Текст книги "Натюрморт с селедкой и без"

Мирра не захотела со мной прощаться, а убежала и спряталась. Я оставила адрес у нее под подушкой, мы будем друг другу писать.

По дороге к электричке мама рассказывает Вовке, как она через профсоюз доставала ковры. Я убегаю вперед, возвращаюсь, наклоняюсь к цветам, но букет не собираю, помню Вовкины слова. В электричке мама просит меня угадать, какой нас дома ждет сюрприз. Я говорю: ковры, – и она удивляется, откуда я знаю.

Ковры оказались совсем не такими, как в санатории. Там они большие и с узорами, в нашу комнату такой даже не поместился бы. У нас просто две красные дорожки со светло-зеленой каймой по краям. Полоски каймы походят цветом на те жуткие коврики ряски, что я видела в санатории, так что я на них еще долго, наверное класса до третьего, стараюсь не наступать.

* * *

Мирра мне не написала. Я вспоминаю о ней иногда, особенно когда слышу кукушку. Мы сидели как-то на качелях, и Мирра спросила: «Кукушка-кукушка, сколько лет мне осталось жить?» Кукушка прокуковала два раза.

– Нет! – сказала я, – Эта птица такая же дура, как твоя старая большевичка.

Наверное, Мирра благополучно где-нибудь живет, у нее есть муж и дети. И те же кудрявые волосы, хоть и не такие рыжие: цвет волос смягчается со временем. Она даже, наверное, не была по-настоящему больна – скорей всего, у нее тоже была сомнительная проба Пирке, как у меня. А если и положительная, то все равно это не обязательно туберкулез.

Я помню кадры фильма о голубях – мягкие, не контрастные, солнечные. Наполненные ветром простыни на веревке и между ними женщина, голова повязана платком, рукава закатаны. Голой по локоть, светлой от солнца рукой она снимает голубя с веревки, сворачивает ему шею, бросает на землю и уходит. Что это был за фильм? Я нашла и пересмотрела «Прощайте, голуби», но там нет такого кадра. Хотя фильм тоже не контрастный, солнечный. А главный герой похож на моего брата Володю.

Иногда я вспоминаю зеркальную планету. Хотя с тех пор, как я рассказала о ней Мирре, моя планета перестала быть зеркальной. Там всегда конец августа и две восьмилетние девочки бродят под соснами, сидят на качелях и прыгают с крыши, стараясь не разнять рук. В столовой они кладут масло в чай, а в тихий час смеются так, что воспитательница выставляет их в коридор – в разные концы. Им смешно стоять в коридоре, так смешно, что они никак не могут перестать смеяться.

Девочка в окне

В Праге мы не ходили в музеи, а бродили по городу, заходили в пивнушки, сидели в скверах, будто мы не туристы, а жители, пусть всего на неделю. У мужа спрашивали дорогу, и я дразнилась, что он похож на местных любителей пива. У него всегда дорогу спрашивают, вид у него такой – всюду местный.

Жили мы на Вацлавской площади. В первый день видели демонстрацию – небольшую толпу людей, они скандировали, не разобрать что. Присмотрелись к плакатам: в защиту Тибета – ну это ладно, это ничего. На другой день снова митинг. У статуи Вацлава часто митингуют.

На глухой стене высокого дома видели граффити – советские танки. В гостинице я включила компьютер и стала искать улицы, где танки шли в шестьдесят восьмом. Это было, оказывается, здесь, под нашими окнами. Здесь они шли.

– А ты не знала? – спросил муж. – Я думал, ты потому и выбрала эту гостиницу.

Тогда, в шестьдесят восьмом, из этого вот окна было видно, как чехи пытаются остановить танки руками, и сидячую демонстрацию у статуи Вацлава, и плакат по-русски: «У нас есть убитые. Что ты скажешь своей маме?» Только тогда был август, деревья в листве. Я взялась за бронзовую ручку окна, и ладонь собственной своей памятью вспомнила другую ручку, такую же удобную в ладони, и окно в другом городе, в другой стране.

Не помню, как назывался тот украинский город, кажется Винница – или Умань? Гостиница старинной постройки: толстые стены, темные рамы, бронзовые завитушки ручек. Я днями сидела на широком подоконнике, ждала маму, читала книги и жевала конфеты – в то время сахар считался полезным для сердца. Утром летнее солнце падало в мое окно, и штукатурка дома на другой стороне улицы нежно светилась отраженным светом – как шелковый абажур или яйцо на просвет.

Мама в том городе, Виннице или Умани, вела журналистское расследование. На заводе случилась авария, директор пытался свалить вину на инженера, хотя тот как раз предупреждал, что цех надо закрыть, в нем работать опасно. Теперь инженеру грозила тюрьма, он пожаловался в газету, и мама приехала его защищать. Точнее, не защищать, а разбираться.

К обеду мама возвращалась в гостиницу, мы шли в гастроном, покупали чего-нибудь: колбасы, молока, хлеба. Ели в номере или на лавочке в парке, играли в слова, болтали ногами, угощали голубей. Потом мама в каком-то клубе играла в шахматы, а я сидела рядом, читала.

Как-то ночью меня разбудил странный шум. Воздух дрожал и гудел, причем не снаружи, а внутри, в грудной клетке. Дверца шкафа открылась и качалась туда-сюда, мелькая в темноте зеркалом. Дребезжали оконные стекла, вибрировал пол. Я открыла окно, и грохот оглушил меня.

Мама спросила с кровати:

– Что там, Алена?

Подошла, обняла сзади, положила подбородок мне на макушку. Мы стояли и ждали, не зная чего. На улице было почти светло: то ли от фонарей, то ли от луны, не помню. Грохот и лязг стали ближе, справа показалось что-то темное и большое, во всю ширину улицы. Оно двигалось к нам.

– Танки, – сказала мама. – Просто много танков.

Широкие, намного шире обычных машин, они шли близко друг за другом, почему-то задом наперед. От них поднимался дым, едкий выхлоп, темно-серый в свете то ли фонарей, то ли луны. Я закашлялась, мама закрыла окно. Мы сидели на вибрирующем подоконнике, закутавшись в одеяла, долго сидели, пока не прошли танки.

Утром мы вышли купить чего-нибудь на завтрак. В гастроном было не протолкаться, очередь стояла вдоль всего квартала и заворачивала за угол. Угрюмая молчаливая очередь.

– Знаешь, за чем они стоят? – рассмеялась мама. – За солью, хлебом и спичками!

По тому, как она это сказала, было ясно: они глупые паникеры, а мы – молодцы. Мама нашла офицерскую столовую, показала удостоверение журналиста, нас впустили. До сих пор помню котлеты с картошкой, сероватые тарелки с синим ободом, доски пола, выкрашенные желтой краской, и мужчин в форме – совсем других, чем в обычных столовых. Было тихо, офицеры разговаривали вполголоса.

Я не знаю, чем кончилось мамино расследование, за кого заступилась ее статья: за инженера или директора. Мне хотелось, чтобы за инженера.

Через много лет я сопоставила даты: это было летом шестьдесят восьмого года. Мы видели танки, идущие в Чехословакию. Недавно один знакомый сказал мне, что танки не могли пустить по городским улицам, гусеницы разворотили бы асфальт. Но я-то помню. Я и в кино с тех пор вижу танки иначе – они больше и куда страшней, чем кажутся на экране.

Под окном гостиницы шумела Вацлавская площадь. Солнце отражалось от стены нашего дома – и штукатурка дома напротив отсвечивала теплым, шелковым сиянием. Я снова села к компьютеру, отыскала в давних кадрах кинохроники нашу гостиницу, в то время жилой дом. В кадре мелькнуло окно, в нем женщина, похожая на меня. Нет, не на меня – эта женщина была в точности моя мама. Та же прическа, такая же тонкая рука на темной раме. А возле нее, чуть впереди…

– Смотри, девочка! Ну вот же, волосы хвостиками. Ну вот же, видишь?

Я крутила видео снова и снова, муж всматривался в экран, качал головой:

– Это так падает тень. Останови кадр.

В неподвижном кадре девочки не было, она появлялась только в движении.

Муж подал салфетку, и я поняла, что плачу. Даже не плачу, просто слезы текут по щекам. Мне было нужно, почему-то очень нужно, чтобы в августе шестьдесят восьмого похожая на меня девочка стояла с мамой в Праге у окна, как я тогда в украинском городе – Виннице или Умани, не помню. Будто это я стояла здесь, смотрела вниз на Вацлавскую площадь. Я помню, как отзывался под ребрами гул, дрожал подоконник. Я даже знаю, как здесь пахло – едким выхлопом.

Муж подал мне еще салфетку, наклонился к экрану и сказал:

– Да, похоже на девочку, пожалуй…

Теперь, когда он перестал спорить, я увидела, что никакой девочки нет, – просто так падает тень.

Артур

От автора: один уважаемый критик принял этот рассказ за фантастический, подражание Стругацким. К сожалению, это быль.

Кликуху дали мне во дворе обидную. Я был тощим и роста среднего, зато на турнике солнышко крутил и через перекладину сигал лучше всех. Так что Блохой меня прозвали от зависти.

Когда случилась та заварушка на атомной станции, я как раз восьмой класс оканчивал. Мать радиации боялась, заставляла дома сидеть, только разве я слушал? Ага, счас! Гонял в футбол целый день, и ничего мне не делалось. Радиация, она на слабых действует. А кто крепкий – тому по барабану. Естественный, так сказать, отбор.

Ну вот, реактор этот рванул весной, а где-то в начале лета подваливает ко мне Сопля. Тоже кликуха ничего, да? Ну его как раз прозвали за дело – он дохлячий, соплей перешибешь, и вечно сморкается.

– Слышь, Блоха!

– За Блоху получишь, – спокойно отозвался я. Мы оба знали, я его не стану бить.

– Радиации не боишься? Поехали с нами на станцию! Там барахла завались, никому не нужно, хапай сколько хочешь.

Я сразу согласился. Давно хотел посмотреть рыжий лес, брошенный город и тараканов величиной с мышь. Сопля сказал, на машине поедем, на жигулях, его брат разведал дорогу в обход патрулей. А я и не знал, что у него есть старший брат. И про патрули как-то не думал.

Ночью раз пять вскакивал, боялся опоздать. Из дому на цыпочках вышел, чтобы мать вопросов не задавала. Было рано, машины улицы поливали, к бессарабскому рынку шли бабы с корзинами. Мы ждали брата Сопли на углу: трое ребят с нашего двора и один с чужого. А еще один не пришел, струсил. Или проспал.

Классно ехать в машине! Сидишь на мягком, в окно смотришь, с пацанами болтаешь. На Соплю словесный понос напал. Меня вон как подначивал, а сам мандражирует. Брат его всю дорогу молчал, не сказал даже, как его зовут.

Ехали по шоссе, потом через луг напрямки, по краю болота, мимо рыжего леса. Я думал, рыжий лес – это вроде как осенью, но там стояли темно-рыжие мертвые сосны, осенью так не бывает. Народ аж притих в машине, а брат Сопли сказал закрыть окна. В брошенный город он въезжать не стал, оставил жигули в кустах и повел нас к крайней девятиэтажке. На лестнице дал инструктаж:

– В квартиры входить по двое, брать только ценное: портативные телевизоры, приемники, часы, кожаные куртки. Если поймают, обо мне ни слова, а то найду потом – и мало вам не покажется. Понятно?

А чего ж тут непонятного?

На нижних этажах двери оказались взломаны, стояли прикрытыми или вообще настежь, но чем выше мы поднимались, тем больше попадалось целых. Брат Сопли поддевал их загнутым ломиком, вроде гвоздодера, двери трещали и открывались. Косо торчали зубья замков. Нам с еще одним парнем по кличке Вареник досталась трехкомнатная квартира на седьмом этаже. Телевизор там был здоровенный, не утащишь. В серванте лежали шоколадные конфеты. Мы съели штуки по три и я коробку взял с собой. Холодильник не открывал, брат Сопли предупредил, будет вонять – тут в прошлом месяце отключили электричество.

Было интересно ходить по квартире, смотреть, как жили люди, фотографии всякие на стенах, книжки. Я снял с полки трехтомник Монтеня – у нас точно такой дома, мать за него треть зарплаты отдала, на половину велосипеда хватило бы. Сунул книги за пазуху: два тома удобно легли по бокам, третий уместился на животе. Вареник взял шубу и две бутылки коньяка, а я еще бинокль и магнитофон, и мы почапали потихоньку вниз.

На каждом этаже я заходил в квартиры, смотрел что и как. Воображал, будто я тут жил. Или будто прошло сто лет, все умерли давно, а вещи остались. Странно было. Как под водой в каютах затонувшего корабля.

Варенику надоело таскаться за мной, он ждал на лестнице, постелив под зад шубу, а я не мог остановиться, все ходил и ходил. И чем больше смотрел, тем тоскливей становилось. Будто здесь музей мертвой цивилизации, или не музей, а раскопки, вроде Помпей. Я в Помпеях не бывал, но думаю, там все так же.

Таракана не попалось ни одного – ни величиною с мышь, ни обыкновенного. Может, они одичали и прячутся от людей?

В одной квартире, взломанной еще до нас, пахло дымом. На кухонном столе закопченный чайник, обкусанный сухарь, кружка с чаем и открытая книга. Я прочел: «Краем глаза он видел лицо Артура, точеный его профиль, чистую кожу щеки и решительно поджатые губы под тончайшими усиками». А, помню, это про сталкеров. Хорошая книжка. Видно, пацан какой-нибудь читал и так оставил.

Протарахтел за окном вертолет. Чай в кружке задрожал, пошел кругами. Что-то с этим чаем не так… Почему он не высох? Потрогал кружку – а она теплая. Так, уже интересно. Огляделся. На полу железный лист и сверху перевернутый котелок. Поднес ладонь – от котелка жар, здесь недавно жгли огонь. Я позвал, сначала тихо, потом громче:

– Эй, кто тут?

Заглянул во все комнаты, в кладовки, вышел на балкон. Вот там-то на балконе я его и нашел. Он сидел в углу, прикрывшись тряпьем. Я поднял край одеяла и увидел глаз.

– Ты чего здесь?

– А ты чего? – у него был сиплый голос.

– С кем в казаки-разбойники играешь? Прячешься от кого?

– От патруля. И от этих, как их, мародеров.

– Вылезай. Я не патруль и не мародер.

На вид он был младше меня, хоть и на полголовы выше. Тощий, хлипкий глист-переросток. Серые круги вокруг глаз, будто пеплом намазано, губы в трещинах – и запекшихся, и свежих. Нестриженый, немытый, зачуханный. Я спросил:

– Конфет хочешь?

Он кивнул и сглотнул слюну. Я поставил коробку на стол, снял крышку. Он запихнул в рот сразу несколько штук, поперхнулся, закашлялся, я похлопал его по спине. Конечно, голодный, он же не может попасть в запертые квартиры, ему не по силам выломать дверь. А там, где двери открыты, мало чего осталось. Я спросил:

– Ты давно здесь? Где твой дом?

– Нигде. Нет у меня никого, я один.

– Здесь нельзя жить.

– Можно. Вон по той улице автобусы ходят утром и вечером. Много, я считал, я каждый день считаю. И сегодня считал, только забыл, сколько их было.

Я представил, как он тут сидит, смотрит в окно, считает автобусы. Мне стало еще тоскливей. Я спросил:

– Как тебя зовут?

Он подумал и сказал, чтобы я его звал Артуром. Ну, Артур так Артур, мне по барабану. Хотелось что-нибудь сделать для него, но я не знал что.

– А у меня кличка смешная, Блоха, – сказал я. Он даже не улыбнулся, кивнул и все. Я добавил: – Мы много квартир вскрыли сегодня. Там есть жрачка. Только в холодильники не лазь.

Он снова кивнул. Достал из шкафчика бутылку коньяка и вторую кружку, плеснул на дно, налил заварки и мутной воды из чайника. У него дрожали руки. Губы тоже дрожали.

Я хотел спросить, где он берет воду, но не спросил, а то б он подумал, что я боюсь пить его чай. Он молчал, но мне казалось, я его понимаю без слов. Понимаю, как никого не понимал в жизни. И плевать, что я не знаю, как он тут очутился, от кого сбежал и как его по-настоящему зовут. Между нами возникло то самое солдатское братство, о котором я читал в книгах. За короткое чаепитие он стал мне другом. Или даже братом, которого у меня никогда не было.

– Поехали со мной в город, – сказал я.

Он помотал головой. Я принес из комнаты карандаш, взял книгу про сталкеров, написал телефон вверху на странице и сказал, чтобы он мне звонил.

Артур прислонился к балконной двери и молча смотрел, как я ухожу.

– Я вернусь, – сказал я, и он улыбнулся, впервые за все время. Ему было больно улыбаться, губы же в трещинах. Я прикрыл дверь и запомнил номер квартиры: тридцать семь.

Пока я шлялся и пил чай, ребята натаскали добычи, сложили кучу барахла на первом этаже. Мы вчетвером быстренько все отнесли к машине. Брат Сопли утрамбовал багажник, накидал вещей нам под ноги. Увидел моего Монтеня за пазухой, спросил, что это. Я показал книги, он отстал. Остановил жигули в двух кварталах от нашего двора, сказал, что поедет снова через неделю. Пожал каждому руку и дал по три рубля. Чужой парень стал возмущаться, ему показалось мало. А по-моему все честно и справедливо – нас покатали, мы расплатились барахлом. А три рубля вроде как премия.

Я сразу поехал на книжный базар. Это только называется базаром, на самом деле дорожка в парке, там ни прилавков, ничего, только ходят туда-сюда покупатели и продавцы. Мать иногда таскает меня за книгами по выходным. Встал с краю, держу своего Монтеня. Мужик один подвалил:

– О, – говорит, – давно ищу!

Мы сторговались, он полез в сумку – я думал, за деньгами, оказалось, нет. Достал штуковину: такая медная трубка, от нее два проводка к прибору, похожему на тестер для электричества. Включил прибор, поднес трубку к Монтеню.

– Так, парень… откуда эти книги?

– Не знаю. Мне приятель дал, просил продать.

– Давай сюда.

Я сдуру дал ему все три тома. Он схватил меня за руку, зажал, как автобусной дверью, и повел к выходу из парка. По дороге бросил книги в урну, небрежно и незаметно, будто каждый день дефицитные трехтомники выкидывал. Я дернулся, он крепче сжал клешню и спросил:

– Где ты живешь? Надо быстро в душ.

– Нигде не живу. У меня нет никого, я один, – сказал я точно так же, как сегодня утром говорил Артур.

И мужик мне поверил – так же, как я сходу поверил Артуру. Хватка клешни стала мягче. Он сказал:

– Тогда поехали ко мне.

Мы подождали автобус, но мужик потерял терпение и потащился пешком. Руку не отпускал, знал, чуть что, я сбегу. Как пришли, сразу запихнул меня в ванную, сам тоже вперся, поводил по мне трубкой, присвистнул.

– Эк тебя угораздило. Раздевайся, скидывай все сюда на газеты. Лезь под душ, давай, давай! Мылом голову три как следует, мылом. Говоришь, приятель книги дал? Эх, пороть тебя некому.

Он достал из грязного белья наволочку, набил моими шмотками, завязал и унес. Хлопнула дверь квартиры. Вот гад, на мусорник потащил! Можно ж было постирать.

После душа он снова померил меня.

– До половины шкалы ничего, не смертельно. А если стрелка сюда заходит, уже плохо. Знаешь, сколько я на твоих кедах намерил? Не знаешь? Вот и я не знаю – радиометр зашкаливал.

Мне стало смешно. Он тоже посмеялся и сказал, что грязная одежда – это полбеды. Главное, чем я там надышался. Это как рулетка: может хапанул какую-то гадость, а может и нет.

Потом я в его трениках, тапках и свитере пил молоко за кухонным столом, а мужик сидел напротив и подливал. Говорил, что молоко выводит радиацию. После четвертого стакана я чуть не выблевал все обратно, и он отстал. Ненадолго, правда.

Мне нравился этот мужик: весь такой деловой, спокойный, несуетливый. Он рассказал, как на Дальнем Востоке играл в футбол за сборную округа, на воротах стоял. Слушать было интересно, но сам я молчал. Не хотел ничего сочинять, не было сил, длинный вышел день. Хороший мужик. Даже жалко, что я ему наврал.

Ну и денек… Утром встретил парня, и он стал мне как брат, которого у меня никогда не было. Сейчас сижу с мужиком – и он мне как батя, которого у меня давно нет.

Спал я на раскладушке. Ночью бегал в туалет, здоровский понос напал со всех этих стаканов молока. Мужик каждый раз тоже вскакивал, заставлял пить воду, спрашивал, не тошнит ли, нет ли рвоты. Ничего меня не тошнило, вот прицепился. Шевельнуться нельзя, чтобы этот не услышал – сматываться надо, а как тут смоешься? Да еще и понос.

Под утро стало легче. Только уснул, мужик будит, молоко тычет. Ну, в этот раз я пить ничего не стал, разревелся, как маленький. Он сделал яичницу, но я не хотел ничего. Спать хотел, это да. Он сказал, сонливость – это плохо, поедем сейчас к врачу, к его знакомому, делать анализ крови. Через десять минут и поедем, он только побреется. Когда в ванной зашумела вода, я взял со стола радиометр и почесал домой, как был: в чужих тапках, свитере и трениках.

А че, все честно и справедливо – он у меня Монтеня оттяпал, я у него радиометр.

Мать, конечно, не ложилась, ждала. Мне не хотелось врать и выкручиваться, сказал, что устал, и это было правдой.

Сначала я выспался, потом мы с матерью мерили радиацию. Я сказал, что прибор мне дали знакомые на неделю. В квартире все оказалось нормально, только коврик в прихожей так себе, да еще дверь около замка и те места, где много руками лапают. Мать вымыла – помогло. Правда, коврик не отстирался, его пришлось выбросить.

В субботу шел дождь. Брат Сопли опаздывал, я уже думал, не приедет, еле дождался его синих жигулей. А Сопля остался дома, он кашлял как паровоз и вообще скис, в машине его укачало бы.

В рюкзаке я тащил пять бутылок чистой воды из-под крана, кой-какую жрачку и коробку конфет – у матери из серванта стащил. Да, еще радиометр. Хотел в машине втихую мерить, но ничего не вышло: на ходу стрелку мотало, не поймешь, что показывает.

В этот раз брат Сопли повел нас в другой дом, на соседней улице. Я приотстал и рванул за угол к Артуру. На балконе его не было, в кухне тоже. Чайник стоял пустой и холодный. Я нашел Артура в комнате на кровати, даже не сразу заметил, думал, одеяло валяется. Губы у него потрескались еще сильнее, дышал он быстро, с присвистом. Не улыбался, не отвечал, не глянул даже на конфеты.

Я выбежал на улицу – никого. Заскочил в телефонную будку – не работает, в трубке тихо, даже шороха нет. В другой будке та же история. Побежал к улице, где вроде бы ходят автобусы, увидел самосвал, замахал руками. Там один военный был за рулем, больше никого, это мне повезло. Водитель открыл дверь и сквозь шум мотора кричал, чтобы я сел в кабину. А я раз пять прокричал ему адрес и что там, по этому адресу, умирает человек. И что я никуда не поеду, а буду ждать в квартире, вот по этому адресу. Водитель выругался, хлопнул дверью и уехал. Я был уверен, он сделает, что нужно, не забудет. У него было такое лицо, немного похожее на того мужика. Ну у кого я радиометр спер.

Я вернулся, сел возле Артура, взял его за руку. Он не смотрел на меня и что-то бормотал, какие-то цифры. Наконец на лестнице затопали, а то я уже собрался по новой на улицу бежать. Я выскочил на балкон, закопался в тряпки и только тогда сообразил: меня же запросто тут найдут, как я нашел Артура. Но никто никого не искал. Когда стало тихо, я почапал вниз по лестнице – и вдруг сообразил, что за цифры твердил Артур. Это был номер моего телефона.

Все наши уже сидели в машине, ждали. Брат Сопли чуть не побил меня, злился жутко, ругался всю дорогу. Высадил нас на окраине у остановки автобуса и напомнил еще раз: кто на него стукнет, он того найдет, и мало ему не покажется. С тех пор я его не видел. Сопля тоже исчез, во дворе говорили, лежит в больнице. Мой радиометр остался в заброшенном городе вместе с рюкзаком. До сих пор там, если никто не спер.

Я был уверен, Артур жив. Просто не могло такого быть, чтобы его не стало. Об одном я жалел, что не сообразил дать ему попить, у меня же была вода. Он наверное хотел пить.

Артур позвонил через полгода. Ух, как я обрадовался! Записал адрес, примчался сразу. Когда он открыл дверь, я чуть не разревелся. Он был уже не таким худым, трещины на губах зажили, лицо стало нормального человеческого цвета. Башку ему остригли под ноль, сильно торчали уши.

Я поставил на стол конфеты, снял крышку. Он взял одну, надкусил, положил обратно в коробку. Налил нам по стакану чая. Я снова чуть не заревел, потому что руки у него не дрожали.

Мы сидели на кухне, там везде было много деревянных мисок, разрисованных красно-золотыми узорами. На стене висел календарь с белым медведем. Первая радость от встречи прошла, я не знал, о чем говорить.

– Книжку дочитал? – спросил я. – Ту, про сталкера, про счастье для всех даром?

Артур подумал и сказал, что счастья для всех не бывает. Белый медведь недовольно смотрел со стены маленькими черными глазами. Я допил чай, посидел еще немного и ушел.

Больше Артур не звонил. Это ничего, что мы не стали друзьями. Главное, я не ошибся в нем. Он такой, как я, сильный. Таких радиация не берет – и вообще никакая холера. У меня пацаны растут, двое, жена над ними трясется, а я знаю, ничего им не сделается. Крепкие ребята, моя порода.

А вот Сопля, он так и не вышел из больницы. Родителям врачиха сказала – умер от воспаления легких. На похоронах куча народу была, а брат его не пришел. Ну я тогда о нем и не спрашивал. Это уже потом, после армии, я стал его по-настоящему искать: к родичам ездил, у соседей выпытывал. Нет, не помнил никто, чтобы у Сопли был такой брат – ни родной, ни двоюродный. Но я его харю отлично запомнил, и рано или поздно я его найду.

Слышь, ублюдок? Я тебя найду! Если ты не сдох еще, сиди и дрожи, потому что я тебя найду – и мало тебе не покажется.