Текст книги "Любовный недуг"

– Да, так и говорим, – согласилась Хосефа. – Так что я тебя уверяю, что это не Понсиано. Бедняжка, столько всю жизнь трудиться, чтобы потом все думали, будто ты перевоплотился в такое омерзительное животное. Если ей все равно умирать, Диего, дай ей что-нибудь.

– Я ей дам рюмочку портвейна, – сказал Диего, наливая себе бренди. – А ты будешь что-нибудь, Эмилия?

– Правы мои подруги, – сказала Хосефа. – Мы из нее растим очень странную девочку.

– Хуже, если она будет такой же, как все, – заявил Диего.

– Я такая, как все. Это вы не похожи на других родителей, – высказала свое мнение Эмилия и взяла рюмку, чтобы отнести ее крысе. – Если она выпьет, значит, и правда была в прошлой жизни Понсиано, если только мы ее этим не отравим.

Крысе портвейн не понравился, но Диего так к ней привязался, что согласился унести ее из дома только через пятнадцать месяцев, и то для того лишь, чтобы выпустить ее на свободу.

Как-то ранним утром семейство Саури выехало из города на одном из первых в его истории автомобилей. Церемонии придавалось такое значение, что на нее были приглашены Милагрос Вейтиа и Соль Гарсия. Автомобиль одолжил своему другу Диего поэт Риваденейра. Кроме страстной любви к Милагрос Вейтиа, у него имелось и огромное состояние, которое само шло ему в руки, в отличие от этой великолепной, но неблагодарной женщины.

Этот печальный кортеж возглавляла непреклонная Хосефа Вейтиа-и-Ругарсия, как называл Диего свою жену, когда она начинала вести себя как единственный здравомыслящий человек в семье.

Они шли среди лиловых цветов, распускающихся в октябре по всему полю. Диего нес клетку в одной руке, а на другой повисла Эмилия, напевая песенку, которую ее отец любил насвистывать по утрам: Хотел бы я быть рекой, в которой ты купаешься. Они шли к центру равнины.

– Вот здесь, – решила Хосефа, когда они прошли совсем немного.

Диего Саури остановился и поставил клетку на землю.

– Я ее выпущу, – сказала Эмилия и села на корточки, чтобы открыть задвижку на дверце. Не раздумывая ни секунды, крыса выбежала на поле – свой новый дом.

– Прощай, Понсиано, – прошептал Диего, когда она скрылась в зарослях кустарника.

– Понсиано был лучше воспитан, эта даже спасибо не сказала, – заметила Милагрос.

– Ты права, – покорно согласился Диего. – Вы, сестры Вейтиа, всегда правы.

– Даже когда мы доверяемся юкатекам,[16]16
  [xvi] Юкатеки – индейцы в Мексике (Диего родом с полуострова Юкатан).


[Закрыть] – вскользь бросила Хосефа, доставшая из корзинки скатерть и пытавшаяся расстелить ее на траве идеально ровно. Стоя против ветра, она уже пять раз поднимала ее и снова опускала, поскольку ее не устраивало, как она ложилась. На шестую попытку она уже не решилась, чтобы избежать шуток сестры по поводу ее стремления все доводить до совершенства.

Сидя на земле, Милагрос наблюдала, как Хосефа расставляет на скатерти тарелки, стаканы, вино, сыр, салат, хлеб, масло и даже вазу с цветами, которые принесли Эмилия и Соль. Милагрос терпеть не могла работу, по традиции считавшуюся женской, она ей казалась чем-то мелким, на что растрачивали свои порывы, достойные лучшего применения, тысячи талантливых людей.

Каждый раз, когда она садилась на этого конька, ее самым страстным собеседником был не кто иной, как Диего. Так что они провели весь день, предсказывая блестящее будущее Эмилии и всем женщинам планеты. Хосефа смеялась над ними, а девочки бегали по полю, то уменьшаясь до размера двух точек на горизонте, то возвращаясь, чтобы поиграть в шашки или позволить себе вмешаться в разговор взрослых.

– Так распределяются обязанности. Он – весь день в аптеке и не жалуется, – услышала Эмилия, делая себе бутерброд с сыром, слова матери.

– Согласна, сестренка, но мне не хочется, чтобы Эмилия воспринимала твой образ жизни как что-то неизбежное и естественное. Она, конечно, твоя дочь, но она еще и моя крестница, и у нее может быть другое будущее.

– Я буду работать в аптеке, – сказала Эмилия, проходя мимо.

– Она будет жить в другом веке, – изрек Диего.

– Мы уже живем в другом веке, – подхватила Милагрос новую тему разговора.

– Благослови тебя Бог, свояченица, очень хочется, чтобы хоть кто-нибудь понял это! – заметил Диего, отпив глоток красного вина.

– Мы понимаем это уже пять лет, а что это нам дало? – поинтересовалась Хосефа.

– Помимо всего прочего, это нам дало то, что губернатора переизбрали на третий срок прямо у нас под носом, – сказала Милагрос.

– А что это меняет? – спросила Хосефа.

– То, чего не видно до тех пор, пока не станет видно, – сказал Диего.

– Твой муж настоящий философ, – засмеялась Милагрос.

– Ты сама начала, – упрекнула ее Хосефа. – Только не нужно говорить о семействе Флорес Магон и о том, чтобы поехать к ним в Канаду.

– Мы не успеем, они вернутся раньше.

– Иx посадят, как только они вернутся, – заметила Хосефа.

– Они сообщат о своем возвращении стрельбой, а не разговорами, – сказал Диего.

– Не пугай Хосефу, – попросила его Милагрос.

– А ты, сестренка, не опекай меня. Восстание – это безумие. Оно обязательно провалится. Как вы этого не понимаете? – сказала Хосефа, повторяя то, что она не уставала повторять: Антиперевыборный клуб[17]17
  [xvii] Антиперевыборный клуб – общественно-политическая организация, выступающая против переизбрания Порфирио Диаса на новый президентский срок.


[Закрыть] нужен, но превращать его в группу профессионалов, готовых стрелять в поисках справедливости, – это просто глупо.

Смеркалось. Девочки вернулись из последнего похода. Они все вместе собрали посуду в корзинку.

– Ты упала? – спросил Диего Эмилию.

– Нет, – сказала девочка.

– У тебя кровь на юбке. Кто тебя укусил на этот раз?

– Никто. Где у меня кровь?

– А где же ей быть? – спросила Милагрос. – Всему приходит свой срок.

– Только не говори, не говори мне об этом, – попросила Хосефа, различая приметы быстротечного времени на юбке дочери, в бледности ее детского лица, в ее удивленных глазах, в быстроте, с которой она зажала руку между ног.

– Что со мной? – спросила Эмилия.

– Обычные женские дела, – ответила ее подруга Соль, которая была на год старше и уже давно смирилась с этой туманной фразой и белыми тряпочками, помогавшими ей каждый месяц отвечать на тот же самый вопрос.

Диего Саури почувствовал себя лишним. Он оставил их разговаривать под вечерним небом, на котором уже появились первые три звезды, а сам направился к еще одному чуду: автомобилю своего друга.

Через некоторое время женщины объявили свое собрание закрытым. Пошел дождь. Всю обратную дорогу они пели. Запевала Милагрос:

 
Варвара, Пресвятая Дева,
Ты, что была звездой средь неба,
Избави нас от молний гнева…
 

Хосефа не смогла бы сказать лучше.

Она просыпалась несколько раз за ночь, чтобы оплакать эту первую новость ее личного XX века.

– Тебе не нравится смена века? – спросил ее муж.

– Нет, – ответила она, уткнувшись лицом в подушку.

– Такая смена мне тоже не нравится, – сказал Диего, поглаживая ее по спине.

VII

Со сменой века поменялось очень многое, и не только в местах, существовавших, по мнению Эмилии, исключительно в воображении ее отца, как, например, в Панаме, где был подписан договор с Соединенными Штатами на строительство какала, который должен был разделить Америку прямо по талии, или в Англии, где соизволила умереть королева, прожившая целую вечность, или в Японии и России, уже четыре года воевавших между собой, но и в самой Мексике, новости из жизни которой не давали их семье спокойно позавтракать, и даже в Пуэбле, городе, любимом ею, как походка ее матери и безжалостный язык ее тетки.

В условиях мира в стране произошло больше перемен, чем Диего мог представить себе. Двадцать тысяч километров железных дорог протянулись вдоль шахтерских районов и полей, где выращивали хенекен,[18]18
  [xviii] Мексиканская разновидность агавы.


[Закрыть] овощи и зерно на экспорт. Возле месторождений золота, серебра, меди и цинка как грибы росли поселки. Английские и американские компании дрались за просто-таки дьявольски богатые нефтяные скважины. Множились текстильные и литейные заводы, фабрики, производящие бумагу, джут, глицерин, пиво, цемент, мыло. И все это в таком неудержимом темпе, что само процветание становилось предвестником грядущей катастрофы.

Где-то в 1904 году в доме доктора Куэнки невинные разговоры о литературе и музыке уступили место неутихающим спорам о минусах этого модернизационного процветания и авторитарности режима, насаждавшего его: на зарплату купить можно было все меньше, страна все больше попадала в зависимость от колебаний американской экономики, железная дорога способствовала обогащению самых богатых, владельцы шахт занимались дискриминацией национальной рабочей силы, прогресс порождал хаос, а в политике царили экспромт и произвол.

Воскресными вечерами поэт Риваденейра открывал свой дневник и записывал по памяти, а она у него была отменная, все, что он услышал в доме доктора Куэнки. Он, как никто другой, знал, кто из завсегдатаев этих встреч был самым здравомыслящим, кто – самым хитрым, кто – самым хвастливым, а кто – самым отважным.

В середине 1907 года в его дневнике появилась запись о возмущении и скорби, вызванных известием о массовых убийствах рабочих в Кананее, на медно-добывающей шахте на севере страны. Эту новость принес собравшимся худой, лысеющий мужчина с горящим взглядом и твердым голосом, сын обедневших владельцев обувной фабрики по имени Ахиллес Сердан. Одни встретили ее яростными криками, другие – каменным молчанием.

Вернувшись домой, Риваденейра кратко описал этот случай, пока ждал, чтобы Милагрос Вейтиа наконец легла в постель, которую они делили, когда ночи были скупы к осколкам их судеб. В это воскресенье доктор Октавио Кузнка лучше всех проанализировал сложившуюся ситуацию. «Это общество, – сказал он печально, – о котором пятьдесят лет назад мы мечтали как о республиканском, демократическом, рациональном и равноправном, на деле является нам сейчас авторитарным, неповоротливым, закрытым, им управляет меньшинство в худших колониальных традициях».

В конце этого года инициативной комиссии из угодливых жителей Пуэблы пришла в голову гениальная мысль преподнести подарок губернатору Маурисио Мартинесу, много лет творившему произвол на государственных землях.

Ломая голову, что бы такое подарить человеку, у которого и так все есть, они придумали вручить ему огромный альбом со словами признательности и подписями всех выдающихся жителей города.

Нашлись добровольцы, разыскавшие этих знаменитостей. Нашлись и десятки на все согласных знаменитостей. Может ли владелец чего угодно, пусть даже хорошей репутации, не положить все, что у него есть, к ногам того, кто охраняет его право собственности?

Подписались все. Владельцы латифундий, которые нельзя объехать за один день даже на поезде, владельцы фабрик, на которых рабочие вкалывали по восемнадцать часов в день, владельцы магазинов и доброго имени. Подписался тот, кто мог, и тот, кто не мог.

Доктору Куэнке альбом принесли уже до краев полный восхвалений и подписей именитых горожан. Никто даже не мог усомниться в человеке таких строгих правил и такой щедрой души, потрясающем диагносте, человеке настолько тонком, что ему было совестно брать плату за свой труд, человеке, единственное чудачество которого состояло в том, что он лечил бедных бесплатно.

Диего Саури пришел к доктору Куэнке с Эмилией, когда тот с улыбкой изучал словесные коленопреклонения своих земляков.

– Что вы думаете по этому поводу, друг мой? – спросил его доктор Куэнка.

– Это просто гнусно! – сказал Диего, заглянув в книгу. – Что вы думаете делать?

– Я уже сделал, – очень просто ответил доктор.

Диего взял альбом, пролистал его и нашел запись, сделанную его другом: Я хочу оставить своим детям в наследство только одну вещь: паралич спины перед лицом тирана.

Диего, улыбнувшись, провел рукой по лицу.

– Но, с вашего позволения, я вырежу это. Вы же не хотите серьезных проблем? Думаю, вам не нужно напоминать, кто такой губернатор.

– Нет, – сказал доктор Куэнка. – Но не будем ничего вырезать. Есть удовольствия, в которых нельзя себе отказывать. Правда, доченька? – спросил он у Эмилии.

Через три дня пришел приказ задержать его и посадить на неделю в тюрьму за пьяный скандал в три часа ночи.

– Но вы же никогда не бывали пьяным! – пришел в ярость Диего Саури.

– Это неплохой аргумент, – сказал доктор Куэнка. – Жалобу подписали трое соседей. Не беспокойтесь, ничего со мной не случится. Вы же видите, как часто попадает в тюрьму Хосе Ольмос-и-Контрерас.

Ольмос был директором газеты «Вое де ла Вердад», и Диего действительно знал, что он садился в тюрьму и выходил из нее так же невозмутимо, как со спиритических сеансов.

И так же вышел из тюрьмы доктор Куэнка восемь дней спустя. У ворот около полуночи его встречали его «воскресные» друзья под предводительством аптекаря Саури, сестер Вейтиа и засыпающей Эмилии.

С тех пор доктор и его друзья были занесены в список неблагонадежных. Ни с того ни с сего два-три друга друзей их друзей захотели посещать воскресные вечеринки, и, поскольку никак нельзя было отказать людям, проявившим такой интерес к искусству, медицине и общению с духами, о которых там так много говорили, эти собрания буквально со следующей недели утратили весь свой политический пафос и удвоили интерес к театру, музыке и другим искусствам, первым и главным из которых было искусство лицемерия.

Они уже не говорили о социальных проблемах и не критиковали правительство, все выглядело безобидно – сплошное пение и декламация, но все, кто должен был что-либо знать, знали это, и все секреты в этом мире заговорщиков хранились ими, как хранятся сокровища.

Даниэль Куэнка, который после окончания школы захотел изучать право, как и его брат Сальвадор, посещал занятия в одном из университетов на юге Соединенных Штатов. Ему не исполнилось еще и двадцати лет, когда он начал ездить по штатам Чиуауа и Сонора, знакомясь с группами либералов, готовыми выступить против диктатуры Порфирио Диаса. Однако по воскресеньям об этом не говорилось ни слова, все лишь интересовались у доктора здоровьем мальчиков и их успехами в учебе.

А в другие дни барабаны, зачехленные по воскресеньям, звали к оружию, и этот клич передавался из уст в уста, из письма в письмо.

Эмилия слышала их бой иногда за спиной, а иногда в своей смышленой и красивой головке девочки-подростка. Ее пятнадцатилетие использовали как повод, чтобы провести в доме Саури первое собрание Антиперевыборного клуба. Такие объединения не только не запрещались, но даже были довольно популярны как безобидное проявление демократизирующей воли правительства. День рождения Эмилии закончился криками: «Да здравствует Родина!» и «Долой авторитарный режим!»

– А этот придурок собирается когда-нибудь вернуться? – спросила она у Милагрос где-то в три часа ночи, опьянев от портвейна, которым ее отец приправлял демократическое ликование.

В следующее воскресенье Эмилия пришла в дом Куэнки с родителями и виолончелью, на которой она пообещала впервые сыграть на публике.

С годами Милагрос Вейтиа поднаторела в постановке всевозможных зрелищ. В тот вечер она не разрешила своей племяннице войти в зал вместе со всеми, а заставила ее пройти по саду и влезть через окно, скрытое за занавесом.

– Так никто тебя не увидит раньше времени.

– Но меня все уже видели, и не раз, – возразила Эмилия.

– Но не такую, как сегодня, – сказала ее тетка.

Милагрос всегда считала свою племянницу особенным созданием. А в тот вечер онa вдруг разглядела в ней какое-то необычное, загадочное очарование. Взросление не испортило ее. У нее был идеальный материнский нос, хотя и с маленькой ямочкой, оставленной ей на память ветрянкой. Милагрос уверяла, что эта маленькая погрешность делала еще более очевидным его совершенство.

– Она так прекрасна, что ей просто необходимо иметь хоть какой-нибудь недоотаток, – сказала она Хосефе, когда та, обеспокоенная, показала ей оспинку.

Ее глаза, которые отец привез для нее с побережья, были темными и большими, как загадка. Еще Милагрос всегда хвалила хорошие пропорции ее лица потому, как считала ее сестра Хосефа, что той доставляло удовольствие видеть в них себя. У Эмилии, как и у Милагрос, были широкие скулы, высокий лоб и четкая линия бровей.

Когда Эмилия была маленькой, говорили, что она не вырастет очень высокой. В ответ на эти предсказания у Милагрос всегда находились очень веские доводы:

– Но ведь духи никогда не разливают в графины, а бриллианты не бывают размером с кирпич.

Но Эмилия опровергла все предсказания и в период с одиннадцати до пятнадцати лет переросла свою тетку, правда не намного.

– Прекрати сейчас же расти, – сказала ей Милагрос в день концерта. – Ты как тропическое растение.

– Ах, тетя! – ответила ей Эмилия, пожимая плечами.

– «Ах, тетя!» Что это за ответ? Никогда так не отвечай! Если не знаешь, что ответить, лучше промолчи.

Эмилия сжала смычок своей виолончели и провела им по струнам. Резкий и строптивый звук стал ответом Милагрос, которая стояла возле занавеса и жестами показывала ей, что нужно сесть на стул в центре сцены.

– Этот ответ гораздо лучше, – прошептала она ей на ухо, прежде чем погасить свет и оставить ее искать стул впотьмах.

Эмилия впервые надела длинную юбку. Ее мама сшила ей костюм из светлого шелка, точно такой же, как на предпоследней обложке журнала мод.

«У нее все еще детская походка», – подумала Милагрос Вейтиа, дергая за шнур, приводящий в движение занавес, и зажигая свет, чтобы начать концерт.

Эмилия даже не посмотрела на тех, кто аплодировал ей, как будто она пела в оперном театре. Она закрыла глаза и заиграла шутливые вариации на темы строгого Баха, которого она разучивала с доктором Куэнкой два раза в неделю в течение последних трех лет.

Ее публикой была группа чудаков, объединившихся в сердце большого города, где ценилось только искусство делать деньги, где из-за войн позабыли о стремлении к гармонии, которое, собственно, и дало жизнь этому городу, где злословили на улицах и молились за глухими стенами домов немилостивому и безграмотному богу.

Ее публика каждое воскресенье творила смелый миф: ангелы никогда не спускались с небес, чтобы прочертить улицы города, – легенда, как всегда, ошибалась, – ангелы рождались на улицах этого города, нужно было только распознать их и постепенно готовить к их крылатой и загадочной профессии.

Эта мечта была полна неисправимого либерального пафоса XIX века, а еще убежденности любого настоящего жителя Пуэблы, каким бы просвещенным и неверующим он себя ни называл, что нельзя лишать город его истории и памяти о тех, чьи имена были тесно связаны с ним до того дня, когда генерал Игнасио Сарагоса победил непобедимую французскую армию в битве при Лорето и Гуадалупе в жаркий день 5 мая 1862.

Пуэбла была Пуэблой, городом ангелов. И если они никогда не летали в ее небе, это означало, что они жили на ее земле. Так, по крайней мере, считали мужчины и женщины, аплодировавшие в то воскресенье Эмилии Саури, словно она уже была ангелом.

Эмилия привыкла к теплому приему, который ей оказывали эти люди, но всегда немного стеснялась их аплодисментов. Закончив играть, она поклонилась, убежала и спряталась за черную ткань, служившую, по мнению Милагрос Вейтиа, превосходным задником.

В маленьком пространстве между нею и выходом в сад стояли и бесшумно ей аплодировали исполнители следующих номеров: поэт Риваденейра в роли церемониймейстера, композитор с гитарой и три женщины в костюмах индейского племени теуанов, которые должны были танцевать под его новую песню, оперная певица, работавшая в городе и принявшая приглашение на моле[19]19
  [xix] Моле – густой соус из чили, помидоров, арахиса, шоколада, миндаля, лука, чеснока, специй.


[Закрыть] с кунжутом в обмен на три итальянские арии, пара в костюмах для исполнения «Дуэта с зонтиками» и восьмилетняя девочка, певшая на языке науатль.

Среди них, прямо на своем пути, она увидела повзрослевшего мальчика с заговорщическим выражением на лице, который одновременно и был, и не был Даниэлем из ее воспоминаний. У него была прежняя улыбка, такие же озорные глаза, но когда он обнял ее, и притянул к себе, и прошептал ей на ухо несколько слов, Эмилия испугалась этого нового Даниэля, как чужого. Никогда еще ее душа не уходила так далеко в пятки, как в этот раз.

– Девочка моя, поздороваетесь потом, – прошептала, как будто прокричала, Милагрос Вейтиа. – А сейчас выходи на поклон!

Эмилия снова вышла на сцену и поблагодарила всех низкими поклонами и сдержанной улыбкой.

– У тебя праздничные глаза, – сказал Даниэль, когда она снова оказалась возле него.

– Когда ты приехал? – спросила Эмилия.

– А я и не уезжал, – ответил Даниэль и рукой пригладил себе волосы.

Они не виделись три года и оба изменились, но какое-то странное и давно знакомое чувство сразу связало их тонкими нитями.

– Эмилия, выйди еще раз! – попросила тетушка Милагрос.

– Мне уже не хочется, – ответила ей Эмилия, садясь на корточки, широко улыбаясь и размахивая руками на тот случай, если она ее не слышала.

– Влюбчивая девчонка! – прошептала Милагрос, закрывая занавес, прежде чем пригласить певца занять свое место на сцене.

Ясные звуки грустной музыки начала издавать гитара, струны которой перебирал музыкант, игравший так быстро, что она иногда звучала как арфа. Эмилия и Даниэль стояли голова к голове, чтобы слышать друг друга, пока этот печальный и резкий голос пронзал воздух гостиной.

Они потом не смогли бы вспомнить, о чем говорили, потому что даже не слушали, что говорит другой, а буквально растворялись друг в друге. Даниэль глядел на Эмилию с удивлением человека, видящего, что игрушка превратилась в богиню. У нее были живые глаза девочки, которую он знал, но взгляд был как у опытной женщины, а ее рот, настоящее чудо, – он сразу понял это, – должен был принадлежать только ему. Эмилия не могла поверить, что глаза настороженного зверя, глаза Даниэля из ее детства, стали такими роскошно-ясными. Его руки казались больше, у него были длинные пальцы, и было видно, как бьется кровь в его набухших жилах. Он похудел, словно недоедал, и загорел, как деревенский житель. И из-за того, что он был наконец рядом, Эмилия, как истинная Саури, проронила две слезинки, за что сразу возненавидела себя, как истинная Вейтиа.

– Плакса в небесно-голубом, – сказал ей Даниэль, повторяя слова песни, сопровождавшей их разговор.

– Дурак, – ответила ему Эмилия и вскочила.

– Плакса, и к тому же вздорная, – пропел Даниэль и пошел вслед за ней.

Эмилия выпрыгнула через окно в сад. Он по старой привычке сделал то же самое.

– Ты уже не боишься привидений? – спросил он, отыскав ее в полумраке сада.

– Они не такие страшные, как ты, – ответила Эмилия, отвернувшись, но не двигаясь с места.

– Ты меня боишься? – спросил он, положив ей руки на плечи.

– Да, – сказала Эмилия, продолжая глядеть в темноту, но привычным жестом держась за эти руки, лежащие на ее плечах.

– Я вернулся, чтобы увидеть тебя, – вырвалось у Даниэля.

Эмилия все еще стояла к нему спиной. Она не хотела смотреть на него, но в то же время не могла запретить своим рукам держаться за его руки и своим ушам ловить его слова. Она стояла не двигаясь, слушая его, как шум водопада, который понемногу успокаивал ее.

Что именно он ей сказал – это не важно, мы никогда не запоминаем слова, в конце концов убеждающие нас. Каждому из них по отдельности мы ни за что бы не поверили.

Эмилия поднесла к губам раскрытую ладонь его руки, покрыла ее поцелуями, а потом с силой укусила – вместо ответа этому болтуну, который так долго был вдалеке от нее.

– Ну что, потеряла я сноровку? – спросила она и позволила себя обнять.

Милагрос Вейтиа разъяренной тигрицей бросилась в ночной сад на поиски своих племянников, после того как открыла занавес для предпоследнего номера своего концерта.

Она любила влажную темноту сада, но даже она сегодня не смогла укротить ее. Последним номером должен был выступать Даниэль, и она никак не смогла бы объяснить всем, что он просто-напросто потерялся.

Милагрос увидела их издалека, около дерева, и подумала, что если бы она не была так взбешена, то призналась бы им, что, глядя на них, можно только позавидовать.

– Вы можете мне объяснить, почему вы пренебрегаете своими обязанностями? – окликнула она их издалека, предупреждая о своем приближении. – А ты, Даниэлито, как же быстро ты забыл о революции! Еще вчера ты хотел начать пожар во всей стране, и вот на что ты растратил весь свой пыл. А ты, Эмилия, как ты объяснишь своей матери, где ты нашла грязь, в которой выпачкано твое платье? Ну же, шевелитесь, мы едва успеваем к началу номера этого чертенка, – сказала она, похлопав Даниэля по плечу.

– А что он будет делать? – спросила Эмилия, которая никак не могла представить себе, что ее друг за время своего отсутствия стал певцом или поэтом.

– Он скажет несколько слов, – ответила ее тетка.

– Опять слова? – тихонько удивилась Эмилия.

Даниэль и его брат Сальвадор приехали в Пуэблу, чтобы присутствовать на тайном собрании нескольких антиперевыборных клубов. Они приехали с севера, привезли множество новой информации и были полны нового гнева. Две недели назад они виделись с Рикардо Флоресом Магоном и другими мексиканцами, арестованными в Калифорнии. Возвращались они ка поезде. По дороге делали остановки, чтобы поговорить с другими руководителями повстанцев. В прошлом году не удалась попытка вооруженного выступления против правительства, но, несмотря на то что многие погибли или были арестованы, шла подготовка к новому восстанию. Все это можно было сообщить той разношерстной публике, которая собралась на вечер, ко с целью сбить с толку доносчиков и склонить на свою сторону колеблющихся общей информацией о демократическом движении и его насущных задачах посчитали, что Даниэлю следует выступить с краткой речью.

Эмилии нашлось место только на полу, рядом с Милагрос. Она села на корточки и стала смотреть на Даниэля, почти не слушая его. Ее приводили в восторг его длинные ноги, узкая спина и крепкие плечи. И еще ей очень понравился его голос и колдовской взгляд.

Даниэль начал свою речь неторопливо и торжественно, сказал несколько слов о необходимости изменить общественный строй, чтобы новые люди пришли на смену достойнейшим представителям прошлого. Но понемногу улыбка Эмилии и то, как она завороженно смотрела на него, побудили его рассказать о стране, истерзанной подлостью старых маразматиков, управляющих ею. Даниэль сложился как личность под влиянием идей анархо-синдикализма и социализма, завладевших студенческой аудиторией и многими профсоюзами в Соединенных Штатах. Он был полон веры и огня. Говорил страстно, как солдат, зовущий на битву. Эмилии даже показалось, что она очутилась где-то в другом месте, и ее на самом деле охватил страх, о котором она говорила Даниэлю.

Всего несколько лет назад они ехали на поезде в Веракрус с родителями и тетушкой, ругавшей их, когда они высовывались в окно, чтобы вдохнуть яркую зелень зарослей тростника, совсем недавно они бегали по кромке воды первого в их жизни моря, еще совсем недавно Эмилии казалось, что она знает его очень хорошо, она помнила его тонкие коленки и его руки, толкавшие ее в воду. А прошла уже целая вечность.

Почему мужчины вырастают и становятся такими странными? Почему они так страстно кидаются в политику, которая внушает ей ужас, как и ее матери? Почему он рассказывает одну трагедию за другой, а она, вместо того чтобы заткнуть уши, убежать и спрятаться, сидит тихо и спокойно, как будто он у пруда рассказывает ей о своих подвигах?

Потому, что он вернулся. И это был, казалось, самый весомый аргумент, он угадывался в ее улыбке, заставлявшей Даниэля все более страстно предрекать справедливое будущее стране, которая вдруг и необратимо должна испытать потрясение демократией.

Он еще не сказал ничего, чего бы не было в газетах, чего бы Эмилия не знала от отца, а все уже кричали «браво!», «да здравствует!» и «долой!», и тишина наступила, только когда Ахиллес Сердан, самый радикальный из лидеров антиперевыборного движения, взял слово, чтобы сказать, что сыновья доктора Куэнки – незаменимые борцы за дело свободы.

Только Эмилии не понравилась эта похвала.

– Наверняка дело свободы – где-нибудь в другом месте, – сказала она Милагрос Вейтиа.

Вокруг нее был праздник. Мужчины и женщины, собиравшиеся вместе каждое воскресенье, еще более восторженные, чем всегда, подходили к ней, обнимали, благословляли ее музыку, поздравляли ее родителей с дочерью, которая так незаметно выросла, такая красавица и вызывает у всех такое восхищение.

Эмилия, давно забывшая о виолончели, хотела знать только одно: сколько еще пробудет в городе обманщик Даниэль.

– Он сказал, что вернулся, чтобы увидеться со мной, – рассказала она сестрам Вейтиа.

– Тебе было приятно это услышать? – спросила Хосефа.

– Я думала, он вернулся навсегда.

– Это невозможно, девочка моя. Не обижайся, – попросила Милагрос, – он приедет навсегда, когда все изменится.

– А когда все изменится? – спросила Эмилия.

– Угадывать – это любимая игра твоего отца. А меня не проси! – ответила Милагрос.

– А когда он уезжает?

– Не знаю, но скоро. Спроси у него сама.

– Видеть его не хочу. Пойдем отсюда! – попросила она Хосефу тоном, очень далеким от праздничного.

Прямо из центра небольшой группы людей, расположившихся по соседству с тремя женщинами, где кипел оживленный разговор, до них донесся голос Диего Саури, который, по своей привычке слушать двух людей одновременно, спросил, куда она хочет пойти. Ответа он не получил. Его дочь стояла, сжав губы и гневно глядя на него.

Диего, весь в клубах сигарного дыма, покинул своих слушателей, но сначала закончил обвинительную тираду в адрес президента республики: другой бы скрывал свои зверства, а он их выставляет напоказ. Восстановление порядка – так он называет преступления своей сельской полиции. И как ни в чем не бывало смывается на четырех поездах, полных всякого барахла, открывать новые железнодорожные пути. А ты, Эмилия, и не думай никуда уходить. Иди сюда, дай я тебя обниму. Я горжусь тобой. Такие женщины, как ты, изменят эту страну.

– О чем ты говоришь, папа? – спросила Эмилия, которой было не до торжественных речей.

– О тебе, – сказал он, подходя, чтобы поцеловать ее. – Что с тобой? Ты не довольна? Ты же очень хорошо играла, приехал твой друг Даниэль. Почему же у тебя такое лицо, будто у тебя болят зубы?

– Даниэль приехал, чтобы снова уехать.

– И поэтому ты такая? – спросил Диего, сразу забыв о своих собеседниках, и начал объяснять своей дочери, какую важную работу делает Даниэль на северной границе. – Ты не хочешь иметь друга, который выполняет свой долг?

– Я хочу иметь друга, который бы никуда не уезжал.

Диего поразило, с каким жаром говорила его дочь. Он вообще не хотел думать о том, что она когда-нибудь вырастет, но в ту минуту, услышав ее голос и увидев ее глаза, он понял, что она уже другая, далекая, словно чужая. Его пронзила незнакомая раньше боль: они уже не единое целое. Чтобы она была ближе, пусть даже ненадолго, он обнял ее за плечи и пошел с ней.