Текст книги "Утро седьмого дня"

Дом Лазаря

Теперь ничего этого нет: ни шкафа, ни дивана, ни стола, ни подавно кроватки. Всё исчезло и распалось неведомо как и когда. И квартиры той нет, ни лепного потолка, ни паркетного пола с прожжёнными в блокаду дырками, хотя дом ещё стоит. И людей не видно, которые там жили.

Интересно, как написал тот самый Кузмин:

 
Отнимаются четыре чувства:
Обонянье, зренье, слух – возьмутся,
Распадутся связки и суставы,
Станет человек плачевней трупа.
И тогда-то в тишине утробной
Пятая сестра к нему подходит,
Даст вкусить от золотого хлеба,
Золотым вином его напоит…
 

Пятая сестра – это вкус, такое чувство. От слова «Вкусить». Вкуси – и оживёшь.

И окружающее восстановится вместе с тобой.

 
Золотая кровь вольётся в жилы,
Золотые мысли – словно пчёлы,
Чувства все вернутся хороводом
В обновлённое своё жилище.
Выйдет человек, как из гробницы
Вышел прежде друг Господень Лазарь.
 

Вкушая, мы принимаем в себя постороннее вещество. Оно в нашем организме распадается на части и в виде мельчайших своих составных соединяется с мельчайшим составными нашего организма.

«Организм» – это примерно то же, что на древне-книжном языке «плоть».

Вошедшее извне вещество становится моей плотью.

Вещество (в том числе и моя плоть) состоит из кусочков, кусочки из комочков, комочки из молекул, молекулы из атомов, атомы из электронов-протонов-нейтронов и разных бозонов и кварков – и так далее, и в самом конце остаются: пустота и в ней странные единицы, обладающие свойствами мысли. Они не имеют размеров и могут одновременно находиться в разных местах пустоты. Они непредсказуемо возникают и своенравно исчезают из виду. То есть вещество (в том числе моя плоть) создано из единиц, имеющих мысленную природу.

Мысль не имеет границ во времени и пространстве.

Мысль не имеет числа: она и один, и три, и много.

Целая единица мысли есть слово.

Главная Мысль, в которой соединяются и из которой исходят все мысли, сцепляющиеся в комочки и кусочки плоти, по-видимому, и есть Слово, которое было в начале у Бога.

Это, конечно, очень сложно. Я опять отвлёкся.

Во всяком случае, интересно посмотреть, как плоть воссоздаётся из руин вкушением слова.

Вот наш старый знакомый Мар-Афрем Сириец так объясняет слова Евангелия от Иоанна про воскрешение Лазаря. Правда, авторство Великого Ефрема под вопросом. Но это неважно. Мы представляем нечто вроде вольного перевода древнего текста[7]7
  За основу взят текст «На слова: “И сия рек, гласом велиим воззва: Лазаре, гряди вон”». По изданию: Святой Ефрем Сирин. Творения. Т. 5. Сергиев Посад, 1900. С. 92–103


[Закрыть].

«…Погребённого смерть целиком захватила и начала уже разрушение; облюбовали его черви, гнилью тронулась плоть его.

…Его состав обращался в прах, его плоть издавала зловоние, и смрад его тления ощущали все…

Сёстры оплакивали начавшего уже смердеть мёртвого брата…

Тогда-то Иисус и повелел отвалить камень от гробового входа… И смрад от мертвеца поразил их, когда отняли камень….

Но повеяло дыхание жизни.

И воздвигся мертвец.

Прозвучало слово:

– Лазарь! Выходи вон.

И он выходит.

Так из слова является дело…

Повеяло на него дыхание повеления, и встал он из гроба, связанный. Связаны были ноги его, но он пошёл верным и скорым шагом…

– Распеленайте его, пусть идёт.

Видишь: вот он выходит из гроба, связанный, обвитый, с лицом, покрытым платком. Шествует не колеблясь. Дающий жизнь разрешил его от смерти, но не развязал пелены, чтобы те же руки, которые обвивали мёртвого при погребении, разрешили его, живого».

И мы видим такую сцену.

Комната. Вернее, внутренность небольшого дома. Посередине, прямо в каменной стене – очаг, похожий на камин. Пол и приступочки-лежанки у стен устланы ковриками. На одном таком коврике, в пятне света перед очагом сидит, обхватив руками колени, молодая женщина. На лежанке в тени – мужчина лет тридцати; он бородат, бледен, худ, как после болезни, одет в длинный светлый хитон, подпоясанный широким поясом. Он и она почти неподвижны, как будто в оцепенении, только женщина чуть раскачивается из стороны в сторону, обхватив колени руками. Прислушавшись, мы понимаем, что она напевает что-то вроде колыбельной, сначала совсем тихо, потом чуть громче. Мы даже начинаем улавливать слова.

 
Под окном смоков-ни-ца.
Я несу в горсти птенца.
Сжался птенчик. Лёд в груди.
Лазарь, Лазарь, выходи.
Страшно, страшно одному.
Я иду к тебе во тьму.
Пусто там и тела нет.
Всё исчезло.
Только свет…
 

Сидящая. Лазарь, милый, а всё-таки вспомни, что ты чувствовал, когда лежал там? И когда услышал голос?

Лазарь (приподнимается, сидит, прислонясь к стене). Ты спрашивала. Не знаю.

Она. Мне после этого всё хочется быть поближе к огню. Наверно, там холодно?

Лазарь. Не помню. Нет. Не то чтобы. Вот как будто муха ползает по лицу и никак не можешь её согнать. (Молчат, он и она.) И как встал на ноги – тоже не помню. А потом, когда уже встал – вдруг этот стыд, как обварило стыдом…

Она. Наверно, от беспомощности.

Лазарь. Не знаю… Будто съел что-то отвратительное. И этот запах… Прости.

Она. Мёртвый – он беспомощный, как младенчик. Ты лежал здесь уже мёртвый и такой беспомощный…

Лазарь. А потом этот голос, как лёгонькое дуновение. И я сразу всё забыл, что там было. Говорят, пошёл на голос. Помню, как меня распелёнывали. Так странно, даже стало смешно. Засмеялся бы, да не мог: лицо онемело.

Справа от камина зашевелилась широкая занавесь. Она отдёргивается, и в низеньком дверном проёме появляется ещё одна женская фигура.

Вошедшая. Лазарь! Мария! Спите и почиваете! Там, внизу, по дорожке идёт кто-то, наверно к нам. Мне кажется, Иоанн.

Мария. Иоаннушка!

Марфа. Может быть, скажет что-нибудь об Учителе.

Мария. Я не верю, что он умер.

Марфа. Как не верить? О, как хотелось бы не верить. Мы же видели своими глазами.

Мария. Мы и Лазаря видели мёртвым. А он – вот.

Марфа. Правда, и я не могу понять. Как будто смотрели сон или какую-то смесь жутких картин… Но как же? Это было, и мы не сошли с ума.

Мария. Он знал наперёд. Когда я с этим драгоценным миром… Сама не знаю почему, взяла и вылила всё на Него… И все замолчали, а потом так зашумели, я думала, что меня, как девчонку, схватят за ухо и вышвырнут из комнаты… А Он: «Оставьте её, она подготовила Моё тело к погребению». Никто не понял. А теперь понятно.

Марфа. Ничего не понятно. Что это было такое – то, что стряслось позавчера? И что будет завтра?

Мария. Все мы знаем своё будущее, только боимся сказать. Каждого из нас поглотит дыра гробницы. И муха будет ползать по лицу. А потом – голос, и мы встанем, неведомо как, и выйдем на голос. И услышим: «Дайте ей есть».

Марфа. Надо встретить Иоанна. Пойду, принесу вина и воды. (Отдёргивает занавесь, уходя.) И хлеба.

Мария. Скажи, Лазарь, скажи ты: ведь Учитель не мог умереть!

Лазарь. Мог. Просто… умереть – это совсем не то, что вы думаете.

Внезапный шум – то ли порыв горного ветра, то ли взмах множества крыльев. Дверная занавесь взметается, и в комнату входит, почти влетает молодой человек. За ним появляется Марфа с кувшином в руках и замирает в дверном проёме.

Мария. Иоанн, что?

Иоанн. Гробница, куда положили, пуста, и никто не знает, где Он.

Удар и звон. Это кувшин падает из рук Марфы и разбивается, разбрасывая по всему обозримому пространству радужные искры-брызги.

Лазарь. Кто сказал?

Иоанн. Я сам видел.

Мария. Что?

Иоанн. Пустота.

Мария. Пусто там, и тела нет…

Иоанн. Что?

Мария. Пустота.

Иоанн. Одни ризы лежащие. И плат, который был на главе Его, не с ризами, а особь свит, аккуратно так, на другом месте.

Молчат все. Тихая-тихая мелодия, то ли журчание воды по камушкам, то ли колыбельная.

Марфа. Что же это? Кто взял? Куда положили?

Мария. Он жив.

Иоанн. Магдалина была там раньше всех, когда ещё темно. И видит, что камень отвален.

Мария. Он жив. Его нет там.

Иоанн. И бежит, и приходит к Симону Петру… И я там с Петром был… И говорит, вот как ты: «Унесли Господа из гроба, и не знаем, где положили Его».

Мария. Я иду к тебе во тьму…

Иоанн. Побежали мы оба, только я скорее. Наклонился, вижу – лежат пелены. Но не вошел внутрь. Тут и Пётр, и входит во гроб, и видит одни пелены лежащие, и платок… И я вошёл.

Марфа. Что же это?

Иоанн. Я не знаю. Да. Невозможно поверить. Он воскрес. Я знаю.

Мария. Да. Он жив.

Иоанн. Он жив.

Лазарь. Он жив.

Несколько секунд молчат, как будто прислушиваются. Возможно даже, кто-то начинает напевать.

 
Лучик – в щёлочку, как мышь.
Никого здесь. Тишь да мы.
Погружённые во тьму,
выходи по одному.
Руку Господу давайте,
плоть на кости надевайте.
Всё исчезло. Только свет.
– Где был, Господи?
– Секрет.
 

Мария (увидев). Равви!

– Мир вам.

Всё исчезает в потоках звучащего света, такого белого, как на земле белильщик не может выбелить.

– Ну, говорю же: мир вам. Здравствуйте. Что изумляетесь? Что ж у вас так мало веры-то? Вот я с вами. Я же говорил, сколько раз говорил…

– Дайте мне что-нибудь поесть.

Новая одежда

У Ефрема Сирина монолог Смерти завершается следующим образом. Помните, мы остановились на том, что Смерть потеряла кое-кого.

 
Их нет! нигде нет! Неужели сбежали!
От меня ускользнули, в раю они, что ли?
 
 
Ай, кто это, крылатый, тысячеглазый!
Огненный херувим! Горю! Погибаю!
 

И потом такая вот картина в финале:

 
Голос Нового Мертвеца загрохотал
громовым гулом во всю адову пропасть,
раскалывая могилы, будто орехи.
Шагает ангел, берёт за руки мёртвых,
Ведёт, как детей, к Распятому на кресте,
а Тот бросает – лови! – пригоршнями – жизнь.
 

Жизнь победила смерть неизвестным для нас способом.

Это поэтическое видение преподобного Ефрема. Недаром за ним ходили и записывали. Поэт.

Тоже вот – поэты. Чудаки.

К примеру, Хармс.

Я уж не говорю, как они жили с Эстер Русаковой. Как кошка с собакой. Или как у Тредьяковского в оде на шутовскую свадьбу: «Здравствуйте, женившись, дурак и дура…». Главное: чего им не хватало? То есть им не хватало всего – в материальном плане: денег там, работы, благоустройства, даже просто поесть. Но это-то как раз их мало волновало. И потом, они любили друг друга. По крайней мере, они так считали. Он и она. Он так просто сходил с ума, когда они ссорились (а они всё время ссорились). В его записных книжках прямо-таки стоны и вопли на эту тему. И молитвы по данному поводу. Так прямо и записано: «Боже, я с ней разойдусь… Господи, я не вынесу… Боже, дай мне сил…»

Хармс, вернее Ювачёв Даниил Иванович, был в какой-то степени религиозным и даже, наверно, церковным человеком и веру в Бога имел серьёзную. А тут – такая смехотворная чушь.

«Эстер несёт с собой несчастие. Я погибаю с ней вместе. Что же, должен я развестись или нести свой крест? <…> Она мешает мне во всём и раздражает меня. Но я люблю её и хочу ей только хорошего… Как добиться мне развода? Господи, помоги! Раба Божия Ксения, помоги!»[8]8
  Цит. по: Даниил Хармс: «Боже, какая ужасная жизнь…» / публ., вступл. и послесловие В. Глоцера // Новый мир. 1992. № 2. С. 202.


[Закрыть]

Это пишет молодой человек двадцати трёх – двадцати пяти лет, пользующийся успехом у женщин и реализующий этот успех насколько возможно.

И всё дело в том, что «она говорила долго по телефону с Мишкой». И что «она переглядывается с кем-то через окно… Подошла к окну и смотрит туда».

И вот: «Господи, сделай! Ксения, помоги!»

В чём помогать-то?

Будто это Ксения посадила их, как в тюремную камеру, в одну комнату коммуналки на Надеждинской. И будто Господь научил их мешать друг другу и раздражать, и ревновать, и при этом непрерывно вожделеть друг друга.

И вот этот самый Даниил Ювачёв где-то между заходом по литературным делам к Чуковскому и амурным визитом к художнице Алисе Порет идёт в Спасо-Преображенский собор. Это, кстати говоря, рядом с Чуковским и в трёх минутах ходьбы от квартиры Кузмина. Стоит там долго. И заносит потом, возможно, в ту же записную книжку: «От восхищения я с трудом удержался, чтобы не заплакать. Я простоял в Соборе вечерню…»[9]9
  Цит. по: Даниил Хармс: «Боже, какая ужасная жизнь…» / публ., вступл. и послесловие В. Глоцера // Новый мир. 1992. № 2. С. 204.


[Закрыть]

И тот же самый автор позже (довольно скоро) в повести «Старуха» заявит следующее:

– Видите ли, – сказал я, – по-моему, нет верующих или неверующих людей. Есть только желающие верить и желающие не верить.

– Значит, те, что желают не верить, уже во что-то верят? – сказал Сакердон Михайлович. – А те, что желают верить, уже заранее не верят ни во что?

– Может быть, и так, – сказал я. – Не знаю[10]10
  Хармс Д. Полет в небеса. Стихи, проза, драмы, письма. Л., 1991. С. 415.


[Закрыть].

Это одна из самых великих мыслей во всей мировой литературе.

Причём написана она, что называется, в стол, без надежды на прижизненную публикацию.

Нет верующих и неверующих. Кто хочет верить – тот и верит. И получает то, во что верит. А на нет и суда нет.

Однако ж тот, кто хочет, – не имеет, а только надеется иметь. То есть верующий – это тот, кто в ужасе бежит и удирает от своего неверия? Чем сильнее верит, тем отчаяннее бежит и тем, значит, страшнее его неверие? Так, что ли?

Может быть, и так. Не знаю.

Кстати, имя Сакердон дословно переводится с латыни «священник».

Надо же. Такая глупая жизнь – и такие огромные мысли.

Ну ладно, это Хармс. Странный тип.

А вот Кузмин.

Его образ жизни в дореволюционном Петербурге и в советском Ленинграде – это просто одно сплошное безобразие, вызов здравому смыслу и содом, а с какого-то момента ещё и заявление на прописку в большевистской тюрьме. Вот хотя бы его сожительство с Юркуном и вообще весь этот гомосексуализм.

Правда, насчёт гомосексуализма… Кузмин усердно культивировал такой свой образ (как сейчас говорят, имидж) и до революции, и после, даже и тогда, когда в УК РСФСР была вписана статья за мужеложство. Однако допустим, мы ничего не знаем про этот имидж, а просто берём последнюю книгу этого автора и вдумчиво прочитываем – стихи «Форель разбивает лёд», поэму «Лазарь». И мы не находим тут ни единого намёка на то самое. И вообще, читая, ни разу не подумали про это. Потому что всё тут совершенно не про то.

Там есть, конечно, уличный шкет с накрашенным ротиком, подрабатывающий известно чем, – но такое нередко случается в реальном мире, отражаемом художественной литературой. Есть там, в стихах, и симпатии мужчины к мужчине. Но что же в этом такого? Честно признаюсь, я тоже с большой симпатией и даже с любовью отношусь к некоторым мужчинам, но это не значит, что мы с ними в содоме. Я их люблю, потому что они мои друзья, и только очень скверный язык и тухлый ум могут выразить по сему поводу содомские подозрения. Интерпретации (увы, общепринятые) поэзии Кузмина как гомосексуальной – суть отрыжки тухлых умов и грязных языков. В стихах этого ничего нет. А как они там жили с Юркуном и с женой Юркуна и так далее – этого мы не знаем, свечку не держали и, в общем-то, не хотим знать. Не наше это дело.

Кстати, Кузмин ходил в тот самый Спасо-Преображенский собор. Там же его отпевали заочно – он умер в больнице, а советских покойников из больниц в церковь не возили.

Спасо-Преображенский, бывший Всея гвардии собор – один из трёх соборных храмов, которые остались в красном Ленинграде не закрытыми и в тридцатые годы, и во время войны. И это, наверно, первый храм, в котором я побывал на богослужении. Конечно, в детстве. А потом уже стал ходить в Александро-Невскую лавру, в Троицкий собор. Уже в юности.

Про Кузмина я вот к чему.

Это его стихотворение, где Богородица беседует с архангелом, – оно всё удивительно точно в цель. Например, по поводу шитья. Вот, допустим, мы увидели случайно Богородицу дома одну. Что Она делает? За каким занятием, скорее всего, мы Её застали? Вряд ли за чтением, прядением, готовкой или домашней уборкой. Ясно – за шитьём.

Ну а вот интересно: что Она шьёт? Кому? И что за полотно лежит на солнышке, на пригорке? Как там дальше сказано в стихотворении:

 
У палисада конь стучал копытом,
А на пригорке полотно белилось.
 

Интересный вопрос. Но к нему мы ещё вернёмся. Сейчас что-то нахлынули воспоминания.

16 февраля 1982 года. Это был вторник. Да. Я вполне мог, прогуливая лекции, отправиться в Александро-Невскую лавру. Я тогда учился на втором курсе. Вообще-то, не учился, а дурака валял. Всякие там стихи, друзья-гении, поэтические девушки, кофепития под литературную беседу и так далее. А учёба побоку. А церковью я очень интересовался и поэтому вполне мог забрести в лавру, в Троицкий собор. Тем более что в этот день – именины моей крёстной. Вчера было пятнадцатое, Сретенье, а после Сретенья, шестнадцатого, – память Богоприимца Симеона и пророчицы Анны. А моя крёстная, бабушкина сестра, – Анна Александровна, в этот день именинница. Конечно, мог пойти.

Но не пошёл. Сейчас уже не вспомнить, почему. Вообще я это далёкое время смутно помню. Но знаю, что не был в тот день в лавре. Потому что если бы был – запомнил бы.

Я часто в те времена забредал в лавру, в Троицкий. Там сумрачно и покойно, там что-то странное читают вслух. И там икона Скоропослушница, которая меня, не знаю почему, притягивает, как магнитом. Так что было бы совершенно не удивительно, если бы я оказался там утром 16 февраля 1982 года и увидел бы следующее.

Допустим, я стою слева от главного нефа, в закоулке, где на стене икона – Богородица Скоропослушница, список с афонской. Около десяти утра. В дальнем углу собора отзвучало гулко-монотонное чтение непонятных мне книг.

Я увидел бы, как проворно задвигались какие-то служители, расстилая длинный ковёр к самому входу. Потом разные фигуры закружились у массивных входных дверей и замерли в ожидании – как будто в эти двери с улицы сейчас войдёт государь император со свитой. И двери действительно распахиваются, и входит – нет, вбегает – небольшого роста худенький человек: не старик, но такой пожилой юноша, которому под семьдесят, в длинной мантии, расцветкой напоминающей британский флаг, и в белом колпаке с оплечьем (это, кажется, называется «клобук»). Он входит очень лёгкой и энергичной походкой. Примерно так ходят ангелы, если им надо перемещаться по каменному церковному полу. Его лицо молодо, хотя и оформлено седой бородой и густыми бровями. И глаза, живые, будто бы выбегающие из-под бровей и хватающие всё вокруг, как непуганое дитя хватает интересные предметы.

Он останавливается как вкопанный на краю ковра. Хор с небес поёт что-то непонятное, но очень стройное:

– От восток солнца до запад хвально имя Господне!

А юноша-старик идёт к свету алтаря, чтобы надеть там новую светозарную одежду… Идёт так быстро и невесомо, что свита остаётся где-то позади внизу.

Это Антоний, митрополит Сурожский.

И когда он пролетает мимо меня – заглядывает в мои оторопелые глазки весело и ласково и тёплой ладонью касается моей головы…

В тот день в Троицком соборе служил митрополит Антоний Сурожский, приехавший на два дня из Москвы в Ленинград (а в Москву из Лондона на неделю).

Но я в тот день там не был, а занимался неизвестно чем. Может, и в институте был. Хотя вряд ли. Начало семестра. Нет особого смысла ходить на занятия.

В общем, с этими прогулами я доигрался: меня хоть и не выгнали из института, но пришлось брать академку. Это, если кто не знает, такой отпуск для тяжко больных студентов или для лодырей. Меня можно отнести к первой категории, к больным, потому что действительно: я пытался (причём прямо на занятиях, у всех на виду) читать про богословие Григория Паламы по-французски и Псалтирь по-церковнославянски. Это по тем временам вполне тянуло на диагноз. В итоге, убегая от своих проблем, я оказался в Таллине, в церкви Николая Чудотворца на улице Вене. И, так как там не было чтеца, батюшка взял и поставил меня чтецом. Тогда в церкви в провинции было совсем мало народа, а молодых человечков с бодрым голосом – и вовсе неоткуда взять.

И вот я стою в стихаре перед аналоем и читаю.

Великая суббота. Утреня. Пророчества Иезекиилева чтение.

«Бысть на мне рука Господня, и изведе мя в духе Господнем, и постави мя среде поля, оно же было полно костей человеческих.

И рече ко мне:

– Сыне человечь, оживут ли кости сия?

И рече ко мне:

– Прорцы на кости сия, и речеши им: кости сухие, слышите слово Господне! Се глаголет Адонаи Господь костям сим: “Се Аз введу в вас дух жизни”…

И совокупляхуся кости, кость к кости, каяждо к составу своему. И видех, и се быша им жилы, и плоть растяше, и восхождаше, и протяжеся им кожа верху, духа же не было в них.

– От четырёх ветров приди, Дух, и дохни на этих мёртвых, и пусть они оживут.

И изрёк я пророчество, якоже повеле ми: и вниде в них дух жизни, и ожиша, и сташа на ногах своих, собор мног зело.

Так говорит Адонаи Господь:

– Вот, Я открываю гробницы ваши и выведу вас из гробниц ваших. И вложу Дух Мой в вас, и оживёте…»[11]11
  Иез. 37:1–14. Текст приводится в сочетании церковнославянского и русского синодального переводов.


[Закрыть]

Вот так текст! Прямо-таки видно, как эти кости сползаются, срастаются, встают, одеваются мышцами и кожей, обретают лица, глаза, голоса… И Духом Божиим оживают в новом изумительном бытии.

Кости неуживчивого человека

Вы, наверно, желаете наконец узнать, что там шьёт Богородица из белёного на солнце полотна? Подождите минуточку. Очень хочется рассказать интересную историю.

Между прочим, где-то совсем недалеко от того места, где я стою и читаю пророчество Иезекииля, под полом церкви Николая Чудотворца, что на улице Вене в Таллине, лежат кости одного необыкновенного человека. Они и сейчас там лежат, но, так сказать, в славе и почёте, а тогда просто лежали, и я о них не знал, потому что мне никто не сказал.

Когда эти кости были живыми, то они, возможно, входили в храм Божий бодрой походкой. И на них поверх мышц и кожи надевали пестроцветную мантию и клобук с оплечьем. И при этом невидимые голоса пели:

– От восток солнца до запад хвально имя Господне!

Был такой человек по фамилии Мацеевич. У него несколько имён, и все на «А». При крещении наречён Александром, в монашестве Арсений, в заточении Андрей. В заточении он находился тут неподалёку, в каземате Ревельской крепости. Где точно – неизвестно; сохранился ли тот каземат – непонятно. Узника Андрея держали там четыре года, причём последний год никуда не выпускали из камеры и даже замуровали дверь кирпичом, оставив только окошечко для подачи пищи. Такое проделывали с самыми что ни на есть опасными и непокорными преступниками. Точнее, с теми, кто мог, выйдя наружу, рассказать что-то очень неприятное о носителях высшей власти. Или с теми, чьё просто появление на людях пробуждало нехорошие мысли о высших носителях. Похожим образом держали императора Ивана Антоновича в Шлиссельбургской крепости и ещё одного узника в Кексгольме, которого даже имя так никто и не знает. Первого потому, что был законным императором в царствование трёх незаконных. Второго за то, что оказался, по-видимому, каким-то манером причастен к некрасивой личной жизни императрицы Екатерины.

Вот так и этого.

Кто такой А. Мацеевич?

Это был такой человек с очень плохим характером.

Куда его ни поставят начальником, на него всегда жалуются подчинённые. А с высшим начальством он доссорился до того, что его запихали в глухой чулан Ревельской крепости и там уморили.

Вообще-то, он был сыном священника с дворянскими корнями, родом с Украины. Примерно как Гоголь Николай Васильевич: у того тоже в роду были шляхтичи, попы и казаки. Хотя вообще происхождение рода Гоголей-Яновских – дело тёмное.

Автору «Мёртвых душ» наш Мацеевич годился в прадедушки: появился на свет в 1697 году где-то на Волыни, которая тогда пребывала под польской короной. Учиться отправился в подвластный России Киев, в Духовную академию. Там же проходил курс наук и гоголевский Хома Брут. Гоголь в «Вии» не указывает точных примет эпохи, но более или менее похоже, что действие происходит в первой половине XVIII века. Так что, возможно, Александр Мацеевич учился вместе с Хомой Брутом или, скорее, несколько раньше. На двадцатом году жизни принял монашеский постриг с именем Арсений. Служил иеродиаконом, затем иеромонахом в Киеве и в Чернигове. Потом его занесло в Сибирь.

Это не особенно удивительно. Выпускников Киевской академии, как людей сведущих в науках духовных и светских, отправляли на ответственную церковную работу по всей Российской державе, особенно туда, где нужно было вести одновременно разговор с мирскими властями, с духовенством и с раскольниками. Так он попал в Тобольск. Град сей, имеющий единственную во всей Сибири каменную крепость, служил помимо всего прочего местом пребывания ссыльных и заключённых. Скорее всего, в Тобольске иеромонах Арсений впервые вдохнул воздух тюрьмы, ибо должен был вести увещевательные беседы с заключёнными старообрядцами. А может, это произошло в Соловецком монастыре, куда его отправили по аналогичным делам чуть позже. А ещё позже он был назначен в Двинско-Обский отряд Великой Северной экспедиции. Это та самая экспедиция, инициатором которой был Витус Беринг, и которая, действуя несколькими отрядами на протяжении пятнадцати лет, нанесла на карту север и восток евразийского континента.

Тут его скверный характер, наверно, проявился вовсю. Правда, мы про это ничего точно не знаем. Однако он был привлечён к следствию по делу своих непосредственных начальников, лейтенантов Муравьёва и Павлова. Этих командиров потянули в суд по обвинениям не вполне ясным, как обтекаемо сообщают источники, «за многие непорядочные, нерадетельные, леностные и глупые поступки»[12]12
  Григорьев А. Б. Священномученик Арсений Мацеевич в гражданском, уголовном и церковном судебном процессе // XVIII ежегодная богословская конференция Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. М., 2008. С. 99.


[Закрыть]. Арсения арестовали и под стражей вывезли из Пустозерска (городишки, где за полвека до того сожгли в срубе протопопа Аввакума) в Питер, но вины никакой на нём не нашли, да и в чём, собственно, обвиняли – непонятно. Может, просто взяли как свидетеля против тех двоих, потому что он, скорее всего, был с оными буйными офицерами в контрах. В общем, он вернулся обратно в экспедицию, а Муравьёва и Павлова разжаловали в матросы, тоже, правда, ненадолго. Любопытно заметить, что правнук этого Степана Муравьёва, Муравьёв Николай, через сто двадцать лет прославится как граф Амурский, присоединитель к России Приамурья и Приморья.

На сей раз иеромонах Арсений особенно не пострадал, если не считать страха, когда его брали в Пустозерске, и потом ещё запрета на выезд в Англию, куда планировалось его отправить на службу в посольство. То есть он всего-навсего стал невыездным. Это очень гуманная кара. Его даже освободили от тягот флотской службы и направили, правда, не в Лондон, а в Вологду. А вскоре назначили на ответственную работу: экзаменатором священников и увещевателем вероотступников.

На новом месте его неуживчивость ещё усилилась, чему мы имеем документальное подтверждение в синодском расследовании обстоятельств смерти некоего осьмидесятипятилетнего игумена Трифона. То ли тот высказал на экзамене еретические мысли, то ли что, но старика запороли «цепками» (плетью с крючками) якобы по приказу Арсения. Синод, однако, виновным увещевателя не признал, только посоветовал «пытать впредь бережнее». Что поделаешь – такие нравы. Примерно в те же годы посереди стольного града Санктпитербурха по указу императрицы Анны Иоанновны сожгли живьём двух человечков: отставного капитана Возницына, признанного сумасшедшим, но всё-таки осуждённого за отступничество от православия, и какого-то Бороха, или Боруха, за то, что соблазнил первого перейти, обрезавшись, в «жидовскую веру». Кстати, Арсений Мацеевич был тогда назначен «увещевать» Возницына, дабы вернуть к истинной религии, но, судя по всему, не преуспел.

Тем не менее года через три после этого, уже при Анне Леопольдовне, Арсения поставили митрополитом Тобольским, а ещё через год, при Елизавете – Ростовским и Ярославским. Ростовская кафедра – вообще-то, третья по старшинству среди епископских кафедр Русской православной церкви. Митрополит Арсений был введён в состав Синода. Пик карьеры.

Правда, жалобы и доносы на него в это время прямо льются потоком. Тогда доносы любили писать и читать. Впрочем, сей род письменности во все времена пользуется успехом. Жалобщики на митрополита: беглый солдат-алкоголик, отставной прапорщик, подьячий епархиальной канцелярии, мещанин городишки Романова, помещик по фамилии Терпигорев, какой-то полковник Миклашевский, губернатор генерал Шипов – полный спектр чинов и званий Российской империи. Содержание жалобных грамот самое разное, но все сливаются в едином вопле: избавьте нас от этого опасного гордеца и зверя со скверным характером.

Надо сказать, митрополит Арсений и сам умел подлить масла в огонь. (Последняя фраза звучит зловеще для человека, побывавшего в Пустозерске). Ну, например, он взял и отлучил от церкви помещика Лыткина со всею его семьёю и слугами. Правда, дело в том, что люди Лыткина по указанию барина ограбили церковные земли и убили священника. Так что даже Синод оставил в силе наложенное митрополитом прещение. Но всё-таки жёсткое решение со стороны владыки. И другого помещика, того, с говорящей фамилией Терпигорев, которого вина была поменьше (без смертоубийства), – тоже отлучил. Тут уж дело дошло до императрицы. Пошла переписка: запросы, объяснения, жалобы, указания… Чем дело кончилось – неизвестно. По этому поводу в одном из посланий в Синод владыка Арсений сформулировал: «Не мню, дабы таковой грех обретался, который бы на гражданском суде, и наипаче христианском, был бы виной, наказания достойной, на духовном же суде не требовал бы покаяния и судим бы был, яко суду Божию неповинен»[13]13
  Григорьев А. Б. Указ. соч. С. 105.


[Закрыть]. То есть всякий преступивший закон человеческий виновен также и по закону Божию. И суд церковный грознее суда государственного: за что государство судит, за то и церковь судит; и за что государство не трогает, церковь тоже судит.

М-да. Суровый человек.

Справедливости ради отметим, что враги митрополита Арсения в итоге остались при своём. Ни Лыткина, ни Терпигорева не сожгли на костре. Скорее всего, оба они спокойно уехали на время из своих имений, подальше от прегордого владыки, и где-то за пределами его епархии жили себе, как жили и раньше.

А с самим митрополитом получилось по-другому.

Вот что в одном доносе повествует некоторый посадский человек Волчок из города Романова, что на Волге (ныне Тутаев): «На слова его, Петра Волчка, что он-де пожалуется на митрополита самой императрице, Арсений-де сказал, что ему, митрополиту, императрица-де не указ и что он сам себе императрица»[14]14
  Григорьев А. Б. Указ. соч. С. 106.


[Закрыть].

Правда ли это или, скорее всего, поклёп, но образ мыслей митрополита Арсения уловлен Волчком, по-видимому, верно. Какая-то там императрица архиерею не указ.

Вообще-то, действительно странная картина: верховный судия во всей православной России, в том числе и над православной церковью – кто? Незаконнорожденная старая девица, пребывающая в блудном сожительстве, поставленная на высшую ступень власти пьяными солдатами, ума не слишком дальнего и уж, во всяком случае, науками не просвещенного. Попросту говоря – баба.

Одно хорошо, что баба, в сущности, не злобная. И пока жива была императрица Елизавета Петровна, Арсения не трогали. Может быть, она и вовсе не прочитала донос романовского мещанина. То есть наверняка не прочитала, никто из секретарей и фаворитов не подсунул ей в удобный момент оную бумагу. Иначе бы, конечно, без последствий это дело не залежалось. Но, во всяком случае, Арсений, оставаясь митрополитом, пережил Елизавету и её эфемерного преемника Петра Фёдоровича. А вот при Екатерине Алексеевне нашла коса на камень.