Текст книги "Дорога без возврата (сборник)"

– Слышал, – пробормотал он несколько нетерпеливо. – И что? Ты специалист. Какой твой диагноз? Anaemia cerebri? Начальные признаки шизофрении? Поражение лобных долей? Другое какое дерьмо? Иза, каждый психиатр обнаруживает у себя разного рода подобные симптомы, это просто профессиональная болезнь. Должен ли я говорить тебе, как мало мы знаем о мозге, о протекающих в нем процессах? По-моему, ты просто-напросто переработала. Ты не должна проводить столько времени со своими кошками, рядом с этой аппаратурой. Знаешь ведь, насколько все это вредно: высокие частоты, поля, излучение мониторов. Брось ты это все на какое-то время, возьми отпуск. Отдохни.

Иза приподнялась на локте. Мужчина, лежа на спине, ласкал ей грудь заученным автоматическим движением. Она не любила, когда он так делает.

– Хеню.

– А?

– Я бы хотела, чтобы ты меня обследовал. На энцефалографе или с помощью изотопов.

– Можно, почему нет? Только…

– Прошу тебя.

– Ладно.

Они помолчали.

– Хеню.

– Да?

– Эльжбета Грубер. Ты ее лечишь. Что с ней на самом деле?

– Тебя это интересует? Верно, слышал. Довольно странный случай, Иза. Привезли ее в шоке, с типичными признаками кровоизлияния. Почти сразу она впала в состояние комы, и с тех пор нет ни улучшений, ни каких-либо изменений. Мы склоняемся к мнению, что на шок у нее наложился воспалительный процесс.

– Encephalitis lethargica?

– Ага. А почему ты спрашиваешь?

Иза отвернулась. В окно, вместе с очередным отчаянным воем сигнализации, ворвался собачий визг, нарастающий, прерывистый.

– Ноги бы такому пообрывал, – проворчал мужчина, глянув в сторону окна. – Проблемы у него на работе или дома, а высаживается на животном, быдло!

– Вееал разорвал Завесу, – спокойно проговорила Иза.

– Что?

– Вееал. Голос истязуемого зверя. Голос отчаяния, безысходности, страха, боли, превосходящей все.

– Иза?

– Крик, который не есть крик. – Иза заговорила громче: – Вееал. Вееал разорвал Завесу. Так сказала… Эля Грубер. Она это видела.

– Довольно… – простонал мужчина. – Иза! Она не могла… Девочка без сознания! О чем ты говоришь?

– Она говорила со мной. Говорила и велела мне что-то делать.

– Иза, ты действительно должна взять отпуск. – Мужчина посмотрел на нее, вздохнул. – Но прежде зайди ко мне, я тебя обследую. Это все проклятый стресс, паршивая работа, все из-за нее. Нельзя так себя выматывать, Иза.

– Хеню. – Иза села на постели. – Ты что, не понимаешь, о чем я? Эля Грубер говорила со мной. Я ее слышала. Она видела…

– Знаю, что она видела. Это, по всей вероятности, и послужило причиной шока и кровоизлияния. Она была свидетельницей убийства на огородных участках.

– Нет.

– Как – нет?

– Убийство было позже. Убийства она уже не видела. Видела… доску, что лежала на голове кота, закопанного по шею в землю. Ноги, топочущие по той доске. Глаза… Два шарика…

– Господи Иисусе! Иза! Откуда ты это… От кого?

– Мне рас… сказали.

– Кто?

– Музы… канты.

– Кто?

Иза опустила голову на подтянутые к груди колени и затряслась в плаче.

Мужчина молчал. Он думал о том, как беспомощны женщины, как сильно управляют ими их бабские эмоции, мешая работать, мешая наслаждаться жизнью. О том, какое огромное несчастье – эта феминизация целых предприятий, абсолютно неподходящих для женщин. С Изой, думал он, и правда творится неладное. Он беспокоился. С минуту. А через минуту верх взяло более важное беспокойство – что сказать жене, когда он вернется от Изы домой. В этом месяце он израсходовал уже все подходящие объяснения.

Подумал, что непременно должен обследовать Изу, снять энцефалограмму, провести анализы. Он мог бы сделать это уже во вторник, но обещал другу, что во вторник съездит к нему на участок, поможет травить кротов. Вот черт, подумал он, забыл сегодня прихватить из больницы стрихнин.

– Возьми отпуск, Иза, – сказал он.

Голубая комната

– Марылька! – позвала Иза, глядя на пустой, покрытый белой простыней и клеенкой стол, на разбросанные провода, иглы, детекторы, кожаные ремни и прищепки.

– Марылька!

– Я здесь, пани доктор.

– Где моя кошка?

– Кошка? – удивилась лаборантка.

– Кошка, – повторила Иза. – Та полосатая. Та, с которой я последнее время работала. Что с ней случилось?

– Как это? Ведь вы же сами…

– Что я?

– Вы мне велели ее принести… А, тут стоит клетка. Потом вы велели мне принести молока. Я и принесла, вы эту кошку накормили…

– Я?

– Да, пани доктор, вы. А потом вы отворили окно. Не помните? Кошка вскочила на подоконник. Я даже сказала тогда, что она у вас убежит. И кошка убежала. А вы…

– Что я? – Иза слышала музыку. Она потерла ладонью лицо.

– Вы засмеялись…

Я должна, подумала Иза, должна идти к Эле Грубер.

Почему? Зачем?

Я должна идти к Эле Грубер.

Почему?

Эля Грубер зовет меня.

Деббе

Деббе бежала, то быстро-быстро перебирая лапками, то вытягиваясь в плавном прыжке. Она знала, куда бежать. Далекая музыка, отдаленный зов тихой мелодии безошибочно указывали ей путь.

Она добежала до края кустов, за которыми поверхностью отравленной реки блестел асфальт. По нему, грохоча и шипя как дракон, проехал, трясясь, большой неповоротливый автобус.

Я должна с ней проститься, подумала Деббе. Пока не ушла, я должна еще с ней проститься. И остеречь. Последний раз. Интересно, где может быть Бремен?

Она отскочила.

Приближающийся автомобиль ослепил ее фарами. На мгновение она заметила красные толстые губы человека, прибавляющего газу и резко выворачивающего руль. Автомобиль дернулся в ее сторону, она почувствовала, как машину сотрясает бешенством, решимостью, жаждой убийства. Увернулась в последнюю минуту, и ветер пригладил ей шерстку.

Она побежала вдоль живой изгороди, маленькая, полосатая тень.

Locus terribilis

Кошки были повсюду вокруг – неподвижные, с поднятыми головами, смотрели, прислушивались. Поворачивали головы за проходящей Деббе, приветствовали ее мяуканьем, почтительным прищуром глаз. Ни одна не шелохнулась, не подошла. Знак паука-преследователя на челе кошки пылал во мраке ведьмовским светом.

Она чувствовала, что это место – странное, небезопасное. Улавливала подушечками лап пульсацию земли, слышала нереальные шепчущие голоса. Минуту спустя, за завесой сквозь задрожавшую мглу, увидела… огонь и кресты, перевернутые, воткнутые…

Деббе замурлыкала в такт мелодии. Образы исчезли.

Вдалеке заметила что-то черное – остатки печки, врытой в землю, словно обугленный остов танка на поле битвы. Около печки, темные на фоне неба, три небольших силуэта. Подошла ближе.

Черный пес с кривой, согнутой лапой.

Серая крыса с длинной усатой мордочкой.

Маленький рыжеватый хомяк.

Музыканты.

Желтая комната

– …убежал разбойник, что было сил в ногах, – монотонно читала бабушка, – и рассказал атаману. То, что мы жилище свое потеряли, это еще не самое страшное, сказал. В доме сидит страшная ведьма, которая набросилась на меня и расцарапала мне лицо когтями. За дверью затаился человек, вооруженный ножом. Во дворе устроило себе логово черное чудище, оно меня ударило палкой. А на кровле сидел судья и кричал: «Давайте его сюда, мерзавца!»

Мальчик засмеялся серебряным голоском. Венердина, лежавшая на кровати, свернулась в клубок, дернула ухом.

– И что дальше? Читай, бабушка!

– И это конец сказки. Разбойники убежали и никогда больше не возвращались, а пес, кот, осел и петух остались в лесной избушке и жили долго и счастливо.

– И не пошли туда… ну, туда, куда собирались?

– В Бремен? Нет. Видно, нет. Остались в избушке и там себе жили.

– А‑а‑а… – Мальчик задумался, грызя палец. – Жаль. Ведь они правда должны были туда пойти. Это пес придумал, когда его выгнали, потому что уже старый был. Очень это плохо. Я никогда не позволю выгнать нашу Мурку, хоть бы и будет ужасно старенькая.

Венердина подняла головку и глянула на малыша желтым, загадочным взглядом.

– Спи, Мариуш. Поздно уже.

– Да, – проговорил сонный мальчонка. – Даже когда будет совсем старая. У нас и так нет мышей. А они должны были уйти в этот Бремен. Они все были… Не забирай Мурку, бабушка. Пускай спит со мной.

– Нельзя спать с кошкой…

– А мне хочется.

Эля Грубер

Иза потрясла головой, пробуждаясь, провела рукой по простыне. За окном было темно. Она сидела на кровати, и прикосновение поразило ее чуждостью, грубой однозначной уверенностью, что…

Не должна быть здесь.

– Ты слышишь меня? – сказала девочка, лежащая на кровати.

Иза кивнула, подтверждая то, что было невозможно. Глаза у девочки были пустые, стеклянные, по ее подбородку змейкой стекала сверкающая струйка слюны.

– Слышишь? – повторила девочка, слегка шепелявя, неловко шевеля перекошенными губами, слипшимися от беловатого налета.

– Да, – сказала Иза.

– Это хорошо. Я хотела с тобой попрощаться.

– Да, – прошептала Иза. – Но это ведь…

– Невозможно? Это ты хотела сказать? Не страшно. Не повезло нам, сильно нам не повезло, светловолосая. Я хочу с тобой попрощаться. Может, тебя это удивит, но… полюбила я прикосновение твоей ладони. Выслушай меня внимательно. Если сегодня ночью раздастся вееал, Завеса лопнет. Не знаю, удастся ли нам удержать… тех. Потому ты должна бежать отсюда. Что ты должна сделать? Повтори.

– Не знаю, – простонала Иза.

– Бежать должна! – выкрикнула Эля Грубер, мотая головой по подушке. – Бежать как можно дальше от Завесы! Не старайся ничего понять – верь тому, что видишь! Кажется тебе, что бредишь, что это сон, кошмар, а это будет реальность! Понимаешь?

– Нет… Не понимаю. Я… сошла с ума, да?

Девочка молчала, всматриваясь в потолок маленькими, как булавочные головки, зрачками.

– Да, – сказала она. – Все сошли с ума и уже давно. Еще одно безумие, маленькое зернышко на вершине огромной горы безумий. Этот последний вееал, которого не должно быть. Кто знает, может, это случится сегодня? Ты слушаешь меня?

– Слушаю, – сказала Иза совершенно спокойно. – Но я – психиатр. Я абсолютно точно знаю, что ты не можешь со мной говорить. Ты находишься в больнице, в состоянии комы. Это не ты. Голос, который я слышу, имитирует мой больной мозг. Это галлюцинация.

– Галлюцинация, – повторила девочка, усмехаясь.

Это судорога лицевых мышц, ну конечно, типичная судорога вследствие кровоизлияния, подумала Иза, в этом нет ничего сверхъестественного. Ничего сверхъестественного, подумала она, чувствуя, как щетинятся волосы на затылке.

– Галлюцинация, говоришь, – протянула Эля Грубер. – Или то, чего в действительности не существует. Ложный образ. Так?

– Так.

– Это можно слышать. Это можно видеть. Но этого не существует, так?

– Так.

– Какие же мы с тобой разные, ты и я. Казалось бы, мой мозг развит менее твоего, но я, например, знаю – то, что я вижу и что слышу, есть. Существует. Если бы не существовало, как можно бы это увидеть? А если существует и имеет когти, клыки, жало, то надо от этого убегать, ибо оно может изувечить, сокрушить, расцарапать. Именно поэтому ты должна бежать, светловолосая. Сквозь прорвавшуюся Завесу пройдут галлюцинации. Это хорошее определение для того, что не имеет собственного облика, но взыскует его в мозгу того, кто на это смотрит. Насколько этот мозг выдерживает такое испытание. А мало какой выдерживает. Последний раз говорю: прощай, светловолосая.

Голова Эли Грубер безвольно упала набок, вперив в Изу мертвое стеклянное око.

Кот

– Пора уже. Сейчас, – прошептал Хенцлевский.

Нейман покосился на часы. Было девять двадцать три. Когда он взглянул, последняя цифра заплясала, как скелет в мультфильме, становясь четверкой. По путям, за огородами, в глубоком, поросшем рябиной котловане гремел и гудел поезд.

– Чего мы ждем, холера? – занервничал адвокат.

Нейман вытащил из пластикового мешка толстый тюк, замотанный множеством полотенец и джутовой веревкой. Из свертка высовывался бело-черный кошачий лоб, с другой стороны – хвост и задние лапки.

Нейман извлек из кармана куртки пассатижи, замотанные оранжевой изоляцией.

Дальше, за беседками, Здыб, притаившийся рядом с Вендой, тяжело булькающим заложенным носом, содрогнулся от вопля, который донесся до него со стороны огородов.

– Господи! – высморкнулся Венда. – Как это ему должно быть больно…

Ощеривши белые зубы, прижавши уши, припали к земле кошки на Долах.

Музыканты, все четверо, были готовы.

Здыб

Гул поезда стих, эхом прокатившись еще по бетонным стенам блоков. И тогда чудовищный вопль со стороны огородов повторился, разорвался как граната, взлетел неправдоподобно высоко, нарастающий, рвущийся, страшный.

– Матерь Божия! – вскричал Венда. – Толек! Это не кот!

Здыб дернулся, расстегивая куртку, выхватил пистолет из кобуры. Рык – это был уже рык, не вопль, оборвался, лопнул, вибрируя, как кромсаемая ножницами стальная проволока. Здыб побежал. Перескочил живую изгородь, продрался сквозь кусты крыжовника. В этот момент ночь пропорол второй крик, еще чудовищнее первого, короткий, обрывистый.

– Анджееееей! – проревел стажер.

Рванув через помидорные грядки, он налетел на полную бочку воды, оттолкнулся, как от стенки, споткнулся, упал, вскочил, поскользнулся, снова упал, инстинктивно выставив вперед руку, вдавил дуло P‑83 в мокрую землю. Позади себя слышал проклятия Венды, который наткнулся на упругую преграду проволочной сетки.

– Анджееееей!

Снова споткнулся. Разглядел, обо что. И тогда начал кричать.

У Неймана не было головы.

Что-то ударило его в грудь. Здыб, упав на колени, задыхаясь, кричал, кричал до боли, такой же точно крик бился в его ушах. Резко дернувшись, оттолкнул от себя руку в окровавленном поплиновом рукаве, из которого торчала скользкая, гладкая, белая в окружающем мраке кость.

На газоне, на четком фоне редкой гряды подсолнухов, что-то сидело. Что-то, что было огромным. Огромным, как грузовик. Темно-синее небо, подкрасненное далеким неоном, слегка рассветлилось за плечами сидящего на траве великана – словно это огромное нечто прорвалось сквозь небо и ночь, оставив за собой светящийся разрыв.

Очередной поезд, ворвавшийся на железнодорожный переезд, хлестнул заросли сверкающим бичом света. Здыб открыл рот и захрипел.

Сидящее на корточках на газоне горбатое чудовище с огромным, покрытым наростами брюхом, оскалившись, подняло тело Хенцлевского в корявых лапах. Фары поезда взбурлили огороды тысячью движущихся теней. Здыб хрипел.

Чудовище разинуло пасть и с хрустом, одним щелчком отгрызло Хенцлевскому голову, далеко, с размахом, отшвырнуло тело. Здыб услышал, как тело ухнуло о конструкции из гофрированной жести. Моча теплой волной стекала по его бедру. Он уже ничего не видел, но знал, чуял, что чудовище, мерно переставляя короткие лапы с огромными ступнями, идет к нему.

Здыб хрипел. Ему очень хотелось что-нибудь сделать. Хоть что-то.

Но он не мог.

Капли

Музыка, склеивающая Завесу, разрывалась, лопалась, распадалась на эластичные лоскуты. Трещина увеличивалась, с той стороны ползла клубящаяся смрадная мгла, огромные, лохматые тучи, туман, насыщенный тяжестью, как плевок сырости, мешающейся с кислотным городским смогом. На крыши, на асфальт, на оконные стекла, на автомобили падали первые редкие капли.

Падали капли желтые, шипящие при соприкосновении с металлом, протискивающиеся в щели и трещины, где палили изоляцию кабеля и грызли медь проводов.

Падали капли бурые, большие и вязкие, и там, где они падали, блекла трава, листья сворачивались в трубочки, чернели стебли и ветки.

Падали капли чернильно-черные, и там, где они падали, испарялся и плавился бетон, раскалялся кирпич, а штукатурка оплывала по стенам, как слезы.

И падали капли прозрачные, которые вовсе не были каплями.

Рената

У Ренаты Водо была безобидная причуда, чудаковатый обычай – неизменно, укладываясь в постель, она проверяла, опущена ли крышка унитаза и заперта ли дверь в ванную. Унитаз, открытый в таинственный и враждебный лабиринт каналов и труб, был угрозой – он не мог оставаться открытым, не защищенным – ведь «нечто» могло из него выйти и застигнуть спящую Ренату врасплох.

В тот вечер Рената, как обычно, опустила крышку. Проснувшись от беспокойства, обливаясь холодным потом, трепеща в полусне, как рыба на леске, она попыталась вспомнить, закрыла ли дверь. Дверь в ванную.

Закрыла, подумала она, засыпая. Конечно же, закрыла.

Она ошиблась. Впрочем, это не имело никакого значения.

Крышка унитаза медленно поднялась.

Барбара

Барбара Мазанек панически боялась любых насекомых и червяков, но истинный, вызывающий прилив адреналина страх и пробирающее все тело дрожью отвращение пробуждали в ней уховертки – плоско-округлые, юркие, бронзовые страшилища, вооруженные похожими на щипцы клешнями на конце брюшка. Барбара глубоко верила, что эта быстро бегающая, пролезающая в каждую щель гнусность только и ждет случая, чтобы вползти ей в ухо и изнутри выжрать весь мозг. Проводя каникулы в палатке, она каждую ночь старательно засовывала в уши затычки из ваты.

В ту ночь, проснувшись от беспокойства, она невольно прижала левое ухо к подушке, а правое прикрыла плечом.

Это не имело никакого значения.

Сквозь неплотно прикрытые двери балкона грязной маслянистой волной начали просачиваться и растекаться по комнате миллиарды юрких насекомых. Глазки их светились красным, а клешни на кончиках брюшек были остры, как бритвы.

Музыканты

– Конец, – сказал Керстен. Деббе молчала, сидя неподвижно, с широко раскрытыми глазами, легонько подергивая черным кончиком хвоста.

– Конец, – повторил пес. – Итка, мы не можем ничего сделать. Ничего. Слышите? Пасибурдук, перестань, это не имеет смысла.

Хомяк перестал играть, застыл, поднял кверху черные слепые пуговки. Такой уж он и есть, подумал Керстен, не изменишь. Все ему приходится повторять два раза. Что ж, это всего лишь хомяк.

Деббе молчала. Керстен лег, опустил морду на лапы.

– Не удалось, и нечего дальше пытаться, – сказал он. – Завеса лопнула окончательно, и на этот раз нам ее не залатать. Они прошли. Те. Оттуда. Понятно, Завеса вскорости срастется сама, но я не должен вам говорить…

– Не должен. – Итка оскалил зубы. – Не должен, Керстен.

– Кое-какие шансы еще у этого города есть. Пока Бородавчатый не перешел на эту сторону, у города есть еще шансы.

– А другие города? – отозвался неожиданно Пасибурдук.

Керстен не ответил.

– А мы? – спросил крыс. – Остаемся?

– Зачем?

Итка сел, опустив заостренную мордочку.

– Итак… Согласно плану?

– Ты видишь другие решения?

Издалека, со стороны селения, донесся до них звук. Волна звука. Керстен ощетинился, а Пасибурдук съежился в рыжий шарик.

– Ты прав, Керстен, – сказал Итка. – Это конец. Уходим в Бремен. Там ждут другие.

Крыс обратился в сторону Деббе, по-прежнему сидящей недвижимо, как пушистая полосатая статуэтка.

– Деббе… Что с тобой? Не слышишь? Конец!

– Оставь ее, Итка, – заворчал Керстен.

– У тебя такой вид, – шикнул крыс на кошку, – будто тебе их жаль. Что, Деббе? Жаль их?

– Что ты можешь знать, Итка, – мяукнула тихо, неприязненно кошка. – Жаль? Может, и так, жаль мне их. Жаль мне прикосновения их рук. Жаль мне шелеста их дыхания, когда спят. Жаль мне тепла их колен. Жаль мне нашей музыки, которая едва лишь познана, а уже утрачена. Ибо эта музыка никому не нужна, и никогда никого уже мы ею не спасем. Потому что каждую минуту, каждую секунду в тысячах мест этой планеты разносится вееал, и будет он разноситься все чаще. До самого конца. Вас тоже мне жаль. Тебя, Итка, и Керстена, и Пасибурдука. Жаль мне вас, проигравших, вынужденных бежать. И себя тоже мне жаль, ибо ведь все равно пойду я с вами, пойду как одна из вас. Хотя это не имеет никакого смысла.

– Ты ошибаешься, Деббе, – спокойно проговорил Керстен. – Мы не бежим. На этот раз нам не повезло. Но в Бремене… в Бремене ждут другие. С незапамятных времен Музыканты уходят в Бремен. А когда будет нас больше, сильнее будет и наша музыка, и когда-нибудь мы замкнем Завесу окончательно и навсегда, сделаем из нее непроходимую стену. Потому ты и ошибаешься, полагая, что наша музыка не нужна. И что ты ее потеряла. Это неправда. И ты это знаешь.

– Чувства берут в тебе верх над разумом, Деббе, – добавил Итка. – Что с того, что этот город малость обезлюдеет? В конце концов, они этот заслужили. А ты… думаешь о спасении единиц. Отдельных людей, тех, которых любишь? Это нерационально. Думай о биологическом виде. Единицы не имеют значения.

Кошка внезапно встала, потянулась, смерила крыса зеленым злым взглядом, в котором через секунду заиграла и заблестела кровная ненависть биологического вида. Итка даже не дрогнул. Он смотрел, как она отходит в сторону, между чертополохом и балдахинами трав, надменная, гордая и непобедимая. До конца.

– Сентиментальная идиотка, – буркнул он, когда был уверен, что кошка его уже не услышит.

– Оставь ее, – проворчал Керстен. – Ты не можешь ее понять.

– Могу, – оскалил зубы крыс. – Только не хочу. Объяснять почему тоже не хочу. Гораздо важнее, что она с нами. Она хороший Музыкант. Керстен, может, нам лучше наконец тоже пойти?

– Пойти? – усмехнулся пес. – Зачем нам идти, если можем поехать?

Дитер Випфер

Дитер Випфер протер глаза тыльной стороной ладони, силясь унять дрожь, тошноту и головокружение. Вытер вспотевшие руки о штаны, ухватился за руль, тронулся с места, когда загорелся зеленый свет. Он не знал, где он. Совершенно очевидно, это не была дорога на Щвецко, где он должен был находиться.

Улицы были пусты, безлюдны, как в плохом сне. Дитер Випфер прикрыл глаза, крепко зажмурился, снова открыл. Что я тут делаю, думал он, проезжая мимо конечной остановки трамваев, где я? Что я тут делаю? Что со мной происходит, verfluchte Scheisse, ich muss krank sein. Я болен. Чем-то отравился. Надо остановиться. Нельзя мне ехать в таком состоянии. Остановиться. То, что лежало на обочине, это не мог быть труп. Я должен остановиться!

Дитер Випфер не остановился. Он миновал конечную остановку трамваев и огородные наделы, ехал дальше по грунтовой дороге, краем ужасного пустыря, прямо в дикий лунный пейзаж. Ехал, хотя не хотел ехать. Не знал, что с ним происходит. Не мог знать.

Из-за истончившейся, дрожащей завесы Дитер Випфер видел заостренные, стройные башни костела, пылающие озерами огня. Видел деревянные опоры и свисающие с них искалеченные тела.

Das ist unmoglich!

Видел маленького черного человека, размахивающего распятием, кричащего…

Das ist unmoglich! Ich traume!

Locus terribilis!

Огромный грузовик ехал легко, сокрушая колесами шлак, выдавливая в полосах глины зубастые следы протекторов. На голубом боку мощного прицепа виднелась надпись, сделанная большими мертвенно-белыми буквами:

KUHN TEXTILTRANSPORTE GmbH

А пониже было название города:

BREMEN

Желтая комната

Мальчик спал неспокойно, ворочался. Венердина насторожила уши, напрягла слух.

То нечто, что медленно ползло по стене, не имело устойчивой формы – это было черное пятно, сгусток темноты, пульсирующий, раздувающийся, шарящий во мраке длинными щупальцами. Шерсть на загривке Венердины встопорщилась, как щетка.

Чудовище, уже на подоконнике приоткрытого окна, раздулось, начало затвердевать, поднимаясь на кривых конечностях. Ощетинилось колючками, задрало вверх жалящий хвост.

Кошка сменила позу. Потянулась легко, вытянула обе лапки, выставила когти. Всматриваясь в чудовище широко открытыми глазами, прижала уши, оскалила мордочку, обнажая клыки.

Чудовище заколебалось.

Только попробуй, сказала Венердина. Попробуй только. Пришел убивать спящих, попробуй показаться той, что бодрствует. Любишь приносить боль и смерть? Я тоже. Ну, выходи, если осмелишься!

Чудовище не шелохнулось.

Прочь, бросила кошка с презрением.

Затаившийся на подоконнике сгусток мрака, черный как небытие, сжался, схлопнулся. И исчез.

Мальчик застонал во сне, перевернулся на другой бок. Он дышал ровно.

Венердина любила слушать, как он дышит.

Иза

Эля Грубер умерла. Глаза ее были открыты, но Иза была уверена, что она умерла. Она не слишком хорошо знала, что делать. В этот момент отворилась дверь. Вошла санитарка.

– Боюсь, что… – начала Иза и оборвала себя.

Пухлое лицо санитарки, еще не так давно симпатично наивное, изменилось. Теперь это было лицо идиотки, кретински улыбающейся маньячки.

Санитарка, не замечая Изы, подошла к постели Эли Грубер, бессмысленным, автоматическим движением поправила подушку. Со столика, стоящего рядом, взяла стакан. Выглянула в окно, сжала стакан в кулаке. С ладони потекла струйка крови. Санитарка не обратила на это внимания, лицо даже не дрогнуло. Засучив левый рукав, осколком она рассекла себе внутреннюю сторону предплечья, резким, внезапным движением – от локтевого сгиба до самой ладони – раз, потом второй. Кровь брызнула на белый фартук, на глянцевую поверхность столика, на постель, стремительно полилась на линолеум. Санитарка затряслась от сдерживаемого смеха, подняла руку, любуясь пульсирующими волнами хлещущей крови.

– На помоооощь! – вскричала Иза, преодолевая сдавивший ей горло ужас. – Люди! На помощь! Помогите же, кто-нибудь!

– …дииииии! – вторил ей истерический крик из коридора. – Людииииии!

К этому крику присоединились другие – громкие, противоестественные. Иза сообразила, что на них наложился вой сирены кареты «скорой помощи». У санитарки подогнулись ноги, девушка тяжело осела на линолеум, склонила голову, зарыдала.

Иза, пятясь, не в силах отвести взгляда от санитарки, нащупала за плечами дверную ручку, выскочила в коридор.

У батареи, опершись лбом о стену, стоял на коленях молодой врач, ей незнакомый, и рукавом утирал стекающие по лицу слезы. Он поглядел на Изу отсутствующим, испуганным взором.

– Это война, извольте видеть, – пробормотал он. – Это, наверное, бомбы с психотропным газом. Наверное, применение бактериологического оружия. Все посходили с ума… Все… Это война! Надо спуститься в убежище!

Иза в недоумении попятилась. Рядом, из отделения, послышался звон и отголоски драки. Что-то тяжелое бухнуло в закрытые двери.

– Где тут убежище? – закричал врач у батареи. – Я не хочу умирать.

– Милииицияааая! – выл кто-то этажом выше. – Иисусееее! Спаситеееее!

Двери отворились, опиравшееся на них тело, забрызганное красным, выдвинулось в коридор. Огромный полуголый небритый мужчина, вооруженный железным прутом, медленно, осторожно переступил через труп. Врач у батареи заорал, вжавшись лицом в чугунное рифление. Полуголый зашелся безумным смехом и занес прут.

Иза повернулась и бросилась по коридору, подгоняемая воплями и тупыми отголосками ударов.

Она выскочила из больницы, у самого выхода поскользнулась на жухлых листьях, с трудом удержала равновесие. Перед больницей стояла наготове «скорая», мигавшая правой фарой. Боковые дверцы были открыты, водитель лежал на сиденьях, его рука, фиолетовая в свете мигалки, безвольно свесилась наружу. Из глубины больницы доносились сумасшедший вой, крик, звон разбиваемых окон и стеклянной посуды.

На улице промелькнула машина с разбитым бампером, со сгорбленной, погнутой крышкой капота. Над городом, со стороны огородных наделов, медленно поднималось зарево, облако дыма, поднимались звуки, издали напоминающие жужжание майского жука.

Иза взглянула на небо, которое успело уже обрести цвет пурпура, пронизанного тонкими золотыми нитями. Капли упали ей на лицо. Она отерла капли и побежала.

В доме по правой стороне улицы с грохотом вылетело оконное стекло, а за ним – ребенок. Трижды перевернувшись в полете, он шлепнулся на бетон. Иза бежала. Капли – а может, слезы? – стекали по ее щекам.

Около ее «фиата» лежал мужчина в полосатой пижаме, полуопираясь о стену у ворот. Он тяжело дышал, хрипя при каждом выдохе, и ноздри орошали его кровавыми лопающимися пузырями.

Она не могла найти в сумочке ключи. Дрожащими руками вытрясла на тротуар все, что было внутри. Подняла только ключики и кошелек.

Что-то заскрежетало совсем рядом с ней, и она вздрогнула, выронив ключи. Чугунная крышка канализационного люка подскочила, упала на тротуар, и из канализации с глухим чмоканьем забила ключом кровь, смешанная с нечистотами, широко разливаясь по асфальту, вливаясь ей в туфли омерзительным теплом. Иза вскрикнула, попятилась от автомобиля, споткнулась о тело мужчины в пижаме, лопатками почувствовала стену. В черной лоснящейся бездне канализации что-то зашевелилось, плещась и булькая.

Из-за угла, воя, выбежал человек, за ним – второй, оба в сумасшедшем темпе миновали Изу, побежали дальше. Иза замерла, подняв голову. Ветер, теплый ветер, который задул внезапно, швырнул в нее ужасающим смрадом.

Из-за угла…

Иза знала это ощущение. Помнила его с детства – сон, который снился ей столько раз, что она пробуждалась с криком. Сон, в котором, парализованная, безвольная, она смотрела на двери, запертые изнутри на засов, зная, что еще мгновение – и, несмотря на засов, эти двери все равно отворятся. Отворятся, а за ними окажется что-то, от чего не убежать. Что-то, что не оставляет надежды.

Сама того не сознавая, она закричала тонким, непрерывным, фальцетным визгом истязаемого животного. Внезапно она превратилась в зверька, тут, на этой темной, залитой кровью и дерьмом улице, среди асфальта, бетона, стекла, машин и электричества, среди тысяч творений цивилизации, из которых ни одно не имело в ту секунду ни малейшего значения. Внезапно она стала бобром, удавливаемым упругой проволокой силков, лисой, чью лапу крушат стальные челюсти капкана, котиком, которого добивают драгой по голове, косулей, подстреленной из обреза, катающейся в конвульсиях отравленной крысой. Она была всеми, кого заставляли испытывать страх, и боль, и уверенность, что через миг они станут ничем, ибо ничто – суть холодные, залитые кровью, смрадные останки.

То нечто, что за углом улицы скрежетало и скребло когтями, сопровождая свои шаги тяжким, хриплым дыханием, вышло и уставилось на нее золотисто-красными, горящими огромными глазами.

Крик затих в горле Изы придушенным хрипом. Ее сознание, разум, память и воля взорвались и лопнули, как раздавленная на мостовой электрическая лампочка.

Бородавчатый прошел сквозь разорванную Завесу.