Текст книги "Тень Крысолова"

Я давно уже пытаюсь проникнуть внутрь. Но как же неприступно это странное здание без дверей и окон, без щелей и отверстий. Я безуспешно шныряю вокруг, бегаю, ищу. В конце концов лезу вверх по голой покатой поверхности крыши.

Местами чувствую под лапами шероховатости покрытого тонким слоем земли цемента. Добираюсь до бетонной башенки с прямоугольными отверстиями, и в этот момент мимо меня с шумом проносится птичья стая. И хотя под покровом темноты птицы для меня не опасны, я инстинктивно прыгаю в черную квадратную дыру. Приземляюсь на бетонную полку. Усаживаюсь и осматриваюсь вокруг.

Здесь пахнет дымом и горелым жиром. Стены покрыты слоем ещё теплой сажи. Снизу, из черной пропасти шахты, доносится порыв горячего, вонючего воздуха. Этот теплый, пропитанный гарью ветер попадает мне в ноздри, в горло, в глаза, заполняет легкие… На языке и деснах я чувствую странный сладковатый привкус дыма.

Я зажмуриваю глаза, сжимаюсь в комочек, меня охватывает слабость…

Стены вокруг меня кружатся как в водовороте, я падаю.

Пробуждаюсь от пронзительного, удушающего запаха крови. Одурманенный этой вонью, я открываю глаза. Я лежу между лапами мертвого кота. Его покрытые сажей когти касаются моего брюха. Я перевожу взгляд выше и вместо сверкающих глаз вижу пустоту.

Придавивший меня своим телом кот – это всего лишь шкура, из которой вырвали внутренности.

Рядом лежат выпотрошенная собака и коза, у которой нет половины тела. Но основную часть лежащих вокруг трупов составляют все же крысы – серые, черные, рыжеватые, черно-белые, разрезанные на части, искалеченные.

Над головой слышу громкий шум воздушного потока… Вытяжная труба…

Я смотрю наверх – туда, откуда я свалился.

Из темнеющей высоко над головой дыры доносится отдаленное карканье птиц. Стены вокруг покрыты черной скользкой сажей. По этому жирному налету наверх не заберешься… Лапки скользят, зацепиться не за что… Запах гари, вонь сожженных трупов, жара. Этим путем я, уж точно, никак не смогу выбраться. Слышу грубые голоса людей, отзвуки умерщвления… и все понимаю. Я упал прямо на подготовленную к сожжению кучу убитых зверей, и единственный выход отсюда – это ещё не захлопнутая железная дверца передо мной. Голоса и шаги приближаются. Удастся ли мне выскочить из печи, насквозь пропитанной вонью паленого жира?

Я выскочил. И почти в ту же минуту железная дверца за моей спиной захлопнулась.

Притаившись между полными трупов мешками, я смотрю, как дверца печи раскаляется до красноты. Сажусь на задние лапы и слюной промываю высохшие от жары и сухого воздуха глаза.

Люди открывают дверцу и лопатой выгребают обугленные останки. Как мало пепла осталось от огромной кучи мяса, жира, костей, шкур, шерсти…

Приносят новые корзины, полные мертвых зверей. Некоторые крысы ещё дергаются, дышат, попискивают. Сейчас печь сожрет и их. Они превратятся в пламя, в дым, в бьющий от бетонных стен жар, в вонючую сажу, в пепел.

Беги, пока тебя не заметили. Беги из этого царства мертвых. Ты жив и хочешь остаться среди живых.

Я пробираюсь вдоль стены все дальше и дальше от печи для сжигания трупов… Там должен быть выход.

Темный цвет пола у стены и слабый свет забранных решетками лампочек помогают мне оставаться незамеченным.

Я то и дело останавливаюсь. Прижимаюсь к ящику с песком. В стене нет отверстий, где могли бы жить крысы. Но их запах, смешанный с запахами других зверей, все же явно доносится из помещения, которое находится за стеклянным коридором.

Я снова промываю глаза слюной и смываю с себя следы кошачьей крови.

На ящике сидят люди и едят хлеб с салом. Они глотают слюну, ворочают языками, я слышу, как у них бурчит в животах. Падают крошки.

Они едят не торопясь – булькают, шипят, потрескивают. Я терпеливо жду, когда они наконец уйдут. Оброненная на пол корка хлеба пахнет маслом. Ноздрями, мордочкой, вебриссами я чувствую её мягкость, вкус и аромат. Может, подбежать, схватить хлеб и удрать? А если заметят и растопчут сапогами? Я уже высунул мордочку из-за ящика и выгнул спину перед прыжком. Люди встают и уходят, толкая перед собой тележку, нагруженную корзинами из-под трупов. Еще мгновение – и хлеб будет мой.

Я выбегаю, съедаю несколько крошек, хватаю хлеб и прячусь обратно за ящик. Крошки и корка помогают на время утолить голод.

Я опять иду вперед в поисках неизвестного мне выхода и добираюсь до того места, где коридор разветвляется на несколько проходов за неплотно прикрытыми дверями.

Из-за одной двери слышны мяуканье и собачий лай. Из-за другой – кудахтанье, шипение и ещё какие-то непонятные звуки. Прямо передо мной ещё одна дверь – оттуда доносится приглушенный писк. Сверху, из вентиляционных отверстий, слышны голоса людей. Все звуки насыщены страхом – нх издают звери, которых убивают.

Я выгибаю спину, открываю пасть, взьерошиваю шерсть, чтобы казаться больше, чем я есть.

Я пойду туда, хотя именно там убивают крыс, хотя там я могу погибнуть. Я могу погибнуть, но мне хочется знать, что же происходит за этой широкой стеклянной дверью.

Не ходи. Вернись, спрячься под ящиком с песком. Люди часто приходят сюда. Они будут есть и всегда оставят для тебя какие-нибудь крошки – а значит, ты сможешь спокойно жить здесь, совсем рядом с теми, кого тут убивают. Но долго ли?

Действительно ли я хочу выбраться отсюда? Хочу ли убежать? И можно ли вообще жить рядом с печью, в которой сжигают трупы?

Дверь приоткрывается, люди проходят мимо меня. От доносящихся из помещения звериных голосов веет ужасом и смертью.

Я весь превращаюсь в слух, зрение, обоняние, предчувствия, страх…

Дверь распахивается настежь – люди вталкивают тележку на резиновых колесах.

Мне с пола виден приглушенный свет горящих с той стороны ламп. Я бегу зигзагами, укрывшись между колес тележки, которые то и дело задевают за мои бока.

Я останавливаюсь, ослепленный ярким светом. Склонившиеся над столами люди не замечают меня, не смотрят в мою сторону. Тянущаяся вдоль стены связка труб кажется мне безопасным укрытием. Отваливающаяся пластами, растрескавшаяся серая краска позволяет мне забраться повыше и увидеть, что же делается там, на столах.

Крысы с открытыми сердцами, бьющимися в свете ламп. Крысы без внутренностей, выпотрошенные, разодранные, разрезанные, распластанные на досках, столах, подносах, пришпиленные к стеклянным пластинам, распятые на стенах. Крысы, с которых содрана шкура, сгустки обнаженных живых тканей, мышц, костей, жил, с глазами без век, с розовыми деснами и скрежещущими зубами. Крысы с сердцами и легкими, пульсирующими отдельно от них – в банках, соединенных с ними проводами и трубками, по которым течет кровь. Крысиные головы, пытающиеся пищать, дышать, спать…

Крысиные мозги с глазными яблоками, блеск которых говорит о том, что они живут и видят, хотя и остаются неподвижными. Крысиные кишки, двигающие перевариваемую пищу от гортани к заднему проходу.

Крысы без голов, со странно подергивающимися хвостами. Крысы с двумя, с тремя головами. Крысы, сросшиеся друг с другом спинами, не видящие и ненавидящие друг друга, но обреченные до конца своей жизни быть вместе.

Крысы, сросшиеся боками, рвущиеся каждая в другом направлении…

Крысы, часами плавающие в стеклянных емкостях, от стены до стены и обратно…

Крысы с воткнутыми в шею иглами. Крысы обескровленные, заполненные вместо крови какой-то бесцветной жидкостью. Крысы спящие и страдающие от бессонницы, бьющиеся головами о стеклянные стены.

Крысы, разрезанные на части, крысы, которых кормят через трубки. Одуревшие и безразличные ко всему крысиные самки.

С поднявшейся дыбом шерстью я пробираюсь по холодным белым помещениям среди крыс и людей в белых халатах, мимо колб, шприцев, пробирок, ампул, банок.

Когда люди подходят ближе, тела зверьков напрягаются, скрючиваются, сжимаются от ужаса. Лишь те, что плавают в стеклянных ваннах, поднимают головы и пищат в надежде, что смертельные враги помогут им выбраться из пучины.

Одни подходят к распятым тельцам со скальпелем в руках или вкалывают в них иглы, другие наполняют зерном и водой опустевшие кормушки и поилки.

Они проходят совсем рядом, задевая своими белыми халатами мои выставленные наружу любопытные ноздри. Я прижимаюсь к холодным кафельным плиткам – стараюсь не дышать, не существовать, не быть…

Сердце колотится все быстрее… Может, я умираю от страха? Но можно ли от страха умереть?

Вокруг меня шкафы, столы, стулья, трубы и провода. Здесь так мало мест, где можно спрятаться… Прижавшись боком к вибрирующему прибору, я жду, пока люди отойдут подальше.

Вижу впившиеся в меня глаза самки, плавающей в стеклянной емкости. Она уже тонет, уже наглоталась воды, у неё больше не осталось сил. Зрачки от напряжения расширены, налитые кровью глазные яблоки вот-вот выскочат наружу из черно-белой головы. Мелкие волны, вызванные беспрерывными движениями её лапок, заливают ей мордочку. Она доплывает до противоположной стенки, царапает коготками стекло, делает ещё один круг, ещё раз смотрит на меня и с головой уходит под воду. Лапки её отчаянно дергаются, она кашляет, выныривает на поверхность, снова погружается в воду и в судорогах опускается на дно. Сквозь стеклянную стенку я совсем рядом с собой вижу её раскрытый рот и неподвижные вытаращенные глаза.

Люди вытаскивают её щипцами за хвост из стеклянной ванны, поднимают вверх, рассматривают, трогают, издают гортанные звуки, распластывают на стекле и режут сверкающим лезвием.

Уже принесли следующую жертву – темного самца. Он отчаянно пищит. Люди бросают его в воду. Монотонно булькая и свистя, они рисуют на белых карточках черные точки и линии.

Темный самец быстро плавает вдоль стенок, тщетно пытаясь выбраться.

Он так перепуган, что даже не видит меня. Я сижу между стопками бумаг – сжавшись в комок и не смея даже шевельнуться.

… Меня они тоже бросили бы в воду, где я плавал бы до тех пор, пока не утонул, или оставили бы медленно умирать, распятого на одном из этих блестящих стекол…

Быстро плавающий самец движениями лапок поднимает все более сильную волну и вдруг захлебывается залившей мордочку водой. Он отчаянно пищит, и от его голоса мне становится все страшнее, я чувствую, как меня охватывает паника. Я больше ни минуты не смогу вынести этот писк.

Соскальзываю вниз по трубам – на пол, покрытый коричневым кафелем.

Меня снова ослепляет блеск ламп. Кругом – белые халаты, забрызганные кровью. Они стоят у столов и сверкающими лезвиями режут на части вырывающихся зверьков. Чтобы заглушить крики, мордочки несчастных заклеены широким пластырем.

Я смотрю на распластанные тела, на вываливающиеся из животов кишки, на вытащенных из животов матерей недоразвитых крысят, на выпотрошенные туловища, которые ещё продолжают жить, содрогаются, трясутся, но уже не могут вырваться, отскочить, убежать…

Я боюсь, что в любой момент кто-нибудь из этих белых халатов подойдет ко мне и я окончу свои дни на одном из этих столов с заклеенной мордочкой и выпотрошенными внутренностями.

Ножи в руках людей отблескивают отраженным в свете ламп красным цветом крови.

Я осторожно выбираюсь из своего укрытия. Кратчайшая дорога к выходу идет под столом – надо пробраться к дверям в следующую камеру пыток.

Успею ли я преодолеть это расстояние? Или лучше пойти более длинным, но безопасным путем вдоль стены?

Стоящий рядом с металлическим столом человек в белом халате раскачивается на широко расставленных ногах. Я слышу приглушенный писк разрезаемой скальпелем крысы. Высовываю вперед мордочку, осматриваюсь, прыгаю между расставленными ногами. Человек повернулся, его тяжелая нога в шлепанце на пластиковой подошве скользнула прямо над моей спиной. Каблуком он прищемил мне хвост. Я поворачиваю голову и вонзаю зубы в белую полоску тела над краем носка. Дергаю головой и вырываю кусок кожи. Человек кричит и яростно топает ногами.

Но я уже далеко – бегу вдоль металлического сточного желоба. Запыхавшись, останавливаюсь у стальной ножки следующего стола. Сзади доносились шум, крики, топот. Укус должен был быть болезненным. Я вижу, как под стол заглядывают разгневанные лица, как меня ищут огромные глаза, вижу шипящие рты… Я застываю рядом с серебристыми контейнерами, зная, что на их фоне меня почти не видно. Лица исчезли. Только белизна мелькающих халатов и дребезжание голосов напоминают о том, что люди все ещё продолжают разыскивать меня. Я останавливаюсь у прижатой к стене створки распашной двери. Что делать дальше? В какую сторону бежать?

Кто-то берется за ручку двери. Раздаются булькающие звуки голосов, мне становится страшно, и я делаю рывок в незнакомый коридор.

Клетки, битком набитые крысами… Они кусают друг друга, дрожат от страха, бьются о стенки… или лежат неподвижно, сонные и ленивые… Знают ли они, что ждет их за той дверью?

Я бегу мимо клеток. Не останавливаюсь, хотя резкий запах самок и привлекает меня. Чуть дальше на стенах замечаю зацементированные следы старых крысиных нор. Проползаю под сеткой, преграждающей проход в следующее помещение. Здесь в тесных клетках мяукают кошки, лают собаки, кудахчут куры. Стонут, жалуются, воют, грызут прутья, рвут металлические сетки, царапают, клюют…

Отсюда нет выхода, нет никакой возможности бежать, нет никаких шансов.

Бетонные стены, яркие лампы, решетки. Темные лохматые фигуры длинноруких людей с сильными мускулистыми руками и горящими глазами. Волосатая рука сквозь прутья пытается схватить меня.

Еще одно помещение без окон, залитое ярким, режущим глаза светом.

В бетонных норах за толстыми прутьями сидят люди в серых одеждах с нашитыми спереди заплатами. Их покрасневшие глаза смотрят на меня равнодушно, как будто не замечая. Они стонут, кашляют, тяжело, со свистом дышат… Выбраться бы…

Сток! Где-то здесь должно быть отверстие для смыва человеческих отходов. Заполненная водой раковина, в которую достаточно нырнуть – и окажешься внутри трубы, по которой, цепляясь за стенки, можно спуститься вниз, в каналы.

Но только где оно? Где это отверстие надежды? Как мне к нему пробраться? Высокие, крепкие люди в тяжелых сапогах, с палками в руках ведут голых, согбенных, босых. Бросают их в клетки и норы.

Шарканье тяжелых сапог подгоняет меня. Я бегу серединой коридора… И вдруг слышу доносящийся из-за стены шум. Знакомый шум смывающей человеческие испражнения воды – голос моего шанса на выживание. Я бегу туда, откуда раздался этот звук, и сердце готово выпрыгнуть у меня из груди.

Вот оно! Коридор заканчивается дверью, из-под которой сочится слабый свет. Дверь закрыта.

Я мечусь у порога. Грызу, царапаю, бросаюсь всем телом на гладкие, пахнущие краской доски. Из-за двери доносится сначала шум водопада, а затем мелодичное журчание наполняющегося резервуара. Яростно грызу косяк двери, вонзаю коготки в краску.

Вдруг над моей головой дергается блестящая ручка. Дверь открывается. Я отскакиваю в сторону. Высокая тень заслоняет свет. Я отталкиваюсь от стены и бросаюсь вперед. Это мой последний шанс…

Черно-белая шахматная доска пола, высокая булькающая раковина унитаза. Я кидаюсь головой вниз, разгребаю лапками воду. Свет остается далеко позади.

Я уже на другой стороне, в полого уходящей вниз короткой металлической трубе. Вокруг полная темнота. На ощупь, с помощью слуха и торчащих в стороны вибриссов подбираюсь к краю широкой, уходящей вертикально вниз трубы, стенки которой покрыты слизью и ржавчиной.

И тут меня подхватывает рвущийся сверху бурный поток…

Я слышу тихий шум волн, накатывающих на песчаный берег, и отдаленный крик бекаса. Открываю глаза и вижу туман, сквозь который с трудом пробивается непонятный свет.

Что это? Луна? Фонарь?

Ночь без теней, темное море, тишина, которую нарушают лишь шум волн и доносящийся издалека голос птицы.

Я встаю и на дрожащих, подгибающихся подо мной лапах плетусь к воде.

Волна захлестывает песок вокруг меня, накатывает сзади, заливает хвост, брюхо, лапки. Вода проходит подо мной, унося с собой песчинки и сталкивая меня все ниже к морю. Солоновато-горький вкус врывается в рот, в желудок. Еще более сильная волна окатывает меня с головой. Капли попадают в глаза, на усы, в ноздри. Я чувствую жжение и боль, встаю на задние лапки и стряхиваю воду.

Неожиданно накатывается ещё более сильная волна, чем все предшествующие. Я чувствую, как песок уходит у меня из-под лап, делаю резкий рывок прочь с мелководья и. покачиваясь из стороны в сторону, ковыляю к дюнам. Лапки глубоко вязнут в песке. Сзади слышу шум крыльев и от страха почти целиком зарываюсь в мелкие песчинки.

Я пытаюсь вспомнить – где я? Как я попал сюда, на этот берег, которого никогда в жизни не видел? И все же бреду вперед и вперед, с трудом передвигая ноющие от боли лапки. Вскоре я утыкаюсь прямо в каменную стену.

Я кружу внизу под этой стеной, поглядывая вверх и размышляя: удастся ли мне забраться или запрыгнуть на нее? Ведь я же не знаю, высокая она или нет, – верх стены закрыт от моих глаз густой пеленой тумана. Но сейчас я чувствую себя слишком усталым даже для того, чтобы просто попытаться. И все же я упорно иду вперед в надежде найти какую-нибудь щель, дыру или нишу, где можно укрыться хотя бы на время.

Мимо меня снова пролетела птица, и я вздрогнул, потому что вспомнил вдруг все, что со мной случилось, вспомнил крик скворцов и падение в темную пропасть трубы, вспомнил печь, коридоры и залы, где убивали зверей, вспомнил бегство и спасительный нырок в отверстие канализационной трубы…

Я пищу, пищу так громко, как только могу, – в надежде, что мне ответит хоть какая-нибудь крыса. Тишина. Я совсем один…

Я понемногу вспоминаю мельчайшие детали всего, что со мной случилось перед тем, как я попал сюда…

Кожу все ещё продолжает щипать от соленой морской воды. Может, я ободрал себе бок, падая в пахнущую трупным дымом пропасть?

Распухший кончик хвоста посинел. Кто наступил на него? Тот человек, который резал живую крысу?

А может, мне все это приснилось? Лучше бы все это было сном…

Я лежу, глядя в заслонившую горизонт темноту. Страх судорогой сводит горло. Песок подо мной сухой, мягкий, прохладный. Голова падает на лапки. Дыхание раздувает песчинки вокруг мордочки. В подшерсток мне набиваются маленькие ракообразные и песчаные блохи.

Я засыпаю против своей воли. Я боюсь сна – ведь он может оказаться куда опаснее и страшнее, чем этот незнакомый берег моря, над которым кружат хищные птицы.

Утро. Серый край неба розовеет, я слышу крики рассевшихся на каменной стене чаек. Они не замечают меня, потому что легкий ветерок присыпал песком мой хвост и большую часть туловища.

Птичий гомон заставляет меня поглубже зарыться в песок. Наконец чайки улетели на берег. Я отряхиваю шерсть от песка и прозрачных рачков, которые высоко подпрыгивают и сверкают, как искорки. Быстро бегу вдоль стены, пытаясь найти хоть какую-нибудь дыру.

Лестница – гладкие серые плиты – была совсем рядом, и если бы ночью я не падал от усталости, я уже давно был бы далеко отсюда.

Я перепрыгиваю со ступеньки на ступеньку, не обращая внимания на крик воробьев, которые пытаются привлечь ко мне внимание чаек. Лестница заканчивается широкой, посыпанной гравием площадкой. Я бегу по тротуару вдоль балюстрады, сворачиваю к кустам, растущим на другой стороне. Разъяренные воробьи летают прямо надо мной, рвут из моей спины клочки шерсти.

Прячусь в гуще колючих веток розового куста.

Здесь я в безопасности. Птицы избегают таких мест, где можно лишиться перьев. Меня манят разбросанные под каменной скамейкой ароматные рыбьи косточки с оставшимся на них копченым мясом. Я выбегаю из-под куста, хватаю рыбу и утаскиваю её в в самую гущу колючих веток. Немножко жира, шкурка, хвост…

Съедаю заодно и ползущую по зеленой ветке мягкую улитку.

Но желудок требует еще. Слышу жужжание… Нахожу узкий туннель в земле среди листвы. Нора! Я удираю со всех ног подальше от нее, потому что там устроили свое гнездо осы. Когда-то в этой норе, определенно, жили крысы – значит, поблизости могут жить и другие грызуны…

Полоса розовых кустов неожиданно обрывается. Внизу навалены друг на друга растрескавшиеся бетонные блоки. Обрыв невысокий. Я прыгаю и приземляюсь на поросшие серым мхом плиты. Переворачиваюсь и вдруг вижу уставившиеся прямо на меня крысиные глаза.

Крыса насторожила ушки и шевелит вибриссами. Я подхожу к ней, а она, хотя и обеспокоенная, не уходит. Наоборот – пододвигается ближе и тычется в меня носом… Сосредоточенно обнюхивает мою голову, спину, бока…

Усталость отступает, страх уже не лишает меня сил, царапины и ушибы не болят. Я лижу её мордочку, забираюсь ей на спину, хватаю зубами за шею и придерживаю с боков лапками. Ее теплый голый хвост ещё больше возбуждает меня. Я резким рывком вхожу в неё и быстрыми движениями стараюсь ускорить извержение.

Возбуждение не спадает. Я двигаюсь толчками вперед и назад, сжимаю крепче зубы – скорее, скорее бы освободиться от внутренней тяжести и напряжения.

С выгнутой спиной и затуманившимся взглядом она старается удержать равновесие. Я чувствую, как быстро колотится её сердце. Слегка покусываю ей ухо и шею. Счастливая, покорная, она покоряется мне и отдается… Все…

Я слезаю с неё довольный и удовлетворенный. Она трется о меня всем своим телом.

Мы вместе спускаемся в темный влажный лабиринт.

Я уже не помышляю о возвращении в старую нору, к той самке, в те коридоры и каналы… Она ведет меня знакомыми ей тропами, а я иду за ней, опустив нос ей под брюхо, втягивая в ноздри её запах, чувствуя, как во мне растет желание владеть ею и только ею…

Одурманенный чувством удовлетворении и запахом моей самки, я нежно прихватываю зубами кончик её хвоста. Она ведет меня к укрытой за бетонной стеной норе, к своим запасам еды, ведет гуда, где тепло, туда, где устроено уютное гнездо, где я смогу разлечься на спине или на боку, потягиваясь и зевая. Но я шел за ней не только в поисках безопасного жилища. Мне нужно было спокойно выспаться, чтобы мой сон не прерывали ни крики, ни грохот, ни страх, ни погоня… Ведь постоянное ощущение страха тоже может убивать – так же, как яд, как капкан, как сжимающаяся вокруг шеи стальная петля. Я хотел освободиться именно от этого давящего страха, от ужаса, который был не только вне, но и внутри меня, который переполнял все мои мысли, чувства, желания…

Ведь совсем недавно я видел одиноких, отупевших от боли крыс, дергающихся в судорогах, крыс, в чьих зрачках уже не оставалось ничего, кроме этого страха, страха, который способен лишить не только сил идти дальше и стремления добывать пропитание… Парализующий страх уничтожил в них желание защищаться, потому что он разрушил надежду на то, что защититься возможно.

Насколько далек был я сам от такого состояния? Скоро ли и я превращусь в исхудавшую, взъерошенную, бесполую, не чувствительную даже к голоду крысу, издыхающую у подвальной стены?

Я чувствовал, что именно эта самка с длинным розовым хвостом может спасти меня.

Она кокетливо оглядывается, проверяя, иду ли я за ней. Я знаю, что она мной довольна.

По бетонным ступенькам мы спускаемся вниз, на влажные плиты пола. На стенах видны известковые наплывы. Белые сталактиты сверкают в слабых лучах падающего сверху света. Тяжелая, неприступная стена, к которой она подводит меня, кажется концом нашего путешествия.

Исчезла? Провалилась? Еще секунду назад я дотрагивался вибриссами до её хвоста. Ее нет. Я удивленно проверяю все вокруг, опасаясь, что могу попасть в незнакомую мне западню…

Слышу доносящийся снизу писк и снова чувствую резкий запах её желез.

Она высовывает голову из-под известкового наплыва. Рядом с ней кусок проржавевшей решетки отходит в сторону, открывая вход в узкий туннель.

Она юркнула туда, значит, знает дорогу. Я снова иду за ней, стараясь держаться поближе, чтобы опять не потерять её.

Мы доходим до длинного ряда подземных залов, заполненных инструментами и машинами. Она идет посередине уверенно, не прячась, не скрываясь за ящиками. Люди здесь давным-давно не появлялись.

Я вдыхаю запах еды, смешанный с вонью плесени и тухлятины. Ящики с сухарями, мешки с мукой и крупами, банки с мясом и жиром, сочащимся из проеденных ржавчиной дыр, пакеты с листьями чая, зернами кофе, картонные коробки с подмокшим сухим молоком. За этими забитыми до потолка помещениями следуют все новые и новые, как будто это невероятное обилие пищи бесконечно…

Наверное, поэтому молодая самочка так привлекла меня своей блестящей, пушистой шерсткой и исключительно сильным, восхитительным запахом. Она никогда не голодала, ей никогда не приходилось искать еду, драться за каждый кусок, защищать или отбирать пищу у более сильного или слабого.

Наевшаяся, сытая, спокойная и уверенная в том, что всегда найдет гору еды на том же самом месте, она тыкалась в меня носом и осторожно щипала за бока, кокетничая и требуя удовлетворения. А я хотел только есть, есть, есть…

Ну разве имеет значение то, что вся эта еда залежавшаяся, подгнившая, заветрившаяся, заплесневелая, если она здесь, рядом, громоздится огромными кучами прямо перед оголодавшей, отощавшей, облезлой, больной, блохастой и перепуганной крысой?

Я устраиваюсь на мешке с сахаром и пожираю его так, точно готов съесть целую гору, переместить её сразу всю целиком в свои кишки.

Самка едва трогает зубами сахарную поверхность и продолжает толкать меня, щипать, прижиматься, склонять голову мне на плечо, хватать лапками за хвост в попытках привлечь мое внимание.

Я жру, глотаю, набиваю брюхо едой. Я пока не в состоянии поверить в то, что её может быть так много и что мне совершенно не нужно тратить силы на то, чтобы добывать её.

Она ждет, когда же я наемся, нетерпеливо трогая меня лапкой, носом, вибриссами. Я чувствую, что в ней растут недовольство и обеспокоенность моим равнодушием к её запахам, формам, гладкости, мягкости хвоста и животика. В конце концов она щиплет меня за ухо. Мне больно, но я не перестаю есть, хотя мое брюхо уже округлилось и затвердело. Разозлившись, она снова вонзает зубы мне в ухо. Я пищу от боли и с силой отпихиваю её лапками так, что она падает между мешками. Я продолжаю жевать, а она стоит рядом, сопя от злости и возбуждения.

И вдруг я почувствовал, что не могу больше есть, хотя мне хотелось съесть сразу все, до последней крошки, до последнего зернышка.

Молодая Самка желает быть счастлива со мной…

Она поднимает хвост, вертится волчком, ползает по полу, переворачивается на спину. Но я, нажравшийся и удовлетворенный, хочу только одного – спать.

И вскоре я перестаю ощущать прикосновения её вибриссов и влажный язычок, который лижет мою мордочку…

Я просыпаюсь. Самка чистит зубками шерсть у себя на брюхе. Разгребает волоски в разные стороны и промывает языком соски. Принадлежащие к её семье крысы разглядывают меня, щиплют, трогают, проверяют.

Я боюсь, потому что с переполненным желудком у меня нет никаких шансов спастись бегством. Тем более что я пришел сюда, уткнувшись носом в хвост молодой самки, и не запомнил дороги, так что теперь не смог бы даже убежать отсюда. Я замираю, напрягаю мышцы и жду. Крысы рассматривают меня, лижут и лениво ложатся вокруг. Я встаю, зеваю, потягиваюсь и снова ложусь спать.

Время идет, а я сижу в этой огромной куче еды и не собираюсь даже выходить отсюда. Выйти? А зачем, если здесь, в полумраке и серости старого бункера, я нашел все, что только может понадобиться крысе?

Там, снаружи, остались собаки, кошки, совы, вороны, ястребы, лисы, куницы и Крысолов…

Ты лежишь на спине с набитым едой ртом и вспоминаешь недавние головокружительные путешествия в поисках жалкой засохшей корочки хлеба. Там ты жрал даже мыло, свечи и капающее из моторов машинное масло. Там люди убивали крыс, лошадей, кур и друг друга. Каждый новый день приносил лишь неуверенность и беспокойство.

Тут ты живешь спокойно, без страха, живешь медленно и сонно, не ожидая никаких перемен, потому что все перемены могут быть только к худшему.

Лишь теперь, когда тебе ничего не угрожает, ты понимаешь, чем был тот страх, который никогда не оставлял тебя, который жил в тебе, расплывался по всему телу вместе с кровью в жилах.

Ты не тоскуешь по дневному свету, не скучаешь без солнца… Здесь царят серость, полумрак, иной раз близкий к полной тьме.

Ты привык к темноте и огибаешь ящики и предметы, даже не видя их – просто зная, что они здесь находятся. Кроме крыс и летучих мышей, висящих высоко под потолком и вылетающих отсюда лишь им одним известными дырами, здесь больше никого нет.

Ты стараешься забыть о людях, но у тебя ничего не получается.

Далекие содрогания земли, сильные и слабые сотрясения, от которых дрожат металлические банки, – все это явно дело рук человека. Крысы знают об этом и ненадолго замирают, подняв усы кверху, – прислушиваются, не приближается ли этот отдаленный пока грохот. Но беспокойство проходит, как только прекращают вибрировать бетон, стекло и металл. Тогда крысы снова падают на передние лапки и возвращаются к своей привычной жизни в тепле, сытости и лености.

Лишь теперь я замечаю, что крысы отсюда совсем не выходят на поверхность. Они слишком толсты, чтобы протиснуться по узкому желобу туннеля, соединяющего подземный лабиринт бункеров с внешним миром.

Когда-то они вошли сюда так же, как и я, – ведомые любопытством и надеждой набить свой вечно пустой желудок, а нажравшись и познав наслаждение постоянного насыщения, прекратили дальнейшие поиски и скитания. И даже если после долгого периода такой жизни в них снова вдруг просыпалось желание ещё хоть раз увидеть солнечный свет и черноту ночи, ощутить нежное дуновение ветерка, они уже были слишком толсты, а может, и слишком ленивы, чтобы протиснуться обратно… Они останутся тут до самой старости и смерти. Слабые и немощные, раздутые от постоянного обжорства и недостатка движения, старики одиноко доживают здесь свои дни между банками с салом и мешками с мукой.

Другие, разбитые параличом, который так часто нападает на старых крыс, предостерегающе попискивая, таскают за собой разжиревшие животы и неподвижные задние лапы. За ними тянутся полосы мочи, кала и крови, сочащейся из стертых до живого мяса животов.

Когда я раньше вместе с молодой самкой пробегал мимо них, мне были непонятны эти полные зависти и боли взгляды.

Она меньше размером, тоньше и изящнее, с более длинным, чем у остальных, корпусом. Наверное, именно поэтому она с такой легкостью преодолевает узкое отверстие туннеля. Вот опять она юркнула в него и пропала из виду, а я, шедший за ней, застрял на полпути. Теперь я с трудом, пятясь задом, выползаю обратно, оставляя на острых выступах стен клочки шерсти.

Я с нетерпением жду – вернется ли она? Бегаю от стены к стене. Обгрызаю краску с широкой стальной двери, рядом с которой навалены горы ящиков и коробок.