Текст книги "Три Александра и Александра: портреты на фоне революции"

VII

Между тем писатель Грин продолжал жить, сочинительствуя и дебоширя, по паспорту давно умершего Мальгинова, а полиция продолжала, хотя и неактивно, разыскивать беглого ссыльного Гриневского. Рано или поздно это должно было кончиться.

Из письма из Петербургского охранного отделения тобольскому губернатору от 6 августа 1910 года: «27-го минувшего июля, в Петербурге по 6-й линии Васильевского острова, дом 1, кв. 33, арестован неизвестный, проживающий по чужому паспорту на имя личного почётного гражданина Алексея Алексеевича Мальгинова. Задержанный при допросе в Охранном отделении показал, что в действительности он есть Александр Степанович Гриневский, скрывавшийся с места высылки из Тобольской губернии, где он состоял под гласным надзором полиции».

Впоследствии Грин утверждал, что на него донёс кто-то из друзей-литераторов, возможно, Котылёв. Вера Павловна в это время была в отъезде. Своего мужа она нашла в Доме предварительного заключения. За побег из места прежней ссылки и за проживание по чужому паспорту ему грозила новая ссылка, а то и тюрьма. Прошения на имя министра внутренних дел Столыпина и даже на имя самого государя результата не возымели. 3 сентября постановлением министра внутренних дел Гриневскому было определено быть высланным в Архангельскую губернию на два года.

Пережив первый шок, Вера Павловна твёрдо решила следовать за мужем. Чтобы получить разрешение на совместное проживание, им нужно было обвенчаться. Гриневский подал об этом прошение, на него был получен положительный ответ – хотя и не сразу, так что Вере Павловне пришлось побегать по приёмным жандармских, тюремных и полицейских чинов. 24 октября в церкви Николая Чудотворца Санкт-Петербургского градоначальства (Адмиралтейский проспект, угол Гороховой улицы) в присутствии Наталии Степановны и Екатерины Степановны Гриневских состоялось венчание Александра Степановича Гриневского и Веры Павловны Абрамовой. Жених был доставлен к месту совершения таинства под охраной в тюремной карете и по окончании богослужения увезён обратно тем же порядком.

31 октября супруги отправились в своё свадебное путешествие: он в арестантском вагоне, она – тем же поездом в вагоне третьего класса; через Вологду в Архангельск, оттуда на перекладных в Пинегу Мезенского уезда. Деньги на всё – на тёплую одежду, на дорогу и на обустройство – дал отец молодой супруги Павел Егорович Абрамов. Лишь совсем немного Грину удалось выпросить в качестве пособия от собратьев-литераторов.

«Пинега хоть и называлась уездным городом, однако больше походила на село. Главная улица, растянувшаяся километра на два вдоль большой дороги, вторая, более короткая, параллельная первой, и несколько широких переулков, соединяющих первую улицу со второй и с берегом реки, где тоже лепятся домики, – вот и весь город. Посреди города площадь и на ней – церковь, подальше ещё базарная площадь, больница, почта и несколько лавок». Так описывает место ссыльного житья Вера Павловна в своих воспоминаниях. Кругом – бескрайние завораживающие просторы, волчьи леса да комариные болота; зимой – белая морозная равнина в вечных сумерках; летом неугасающий свет северного неба. Среди всего этого над излучиной песчаного речного берега – деревянные дома, несколько сотен местных жителей да три-четыре десятка ссыльных.

Самое подходящее место для духовного совершенствования.

Но Грин не хотел совершенствоваться. Его жена утверждала впоследствии, что, несмотря на редкие попытки Грина уйти в загул, два года, проведённые в ссылке, были лучшими в их совместной жизни. Он, однако, чувствовал нечто иное. В письме редактору журнала «Пробуждение» Николаю Владимировичу Корецкому он сетует: «Я грущу. Я вспоминаю Невский, рестораны, цветы, авансы, газеты, автомобили, холодок каналов и прозрачную муть белых ночей, когда открыты внутренние глаза души <…>. Здесь морозы в 38 гр., тишина мёрзлого снега и звон в ушах…» Ещё более весомое свидетельство угнетённого состояния его духа – малое количество написанного: всего с десяток рассказов за год жизни в Пинеге и полгода в Кегострове близ Архангельска (куда Гриневским разрешили перебраться по их прошению).

Однако надо отметить: среди того немногого, что было написано в ссылке, есть «Жизнь Гнора» и «Синий каскад Теллури». Здесь всё явственнее проступают черты того мира, который в окончательном и совершенном виде будет явлен в классических произведениях Грина. В «Жизни Гнора», рассказе, сюжетно противоположном «Острову Рено» (о человеке, обманом завлечённом на необитаемый остров, вернувшемся к людям через тяжкие испытания и обретшем свою давно утраченную возлюбленную), в финале звучат мажорно-лирические тона, предвосхищающие финальные аккорды «Бегущей по волнам» и «Алых парусов»:

«Как мог я жить без тебя, – сказал Гнор, – теперь я не пойму этого.

– Я никогда не думала, что ты умер.

– Ты жила в моем сердце. Мы будем всегда вместе. Я не отойду от тебя на шаг. – Он поцеловал её ресницы; они были мокрые, милые и солёные».

VIII

Все промежуточные цели обманчивы. Мы стремимся к чему-то, мечтаем об этом, потом, совершая массу усилий, достигаем – и ловим рукой облако: ничего не остаётся, кроме холодной и влажной пустоты.

В ссылке Грин мечтал о Петербурге. Но, вернувшись в мае 1912 года в этот вожделенный город, обнаружил, что его литературное реноме вполне определилось и что оно его нисколько не устраивает. За Грином прочно закрепилось место чудака и оригинала где-то в первых шеренгах второго-третьего ряда писательского войска. Его всё ещё (хотя гораздо реже, чем раньше) путали с американской писательницей Анной Кэтрин Грин, чьи детективные романы выходили в русских переводах. Как сам он о себе в это время говаривал (то ли с уничижением, то ли с гордостью): «Я принадлежу к третьестепенным писателям, но среди них, кажется, нахожусь на первом месте».

В литературных рядах, считавшихся первыми, происходили великие события. Публика раскупала очередной том «Ключей счастья» Анастасии Вербицкой. По пьесе Леонида Андреева «Анфиса» была снята фильма, и её уже показывали в синематографах. Авторитетные критики Пётр Пильский и Корней Чуковский со страниц солидных газет и литературных журналов ядовито жалили Михаила Арцибашева за его роман «У последней черты».

О беллетристе Грине в этих «толсто-идейных» (гриновский термин) журналах упоминали очень редко, а публиковали того реже. Короленко в «Русском богатстве» и Брюсов в «Русской мысли» напечатали по одному рассказу. Зато широко распахнули ему свои объятия издания не особенно притязательные, адресованные бесхитростному, немного даже обывательскому читателю. В их названиях заключено что-то напыщенное и несолидное: «Аргус», «Геркулес», «Бодрое слово», «Синий журнал», «Но вый журнал для всех», «Солнце России», «Весь мир», «Всемирная панорама», «Пробуждение» и вовсе какой-то там «Жизнь и суд» (журнал, впрочем, весьма популярный, в котором печатались переводы рассказов Конан-Дойля о Шерлоке Холмсе). «Новый Сатирикон» Аркадия Аверченко – наиболее престижное издание из тех, в которых систематически печатался Грин (в 1914–1918 годах), но и тут к нему относились несколько свысока, доброжелательно-покровительственно.

Литературная критика отзывалась о Грине с оттенком пренебрежения и где-то с краю, как бы петитом. Поэт Всеволод Рождественский констатировал много лет спустя, что «А. С. Грин <…> и в начале литературной деятельности, и в период зрелости таланта не принимался всерьёз дореволюционной литературной средой. В основном его считали представителем облегчённо-занимательного жанра и как автору отводили ему место на страницах малопочтенных еженедельников…» Свидетельство Рождественского дополняет Нина Николаевна Грин, вторая жена писателя: «Литературные львы его не замечали, не вдумывались в его произведения или боялись коснуться их, как чего-то настолько не отвечающего общему стилю современной русской литературы, что опасно было, может быть, на статье о нём снижать свой авторитет…»

Однако же пребывание во вторых-третьих рядах имеет кое-какие преимущества. Там больше свободы, там не обязательно держать равнение на литературных генералов. Там можно, шагая не в ногу, затянуть свою песню.

Годы, последовавшие за возвращением из ссылки, были для Грина творчески насыщенными и вполне успешными в плане печатания и заработка. Помимо публикаций в периодике, которые теперь ежегодно исчисляются десятками, выходят и книги: в 1912 году «Приключения Гинча» (Москва, издательство «Эпоха»), в 1913 году Собрание сочинений в трёх томах (Петербург, «Прометей»; том 1 «Штурман “Четырёх ветров”, том 2 «Пролив бурь», том 3 «Позорный столб»); в 1915 году сборники «Загадочные истории» (Петроград, издание журнала «Отечество») и «Знаменитая книга» (Петроград, «Печать»); в 1916 году «Искатель приключений. Рассказы» (Москва, «Северные дни»).

В этих произведениях перед нами – как принято писать в толстых и скучных литературоведческих трактатах, – предстаёт сложившийся мастер. Некоторые рассказы (например, реалистическая и остросоциальная «Ксения Турпанова», о жизни ссыльных с примесью «полового вопроса», напечатанная в «Русском богатстве») заслужили даже одобрение «литературных львов». Но самое главное осталось незамеченным «толсто-идейной» литературной критикой. А именно: открытие Гринландии. В рассказе (или маленькой повести) «Зурбаганский стрелок» впервые появляются географические контуры и приметы этой опасной и заманчивой страны. Появляется город Зурбаган – живой, шумный, приморский, с портовыми харчевнями, тенистыми садами, «крутыми, сходящими и нисходящими каменными лестницами, ведущими под тёмные арки или на брошенные через улицу мосты». Его черты реальны, он похож на хорошо знакомые Грину Севастополь и Одессу, и, наверно, на Смирну, и на никогда не виданный им Марсель, и ни на что не похож, неповторим. «Гавань Зурбагана была тесна, восхитительно грязна, пыльна и пестра; в полукруге остроконечных, розовой черепицы, крыш, у каменной набережной теснилась плавучая, над раскаленными палубами, заросль мачт; здесь, как гигантские пузыри, хлопали, набирая ветер, огромные паруса; змеились вымпелы; сотни медных босых ног толклись вокруг аппетитных лавок с горячей похлёбкой, лепешками, рагу, пирогами, фруктами, синими матросскими тельниками и всем, что нужно бедному моряку в часы веселья, голода и работы».

Мир, созданный Грином, ярок, тёпл, многоцветен. Это мир южный, мир морей, островов, гор и долин; в нём нет снега, вьюги, слякоти, долгих зимних ночей. Он предметно конкретен и в меру экзотичен, что предопределило приязнь к нему со стороны читателей. Мало где читатель так ценит экзотику, как в России, стране бесконечных однообразных ландшафтов, промозглого холода, комариных болот и обыденного цинизма власти.

Итак, мир Грина был сотворён, и в нём уже поселились первые жители – люди жестокие и нежные, решительные, отчаянные и страдающие, со странными, немного вычурными именами и замысловатыми судьбами: Тилли, Зитор и Брюс из «Лужи Бородатой Свиньи», Рег, Изотта, Хенсур из «Синего каскада Теллури», Валуэр, Фильс, Астарот, Биг, Фильбанк из «Зурбаганского стрелка»… Но кого-то (или чего-то) главного не хватало. Какого-то образа, чьё трепетное дыхание передалось бы всему этому миру, оживило его, сделало бы желанным для миллионов читателей.

Взмах волшебной палочки вот-вот состоится – и кто же явится на сцену?

IX

После ссылки совместное житьё Гриневских становилось всё более трудным и шатким, и 1914 году их брак окончательно распался. Через четыре года Вера Павловна выйдет замуж за инженера Калицкого и счастливо проживёт с ним оставшуюся жизнь. Одиночество Грина продлится несколько дольше.

Внешней причиной разрыва стало возвращение Грина к богемной жизни, его пьянство, с которым Вера Павловна не хотела и не могла более мириться. Но имелась причина, не заметная для глаз, она и была главной. В Грине происходила необратимая внутренняя перемена; он становился другим человеком, чужим для Веры Павловны, непонятным ей.

Он становился чуждым и самому времени, истории. Когда-то он был деятельным, хотя и рядовым участником исторических событий; теперь великие катаклизмы, грозящие перевернуть вверх дном бытие человечества, остаются как будто невидимы для его творческого ока. Назревала всемирная катастрофа. Началась Мировая война. За ней во тьме будущего вставали страшные тени революции, войны Гражданской. Всё это практически не отразилось в жизни и в произведениях Грина – если не считать нескольких дежурных стихотворений, опубликованных в начале войны «с германцем», да рассказов «на военную тему», действие которых происходит в условном пространстве, лишь отдалённо напоминающим Францию или Бельгию – отнюдь не русско-германский фронт. В художественном мире Грина, в Зурбагане, Лиссе, Гель-Гью, не случилось ни мировых войн, ни революций. Рассказы «Загадка предвиденной смерти» (1914), «Возвращённый ад» (1915), «Капитан Дюк» (1915), «Птица Кам-Бу» (1915), «Львиный удар» (1916) и многие другие написаны так, как будто бы в истории человечества не совершилось ничего нового. Как будто бы озлобленные народы не сцепились во всеобщем смертоубийстве, как будто в грязных и вшивых окопах не вызревали семена катастрофы, грозящей уничтожить Россию.

Из его творчества уходила и Россия с её смутной душой и надрывной судьбой, с отталкивающими притягательными приметами её повседневной жизни – Грин становился «иностранцем в русской литературе». Но история и Россия, выброшенные из мира, созданного Грином, отыгрывались на нём самом. Он избежал мобилизации. Однако же в Петрограде, где литераторы варились в общем котле с депутатами Думы, обиженными сановниками и великосветскими фрондёрами, нарастало оппозиционное напряжение. Полиция усердствовала, действуя при этом вслепую. В ноябре 1916 года политически неблагонадёжный Грин был выслан из Петрограда в административном порядке за «непочтительный отзыв» о государе императоре в общественном месте. На сей раз уехал он недалеко: на станцию Лоунатйоки (ныне Заходское), что в восьмидесяти верстах от Финляндского вокзала столицы; там прожил до конца февраля.

В феврале началась революция. Грин пешком вернулся в Петроград в день свержения самодержавия – с рассказа об этом мы начали нашу книгу. Никаких, однако, существенных изменений в его жизни поначалу не произошло. Те же журналы, те же люди вокруг. Правда, всеобщее бурление заставляло работать в лихорадочном режиме: за полгода последовало три десятка публикаций. Революция стимулирует энергию муз! Грин пытается выступить на поэтическом поприще. Стихотворение «Колокола» печатается в «Двадцатом веке», «Обезьяна» и «Дайте» в «Новом Сатириконе». В мае газета «Свободная Россия» публикует его поэму «Ли» – произведение слабое до смешного, к счастью, тут же забытое читающей публикой. Было ещё несколько стихотворений на революционные темы – все они ничего достойного не добавляют к творческой биографии Грина; поэтом он не стал.

Впрочем, в стихотворении «Петроград осенью 1917 года», напечатанном в той же «Свободной России», проступают черты пугающей реальности, которая скрывается в ближайшем будущем:

 
Убогий день, как пепел серый,
Над холодеющей Невой
Несёт изведанною мерой
Напиток чаши роковой.
<…>
Упрямый ветер ломит шляпу,
Дождь каплей виснет на носу;
Бреду, вообразив Анапу,
К Пяти углам по колбасу,
К витринам опустевших лавок,
Очередям голодных баб
И к рыночным засильям давок
Прикован мыслью, будто раб.
 

Скоро, ох как скоро, лавки опустеют окончательно, и двери их будут заколочены досками; колбаса превратится в бестелесный предмет мечтаний; роковая чаша будет испита до дна; и мера её окажется куда суровее, чем можно было предвидеть.

Эйфорическая Февральская революция переросла в грозную Октябрьскую; за ней последовали все мыслимые бедствия. В 1918 году Петроград провалился в бездну разрухи, голода, красного террора. Одно за другим исчезали печатные издания. Был закрыт за контрреволюционное направление «Новый Сатирикон», в котором Грин печатался до самого последнего момента. Из сатириконовских публикаций явствует, что плоды революции для него горьки, что её безумная реальность вызывает у него чувство, близкое к отвращению. Но политического протеста в них нет, и исторического суда автор не совершает. Он просто не любит новый послереволюционный мир, так же, как не любил обывательский мир дореволюционный. Советская власть так и останется чуждой ему, потому что она держится на жестокости и насилии. Николай Вержбицкий, старинный приятель Грина, вспоминал потом его слова, сказанные летом 1918 года: «…В моей голове никак не укладывается мысль, что насилие можно уничтожить насилием. «От палки родится палка!» – говорил мне один дагестанец…»

Но заниматься писательством теперь, в оцепенелом от голода и ужаса Петрограде, в безумном царстве военного коммунизма, становилось невозможно. Всё старое изжило себя, а в новое Грина не принимают. Надежды устроиться в Москве, попытки создать вместе с другими беспартийными литераторами независимую газету «Честное слово» терпят крах. Не время для беспартийности, не время для честных речей. И это снова тупик, как двенадцать лет назад, после севастопольской тюрьмы.

Только тогда ему было двадцать пять, а теперь он стоит на пороге сорокалетия.

Из безнадёжных тупиков есть только один выход: вверх.

В разгар гражданской войны и разрухи Грин начинает писать «Алые паруса».

«Алые паруса», бесспорно, самое читаемое, самое знаменитое, самое любимое публикой произведение Грина. Именно эта повесть-феерия («феерия» в переводе на русский язык – волшебство) сделала Грина тем, кем он является для многих поколений читателей: бессмертным романтиком, вдохновителем юношеских мечтаний. Её бесполезно подвергать литературоведческому анализу или критическому разбору – она не поддаётся критике. Невозможно сказать, хорошо она написана или плохо: она просто есть, как непреложный факт. Порывистая фигурка Ассоль на скалистом берегу и Грэй под алыми парусами, появляющимися в морской дали, – всегда будут волновать молодых читателей, всегда будут заставлять испытывать светлые ностальгические чувства читателей постарше.

Это недлинное произведение заключает в себе немало художественных парадоксов. Оно написано яркими, почти плакатными красками, но его образы нежны и трепетны. Сюжет и мысль движутся в направлении прямом, как полёт стрелы, так что читатель без труда предугадывает финал, но это не снижает увлекательности и напряжённости повествования. Действие разыграно на плоскости, как будто сказочник вырезал картонные фигурки и заставил их двигаться на разрисованном бумажном листе, при этом в нём всё объёмно, всё наполнено воздухом, и даже кажется, что чувствуешь солёный вкус взлетающих от камней морских брызг.

Сказка превращается в жизнь, жизнь уходит в сказку.

Тут даже больше, чем сказка или миф. Тут предчувствие надмирного счастья, окончательного и совершенного как Царство Небесное. В творческом сознании Грина начинают звучать евангельские мотивы, вовсе не слышные ранее. Евангельский подтекст выявляется в названии деревни, где живёт Ассоль – Каперна: почти Капернаум, родина апостола Петра и место проповеди Христовой. Жители Капернаума отвергли Христа; Ассоль и её отец Лонгрен – отверженные среди обитателей Каперны. Но именно к отверженным обращено Евангелие.

«Евангелие» в переводе с греческого – благая весть, то есть, известие о том, что счастье будет.

Пророчество сказочника Эгля, обращённое к Ассоль, – благая весть о пути в «блистательную страну, где всходит солнце и где звёзды спустятся с неба, чтобы поздравить тебя с приездом». И это пророчество сбывается вопреки всем законам трёхмерного мира, и это так удивительно и убедительно, как если бы человек просто взял и полетел. Финальная сцена феерии – встреча Грэя и Ассоль под сенью алых парусов (алый цвет – цвет пасхи, цвет Воскресения) – столь мощно заряжена светлым оптимизмом, так наполнена любовью к жизни и к человеку, что совершенно невозможно себе представить, в каких тяжких, непригодных для бытия человеческого условиях создавалась эта повесть.

Ещё летом 1918 года Грин пытался убежать от голода в Москву, где ещё как-то работали издательства, выходили газеты и журналы. Но и там найти средства к существованию становилось всё труднее. Какое-то время они с Вержбицким кормились тем, что сбирали колосья с полей и картошку с чужих огородов. Вернулся в пустеющий Петроград. Настала зима – убийственная, ледяная. Бывшая столица той зимой походила на корабль-призрак. Пустые, занесённые неубираемым снегом улицы, тёмные окна, разбитые фонари, сиротливо поблескивающие из-под позёмки трамвайные рельсы, по которым давно не ходили трамваи. Редкие молчаливые прохожие с исхудалыми землистыми лицами. Милицейские патрули и стрельба где-то там, в холодной темноте – то ли перестрелка милиционеров с бандитами, то ли расстрел.

«Странный, роковой город, – лишь в те месяцы почувствовал я всю магнетическую силу его притяжения, все мрачное очарование его ран, зияющих пустырями и темными громадами пустынных домов, лишенных огней, среди глыб снега и льда на заколоченных улицах. Истинную и глубокую страсть внушал он». Так через четыре года напишет Грин о столице Союза коммун Северного края (наименование Петрограда на языке военного коммунизма) в рассказе «Тифозный пунктир».

Зиму Грин пережил в общежитии Дома союзов деятелей художественной литературы (так на советско-канцелярском языке называли писателей). Ближе к лету был призван в Красную армию (на основании постановления Комиссариата по военным делам Петрограда и Петроградской губернии «О призыве лиц, не эксплуатирующих чужого труда») и в сентябре направлен в Витебск, в роту связи. В его вещмешке уже лежала тогда пачка листков с черновиками будущих «Алых парусов». Из Красной армии в марте 1920 года Грин бежал – так же, как из армии царской. Не миновать бы ему ареста и, быть может, расстрела за дезертирство, но, к счастью для себя и для литературы, по дороге Грин тяжело заболел. Подозрение на туберкулёз, санитарный поезд, отпуск по болезни, Петроград, Боткинские бараки. В апреле вышел из больницы – и через несколько дней свалился вновь, на этот раз в тифу. Тиф, косивший петроградцев тысячами, пощадил Грина: через месяц он выздоровел.

И снова жизнь в опустелом голодном городе – всё то, что прекрасно будет им описано в начале рассказа «Крысолов»: «Я спал на полу и диванах, на кухонной плите и на пустых ящиках, на составленных вместе стульях и однажды даже на гладильной доске. За это время я насмотрелся на множество интересных вещей, во славу жизни, стойко бьющейся за тепло, близких и пищу. Я видел, как печь топят буфетом, как кипятят чайник на лампе, как жарят конину на кокосовом масле и как воруют деревянные балки из разрушенных зданий».

Летом 1920 года Грину, как писателю, удалось поселиться в Доме искусств – удивительной писательской коммуне меж Невским, Мойкой и Большой Морской. Дом искусств был организован по инициативе Горького; здесь советская власть – Петросовет и Наркомпрос – давала литераторам жильё и скудный паёк и возможность выжить. Здесь перемогала смертоносное время вся русская литература, от Блока до Шкловского и от Амфитеатрова до Эйхенбаума.

В Доме искусств, в тёмной пустой комнатёнке с железной кроватью, кухонным столом и печкой-буржуйкой была дописана феерия «Алые паруса». Из комнаты своей Грин выходил, кажется, только для того, чтобы очередной раз поссориться с соседями – писателями, поэтами, критиками, драматургами. Во всяком случае, у большинства из них остались о Грине воспоминания как о мрачном, неуживчивом, суровом человеке. Как будто всё звонкое и светлое, что было в нём, впиталось в ткань его прозы, а для людей, тех, что снаружи, осталась колючая, жёсткая шкура.

Но – не совсем так.

«Алые паруса» были завершены, по-видимому, в ноябре 1920-го: в начале декабря Грин читал фрагменты повести обитателям Дома искусств. А в конце января 1921 года в его жизни совершилось ещё одно чудо: на углу Невского и Садовой (при большевиках они стали называться проспект 25-го октября и улица 3-го июля) он повстречал знакомую – Нину. Когда-то, в начале революции, она работала секретарём-машинисткой в редакции газеты «Петроградское эхо»; там они изредка видались, и Грин даже немного ухаживал за ней. Потом бурная эпоха разнесла их в разные стороны. И вот – столкнулись нос к носу, случайно. Он – сорокалетний угрюмый бездомный писатель с мрачноватой репутацией, и она – молодая, обаятельная, в свои двадцать шесть лет одинокая, потерявшая мужа в кровавом мраке Мировой войны. Через два месяца Нина Николаевна, урождённая Миронова, по первому мужу Короткова, стала женой писателя Грина. Его спутницей до смерти. Хранительницей памяти после смерти.