Текст книги "Ум тронулся, господа! Аномалии мозга глазами нейробиолога"

Такой взгляд на нарратив-как-самость даже помещает когнитивный акт конструирования нарративов в сердце самобытия. Однако переживания людей, страдающих болезнью Альцгеймера, ставят как минимум два препятствия подобному взгляду на личность.

Первое – это идея о том, что познание и его роль в создании нарративов занимают центральное место в личности. Пиа Контос из университета Торонто наблюдала людей с деменцией более десяти лет и считает такой взгляд неверным. Она сказала мне: «Есть что-то в том, что мы есть, что существует отдельно и независимо от познания».

Она понимает, что это утверждение противоречиво. «В таком аспекте подвергается сомнению все западное представление о самости, поскольку основа [нашего понимания самости] – это рациональность, независимость и контроль. Это, скажем так, идет [от Декарта], от разделения между разумом и телом. Но это не просто разделение тела и разума, а весьма определенный взгляд на дуализм, в котором тело оттесняется в ничто. Тело здесь – просто пустая оболочка и абсолютно все, что касается самоощущения, чувства контроля, преднамеренности, – относится к разуму». Контос хочет ввести тело в дискурс самости, контроля и даже памяти.

Таким образом, даже если бы мы рассматривали самость как нарратив, этот нарратив не относился бы целиком к сфере познания – у тела здесь тоже есть право голоса.

Кроме того, болезнь Альцгеймера отвергает нарративоцентричный взгляд на личность и иным образом. Возникают трудности и у тех, кто утверждает, что наилучшим образом личность понимается как не только состоящая из нарративов, но и как составляемая ими, и что нет ничего, кроме собственно нарративов. Хотя заболевание и делает человека неспособным иметь и рассказать связную историю, нет ясного понимания того, что остается после того, как эта история распадается. «Никоим образом не очевидно, что… какой-либо оставшийся опыт – лишь анонимный и не имеющий принадлежности эпизод, в котором “субъект” более не чувствует боли или неудобства как собственных», – пишет философ Дан Захави. Понимание того, что остается после исчезновения нарративной личности, может нам указать на внутримозговые процессы, которые порождают личность.

Захави, например, настаивает на том, что личность, до того, как она становится нарративной, должна быть чем-то минимальным, чем-то способным быть субъектом опыта в любой отрезок времени.

Итак, несмотря на неумолимую деградацию, болезнь Альцгеймера позволяет нам исследовать личность с более глубокой и тонкой точки зрения. Проявляющаяся картина личности расскажет нам, каково быть человеком с конечной стадией Альцгеймера, и повлияет на наше отношение к таким людям.

* * *

Примерно в то же время, когда у отца Клэр диагностировали Альцгеймера, он отправился в местный полицейский участок – в маленьком городке в часе езды к северу от Сакраменто, Калифорния – и вручил полицейским свое ружье. «Я избавился от пушки, потому что боюсь, что решу ей воспользоваться», – объяснил он Клэр. Вскоре после этого родители Клэр продали ферму и переехали в дом поменьше. Ферма стала слишком тяжким бременем для них.

Родители Клэр переехали в Америку из Европы, когда девочке было четыре года. Отец был ученым, работавшим на крупную компанию, он пользовался бешеной популярностью, рано вышел на пенсию, приобрел ферму для своей семьи – мать Клэр всегда мечтала об этом – и стал вести совершенно новую жизнь среди фермеров и скотоводов. Во время одного из визитов на ферму Клэр заметила, что что-то не так. Они устроили барбекю. Отец, который всегда этим занимался, повернулся к Клэр и сказал: «Я совсем не знаю, как это делается». Клэр подумала было, что он шутит; конечно же он прекрасно знал, как готовить барбекю! «Ладно тебе, ты точно знаешь, что делать», – сказала она. «Нет, Клэр, нет. Что-то не так», – ответил он. Ему это казалось таким же странным, как и то, что он не мог вспомнить некоторые слова.

Он и раньше говорил Клэр, что временами ему приходится подбирать нужные слова для понятий, которые были у него в уме (подобным образом Аллан боролся со словом «торнадо»). Клэр поняла, что для отца это было серьезно. «Наверное, все так говорят о своих отцах, и особенно о своих отцах с болезнью Альцгеймера, но в моем случае, думаю, это было правдой, – рассказывала мне Клэр. – Он был необычайно образованным человеком. Он говорил на семи языках и говорил хорошо. Так что слова обычно не представляли для него трудности, и, когда они начали ускользать от него, он был весьма этим озабочен».

А забот прибавлялось. Клэр вспомнила один ключевой момент, когда она поняла, что отцу становится хуже. Подтолкнуло ее к этому открытию его давнее увлечение – парусный спорт. Он был опытным моряком, ориентировался в море ночью по звездам, порой снимал судно, приглашал друзей и путешествовал по Великим озерам, даже по Карибскому морю. Однажды, в 1980-х, они плыли вдоль Сент-Барта (с «интересными» попутчиками, там было двое аргентинцев, Клэр была единственной женщиной на борту), когда начался сильный шторм. Клэр считала, что «надо выбираться отсюда», но отец (капитан) пока что не собирался этого делать. Шлюпку, прикрепленную к их судну, швыряло под ветром и волнами, она черпала воду. Все были за то, чтобы отвязать шлюпку, но отец Клэр отказывался от этой идеи. При этом он всегда заботился о своей яхте. Вплоть до того, что мог ночью проснуться с мыслью о том, что якорь плохо закреплен. Он поднимал Клэр среди ночи, и они вместе шли ставить якорь.

Прошло больше десяти лет, Клэр и ее двоюродная сестра решили отправиться с отцом на яхте. К этому моменту они уже понимали, что с ним что-то не так. Поэтому в этот раз кузина Клэр взяла на себя обязанности капитана, а Клэр – старшего помощника. Отец выполнял роль простого матроса. «Он выполнял свои обязанности на яхте, он отлично со всем справлялся, но он был счастлив, что его освободили от ответственности. Он вовсе не был обижен или возмущен этим», – вспоминала Клэр. Но по некоторым признакам можно было догадаться, что он испытывает трудности. Иногда, когда Клэр и ее кузина совершали сложный маневр, папа мог встать, рискуя получить удар раскачивающейся траверсой. Ей приходилось кричать, чтобы он сел. Тем не менее, когда они легли на курс и поставили отца за штурвал, он мог ориентироваться по компасу и управлять парусами.

А потом внезапно, ни с того ни с сего, говорил: «Какой сегодня день? Какой сегодня день? Какой сегодня день?»

Несколько лет спустя (уже после того, как ему диагностировали болезнь Альцгеймера) Клэр и ее папа прогуливались по центру маленького прибрежного городка и увидели церковную ярмарку. Там была выставлена на продажу деревянная модель яхты. Отец взял ее в руки. «Он все смотрел и смотрел на нее. Он знал, что ему это интересно. Но у меня было также чувство, что он не осознавал, почему ему это было интересно, – говорила мне Клэр. – Он ничего такого не говорил. Это выражалось в его позе, во взгляде. Он как будто смотрел, но на его лице не отражалось понимания». Когда-то умелый моряк, он теперь не мог распознать яхту.

Она знала, что Альцгеймер у папы продвинулся за пределы нарушений кратковременной памяти.

* * *

Многое из того, что нам известно о памяти и мозговых отделах, поддерживающих ее, происходит из изучения одного необычного человека, который (к сожалению или к счастью) жил одним моментом с возраста двадцати семи лет. Студенты, изучающие психологию и неврологию, знают его как пациента Г.М.; звали его Генри Молейсон (принятое написание: Молисон), 1926 года рождения. У Генри начались эпилептические припадки, когда ему было десять лет, вероятно, из-за небольшой травмы головы, полученной несколькими годами ранее (но причина была до конца неясна, это могла также быть генетическая предрасположенность, учитывая, что двоюродные братья Генри со стороны отца также страдали эпилепсией). Припадки раз от раза становились тяжелее. Противосудорожные средства не помогали, так что Генри, когда он окончил школу, с трудом справлялся с работой на типографском конвейере. В итоге, в 1953 году, когда Генри было двадцать семь лет, нейрохирург Уильям Бичер Сковилл из Хартфордской больницы в Коннектикуте решился на рискованную операцию, чтобы вылечить Генри от эпилепсии.

Сковилл просверлил два отверстия прямо над глазницами Генри, вставив в них плоские шпатели для мозга – нейрохирургическая версия обычного шпателя для языка – разделив лобную и височную доли в двух мозговых полушариях. Это дало ему доступ к мозговым структурам медиальной височной доли: миндалевидному телу и гиппокампу. Он изъял часть нормальной мозговой ткани, включая части миндалевидного тела и гиппокампа. Эффект, который произвела эта операция на Генри, чье имя ради анонимности сейчас сокращается до Г.М. в академической литературе, вошел в учебники по неврологии.

Г.М. продолжал принимать противосудорожные препараты, и частота его припадков значительно сократилась (с раза в неделю до раза в год). Но с его памятью произошло нечто куда более интригующее. Он «не узнавал более персонал больницы, не был в состоянии дойти до ванной и как будто не помнил ничего из вчерашних событий, произошедших в госпитале». В статье 1957 года Сковилл и психолог Монреальского неврологического института, Бренда Милнер, опубликовали психологическое исследование Г.М.: «Обследование было проведено 26 апреля 1955. Повреждение памяти очевидно и бесспорно. Пациент считает, что сегодняшняя дата – март 1953, а его возраст – 27 лет. Непосредственно перед тем, как зайти в смотровую, он говорил с доктором Карлом Прибрамом, тем не менее он не сохранил воспоминания об этом и отрицал факт общения с кем-либо. В разговоре он постоянно обращался к событиям из детства и, по-видимому, едва ли осознавал, что ему сделали операцию».

Г.М. продолжал жить без новых воспоминаний (такое состояние называют антероградной амнезией), а всему, что он мог помнить о прошлом, тоже был предел. Милнер продолжала изучать Г.М., затем передала эстафету своей студентке Сюзанне Коркин. В 1984 году Коркин писала:

«Поразительной чертой Г.М. является стабильность его симптомов на протяжении 31 года после операции. Он до сих пор имеет глубокую антероградную амнезию, не знает, где он живет, кто ухаживает за ним, или что он ел в последний раз. Его догадки относительно того, какой сейчас год, обычно промахиваются на 43 года, а затем, когда он продолжает вычислять, он дает себе самому на 10 или 25 лет меньше, чем на самом деле. В 1982 году он не узнал себя на фотографии, сделанной в день его сорокалетия в 1966. Тем не менее у него сохранились отрывочные воспоминания, например, он знает, что астронавт – это человек в космосе; что некая публичная личность по имени Кеннеди была убита; а рок-музыка – это «та музыка, которую сейчас слушают».

История Г.М. осветила разные типы памяти, которыми мы обладаем. Какие-то области памяти были нетронуты, какие-то полностью уничтожены. Изначально его кратковременная память была прекрасной; он мог запомнить ряд чисел на протяжении десятков секунд. Но хирургическое вмешательство исказило некоторые формы его долговременной памяти.

Его семантическая память – способность запоминать факты и идеи – была в основном не повреждена, но это касалось лишь того, что он испытал сам до операции. Тем временем эпизодическая память – воспоминания о некотором опыте, привязанные к месту и времени, – была в плачевном состоянии еще до операции. Семантическая и эпизодическая память являются формами долговременной памяти, называемыми декларативной или явной (эксплицитной) памятью, которая требует от нас сознательного доступа к информации. Антероградная амнезия Г.М. дошла до такой стадии, что он не имел декларативной памяти о чем-либо, произошедшем после операции (хотя он смог вспомнить план этажей дома, куда он переехал после операции и где жил с 1958 по 1974; постепенное накопление знаний на протяжении лет было достигнуто, несомненно, тем, что он физически находился и передвигался в одном и том же пространстве годами, и это некоторым образом помогло Г.М. сформировать воспоминание о том месте, где он жил, – драматическое свидетельство роли тела в формировании личности в тандеме с мозгом).

Другая обширная категория долговременной памяти называется имплицитной (скрытой), недекларативной или процедурной памятью. Это память, которой не требуется осознанный доступ. Например, мы знаем, как управлять велосипедом. Это воспоминание, к которому мы обращаемся неосознанно. Именно академический труд Милнера о Г.М., опубликованный в 1962 году, показал нам, что разные мозговые структуры вовлечены в работу разных типов памяти. В этом труде описано, как Г.М. показали две нарисованные звезды, одну внутри другой. Его попросили повторить этот узор, рисуя между линиями внешней и внутренней звезды. Чтобы усложнить задание, Г.М. рисовал, глядя на отражение в зеркале своей руки, карандаша и узора из звезд. Удивительно, но Г.М. справлялся с заданием все лучше и лучше на протяжении трех дней, при этом он не помнил того, что делал это задание раньше. Стало ясно, что хирургическое вмешательство не разрушило его процедурной памяти. Оставался вопрос: какие именно структуры мозга были повреждены? Документы Сковилла, опубликованные вскоре после операции Г.М. в 1953 году, были крайне показательны для своего времени, но они не поставили точку в этом вопросе. В 1990-х и 2000-х Г.М. прошел через несколько томографий, но они, как и прочие исследования, были неинвазивными и, следовательно, ограниченными в области конкретных исследований иссеченных областей мозга. Но многое открылось после его смерти.

Г.М. умер 2 декабря 2008 года. Его тело перевезли в больницу Масс Дженерал в Чарльстоне, Массачусетс, где нейрохирурги провели девять часов, изучая его мозг. В конце концов невропатолог извлек мозг Г.М. из черепа. Результатом стала высококачественная 3D-модель мозга Г.М., созданная на основе многочисленных МРТ-сканирований. Наконец стало возможным разъять мозг Г.М. при помощи компьютера. Полученные новые изображения подтвердили то, что открылось на более ранних МРТ-исследованиях: задняя половина гиппокампа Г.М. в обоих полушариях – Сковилл полагал, что он удален полностью, – была нетронута. Но кое-что Сковилл удалил полностью: энторинальную кору – границу между гиппокампом и новой корой (уникальной частью коры головного мозга, присущей млекопитающим). Болезнь Альцгеймера начинается в энторинальной коре и распространяется. Согласно исследованиям: «Этот участок коры мозга подвергается самым сильным повреждениям во время болезни Альцгеймера».

Что касается Г.М., «забывчивого и незабвенного», не оставив потомства, он оставил огромный след в науке. Его глубокая амнезия стала поводом для споров о том, было ли у него осознание себя как личности после операции. Похожим вопросом задаются те, кто сегодня сталкивается с болезнью Альцгеймера.

Когда большинство из нас рассуждает об осознании личности, мы пытаемся придумать историю о том, кто мы есть. Если бы вам предстояло рассказать о себе кому-то другому (или даже самому себе), вы, вероятно, углубились бы в свой альбом эпизодических воспоминаний, которые вас определяют. Назовем это нарративной личностью (эти аспекты личности не являются исключительно когнитивными, но также реализованными, как подчеркивает Пиа Контос). Нарратив, согласно определению, является последовательностью эпизодов, сведенных во единое. В некотором смысле это и есть мы – на первый взгляд цельное повествование. Будучи людьми, мы имеем также способность проектировать это повествование в будущее. Наша нарративная личность, следовательно, представляет собой не только воспоминания о прошлом, но и фантазии о будущем. В последние десятилетия многочисленные исследования показали, что те же отделы мозга, которые отвечают за воспоминания о прошлом, задействованы в конструировании сценариев будущего. Например, если вы хороший моряк, каким был отец Клэр, вы будете использовать одни и те же отделы мозга, вспоминая прошлогоднее путешествие или воображая странствия по морям спустя несколько лет. Ключевые участки мозга, которые формируют эти системы, включают медиальную височную долю (те части, которые ближе к средней линии), включая гиппокамп и энторинальную кору. Именно эти участки мозга первыми становятся жертвами болезни Альцгеймера; именно здесь болезнь обретает точку опоры для разрушительного шествия, в конечном итоге стирающего способность человека выстраивать последовательную нарративную личность.

У некоторых пациентов с Альцгеймером это разрушение нарративной личности проявляется в основном как анозогнозия – непризнание того факта, что вы больны Альцгеймером. Джозеф Бабински ввел термин «анозогнозия» в 1914 (по-гречески «агнозия» означает «недостаток знания», а «нозос» значит «болезнь»), чтобы описать крайне странное поведение некоторых из пациентов, у которых была полностью парализована левая часть тела. В своих записях он отмечал: «Я хотел бы обратить внимание на умственное расстройство, которое мне довелось наблюдать… которое состоит в том, что пациенты как будто игнорируют существование у них паралича или же не осведомлены о нем». Пациенты Бабински не просто отрицали паралич или были не осведомлены о нем, они пытались обосновать свое неведение. Бабински писал об одной из пациенток: «Если ее просили подвигать правой рукой, она тут же исполняла команду. Если же ее просили подвигать левой рукой, она сидела спокойно и вела себя так, будто просьба была обращена к кому-то другому». Особенно острую форму анозогнозия принимает в так называемом синдроме Антона Бабинского (в честь невролога Габриэля Антона, 1858–1933), когда пациенты, ослепшие из-за повреждения обеих сторон затылочных долей, настаивали на том, что они могут видеть.

Анозогнозия во время болезни Альцгеймера варьируется от легкой неосознанности до откровенного отрицания. Невролог Уильям Джагаст, эксперт по болезни Альцгеймера в Национальной лаборатории Лоуренса Беркли, сталкивался с полным спектром реакций за все время клинической практики. «Пациента приводит к врачу супруга, а пациент говорит: “Да вы с ума сошли, со мной все в порядке!”, а потом они дерутся и все такое… Но чаще всего пациент не замечает [болезнь], не знает о ней, а не [отрицает]», – говорил мне Джагаст. Часто, после напряженных бесед с пациентами, во время которых Джагаст сообщал им диагноз, пациент вскоре о нем забывал. Это соответствует природе болезни. «Сообщаешь им, что у них Альцгеймер, что им нужно перестать водить машину, – им обязательно понадобится водить. Семья говорит: “Доктор сказал, что у тебя Альцгеймер”, а они отвечают: “Не говорил он такого!”»

Аллан тоже не хотел прекращать водить машину. До официальной постановки диагноза у него случались панические атаки на автострадах. Поэтому ездил он только по городу, но Мишель это все равно беспокоило. Она, бывало, находила необъяснимые вмятины на его машине, следы столкновения с другими транспортными средствами (Аллан клялся, что виноват другой водитель, но Мишель подозревала, что это была вина Аллана). Однажды Аллан попытался замаскировать поцарапанное крыло краской из баллончика. Социальный работник из клиники Аллана предупредил Мишель, что на него могут подать в суд, если по его вине произойдет происшествие (к тому времени ему уже поставили диагноз). Врач Аллана предупредил Отдел автотранспортных средств, который в свою очередь направил Аллану письмо с просьбой прийти и пересдать экзамен на права. «Он и впрямь собрался сдавать экзамен, чтоб его! – говорила Мишель. – Я поверить не могла!» Но, к ее облегчению, машину у Аллана угнали и разбили. А для Аллана это был удар. «Он был сам не свой. Он написал целую эпитафию своей “Хонде” на желтом листе бумаги о том, как много она для него значила, какой трагедией было потерять ее, как он утратил с ней часть своей личности, – рассказывала мне Мишель, – как будто его чувство личности было разрушено».

Анозогнозия Аллана была, вероятно, легкой в сравнении с уровнем отрицания больных параличом. Тем не менее Альцгеймер позволяет нам понять нервные механизмы анозогнозии и ее соотношение с нашим чувством личности. Именно эти механизмы изучает Джиованна Замбони, нейробиолог Оксфордского университета. В одном из исследований она обнаружила, что пациенты с болезнью Альцгеймера и анозогнозией гораздо лучше оценивали поведение близких друзей, сиделок или родственников, нежели свое. Команды, которые выполнялись во время томографии, показали, что медиальная префронтальная кора (МПФК) и левая передняя височная доля у пациентов с Альцгеймером были менее активными во время самооценки, чем во время выполнения заданий, требующих оценки других (у пациентов с незначительными нарушениями такой разницы не наблюдалось).

Тестирование показало, что анозогнозия при болезни Альцгеймера не является проблемой исключительно памяти – это проблема личности. «Она отражается в избирательной неспособности обновлять информацию, касающуюся вас, но не касающуюся других», – говорила мне Замбони.

Робин Моррис, нейропсихолог Института психиатрии в Кингс Колледже в Лондоне, согласен с этим мнением. Моррис полагает, что анозогнозия при болезни Альцгеймера проистекает из большей проблемы, чем забывание диагноза. У нас, по утверждению Морриса, есть особая форма семантической памяти, связанная со знанием о самих себе, – система саморепрезентации. Эта «персональная база данных» отличается от семантического знания о прочих объектах и фактах окружающего мира и вообще о внешних вещах. «Есть нечто совершенно особенное в нашей саморепрезентации», – говорил Моррис во время нашей встречи в Лондоне. Он предположил, что при Альцгеймере «люди не интегрируют новую информацию в свою систему саморепрезентации».

Согласно Моррису, саморепрезентация – это в основном эпизодическая память о себе, каким-то образом перешедшая в семантическую. Она, так сказать, семантизировалась. Случай пациента Г.М. подтверждает идею о том, что важнейшие данные нашей эпизодической памяти фиксируются и хранятся в семантизированной форме, отдельно от прочих эпизодических воспоминаний. Когда Сюзанна Коркин спрашивала: «Какое ваше любимое воспоминание о матери?», Г.М. отвечал: «Ну, что она просто моя мать». Как выяснила Коркин, хотя у Г.М. были воспоминания о детстве, «он был неспособен вызвать в памяти эпизодические воспоминания о матери или об отце – он не мог рассказать ни об одном событии, произошедшем в конкретное время и в конкретном месте». Тем не менее у него было чувство личности, ощущавшееся, как до операции.

Если наша система саморепрезентации работает хорошо, то эпизодические воспоминания постепенно конвертируются в семантические, создавая суть нашей личности. При болезни Альцгеймера процесс нарушается. Способность мозга обновлять саморепрезентацию подорвана, о чем свидетельствует анозогнозия и, более основательно, изменение нарративной личности. Формирование нарратива замедляется или даже останавливается. Пациенты углубляются в истоки своей памяти, во времена, когда лишь закладывался краеугольный камень нарративной личности, когда ковалась их непрерывная самобытность. Лишь жестокостью судьбы можно объяснить то, что тот аспект нашего чувства личности, который позволяет нам совершать передвижение во времени, вспоминая или создавая идентичность, которую философы называют автоноэтическим сознанием, – последним созревает в юности и первым разрушается под ударом болезни Альцгеймера.

* * *

В тот день, когда я познакомился и поговорил с Алланом, он был невероятно мил. Мишель была этому рада: именно в это время суток, по ее словам, до обеда, открывалось маленькое окошко осознанности перед тем, как Аллан снова станет труднодоступным.

«Вас беспокоит будущее в связи с болезнью Альцгеймера?» – спросил я Аллана.

«Нет, я уже не думаю о будущем, – сказал он, – мне семьдесят, семьдесят один». (Ему было восемьдесят один на тот момент, семьдесят было, когда ему поставили диагноз). «Я прожил хорошую жизнь. Могло быть и хуже. Я решал мировые проблемы, у меня двое детей, теперь уже двое внуков. Это хорошо. Я повидал мир, когда служил в авиации». Это было во время дислокации в Германии, он увидел весь ужас разрушений, принесенных Второй мировой войной. Его глубоко поразило посещение концлагеря в Дахау, это укрепило его мнение о том, что мир был бы куда лучше, если бы им управляли не диктаторы и политики, а цыгане и балерины – Мишель пояснила, что так он называл «людей, стесненных в средствах и любящих искусство».

Мишель указала – и я с ней согласен – на то, что Аллан цеплялся за самые сильные свои воспоминания: начиная с того времени, как он начал служить в авиации, и до того, как стал преподавателем по философии. На то была причина. Это был период формирования и закрепления самобытности Аллана. «Мы думаем, что вы более тщательно встраиваете эти воспоминания в свое чувство личности, формируя более длительные репрезентации, – говорил мне Робин Моррис. – Эти базовые строительные блоки – основные понятия, определяющие, кто вы есть, – не меняются в течение жизни или же меняются незначительно».

На финальной стадии болезни Альцгеймера они тоже будут поражены, но на тот момент Аллан имел резервные воспоминания о том, каким он был в 18 лет, когда его трижды исключали из школы за курение. Школьный психолог посоветовал ему вступить в ряды ВВС, так он и поступил. Его отправили на базу в Мюнхен, в Германию, где он выучился на авиамеханика. В возрасте 22 лет он вернулся в Сан-Франциско, где начал работать в авиакомпании и посещать занятия в местном колледже. Он хотел стать радиоведущим, но один из преподавателей сказал, что его голос для этого не подходит, и убедил его брать занятия по философии. Совет оказался дельным – Аллан полюбил философию, начал преподавать и со временем стал уважаемым и любимым многими профессором.

Когда я беседовал с Алланом, он не всегда был точен в деталях или в последовательности событий (я точно знаю, о чем говорю, Мишель меня просветила).

Например, когда Аллан рассказывал о преподавателе, который предложил ему изучать философию, он сказал: «Это тот самый, который сказал: “Теперь, когда тебя выгнали… сигареты… Почему бы тебе не пойти служить в авиации?”». А на самом деле, к моменту встречи с этим преподавателем, Аллан уже отслужил в авиации, и тот предложил ему посещать занятия по философии.

Если бы Мишель не рассказала мне историю Аллана заранее, мне было бы сложно выстроить эти воспоминания в правильном порядке. К концу нашей встречи в тот день Мишель оставила нас с Алланом наедине, чтобы мы могли еще побеседовать. Я снова спросил его о его жизни. Вот фрагмент этого разговора, записанный дословно, когда мы снова вернулись к разговору о службе в авиации, уже многократно упомянутой:

«Тут мы вступили в авиацию, и мы продолжали придумывать ситуации… совсем как вы. Все хотели летать, а потом один сказал, нет, у вас алгебра. Кто-то мне сказал, что у меня нет алгебры. И я тогда сказал, хорошо, займусь чем-нибудь другим. Мы сели на поезд до Сан-Франциско, поехали в Бостон, сели на корабль, корабль был ненамного больше, чем эта комната, и там было двенадцать-пятнадцать человек, а самое интересное было то, что… многим из них… было плохо. А я нет. Мы выходили наружу, и нас тошнило. У меня даже фотография была. Да.

Потом мы сошли с поезда. Где-то два с половиной дня до Мюнхена. Мюнхен в центре Германии, вот это где. Все… Американцы и немцы вместе. Мы были там… ладно… два года… потом мы поехали обратно. Там я стал работать в авиакомпании. А все мне говорили: “А почему ты в колледж не идешь? Ты же всегда книжки читаешь!” А это детективы были».

Одно яркое воспоминание Аллан упоминал во время разговора несколько раз: фермеры махали солдатам, когда их поезд проносился по полям. Аллану было восемнадцать, когда он увидел этих фермеров через окно поезда. Но вот точно вспомнить, было ли это в Техасе или в Германии, он не мог. Пока что Альцгеймер не стер самые яркие воспоминания Аллана, но многое перепутал в его голове.

* * *

При встрече в офисе в Лондоне Робин Моррис указал на два ключевых изменения, которые происходят с пациентами с болезнью Альцгеймера. Одно, как мы уже видели раньше, – это то, что они не могут приобретать новые знания о самих себе и поэтому не могут обновлять свою нарративную личность. Другое – это то, что, вероятно, существуют структуры мозга, отвечающие за поддержку нашей личности, которые поражаются Альцгеймером, поэтому пациенты обращаются к самым устойчивым частям своего нарратива. Эти устойчивые воспоминания обычно относятся к поздней юности и ранней зрелости – совсем как та версия самого себя, которую вызывал в памяти Аллан в своих бессвязных воспоминаниях.

Даже здоровые люди, если попросить их рассказать о жизни, вспомнят больше событий из того времени, когда им было от десяти до тридцати лет, чем из периодов до и после этого возраста. У психологов это называется выпуклостью воспоминаний.

Эта выпуклость имеет большое влияние на нашу личность. Мартин Конуэй, психолог в Университете Сити в Лондоне, разносторонне изучил вопросы памяти и личности. Конуэй представляет себе личность как совокупность иерархически выстроенных задач. Эта иерархия разделяется на множество мелких подзадач, чем мельче, тем специфичнее. Например, у вас есть цель стать спортсменом – и все меньшие и меньшие задачи будут охватывать все более специфические цели, вплоть до цели «пробежать сегодня пять километров». Конуэй определяет понятие «рабочей личности», исходя из этой иерархии задач, цель рабочей личности – привести в соответствие специфические задачи (стать спортсменом) и текущее положение дел (скажем, сидение на диване) и убедиться в том, что противоречие между двумя этими состояниями минимально (то есть встать с дивана и пойти бегать). Иными словами, рабочая личность управляет своим поведением.

Помимо рабочей личности, Конуэй определяет то, что он называет концептуальной личностью, тот аспект личности, который содержит идею того, кто мы есть посредством общения с другими людьми, включая семью, друзей, общество и культуру в целом.

Роль рабочей личности, по модели Конуэя, – регулирование поведения и помощь в формировании воспоминаний, совмещенных с концептуальной личностью и ее задачами. Совместимость не обязательно точная. Например, простыми словами, мне важно помнить, выключил ли я газ на кухне. Такая кратковременная память должна соответствовать реальности с большой долей точности; цена ошибки будет высока. Тем не менее для мозга невозможно (по крайней мере, для большинства из нас, кто не владеет фотографической памятью на мельчайшие подробности) хранить подобные воспоминания до бесконечности. Поэтому долговременная память в меньшей степени скована соответствием реальности и более связана с «согласованностью» – это значит, что все, что попадает в хранилище долговременной памяти, не должно диссонировать с нашей концептуальной личностью и ее задачами, которые сами по себе подвержены влиянию долговременной памяти. Как считает Конуэй, автобиографическое знание в долговременной памяти «содержит то, чем личность является, являлась и может являться», тогда как рабочая личность контролирует, что именно попадает в долговременную автобиографическую память, и то, насколько труден доступ к этим данным. Автобиографические истории влияют на то, кто мы есть, что мы делаем, чем мы можем быть: определенные начала требуют определенных концов; истории могут стать нашей реальностью. Согласно Конуэю, нервные процессы, реализующие рабочую личность, также обеспечивают более легкий доступ к тем долговременным воспоминаниям, которые согласуются с нашими задачами, чем к тем, которые не согласуются. Принципиально то, что воспоминания о том опыте, который был крайне важен в выполнении жизненных задач, имеют крепкую ассоциативную связь с личностью и ее историей.