Текст книги "Ум тронулся, господа! Аномалии мозга глазами нейробиолога"

Это возвращает нас к понятию выпуклости воспоминаний. «В поздней юности и ранней зрелости есть критический момент, когда вы определяете понятия о самом себе», – говорил мне Робин Моррис. Мы формируем суть нашей нарративной личности именно в этот период.

Так, нарративная личность подвержена влиянию очень значительных событий в жизни человека, и эта личность – или воспоминания, связанные с этими событиями, – в свою очередь влияет на ваши дальнейшие действия, управляет развитием вашего нарратива. Вершиной является потребность личности в согласованности.

У пациентов с Альцгеймером нарративная личность рассеяна по нескольким фронтам. Во-первых, повреждена способность формировать новые эпизодические воспоминания. Также подводит встраивание сути этих воспоминаний в нарратив. Даниэл Мограби, аспирант Морриса из Рио-де-Жанейро, называет это окаменевшей личностью: история, которую может рассказать о себе человек, останавливается, когда его поражает Альцгеймер. Когда нарративная личность функционирует нормально, эпизоды жизни выстраиваются в связную историю. На ранних стадиях Альцгеймер не дает развиваться повествованию, ограничивая его периодом до возникновения болезни. Альцгеймер продолжает обрубать нарратив до тех пор, пока он не превращается в набор разрозненных эпизодов. В конце концов и они исчезают.

Термин «окаменевшая личность» не прижился среди некоторых коллег. «Звучит так, будто пациент с Альцгеймером мертв или окостенел, – говорит Моррис. – Если это не так, мне этот термин близок. Все же нужно с осторожностью навешивать ярлыки на людей. С другой стороны, науку нельзя ограничивать политкорректностью. Неудобную правду не спрячешь».

А правда состоит в том, что нарративная личность «каменеет», а затем начинает ухудшаться, пациент возвращается к критическим моментам в своей нарративной личности, к воспоминаниям, сформированным тогда, когда личность определялась наиболее интенсивно, когда самая ее сущность проникала насквозь в тело и мозг. Тем не менее, и до этих критических моментов Альцгеймер добирается. Несмотря на способность Аллана вспоминать о юности и зрелости, Мишель замечала длительные периоды, когда он просто «исчезает, исчезает». Она смотрела в его глаза и видела лишь пустоту. Все сиделки пациентов с Альцгеймером подтверждают опыт Мишель. «Там больше вообще никого не было», – говорила она мне.

Но не поспешны ли заключения сиделок? Или же пациенты с Альцгеймером действительно лишены сознания? Моррис утверждает, что тяжкое бремя науки состоит в том, чтобы доказать, что пациенты действительно бессознательны, а их личность отсутствует.

* * *

Пиа Контос не согласна с заявлением о том, что пациенты с Альцгеймером полностью лишены личности. Она утверждает, что даже в случае очевидного тяжелого когнитивного упадка сохраняется форма самосознания; прекогнитивное, пререфлективное самосознание, встроенное в тело человека. Она черпает вдохновение в трудах французского философа Мориса Мерло-Понти и французского социолога Пьерра Бордью. «Бордью и Мерло-Понти подталкивают [нас] к мысли о том, как наше тело помогает нам взаимодействовать с миром, не полагаясь на сознание», – говорит она.

Она была свидетелем примеров такого «телесного самосознания», проводя исследование в лечебных учреждениях для людей с болезнью Альцгеймера. Одно наблюдение – за пожилым мужчиной, у которого были тяжелые когнитивные повреждения, он мог говорить лишь несколькими словами, не всегда связно – очень впечатлило ее. Однажды, в день Симхат Тора, важный еврейский праздник, пациенты отправились в синагогу в пансионе долговременного пребывания. Старик стоял в очереди, ждал, когда его позовут к бимаху (кафедре), чтобы пропеть молитву. «Я увидела, как этот джентльмен встал в очередь, я помню, что у меня внутри все сжалось, – говорила Контос. – Я подумала, что это будет катастрофа, он же и двух слов связать не мог!»

То, что произошло дальше, ее поразило. Когда его имя произнесли, старик уверенно вышел к кафедре и произнес слова молитвы четко и ясно. Можно было бы возразить, что у него осталось неповрежденное сознание, которое помогло ему. Однако Контос думает иначе.

«Я долго анализировала этот случай и пришла к выводу, что в событии имела место оркестровка. Прикосновение к Торе, присутствие раввина, присутствие верующих. Все это вызвало в нем то, что Бордью называет “габитус”, а я назвала это “телесным самосознанием”, и это обусловило его действия в тот момент, – говорит Контос. – Если бы вы отвели этого господина в его комнату и попросили бы там прочесть молитву, он бы этого сделать не смог».

Телесная личность заключается в том, что «телесные привычки, жесты и действия поддерживают и сохраняют человечность и индивидуальность». Мерло-Понти утверждает, что все мы рождаемся с телом, изначально способным к сообщению с миром. «Ничто человеческое не бестелесно», – писал он. За образец он взял навык слепой печати. Если вы искусны в слепом наборе текста, то этот процесс является для вас действием, не требующим, чтобы вы думали о расположении клавиш на клавиатуре. «Знание печати, – утверждает Мерло-Понти, – заключено в руках и дает о себе знать лишь тогда, когда совершается телесное усилие, это знание не может быть воспроизведено в отрыве от этого усилия».

Бордью расширил представление о роли тела за границы его первичной способности: в теле, по его словам, объединены наши социальные и культурные привычки. Отсюда и взялось понятие «габитус». «Габитус – это совокупность предрасположенностей и форм ноу-хау, функционирующих за пределами сознания на пререфлективном уровне», – пишет Контос. Под предрасположенностями имеется в виду «форма существования, привычное состояние… тенденции, склонности или задатки», согласно Бордью.

Контос совмещает «изначальную телесность» Мерло-Понти с «габитусом» Бордью, придя к собственному видению телесной личности. «У всех нас есть телесная личность; у меня есть, у вас есть. Просто, когда наше сознание не повреждено, она не заметна, она как бы в фоновом режиме. Но когда у нас возникают когнитивные нарушения, она выходит из тени, – говорила Контос, – пререфлективная способность сообщения с миром становится еще важнее перед лицом когнитивных нарушений, потому что она становится единственным средством связи с миром».

Телесная личность стирает различия между телом и разумом, она предоставляет телу сделать нас теми, кто мы есть. Со времен Декарта западная наука превозносила разум, отводя телу роль сосуда. По мере того как наука оставляет позади Декарта и перерастает жесткое противопоставление между телом и разумом, вековое наследие все еще сбивает нас с толку, когда мы говорим о полной потере личности у пациентов с болезнью Альцгеймера. «Из-за картезианства и этого постоянного обесценивания тела мы сами теряем когнитивные способности: берем и утверждаем, что у людей с Альцгеймером отсутствует личность, – говорит Контос. – Но есть еще и это фундаментальное измерение нашего существования, которое не сдается». Если мы откажемся от наследия Декарта и перестанем разделять тело и разум, откроется новая перспектива в развитии теории личности.

Итак, телесная личность включает в себя разум и тело, но совершенно не обязательно задействует сознание. Мозг физически делится на три области: полушария большого мозга, покрытые корой, мозжечок и ствол мозга. Мозжечок играет важную роль в функционировании процедурной памяти и в координации движений тела, он остается относительно невредимым до самых поздних стадий болезни Альцгеймера. Поэтому даже по мере того, как атрофируется кора больших полушарий головного мозга и деградирует сознание, некоторые области комплекса «тело-мозг» продолжают функционировать и воспроизводить аспекты нашей личности.

Эту мысль до Контос донесла другая пациентка с болезнью Альцгеймера. Это была пожилая женщина с тяжелыми когнитивными нарушениями: она не могла говорить, самостоятельно есть, одеваться и была прикована к инвалидной коляске. Также она страдала недержанием. Когда медсестры привозили ее в столовую и надевали на нее слюнявчик (их надевают всем пациентам, чтобы они не испачкались), она вытягивала из-под слюнявчика нитку жемчуга и укладывала поверх, чтобы всем было видно. «Она не приступала к еде, пока не проделает это, – говорила Контос, – эта привычка пробивалась сквозь толщу деменции с завидным постоянством. Я не знаю, как это назвать, если не самовыражением».

Но формирование сложной нарративной личности (когнитивной или телесной) может включать в себя нечто более фундаментальное: способность быть субъектом опыта. Когда я встретил Аллана, мне было ясно, что, несмотря на бессвязность его речи, он все еще испытывал опыт в своем спутанном нарративе. Возможно, что на поздних стадиях болезни Альцгеймера, когда нарративная личность полностью утрачена, все, что остается, это личность-субъект, испытывающая опыт в преднарративных формах. Можно утверждать, что личность в своем первоначальном виде и есть личность-субъект, и она не является нарративом. Кто или что является личностью-субъектом? Увы, те, кто находится во власти болезни, не могут рассказать нам, каково это – жить вне нарратива, – да и спрашивать их об этом было бы жестоко.

Мы вынуждены искать ответы где угодно еще, чтобы понять, в чем заключается суть субъективности. Например, чтобы слепая печать стала телесным навыком и частью нарративной личности, нужно ли мне чувствовать клавиши кончиками пальцев и знать, что я дотронулся до клавиши в противоположность ощущению, будто это делает кто-то другой? Или, например, нужно ли мне ощущать, что это именно мои пальцы? Эти вопросы кажутся из ряда вон выходящими, но в следующей главе мы увидим, как что-то, что мы принимаем как должное, – обладание частями тела – может восприниматься иначе в ходе эксперимента или в силу патологий. В последнем случае последствия могут быть крайне тяжелыми.

* * *

В машине играет песня Билли Джоэла «It’s Still Rock and Roll to Me» («Для меня это все еще рок-н-ролл»), пока я паркуюсь на стоянке дома престарелых, куда приехал, чтобы повидаться с отцом Клэр. «Что не так с одеждой на мне / Ты не скажешь: галстук не широковат?» Полуденное калифорнийское солнце печет, это особенно чувствуется в моей машине, где кондиционер едва работает. Клэр ждет меня снаружи. Она вводит код безопасности: это нужно не только для защиты от посторонних людей, но, скорее для того, чтобы обитатели – в основном пациенты с Альцгеймером – не терялись, а они к этому весьма склонны. Мы идем по коридору к комнате ее папы (на двери все еще висит плакат ко дню его рождения: в прошлом месяце ему исполнилось девяносто). Пара пожилых дам улыбается нам, одна из них говорит: «Доброе утро!» и добавляет секунду спустя: «Или добрый день, не знаю». Даже не могу сказать, позволила ли она себе пошутить таким образом или нет. В любом случае это добавляет жизнерадостности этому месту.

Мы встречаемся с отцом Клэр в общем холле. Я такую сцену видел только в кино. Около двадцати мужчин и женщин, все пожилые, сидят, некоторые в полусонном состоянии, некоторые относительно бодры. По телевизору показывают фильм, громко. Это недавний фильм с Майклом Кейном («Последняя любовь мистера Моргана», как я потом выяснил). Клэр указывает на папу – он сидит в своем собственном кресле, которое мать Клэр привезла ему, ведь так ему будет удобнее, чем на больничных стульях. Он спит. Клэр подходит и ласково подталкивает его. «Папа! Папа!» – говорит она. Он просыпается, вид у него возмущенный. Клэр хочет взять его за руку, но он сердито отталкивает ее руку. Она делает вторую попытку, он протягивает руку как для рукопожатия, слегка повернув ее руку. Она отпускает его. Он явно расстроен, что его разбудили. Мы на минуту оставляем его и идем к нему в комнату.

У Клэр есть ключ от папиной комнаты: все комнаты закрываются на ключ, иначе пациенты начинают гулять по комнатам. Обстановка простая и скудная. На стенах висят фотографии в рамках, напоминающие о молодости отца Клэр. На одной фотографии он – красавчик за штурвалом. Тут много семейных фотографий. На столе лежит скрап-блокнот из цветной поделочной бумаги, такие делают дети. Это подарок, который сделала сестра Клэр – там собраны ключевые моменты папиной жизни: вот его фотография в семнадцать лет; вот мама и папа Клэр на регистрации брака в Европе; а вот гребцы из их команды делают арку из весел для жениха и невесты, выходящих из церкви; вот семья на пляже в Морро Бэй, Калифорния – Клэр и ее сестры еще совсем малышки; вот их дом в Миннесоте, где выросла Клэр; вот делают яму для барбекю (тот редкий случай, когда папа Клэр что-то делал своими руками); вот папа Клэр на обложке журнала их компании, он там капитан на яхте; вот поездка на годовщину свадьбы, ему тогда было около семидесяти; а вот фото десятилетней давности. «С тех пор было очень сильное ухудшение», – говорит Клэр.

Сестра Клэр с помощью этого скрап-блокнота хотела растолкать дремлющую память отца, вернуть ему нарратив, связное повествование его жизни, его личность, но, как заметила Клэр, попытка не возымела успеха.

Мы возвращаемся к папе Клэр. На этот раз он не против того, чтобы Клэр взяла его за руку. Он даже сжимает костяшки ее пальцев в ответ. Клэр целует его, потом еще несколько раз, и он проделывает то же самое и улыбается. Я спросил, значит ли это, что он узнал ее. Клэр отвечает, что не знает. Он ни слова не сказал. И другого способа выяснить это нет. Я тоже пытаюсь пожать ему руку, поначалу он не отвечает, а затем улыбается и твердо жмет мне руку. Он тоже сжал мне костяшки пальцев. Нельзя сказать точно, что он понимает.

Или можно. Тот момент, когда он сжал руку Клэр, напомнил ей ее детство, когда папа ловил ее за руку, играя. А она вздрагивала каждый раз. «Ха-ха, шутка!», – говорил он. Может ли быть так, что где-то внутри этого тела отец Клэр сопротивляется уходу, в том фрагменте его личности, где он сильный, крепкий мужчина, играющий с дочуркой?

* * *

Где-то спустя полтора месяца я встретил Аллана, Мишель отвезла его в дом престарелых. Аллан по целым дням бывал без сознания и страдал от жестокой диареи. Мишель провела несколько бессонных ночей, меняя простыни и подмывая его. Поняв, что одной ей не справиться, она отвезла Аллана в дом престарелых, для начала присмотреться; там было красиво, на заднем дворе было полно деревьев, почти целый парк. Аллану как будто понравилось. Когда они возвращались оттуда, Мишель спросила: «Думаешь, тебе понравится там?» И была очень удивлена, когда он ответил: «Думаю, там неплохо, будет неплохо».

Он сказал это с такой ясностью, что Мишель почувствовала себя виноватой. «О, Аллан, я чувствую себя ужасно. Я буду очень скучать по тебе. Мне очень тяжело решиться на это. Но я знаю, что сама не справлюсь», – сказала она.

«Все в порядке, – сказал он, – мы всегда будем вместе, что бы ни случилось».

«Это потрясло меня, – говорила мне Мишель, – его способность общаться со мной так ясно в тот день была просто феноменальной. Он вновь стал очень тихим. Но в тот день я чувствовала, что мы очень близки».

Аллан провел две недели в доме престарелых, а потом ушел.

Я встретил Мишель через несколько недель после его смерти. Мы сидели в той же гостиной, где я познакомился с Алланом. На маленьком столике у коричневого кожаного дивана Аллана Мишель поставила маленькую белую вазу со свежими цветами из сада, а на его любимые книги поставила маленькую керамическую черепашку. Свеча лавандового цвета горела перед фотографией в рамке, на ней были молодые Мишель и Аллан. На высокой спинке дивана лежал аккуратно сложенный коричневый вельветовый пиджак Аллана.

Глава 3
Человек, которому была не нужна его нога
Действительно ли чувство, что ваше тело и различные его части принадлежат вам, основано на реальности?

Нога неожиданно приобрела жуткий характер – или, что точнее и менее связано с воспоминаниями, лишилась характера вообще, стала чуждым загадочным предметом, на который я смотрел, который трогал без каких-либо ощущений, узнавания и выявления отношений к целому. Только когда я стал смотреть на нее и чувствовать, что ее не знаю, что она не часть меня и, более того, я не знаю, что это за «вещь» и частью чего является, я потерял ногу[15]15
  Пер. А. В. Александровой.


[Закрыть].

Оливер Сакс

Теоретически фантомной может быть любая часть вашего тела, кроме, конечно, мозга; мозг фантомным быть не может по определению, потому что именно там и происходят все наши мысли.

В. С. Рамачандран

Это был не в первый раз, когда Дэвид попытался ампутировать себе ногу. Когда он только окончил колледж, он попытался сделать это при помощи жгута, сооруженного из старого носка и тюковочного шпагата. Дэвид заперся в своей спальне в доме родителей, упер перевязанную ногу к стене, чтобы остановить приток крови. Через два часа боль стала нестерпимой, страх ослабил его решимость. Развязывать жгут, который сдерживал кровь, могло быть смертельно опасно: поврежденные мышцы ниже уровня жгута могли выбросить в тело токсины, это вызвало бы отказ почек. Несмотря на это, Дэвид самостоятельно снял жгут; хорошо, что накладывать его он так и не научился.

Неудача не ослабила желания Дэвида избавиться от ноги. Оно начало пожирать его, поглощать его сознание. Нога всегда казалась ему инородным телом, самозванкой, навязанной вещью. Каждую секунду своей жизни он воображал, каково это, быть свободным от ноги. Он стоял только на «хорошей» ноге, стараясь не опираться на плохую. По дому он скакал на одной ноге. Сидя, он часто отталкивал «плохую» ногу в сторону. Это была просто не его нога. Он начинал винить ее в своем одиночестве, но жил он в маленьком доме на окраине, опасался общества и боялся заводить отношения, Дэвид не хотел бы, чтобы кто-то узнал о его единственной странности.

Дэвид – ненастоящее имя. Он не стал бы обсуждать свои проблемы, если бы ему не гарантировали анонимность. Когда он согласился поговорить лично, мы встретились в зоне ожидания, в невзрачном ресторане внутри невзрачного торгового центра в окрестностях одного из крупнейших городов Америки. Дэвид – красивый мужчина, внешне похож на одного резковатого голливудского красавчика, чье имя я не называю, потому что Дэвид боится, что его коллеги узнают его по этому намеку. Он хорошо хранит свою тайну: я был всего лишь вторым человеком, которого он лично посвятил в свою историю с ногой.

Жизнерадостная гитарная музыка не подходит под настроение Дэвида. Рассказывая о своем состоянии, он с трудом переводит дух. Я слышал его надтреснутый голос, когда мы раньше говорили по телефону, но теперь тяжело было видеть, как эмоции переполняют этого взрослого мужчину. Сработала пищалка: для нас освободился столик. Однако Дэвид не хотел идти внутрь. Хотя его голос дрожал, он хотел еще поговорить.

«Дошло до того, что я приходил домой и плакал, – так он мне раньше рассказывал по телефону. – Я смотрел на других людей и видел, что они счастливы. А я застрял здесь, я несчастен. Эта странная одержимость не дает мне идти дальше. Логика у меня в голове была такая: нужно срочно что-то с этим делать, потому что, если я буду ждать подходящего момента, жизнь так и будет проходить мимо меня».

Дэвиду нужно было время, чтобы открыться. Раньше, когда мы только познакомились, он был застенчив и вежлив и признался, что не умеет рассказывать о себе. Он всячески избегал профессиональной психиатрической помощи, опасаясь, что это скажется на его карьере. И тем не менее он понимал, что катится по наклонной. Дом начал ассоциироваться у него с одиночеством и депрессией. Вскоре он начал приходить домой, только чтобы поспать; он не мог не разрыдаться, когда находился дома днем.

Однажды вечером, где-то за год до нашей встречи, когда стало совсем невыносимо, Дэвид позвал друга. Дэвид сказал, что хотел бы кое-что сообщить. Друг проявил достаточно эмпатии, это и нужно было Дэвиду. Пока Дэвид рассказывал, его приятель искал информацию в интернете. «Он сказал, что в моих глазах всегда было что-то такое, даже в детстве, – говорил Дэвид, – в глазах у меня была боль. Как будто я что-то скрывал».

Когда Дэвид открылся другу, оказалось, что он не одинок. В интернете он нашел сообщество других людей, которые мечтали избавиться от той или иной части тела – обычно конечности, иногда двух. Все эти люди страдали от синдрома, который известен как расстройство идентичности целостности тела, или BIID[16]16
  Аббревиатура обычно не переводится на русский язык, также в русскоязычных источниках встречается термин «дисфория».


[Закрыть] (body integrity identity disorder). В научном сообществе нет единого мнения по поводу того, насколько корректен термин BIID. Предлагали также название «ксеномелия» от греческих слов «чужой» и «конечность», но я в этой главе буду использовать аббревиатуру BIID.

Онлайн-сообщество – это спасение для тех, кто страдает от BIID, там многие узнают, что у этого заболевания есть официальное название. У сообщества есть несколько сайтов, несколько тысяч участников и даже внутренняя иерархия. Есть «почитатели»: это те, кого привлекают люди с ампутациями, зачастую сексуально, но сами они не хотят, чтобы им делали ампутацию. Есть «энтузиасты» – это те, кто выражает желание пройти через ампутацию. Далее следуют «нуждающиеся» – те, кто испытывает особо сильное желание подвергнуться ампутации.

Один из энтузиастов рассказал Дэвиду о бывшем пациенте с BIID, который давал другим энтузиастам контакты одного хирурга в Азии. За отдельную плату этот врач неофициально проводил ампутации. Дэвид написал посреднику в «Фейсбук», но больше месяца не получал ответа. По мере того, как таяли его надежды на хирурга, его депрессия усугубилась. Нога настойчиво вмешивалась в его мысли. Он вновь решился избавиться от нее сам.

Вместо жгута в этот раз он запасся сухим льдом. Это довольно популярный метод самостоятельной ампутации среди членов BIID-сообщества. Смысл в том, чтобы довести мешающую конечность до такой стадии обморожения, что врачам не останется ничего другого, как ампутировать ее. Дэвид заехал в местный «Уолмарт» и купил два больших мусорных ведра. План был грубым, но простым в исполнении. Сначала он поместит ногу в ведро с холодной водой, чтобы ослабить чувствительность. Затем он опустит ее в ведро с сухим льдом и доведет до неизлечимого обморожения.

Он купил бинты, но не смог найти сухого льда и необходимых обезболивающих, ведь ему нужно было держать ногу во льду на протяжении восьми часов. Дэвид отправился домой в отчаянии, у него было два ведра и бинты, и он был готов на следующий день отправиться на поиски недостающих ингредиентов. Обезболивающие были обязательны, он знал, что без них ничего не выйдет. Перед сном он проверил почту.

Вот оно. Входящее сообщение. Посредник вышел на связь.

* * *

Мы только начинаем понимать, что такое BIID. То, что медицинские организации перестали считать это извращением, бесполезно. Тем не менее есть свидетельства, что такое состояние существует уже сотни лет. В недавнем исследовании Питер Бруггер, глава нейропсихологического отделения Университетского госпиталя в Цюрихе, Швейцария, описал случай одного англичанина, который отправился во Францию в конце XVIII века и попросил хирурга ампутировать ему ногу. Когда хирург отказался, англичанин вынудил его проделать операцию под дулом ружья. По возвращении домой он отблагодарил хирурга 250 гинеями и письмом, в котором писал, что его нога была для него «непобедимым препятствием» на пути к счастью.

Первое современное исследование этого состояния датируется 1977 годом, когда The Journal of Sex Research опубликовал статью об «апотемнофилии» – желании быть подвергнутым ампутации. Исследование категорически причислила желание подвергнуться ампутации к парафилии, это общий термин для девиантных сексуальных желаний. Несмотря на то, что на самом деле большинство людей, которые хотят ампутацию, испытывают сексуальное влечение по отношению к ампутантам, из-за термина «парафилия» возникало некоторое непонимание. В конце концов, гомосексуальность тоже одно время считалась парафилией.

Одним из соавторов исследования 1977 года был Грег Фурт, который впоследствии стал практикующим психологом в Нью-Йорке. Фурт сам страдал от этого состояния и спустя время стал одной из главных фигур в BIID-движении. Он хотел помочь людям справиться с этой проблемой, но медикаментозное лечение давало противоречивый эффект, и на то были причины. В 1998-м Фурт представил своему другу одного хирурга без лицензии, который согласился ампутировать ногу его друга в клинике в Тихуане, в Мексике. Пациент скончался от гангрены, а хирург попал за решетку. Примерно в то же время шотландский хирург Роберт Смит, практиковавший в Фолкирке в Окружном королевском лазарете, на короткое время стал лучом надежды для страдающих BIID, так как он открыто практиковал операции по ампутации на добровольцах. Но ажиотаж в СМИ заставил британские власти запретить подобные процедуры. Деятельность Смита вызвала несколько статей о BIID, в некоторых говорилось о том, что идентификация и описание этого состояния может привести к его распространению, своего рода пропаганде.

Фурт не отчаивался, он нашел в Азии хирурга, который был готов проводить ампутации за $6000. Но Фурт искал хирурга не для себя, он стал посредником, дававшим контакты хирурга страдальцам. Он также написал Майклу Фирсту, психиатру из Колумбийского университета в Нью-Йорке. Фирст был заинтригован, он провел исследование с участием пятидесяти двух пациентов. То, что ему удалось выяснить, было весьма показательно. Все пациенты были одержимы мыслью иметь тело, которое было бы отлично от того, что они имели в реальности. Как будто было несоответствие между их внутренним ощущением своих тел и реальными физическими телами. Фирст, который позже лоббировал более широкое исследование BIID, убедился в том, что имеет дело с расстройством личности.

«Термин, который предлагали вначале, «апотемнофилия», вызывал больше проблем, – говорил он. – Нам нужен был термин, аналогичный «расстройству гендерной идентичности» (gender identity disorder). GID – это термин, воплотивший идею того, что у человека существует функция, называемая гендерной идентичностью, это ваше ощущение себя как мужчины или как женщины, которое может быть повреждено. Какой термин можно создать по аналогии? Термин «расстройство идентичности целостности тела» предполагает, что существует нормальное ощущение комфорта в том, как устроено тело, и то, что это ощущение повреждено».

В июне 2003 года Фирст обнародовал свои изыскания на встрече в Нью-Йорке. На этой встрече были Роберт Смит, Фурт и многие из тех, кто страдает BIID. Один из них был тем самым посредником Дэвида, назовем его Патрик.

Фурт подошел к Патрику и его жене и без предупреждения обратился к нему с потрясающим предложением. «Стоим себе, едим сэндвичи, а он и говорит мне: “Не заинтересованы ли вы в хирургической операции?”». Патрик всю жизнь провел под давлением BIID. Он даже не колебался. «Да, черт возьми! Да, да, да! Ни слова больше!» До сих пор Патрик не знает, почему Фурт из всех присутствовавших выбрал его. Патрик не религиозен, но в этом случае он видит перст провидения.

На следующий вечер Патрик и его жена отправились к Фурту на обследование. Фурт с пристрастием расспрашивал Патрика, пытаясь выяснить, насколько серьезно его намерение. Было ли это последствием BIID или сексуальным фетишем? Насколько это влияет на его жизнь? Допрос продолжался два часа. Патрик уже было испугался, что «провалился». Но, к его радости, Фурт согласился подписать направление. Так все и началось. Спустя десять месяцев случилось то, чего он так страстно желал, – его прооперировали. Меньше чем через год после этого Патрик сам стал посредником.

* * *

Сидя в своем доме в маленьком, провинциальном американском городишке неподалеку от океанского побережья, Патрик вспоминал тот день, когда жена узнала о его навязчивой идее. Это было в середине 90-х. Как почти все страдающие BIID, Патрик испытывал влечение к людям с ампутациями, он загружал и распечатывал фото из Интернета. Однажды его жена сидела за компьютером, а Патрик сидел в кресле-качалке. Она заметила стопку распечаток. Это были фотографии мужчин, хотя и «полностью одетых, никакой обнаженки или чего-то такого». Момент был неловкий. «Должно быть, она решила, что я гей, – вспоминает Патрик. – Я, наверное, был пунцовый». Патрик попросил ее взглянуть на фото внимательно. Так она и сделала, и тут поняла, что все эти люди на фото были с ампутациями.

Патрик сказал своей жене, что у него было странное чувство по отношению к своей ноге с четырехлетнего возраста, чувство, которое постепенно переросло во всепоглощающее желание избавиться от нее. Для нее это был шок: они были женаты не первый десяток лет, и подобное открытие, что он скрывал от нее такое годами, было сложно принять. Но его признание также принесло облегчение. Более сорока лет Парик страдал в одиночестве. Патрик вырос в маленьком американском городке, в семье консервативных родителей, в эпоху, когда люди «не верили в посещение специалистов по ментальному здоровью»; он был озадачен своими ощущениями. В начале 60-х, когда он был подростком, его одержимость ампутациями привела его в библиотеку ближайшего крупного города, где он рассчитывал найти литературу на интересующую его тему. К его удивлению, большинство фотографий людей с ампутациями были вырезаны и украдены. Так он понял, что он не единственный человек на свете, кого пожирает странная одержимость.

«Должен был быть кто-то еще, такой же, как я, – говорил мне Патрик, – но как бы я нашел его?»

Время шло, Патрик боролся со своими мыслями о ноге: «Как мне избавиться от нее? Что мне делать? И как мне это сделать? Я не хочу умереть в процессе». Если он видел фотографию человека с ампутацией или, еще хуже, такого человека на улице, это бередило его раны. «Это прямо сводило меня с ума, – говорил он, – это могло продолжаться несколько дней. Все, о чем я мог думать, – это то, как мне избавиться от ноги». Его тревожность росла, он умолял Бога и заключал сделки с дьяволом: «Возьми мою ногу, сохрани ее кому-нибудь другому», – заклинал он. И, несмотря на все страдания, он молчал четыре с половиной десятилетия. Одиночество было почти невыносимым.

Меньше чем за год до открытия жены он наткнулся на анонимное объявление в местной газете. Человек, который опубликовал его, признавался в желании подвергнуться ампутации конечности, он был энтузиастом. Патрик написал по указанному адресу и вступил в переписку с этим человеком. Вскоре они встретились, и энтузиаст рассказал Патрику о других людях, которые тоже хотят подвергнуться ампутации. Это было такое облегчение! «Боже мой! Я не одинок! – вспоминал Патрик. – Я не сумасшедший!»