Текст книги "Три Александра и Александра: портреты на фоне революции"

X

«Алые паруса» вышли в начале 1923 года отдельной книжкой с посвящением Нине Николаевне Грин.

Их брак был зарегистрирован 20 мая 1921 года. В письме Горькому Грин просил о содействии в получении по этому случаю бутылки спирта (в Советской России продолжал действовать введённый до революции сухой закон). Неизвестно, удалось ли удовлетворить это прошение; если да, то выпил Грин свою дозу отдельно от невесты. О том, чтобы «погулять» на собственной свадьбе, не могло быть и речи: Нина Николаевна сразу поставила ему жёсткое условие – не пить. Из Дома искусств ушли, сняли неуютную комнату в бывшей барской квартире. Имущества не было, спали на полу. Лето 1921 года провели в живописном Токсово, где удалось найти жильё не за деньги, которых тоже не было и которые ничего не стоили, а за пайковые соль и спички. Так начиналась супружеская жизнь.

В творческой биографии нашего героя наступил третий и главный период. «Алыми парусами» открывается волшебство. Гриневский стал Грином – окончательно и бесповоротно. Создателем миров – завораживающих, манящих, блистающих.

«Блистающий мир» – так озаглавлено повествование, к написанию которого Грин приступил сразу после окончания «Алых парусов».

В окружающем, внешнем мире дела как будто бы пошли на лад. Наступил нэп – весна после леденящего холода Военного коммунизма. Появились магазины, товары, нэпманы, автомобили, деньги. Стали издаваться журналы и прочая печатная продукция. У Грина вновь образовался заработок. Более того, Грин становится весьма востребованным писателем. Одна за другой выходят его книги: в 1922 году «Белый огонь. Рассказы» (Петроград, «Полярная звезда»); в 1923 «Алые паруса» (Москва, издательство Френкеля) и сборник «Рассказы» (Москва-Петроград, Госиздат), в 1924 году сборник «Сердце пустыни» (Москва, «Земля и фабрика») и в том же издательстве – роман «Блистающий мир».

Грин вступил в новую для него сферу больших художественных форм. «Блистающий мир» – первый роман Грина, по объёму он в два с лишним раза больше «Алых парусов», изысканнее по фактуре, сложнее по содержанию – вообще не похож на прежние рассказы и повести. Он труден для понимания – вернее, он едва ли может быть понят до конца. В нём автор отдал немалую дань языковым и стилистическим поискам эпохи. (Чего стоит хотя бы такое описание отмыкания замка: «Получив наконец окончательное круговое движение, ключ пропахал таинственные внутренности замка, став теплым от горячей руки, и вырвался из железа с треском…») Здесь как ни в каком другом своём произведении Грин

близок к символистам, экспрессионистам, «Серапионовым братьям» и другим боевым деятелям русского литературного авангарда. Хотя при этом остаётся самим собой – немного старомодным неулыбающимся человеком в несозвучной времени широкополой шляпе и длинном андерсеновском пиджаке, похожем на сюртук.

Пожалуй, автор не вполне справился с романной формой. Сюжет распадается на две линии (конечно же, осенённые двумя женскими образами-антиподами), и эти линии не очень-то убедительно связаны между собой; образ главного героя двоится в неясном тумане. От некоторых страниц веет холодком замысловатых аллегорий. И тем не менее это удивительное произведение – о человеке, который может летать. Не то чтобы он научился, или изобрёл что-нибудь, или получил тайное знание – он может летать простым и необъяснимым действием. Начальная сцена романа – сцена в цирке, где Друд демонстрирует публике эту свою возможность, – производит на читателя такое же потрясающее впечатление, как полёт Друда на цирковых зрителей.

«Шаги бегущего исказились, уже двигался он гигантскими прыжками, без видимых для того усилий; его ноги, легко трогая землю, казалось, не поспевают за неудержимым стремлением тела; уже несколько раз он в течение прыжка просто перебирал ими в воздухе, как бы отталкивая пустоту. Так мчался он, совершив круг, затем, пробежав обыкновенным манером некоторое расстояние, резко поднялся вверх на высоту роста и замер, остановился в воздухе, как на незримом столбе. Он пробыл в таком положении лишь едва дольше естественной задержки падения – на пустяки, может быть треть секунды, – но на весах общего внимания это отозвалось падением тяжкой гири против золотника, – так необычно метнулось пред всеми загадочное явление. Но не холод, не жар восторга вызвало оно, а смуту тайного возбуждения: вошло нечто из-за пределов существа человеческого».

Эта сцена, лучшая в романе, неожиданным отблеском отразится в самом, пожалуй, знаменитом и дерзновенном произведении русской беллетристики XX века – в «Мастере и Маргарите» Булгакова. Представление Воланда и его ассистентов в театре «Варьете», где тоже явлено «нечто из-за пределов существа человеческого», многими нитями связано с выступлением Друда в цирке «Солейль». Чудеса, совершаемые котом и Фаготом на сцене «Варьете», так же очевидны и необъяснимы, как свободное движение человека в воздухе, и вызывают у зрителей реакцию, в которой восторг соединён с ужасом. «Зрелище вышло из пределов фокуса, став чудом, то есть тем, чего втайне ожидаем мы всю жизнь», – эти слова из пятой главы «Блистательного мира» можно поставить эпиграфом к двенадцатой главе «Мастера и Маргариты». Булгаков, несомненно, читал роман Грина (позднее, в 1925 году в Коктебеле они встретятся лично). Следы этого чтения отразились совпадениями в тексте, иногда почти дословными:

«Вопли «Пожар!» не сделали бы того, что поднялось в цирке. Галерея завыла; крики: «Сатана! Дьявол!» подхлестывали волну паники…» (Грин).

«…В Варьете после всего этого началось что-то вроде столпотворения вавилонского. К Семплеяровской ложе бежала милиция, на барьер лезли любопытные, слышались адские взрывы хохота, бешеные крики, заглушаемые золотым звоном тарелок из оркестра» (Булгаков).

«– Оркестр, музыку!!! – кричал Агассиц, едва сознавая, что делает» (Грин).

«…Кот выскочил к рампе и вдруг рявкнул на весь театр человеческим голосом:

– Сеанс окончен! Маэстро! Урежьте марш!!» (Булгаков).

Правда, сцены в «Варьете» и в цирке «Солейль» выдержаны в разных тональностях. У Булгакова всё покрыто подвижной пеленой коварной иронии; Грин здесь и повсюду в романе совершенно серьёзен. В его авторской интонации слышится трагизм; повествование мало помалу приобретает характер мистерии. И как в классической мистерии совершается жертвоприношение героя, так в финале гриновского романа герой погибает, принесённый в жертву великой и несбывшейся мечте человечества.

Великое Несбывшееся – вот что проходит тайным, незримым персонажем по краю сцены «Блистающего мира».

И есть в этом романе эпизод настолько необычный для советской литературы, что при издании романа отдельной книгой его попросту выбросили. Руна, одна из двух главных героинь повествования, в итоге – виновница гибели Друда, приходит в церковь, и вот:

«…увидела она, сквозь золотой туман алтаря, что Друд вышел из рамы, сев у ног маленького Христа. В грязной и грубой одежде рыбака был он, словно лишь теперь вышел из лодки <…>. Пришедший взял острую раковину с завёрнутым внутрь краем и приложил к уху. «Вот шумит море», – тихо сказал он. «Шумит… море»… – шепнуло эхо в углах. И он подал раковину Христу, чтобы слышал он, как шумит море в сердцах».

Младенец Христос – собеседник летающего человека.

Летать для нас, человеков, – всё равно что ходить по поверхности морских вод. Так же невозможно телу – как необходимо духу.

«В четвертую же стражу ночи пошел к ним Иисус, идя по морю. И ученики, увидев Его идущего по морю, встревожились и говорили: это призрак; и от страха вскричали. Но Иисус тотчас заговорил с ними и сказал: ободритесь; это Я, не бойтесь. Петр сказал Ему в ответ: Господи! если это Ты, повели мне придти к Тебе по воде. Он же сказал: иди. И, выйдя из лодки, Петр пошел по воде, чтобы подойти к Иисусу…» (Евангелие от Матфея, 14: 25–29).

От «Блистающего мира» прямой путь к «Бегущей по волнам».

XI

В 1924 году супруги Грин (они оба выбрали эту фамилию-вымысел) переехали из Петрограда (тоже поменявшего имя, ставшего Ленинградом) в Крым, в Феодосию. Сначала снимали комнату, а с осени перебрались в квартиру, тоже съёмную, но просторную, четырёхкомнатную, на Галерейной улице, где прожили втроем – вместе с матерью Нины Николаевны – четыре с половиной года. Сейчас в этом доме музей Грина.

Внешней причиной переезда было бегство от соблазнов богемной жизни: в нэповском Петрограде, пребывая в кругу старых литературных знакомых, Грин не удерживался, нарушал данное жене обещание, запивал. Но была и причина внутренняя и, может быть, более основательная. Крымская природа, морские дали, портовая Феодосия гораздо более походили на мир Грина, чем пыльный, холодный, повёрнутый спиной к морю Петроград. Творец Зурбагана и Лисса как бы переселился в одно из своих творений.

В Феодосии весной 1925 года был завершён роман «Золотая цепь»; в следующем году он был опубликован в журнале «Новый мир» и вышел отдельной книгой в харьковском издательстве «Пролетарий».

Второй роман Грина так же непохож на первый, как первый – на все остальные. Здесь нет символистских картин и двоящихся образов; сюжет хотя и замысловат, но вполне укладывается в систему мер авантюрного жанра. Здесь не происходит непостижимых уму чудес: всё, что кажется таинственным, находит в итоге разумное объяснение. Бедный юноша Санди Пруэль, моряк (наверно, похожий на Сашу Гриневского в 1886 году), благодаря случаю оказывается втянут в хитроумную борьбу вокруг наследства смертельно больного, благородного и несчастного богача Ганувера, хозяина и создателя удивительного дворца. Дворец этот фантастичен, напичкан невероятными изобретениями, но он «вполне научное явление», так же, как и причина смертельного несчастья его владельца. Тут, конечно же, не обходится без любви, одновременно губительной и животворящей, и без двух роковых героинь Молли и Дигэ (два женских образа-антипода присутствуют, кажется, во всех романах Грина). Финал грустно-просветленный: богач умирает, но перед смертью воссоединяется со своей возлюбленной, а для юноши предусмотрено будущее счастье. Все остаются в трёхмерном пространстве; линий, уходящих в четвёртое измерение как будто бы нет.

И всё-таки они есть. В основе сюжета лежит сказочно-мифологический мотив: чудесное обретение Ганувером и Молли золотой цепи, которая станет источником богатств и страданий Ганувера и первичным двигателем всех пертурбаций, которые произойдут с героями романа. Золотая цепь… У всякого русскоязычного читателя это словосочетание связывается в сознании с дубом у лукоморья и котом – сказителем и песнопевцем. Итак, всё, происходящее в романе, – сказка или песнь, некий миф, который подлежит вдумчивому толкованию? Говорит про Ганувера один из героев романа: «Его ум требовал живой сказки; душа просила покоя». Здесь мы слышим ту интонацию, которая позднее прозвучит в мистическом финале «Мастера и Маргариты»: «…Он заслужил покой».

В романе есть один персонаж, сюжетно никак не обусловленный, вставленный автором как будто специально для того, чтобы вывести читателя из приключенческой трёхмерности в иные, пугающие измерения. Это – Ксаверий, говорящий манекен, гомункул, биоробот, механический пророк или чёрт его знает, кто он такой. Он содержится под замком в одном из бесчисленных помещений Гануверова дворца. В сущности, он – зеркало человеческой души, и это зеркало уводит взгляд в бесконечную пустоту.

«– Хорошо. Ксаверий! Что ожидает нас сегодня и вообще?

<…> Автомат качнул головой, открыл рот, захлопал губами, и я услышал резкий, как скрип ставни, ответ:

– Разве я прорицатель? Все вы умрёте; а ты, спрашивающий меня, умрёшь первый».

Приговор окончательный, который не может не сбыться.

Смерть ставит человека на ту грань, за которой или мучительная пустота, или вечное счастье. Все мы услышим скрипучий голос пустоты. И только тот, кто пойдёт по водам, спасётся. На том берегу – счастье. Оттуда приходят слова вечной возлюбленной, которыми заканчивается роман:

«Это я, милый, я пришла, как обещала. Не грустите теперь!».

Как бы ни был интересен роман «Золотая цепь», он – только разбег перед взлётом – перед «Бегущей по волнам».

«Бегущая по волнам», несомненно, главное произведение Грина. В нём он сказал всё, что хотел.

«Бегущая по волнам» – произведение, столь же точно попадающее в центр души читателя, как и «Алые паруса», только гораздо более сложное, многоплановое, драматичное, осенённое высшей мудростью.

Роман этот был написан в 1925–1926 годах. Два года его не печатали, возвращали из всех редакций с дежурными похвалами и дежурным же приговором: «Весьма несовременно, не заинтересует читателя». В 1928 году издательство «Земля и фабрика» решилось, наконец, выпустить «Бегущую…» отдельной книгой. Удивительно, конечно, было не то, что её два года отвергали, а то, что всё-таки напечатали.

Роман о хождении по водам. В самый разгар борьбы с религиозным дурманом – роман, евангельский подтекст которого совершенно очевиден (во всяком случае, был очевиден тогдашнему читателю, не успевшему забыть школьные уроки Закона Божьего). Это примерно то же, что роман о Понтии Пилате. Снова мы вспоминаем Булгакова, в итоговом произведении которого многократно отразились гриновские искры. Булгаков начал работу над повествованием, которое позднее обретёт название «Мастер и Маргарита», в конце 1928 или в 1929 году – вскоре после выхода «Бегущей…». Быть может, дерзкий вызов, который вольно или невольно бросил Грин строящей свои свинцовые ряды советской тоталитарной литературе, стал для Булгакова одним из мотивов-прообразов при создании образа Мастера и его гениально-провокационного романа.

Сюжетная основа «Бегущей…» удивляет конструктивным противоречием. Есть главная линия, и она предельно проста: герой влюбляется в случайно увиденную девушку, в поисках возлюбленной совершает путешествие, полное опасных приключений, встречает свою истинную любовь и обретает с ней окончательное счастье. В то же время фабула бесконечно осложнена множеством коллизий и персонажей, не имеющих прямого отношения к главной линии, не работающих видимым образом на неё. Добрый и умный доктор Филатр, опасный капитан Гез, благонамеренный богач Браун, мелкий бес Синкрайт, туповатый Тоббоган, навязчивый Кук, пьяная оргия на борту корабля, бесконечный до невменяемости карнавал в Гель-Гью, враги статуи Фрези Грант и её защитники, наркоторговля и убийство Геза… Список можно продолжить. Всё это – отдельные новеллы и персонажи, зачастую не связанные между собой (ни одна нить не соединяет, к примеру, Филатра с Тоббоганом, или Синкрайта с Куком); они просто нанизаны на один стержень – движение главного героя Гарвея из ниоткуда к счастью. Люди-притчи и сюжеты-притчи, задача которых – разными тонами подсветить тот вещественно-неуловимый образ, который в центре. Этот образ проходит сквозь фабульную пестроту, как Гарвей сквозь толпу масок на улицах Гель-Гью.

Рассказчик и герой Гарвей вступает в действие романа, действительно, из ниоткуда: из беспамятства, вызванного болезнью. Кто он такой – неизвестно, его предыстория остаётся за рамками повествования. Он постепенно обретает плоть и кровь, облик и характер. Однако же основа и цель его бытия явлена на первой странице романа и названа по имени, с заглавной буквы: Несбывшееся.

Несбывшееся – это и окружающий нас истинный мир, и некое лицо; и вещество, и существо одновременно. «…Мы плывём мимо высоких, туманных берегов Несбывшегося»; «Несбывшееся зовёт нас…»; «тронут прощальной рукой Несбывшегося…». Оно – Божественное действие, которое выводит человека за пределы трёхмерного мира, обречённого смерти. Волей Несбывшегося Ассоль дождалась Грэя; силой Несбывшегося Друд мог летать. Несбывшееся вело за руку самого Грина – Сашу Гриневского – с того самого времени, когда он стал вырывать ся из обязательно-рутинной жизни в чтение книг, в школьные выходки, в игры с «детьми-нелюдимами».

В «Бегущей по волнам» Несбывшееся впервые названо по имени, явлено в образе.

Фрези Грант, бегущая по волнам – кто она?

В жизни Церкви есть понятие – «обычное чудо»: то, что невозможно, но происходит реально перед глазами множества людей. Прямое действие веры.

Фрези Грант – обычное чудо, осуществление Несбывшегося.

Она является в романе трижды. Все три раза это явление абсолютно невозможно и абсолютно реально. Первый раз Гарвей слышит «как звонок ночью» «женский голос, сказавший с ударением: “…Бегущая по волнам”». Второй раз – в лодке, куда Гарвей высажен преступным Гезом и его пьяной командой. Это не мираж и не галлюцинация: она настолько реальна, что матросы принимают её за блудницу, прятавшуюся в каюте Гарвея. Она – человек, вполне конкретный, ясный, как мы с вами, только перешедший в иное состояние бытия. Она знает будущее, потому что она вне смертного времени. Она сейчас уйдёт по воде и перед тем, как уйти, скажет Гарвею, как Христос апостолам: «Не бойтесь». Третье её явление состоится в конце книги, и это будут «слова, сказанные без внешнего звука»:

«Добрый вечер, друзья! Не скучно ли вам на темной дороге? Я тороплюсь, я бегу…»

Финал романа, своими умиротворёнными тонами резко контрастирующий с динамичным и бурным повествованием, вызывал недоумение у критиков и гриноведов. Многие видели в нём нечто противоестественное, торжество обывательского благополучия, несовместного с гриновским романтизмом. Дом и сад у моря, муж и жена, живущие там в полном довольстве и счастье… Но нет, это не обывательский мир, который всегда мал и замкнут, это бесконечно открытый мир окончательного счастья, какое может быть только по ту сторону смерти. Это – тот покой, которого удостоятся Мастер и Маргарита; это то, что говорит Христос о слушающем и верующем, который «имеет жизнь вечную, и на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь» (Евангелие от Иоанна, 5:24).

Цель достигнута. От пустоты и смерти по Ксаверию мы перешли в Несбывшееся – в цветущую, полную жизни бесконечность.

XII

«Бегущая по волнам» была написана Грином на наивысшем подъёме творческих сил. Житейские обстоятельства во время её написания складывались благоприятно. Грина охотно и много печатали: в 1925–1928 годах были изданы и переизданы сборники рассказов «Сердце пустыни», «Гладиаторы», «На облачном берегу», «Золотой пруд» и другие – всего два десятка книжек плюс публикации в периодике. Ему платили гонорары (хотя порой приходилось добиваться уплаты денег через суд). Быт в Феодосии был налажен; об этом пеклась не только жена Нина Николаевна, но и тёща Ольга Алексеевна Миронова. Определился хороший круг общения; вместо второразрядных литераторов ресторанного склада – достойные, уважаемые люди: Михаил Михайлович Пришвин, Георгий Аркадьевич Шенгели, Викентий Викентьевич Вересаев, Максимилиан Александрович Волошин, в знаменитом коктебельском доме которого бывали, кажется, все литераторы и художники того времени… Правда, иногда Грин срывался в пьянство, особенно когда ездил по писательским делам в Москву и Ленинград один, без жены. Но, в общем, первые три года крымской жизни прошли светло и радостно.

За успехами, однако, рано или поздно следуют неудачи.

После «Бегущей…» Грин долго не мог собраться с силами, приняться за новый роман. Как будто выдохнул слишком много живительного воздуха. К этому состоянию опустошённости мало помалу стал прибавляться гнёт от сознания неудачной судьбы «Бегущей…» В 1927 году закрутилась ещё одна история, которая отняла у Грина немало жизненных сил. Московский издатель Лев Вольфсон, возглавлявший частное издательство «Мысль», предложил Грину издать собрание его сочинений в пятнадцати томах. Условия казались прекрасными, договор был подписан, но дело пошло совсем не так, как ожидалось. За полтора года Вольфсон издал восемь томов, причём в удешевлённом, непрезентабельном варианте. Остальные семь томов так и не увидели света, а автор – гонораров за них. С Вольфсоном Грин судился долго и безуспешно[7]7
  Судебный спор с издательством «Мысль» завершился в октябре 1930 года: по решению суда Грин смог взыскать оставшиеся невыплаченными 5637 рублей. Однако реальная стоимость денег в условиях «великого перелома» и «свёртывания нэпа» стремительно падала, и полученная сумма из крупной превратилась в весьма скромную.


[Закрыть]. Нина Николаевна в своих воспоминаниях обвиняла издателя в мошенничестве. Но виноват, скорее всего, был не он, а время. Наступал «Великий перелом». Страна входила в новый круг исторического ада. Гул пятилетки всё чаще заглушался расстрельными приговорами вредителям и шпионам. И это было только начало болезней. Впереди, в красно-сером мраке вырисовывались контуры чудовища – сталинской системы.

Литераторы выстраивались в шеренги; те, кто не умел ходить в ногу, выталкивались в сторону от общего движения, как мусор в кювет.

В это время, когда дышать было ещё можно, но воздуху оставалось всё меньше, Грин пишет роман «Джесси и Моргиана». Он, подобно «Бегущей…», был отвергнут «Новым миром» и вышел в 1929 году отдельной книгой в ленинградском издательстве «Прибой».

Этот роман можно оценивать по-разному, у него есть суровые критики, есть и поклонники, но несомненно одно: в нём не хватает чего-то главного, чем наполнены «Алые паруса», «Золотая цепь», «Бегущая по волнам», а именно – дыхания жизни. Роман нарочито плоскостной и чёрно-белый: о двух сёстрах, одна из коих – воплощение красоты душевной и телесной, другая – воплощение злобы и уродства. Злобная Моргиана отравляет прекрасную Джесси медленно действующим ядом и пытается убить свою соучастницу Гервак, изготовительницу отравы. Но благодаря стечению обстоятельств верные друзья Джесси узнают у чудом выжившей Гервак тайну противоядия. Моргиана погибает, попав в расставленную ей самой ловушку, а Джесси выздоравливает и выходит замуж за своего спасителя Детрея.

Счастливый конец? Не очень. Зло осталось злом, а добро победило только по воле случая. Да и добро это – Джесси, Детрей – какое-то условное, кукольное, скучноватое. От финала не веет радостью.

Радость постепенно уходила из творчества Грина.

Приближался финал иной. Волшебство состоялось, но в окружающей жизни для волшебника не оставалось места.

И житейская ситуация становилась бедственной. В литературных и издательских кругах утвердилось санкционированное сверху мнение о несозвучности Грина эпохе. Его печатали всё меньше; денег уже не хватало для благополучия; финансовые и цензурные проблемы давили с разных сторон. Безрадостен последний завершённый роман Грина, и название у него соответствующее: «Дорога никуда». Он был написан в 1928–1929 годах и издан книгой в московском издательстве «Федерация» в 1930 году.

Это роман о том, как всё могло быть чудесно хорошо и как всё стало бедствием и гибелью. Причём роль разрушителя судьбы играет отец главного героя, забулдыга и пьяница, который давным-давно бросил сына и вдруг явился неизвестно откуда. Тот, кто дал жизнь, стал первопричиной гибели. Поэтому от катастрофы не уйти: она в самом герое. Он совершает невозможное, он выдерживает все удары, преодолевает все препятствия на пути к счастью, он должен победить по закону жанра – и вместо этого автор на последних страницах романа убивает его. Вслед за ним гибнет то светлое, благоуханное, что жило в душах его друзей.

Роман «Дорога никуда» очень хорошо написан. Язык и стиль Грина освобождаются от наследия смутно проведённой литературной молодости, от элементов дурновкусия и бульварщины. Нет вычурности и нарочитой экзотичности, свойственной многим его произведениям. Но художественное совершенство только усиливает горечь. Состояние читателя, закрывшего последнюю страницу романа, характеризуется двумя словам: пустота и безнадежность.

Собственно говоря, на этом можно заканчивать.

Последние три года в биографии Грина – перечень неурядиц, конфликтов. крушений и бед. Он был почти вытеснен из литературы. По инерции что-то изредка печатали; самое значительное – «Автобиографическая повесть», в которой советские издатели чаяли увидеть описания мерзостей царизма. Это произведение, которому даже название придумали редакторы, Грин писал не любя, через силу, и в конце концов бросил незавершённым.

Денег не стало. Перспектив не было. Из оживлённой приморской Феодосии в 1930 году пришлось перебраться в равнинный и скучноватый Старый Крым – жизнь там была дешевле, но общение с миром ограничивалось телеграфом и почтой. Безденежье, помноженное на непрактичность, усугубляло домашние нелады. Болезнь жены, ссоры с тёщей. Безрадостные поездки в Москву и Питер, во время которых Грин жестоко запивал. Впрочем, пил уже и дома – а что ещё оставалось делать? Кругом царила пятилетка. В буднях великих строек ненужным сделалось волшебство; в весёлом грохоте, огнях и звонах терялся голос Несбывшегося. Она же, пятилетка, принесла с собой обесценивание денег, продовольственные карточки, жизнь впроголодь, первые волны массовых репрессий. Страх и творчество несовместимы. Как скажет потом Михаил Зощенко: «Писатель с перепуганной душой – это уже потеря квалификации». Грин не мог жить в страхе.

2 августа 1931 года он писал своему другу, писателю-пушкинисту Ивану Алексеевичу Новикову, о не дошедшем от того письме, по всей вероятности перлюстрированном ОГПУ: «По-видимому, какой-то хам в поисках “крамолы” или просто скучая “без развлечений” – разорвал конверт, прочел и зевая бросил: “Так вас тилигентов. Буржуи проклятые… Вообще надо уничтожить авторов. На кой они ляд!?”» Эти слова, рассчитанные на прочтение не только адресатом, но и хамом «из органов», могли стать основанием для ареста и приговора.

Но в иных сферах было определено иное решение.

В том же письме Новикову Грин коротко и ясно описывает своё положение: «У нас нет ни керосина, ни чая, ни сахара, ни табаку, ни масла, ни мяса. У нас есть по 300 гр. отвратительного мешаного полусырого хлеба, обвислый лук и маленькие горькие, как хина, огурцы с неудавшегося огородика <…>. Ни о какой работе говорить не приходится. Я с трудом волоку по двору ноги».

Помимо нищеты это была уже и болезнь. Сначала думали, что малярия, приступам которой Грин был подвержен со времён бродяжьей молодости. Потом предполагали воспаление лёгких, туберкулёз. Грин ещё пытался работать, писал роман «Недотрога», так и оставшийся незаконченным. В июне 1932 года болезнь обострилась; Грин слёг. Нина Николаевна ухаживала за ним и пыталась не терять надежду. Был созван консилиум и поставлен диагноз: рак желудка. Лечить поздно, да и невозможно в старокрымском захолустье.

В предшествующие годы Александр Степанович и Нина Николаевна стали регулярно ходить в церковь. Это ещё одно свидетельство неподвластности Грина эпохе. Ходить в церковь в те времена – всё равно, что писать роман о хождении по водам, даже ещё опаснее. За два дня до смерти Грин, уже не встававший с постели, попросил позвать священника. Исповедался и причастился. Вскоре после этого стал по временам впадать в забытье. Иногда приходил в сознание, но говорить почти уже не мог. 8 июля 1932 года в шесть часов тридцать минут пополудни (время точно зафиксировала Нина Николаевна) создатель чудных стран скончался – ушёл на тот берег, куда зовёт нас Несбывшееся.