную власть над всеми женщинами, проживающими под крышей его дома. Самым обычным явлением является акт кровосмешения между хозяином и его снохой, когда молодой муж уходит на войну или на заработки в город. Этот вид сожительства настолько распространён, что существует специальное имя для него – „снохачество"».

К сожалению, обе эти констатации абсолютно достоверны и подтверждаются русской статистикой и судебной хроникой. Не только это. Третье – это рост хулиганства, т. е. беспричинных преступлений, в частности против Церкви, но и вообще – поджоги, убийства, избиения становятся очень распространённым явлением.

Убийца Столыпина Мордехай (Дмитрий) Богров написал в своём дневнике незадолго до совершения преступления (август 1911 года): «Нет никакого интереса к жизни. Ничего кроме бесконечного ряда котлет, которые мне предстоит скушать. Хочется выкинуть что-нибудь экстравагантное». Ну и «выкинул», естественно. Отмечу, что Дмитрий Богров происходил из очень богатой киевской купеческой еврейской семьи. То есть никакой классовой ненависти он ни к кому не испытывал, как вы понимаете. Ему было скучно жить. Почему скучно? Потому что старые социалистические идеалы, которыми жила русская интеллигенция, у неё исчезли. Новые религиозные идеалы только стали появляться и охватили пока узкий слой.

А Церковь? А Церковь оставалась в парализованном положении. На самом деле Церковь тоже была значительно свободнее, чем, скажем, в советское время. И хотя она была под властью государства, всё-таки это была совсем не атеистическая большевицкая власть. Но Церковь в те годы стремилась обособиться, стать независимой от государства. С 1905 года активно говорится в Церкви о необходимости проведения поместного собора. Государь принимает решение, что необходимо провести собор, начинает работать предсоборное присутствие. К декабрю 1906 года все материалы для нового собора готовы. В 1907 году собор должен быть созван, но нет, как вы помните, собор был созван через десять лет, в августе 1917 года. То есть Церковь могла принять те же самые решения на десять лет раньше, она была готова их принять. Мы знаем материалы, которые готовили в епархиях, которые отсылали епископы в Синод. Там были очень интересные прогрессивные суждения, которые могли бы изменить жизнь Церкви. По крайней мере, проповедь резко бы усилилась и язык богослужения был бы русский, и многое-многое другое. Но Государь не захотел этого, а он был верховным ктитором Церкви. И Церковь оставалась парализованной до самого падения монархии. И это объясняет тоже отчасти слабость проповеди, слабость церковного действия.

И вот, дорогие друзья, результат. Результат тоже очень важный. Есть такой интересный человек, совершенно сейчас незаслуженно забытый, Андрей Михайлович Рыкачев. Его отец, Михаил Александрович, значительно переживший сына, – географ с мировым именем, потом существовавший в Советском Союзе. А Андрей Михайлович, его сын, был публицистом, юристом и в 38 лет погиб под Краковом, добровольцем пойдя на фронт. Вот что он пишет в статье «О некоторых наших предубеждениях» в журнале «Русская мысль» за зиму 1913/14 года: «В России чувствуется слабость организующих сил, отсутствие общественного подъёма и радости созидания. В русском обществе сильны предубеждения против предпринимательской деятельности. Под влиянием марксистских теорий интеллигенция считает предпринимателей эксплуататорами. Она готова служить им за жалование, подчас даже высокое, но она не хочет сама браться за предпринимательскую деятельность. Считается, что честнее быть агрономом на службе земледельческого земства, чем землевладельцем, статистиком у промышленника, чем промышленником. Бедность общественной культуры и приниженность личности – вот что проявляется в этом пристрастии к третьим местам, в этом страхе перед первыми ролями, в этом отказе от неприкрытого мужественного пользования властью… Фактически возможно быть преуспевающим и влиятельным предпринимателем, не поступаясь ни своими политическими убеждениями, ни своим пониманием нравственного долга… Не здесь ли прекрасное приложение сил для всех, кого не удовлетворяет окружающая действительность… кого влечёт к борьбе и промышленность!»

То есть он говорит о том, что необходимо самим переустраивать жизнь, идти в промышленность, в торговлю и так бороться за будущую Россию. Этот удивительный человек, экономист, глубоко верующий к тому же, погибает на фронте в ноябре 1914 года.

Вот этот стихийный социализм русского общества, он и есть главная опасность в 1914 году. То есть люди становятся богатыми, люди становятся собственниками, но люди не понимают нравственного смысла своей собственности, нравственной обязанности своего богатства, они не понимают политической связанности всего этого с государством. Что только государство гарантирует им собственность и надёжность жизни. Они невежественны уже не в первичном смысле этого слова, не безграмотны. Они невежественны в смысле – невоспитанны. Россия находилась в опаснейшем моменте своего развития, когда рост народного организма, и экономический, и даже внешнекультурный (образование, чтение газет), резко повышается. А то, что требует нескольких поколений культурной адаптации, ещё не адаптировано, ещё старое. Это действительно, как очень точно заметил князь Трубецкой, это или Великий будущий человек, или большое, но дикое животное. А возможно – и то, и то.

Естественно, в этой ситуации надо все силы бросить на окультуривание человека, и в религиозном плане, и в общегражданском плане. Понимаете, планы могут быть разные. Франция, например, в значительной степени нерелигиозна, но очень тверды устои государства, государственности, сознательно принятые любым крестьянином. Французы прекрасно понимают, что такое государство и для чего оно нужно. Французский крестьянин – образованный человек, но не обязательно верующий. Более того, католик в конце XIX века – это, скорее, оппозиционер. И вот этот атеист, этот безбожник – это, скорее, государственный человек, поддерживающий государство. В этом сила Франции. А скажем, в США или Англии это верующий человек, который из религиозных мотиваций действует и в политике, и в экономике, и во всяких филантропических обществах. То есть мотивации могут быть разные, но, в любом случае, вышколенности (производное от слова «школа»), вот этой культурной проработки в России, нет в начале XX века.

В России возникло узкое место между быстрейшим экономическим развитием и, как говорят демографы, нависанием молодых страт. Русское общество начала XX века молодое, очень много молодежи, молодежь активна, требует своего места под солнцем, она ещё не имеет опыта осторожности, который есть у среднего и старшего поколения, она доминирует, но она не вышколена, она не культурна. Старшему поколению нечему научить её. Разрыв между отцами и детьми есть всюду; естественно, все мы через него прошли, сначала как дети, потом как родители, но здесь он особенно силён. Родители ничему не могут научить детей, я имею в виду, в простонародье. Дети не уважают родителей, потому что родители ещё живут по старинке, ещё неграмотны, а молодёжь уже, как она думает, всё знает. Хорошо, когда этого не происходит, хорошо, когда традиция транслируется, но тем не менее очень часто такой социальный разлом отчуждает молодёжь от стариков, от веры стариков, от традиций стариков. В начале XX века этот разлом создаёт какой-то новый народ вместо русских. Этот народ, пройдя кровавое горнило Великой войны, потом пошёл в революцию. Пошла в революцию молодёжь, старики в неё не пошли.

И надо сказать, что один старый человек, член Государственного Совета, бывший министр внутренних дел, Петр Николаевич Дурново, буквально на пороге могилы предупреждает об этом Государя. Это замечательная записка Дурново, она хорошо известна, её много раз публиковали. Она настолько потрясающая, что Ричард Пайпс в своём первом томе «Истории русской революции» сказал: «Так точно она предсказывает ход грядущих событий, что не будь столь несомненным происхождение этой записки, можно было бы заподозрить позднейшую подделку». Это так.

Я позволю себе процитировать кусок этой записки. Записка была подана в феврале 1914 года Императору. «Особенно благоприятную почву для социальных потрясений представляет, конечно, Россия, где народные массы, несомненно, исповедуют принципы бессознательного социализма… Русский простолюдин, крестьянин и рабочий одинаково не ищет политических прав, ему и ненужных, и непонятных. Крестьянин мечтает о даровом наделении его чужою землёю, рабочий – о передаче ему всего капитала и прибылей фабриканта, и дальше этого их вожделения не идут. И стоит только широко кинуть эти лозунги в население, стоит только правительственной власти безвозвратно допустить агитацию в этом направлении, – Россия, несомненно, будет ввергнута в анархию, пережитую ею в приснопамятный период смуты 1905–1906 годов… Война с Германией создаст исключительно благоприятные условия для такой агитации. Как уже было отмечено, война эта чревата для нас огромными трудностями и не может оказаться триумфальным шествием в Берлин. Неизбежны и военные неудачи, – будем надеяться, частичные, – неизбежными окажутся и те или другие недочёты в нашем снабжении. При исключительной нервности нашего общества этим обстоятельствам будет придано преувеличенное значение, а при оппозиционности этого общества всё будет поставлено в вину правительству… В случае неудачи, возможность которой при борьбе с таким противником, как Германия, нельзя не предвидеть, – социальная революция в самых крайних её проявлениях у нас неизбежна… Социалистические лозунги, единственные, которые могут поднять и сгруппировать широкие слои населения, сначала чёрный передел, а засим и общий раздел всех ценностей и имуществ. Побеждённая армия, лишившаяся к тому же за время войны наиболее надёжного кадрового своего состава, охваченная в большей части стихийно общим крестьянским стремлением к земле, окажется слишком деморализованною, чтобы послужить оплотом законности и порядка. Законодательные учреждения и лишённые действительного авторитета в глазах народа оппозиционно-интеллигентные партии будут не в силах сдержать расходившиеся народные волны, ими же поднятые, и Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддаётся даже предвидению».

Вот что было сказано в феврале 1914 года. Это трезвый анализ опытного старого государственного деятеля. Он видит страшную опасность. А между тем Россия шла к войне с очень знакомыми нам сейчас бравурными призывами и лозунгами. 27 февраля 1914 года «Биржевые ведомости», одна из серьёзнейших газет России, опубликовала статью военного министра генерала Сухомлинова «Россия хочет мира, но готова к войне»: «С гордостью мы можем сказать, что для России прошло время угроз извне. России не страшны никакие окрики. Русское общественное мнение, с благоразумным спокойствием относившееся к поднятому за последние дни за границей воинственному шуму, было право: у нас нет причин волноваться. Россия готова! Русская армия, бывшая всегда победоносной, воевавшая обыкновенно на неприятельской территории, совершенно забудет понятие „оборона"… Наша родина готова ко всем случайностям, но готова исключительно во имя желанного мира».

Русское интеллигентное общество наэлектризовывало само себя победоносным безумием, которое нам сейчас очень хорошо знакомо. Но под ним тогда было основание. Если сейчас под нашим победоносным безумием нет совершенно никакого основания, страна находится в ужасающем экономическом положении, народ из неё бежит, то тогда Россия росла не по дням, а по часам развивалась, становилась всё более сильной. И людей было больше, и ружей больше, и пушек больше – всё делалось. Да, сначала был срыв, но потом, когда Россия собралась, она начала всё производить в огромном количестве. Но в этой благоприятной внешней ситуации не было главного – вышколенного культурного человека.

Когда Столыпин говорил о двадцати годах покоя, он имел в виду не развитие экономическое (экономическое развитие шло очень неплохо, и даже за семь лет Россия сделала колоссальный рывок), он имел в виду развитие культурное. Двадцать лет – это смена поколений. И неслучайно он принимает программу всеобщего начального образования за двадцать лет (1909–1929). Столыпин был горячим противником любой войны. У него была масса ошибок, в той же области национальной политики. Просто больно и обидно, что этот умный человек был таким примитивным националистом. Он не был антисемитом, но примитивным националистом он был, и это привело к его политической гибели. Но это совершенно другой разговор. Столыпин, как умнейший государственный деятель, понимал, что необходима смена поколений, чтобы культурные представители низших классов, получившие достаток, получившие образование, к этому бы добавили образование своих детей, к этому добавили бы укоренённость в нравственных и государственных началах, чтобы они сами поняли и детей научили, что такое государство и его политика. И тогда Россия действительно стала бы новой страной.

Не в новых великолепных железных дорогах, не в новых замечательных кораблях, не в новых машиностроительных заводах, хотя, конечно, и во всем этом тоже, будущая сила России, а в самостоятельном, гражданском политическом субъекте. Именно его не было ещё в России. Он мог бы появиться, и он безусловно появился бы за двадцать лет, или за сорок лет – мне трудно сказать, – он безусловно появился бы, если б не было войны. Великая трагедия в том, что война началась в условиях отсутствия готовности к ней русского человека.

Россия рухнула не потому, что она была прогнившая, и не потому, что политическая власть была абсолютно бездарной – это неправда. Она была не блестящей, но она совсем не была бездарной. Теперь, сравнивая с сегодняшним днём, просто грешно говорить о той власти как о бездарной. Россия рухнула по объективной причине, потому что русский человек, специально оторванный от гражданственности крепостным правом и общей религиозной и светской неграмотностью, не смог быстро к гражданственности адаптироваться снова.

Мы были дикарями, но не в смысле техническом. Здесь всё исправлялось очень быстро. Мы были дикарями, к сожалению, в смысле ответственного нравственного чувства. Понимаете? Жить так, как жили в XVIII веке, русские люди уже не могли и не хотели, да и условий к этому уже не было. Жить так, как жили европейские народы в XIX–XX веке, мы ещё не научились, но должны были научиться. И вот в этот момент произошло всё то, о чём так ясно предупреждал Павел Николаевич Дурново.