Текст книги "Натюрморт с селедкой и без"

Рыжее и черное

1. Ари

Все бы ничего, если бы не ладонь.

– Забудь! – говорю я ей, но она не умеет забыть.

Она помнит волосы Ари, пружинящие завитки на его затылке. Давно, очень давно, мы сидели на чужой даче, смотрели альбом с видами Фудзи. В пустой комнате на полу, на цветном колючем ковре. Не было ничего вне той дачи, наэлектризованной, как шаровая молния. Ари, тогда еще чужой мне Ари, листал гравюры. И на странице, где синяя волна с белой пеной на макушке взлетает выше горы, моя ладонь поднялась и погладила Ари по голове.

Дача летела в пустоте, и мы внутри нее, как два электрических заряда. Моя ладонь сама поднялась и погладила его волосы, поднялась, как упала, будто потолок и пол в той комнате поменялись местами, и ладонь, как древесный лист, слетела с ветки, планируя на лету. У Ари сделалось такое лицо – как у человека, увидевшего берег после многих дней в океане. Я закрыла глаза. Комната исчезла, не было стен, ковра на полу, потолка тоже не было, в темноте и пустоте летела наша одна на двоих шаровая молния, и мы внутри нее.

– Забудь! – говорю я ладони. И бью о камень, с размаху бью об острый ракушечник, нагретый недавним солнцем.

Больно. Я не умею плакать. Давно не умею, с тех пор как ушел Ари.

– Так тебе! Так тебе! Так тебе! – шепчу я ладони.

Мне нужна эта боль, пускай она поможет мне, пускай я его забуду.

– Это – не горе! – говорю я себе. – Какое же это горе? Он жив и, наверное, здоров, просто не со мной. Забыть – вот и все. Разве трудно забыть?

Но тело не забывает. Я закрываю глаза и лечу широкими, как во сне, прыжками, руки взмывают и обнимают Ари, ладонь успокаивается на его затылке. Прижаться плотно, по всей длине, чтобы ничего не было между нами – это как напиться воды. Пьешь воду из колодца, и она наполняет тебя целиком, она в спине, в кончиках пальцев, холодный ток достигает макушки.

– Да забудь же ты, – прошу я тело и открываю глаза.

В зеленом небе вечерняя звезда.

– Это Венера, – говорил Ари.

Когда-то давно мы сидели на обломке скалы, внизу шумел ручей, Ари поворачивал мою голову руками и говорил:

– Видишь, яркая? Это планета. Звезды такими не бывают.

– Уйди! – кричу я Венере, и она исчезает, как лопнувший фонарь. В небе, еще зеленом по краю, крупа неярких звезд.

– И ты уйди, – говорю я самой большой звезде, и она гаснет.

Убивать звезды – как давить пальцами стручки травы-недотроги или наступать на гриб-дождевик. Пуф! и нет его, только облако спор и ошметки коричневой шкурки. Звезды лучше грибов, они лопаются чисто, не мусорят шкурками. Я гашу их все: сперва по одной, потом десятками, сотнями. Остается слепое черное небо. Дерево шуршит над головой.

– И ты уйди, – говорю я дереву. И все, нет больше шороха, вместо черной кроны черная пустота. И ручья нет – я стерла беспокойную светлую полосу. Тихо.

– Вот и славно! – говорю я в пустоту. – Мне никто не нужен, я хочу быть одна.

Остался только камень, обломок скалы, нагретый недавним солнцем. Я сижу, свесив ноги, прижав к ракушечнику обе ладони – саднящую правую и невредимую левую. Камень качается, летит в пустоте, набирает ход. Ветер сдувает подол с колен, хлещет лицо, я не могу придержать платье, боюсь отпустить руки. Я сама захотела быть в пустоте, а теперь мне страшно. Страшно и холодно. Ветер режет глаза – я не умею стереть ветер. Зажмуриваюсь. Толчок. Камень кренится, я едва удерживаю равновесие.

Открываю глаза и вижу рядом черную кошку. Здесь, в пустоте, нет источников света, но я вижу большую черную кошку с гладкой шерстью, она сидит, обернув лапы хвостом. Острые уши, голова неподвижна на длинной шее, глаза смотрят в никуда, щурятся от ветра. Кошка поворачивает голову. Орехового цвета радужки, человечьи круглые зрачки, и в них скопления звезд. Галактики медленно вращаются в них, я не вижу ничего, кроме этих зрачков. Ни своих колен, ни камня, ни тем более пустоты вокруг. Я не знаю, где я и кто я. Меня нет. Есть кошачьи глаза.

Кошка отводит взгляд. Ветер стих, подол платья улегся, прикрыл колени. Черными листьями шуршит дерево, белеет ручей, в небе светятся возвращенные звезды. Кошка спрыгивает с камня, будто ночь проливает черное молоко.

– Не уходи, – прошу я, – не оставляй меня одну!

В ветках дерева вскрикивает птица или маленький зверь.

Я иду домой, дорожка колеблется, ускользает из-под ног, как ненадежный канат. Саднит ободранная правая рука. Я слизываю с ладони кровь и оглядываюсь – вдруг кошка еще здесь?

– Не бросай меня, кошка, пожалуйста! Скоро, совсем уже скоро я сумею заплакать.

2. Чужой

Жених носит добротные костюмы и туфли из мягкой кожи, он не похож на прежних моих безбашенных оборванцев, и на Ари ничуть не похож. Он совсем другой – и мне это нравится. Так продают галстуки: в коробку с неуловимо похожими кладут один совсем другой, его-то люди и покупают. Может, и я по той же причине нравлюсь ему?

У его друзей высокие девушки с гладкими ногами, на каблуках и в коротких юбках, а я хожу в теннисных туфлях и бабушкиных платьях. Мне достался в наследство от бабушки целый шифоньер нарядов и швейная машинка. Бабушки нет, и мамы нет уже, и запах их духов почти выветрился, а платья – вот они. От мамы у меня ореховые глаза и очень черные кудрявые волосы. Если их расчесать, они встают дыбом, как у Медузы Горгоны, так что после мытья я их сушу не расчесывая.

Мой жених говорит, я спонтанная, естественная и искренняя, другой такой в мире нет. А о себе он говорит, что его козырь – надежность. Ну и славно, я как раз хочу надежности, пора уже. Он всюду ведет себя по-хозяйски, и мне это, для разнообразия, нравится. А моему коту Мирону – нет.

* * *

Жених смотрит на часы и говорит:

– Завтра идем в один дом, покажу тебя партнерам и семье. Поехали купим платье и туфли.

– Платья не нужно, у меня есть бабушкино из креп-сатина, теперь таких не делают. Тебе важно, чтоб новое? Очень важно? Ну ладно, поехали.

В магазине интересно, я не бывала в таких местах. Брожу, трогаю вещи. Жених говорит:

– Знаешь, ты на кого похожа? На большую осторожную кошку.

– Есть немножко! – отвечаю я в рифму, и мы смеемся. По его лицу видно – если бы не в магазине, уже тащил бы меня в спальню. У него твердые мышцы под неожиданно гладкой кожей и волосы острижены так коротко, что колюче-щекотно гладить его по голове. В постели он ничего, только слишком заботится, чтобы у меня все получалось как надо. Поменьше бы напрягался, было бы проще. Впрочем, для семейной жизни в самый раз – не сходить с ума, не летать до неба, как с Ари… нет, вспоминать не надо. Не надо вспоминать. А надо примерять наряды.

Мы покупаем платье, туфли и еще сумочку. Сумочку совсем незачем, да уж ладно. Жених доволен: прежде я не давала себя одевать. Подъезжаем к дому, жених хватает меня за плечо:

– Глянь! Вон еще котенок рыжий, как наш Мирон. Ну, молодец мужик, уважаю! Все котята в округе наши.

– Это вряд ли, – смеюсь я, выходя из машины, продолжаю смеяться в подъезде и потом еще в лифте, пока жених не закрывает мне рот губами.

Дома он кладет коту гостинец в миску – какую-то рыбу, то ли осетрину, то ли белугу. Мирон отворачивает башку и выходит из кухни. Ведь потом все сожрет и миску вылижет, а сейчас нет, гордый. Будет сидеть в комнате, делать вид, что не ждет, пока останется без посторонних и налопается от пуза.

– Завтра надень кольцо, – командует жених. – Как нет, почему?

– Кольца-оковы, – напеваю я на опереточный мотив, – кольца, узкие юбки и каблуки придуманы, чтоб заковать женщину, как Прометея. Ну ладно, ладно, если тебе это важно.

* * *

Назавтра он заезжает за мной пораньше. Я уже в новом платье, мы садимся пить чай. Жених напряжен, хочет что-то сказать, я помогаю ему:

– Ну давай, давай уже, выкладывай.

– Тут такое дело. Сосед на лестнице… он сказал, что твой кот пи… гомик. Сосед сам видел. Это правда? Так, ну вот что. Кота надо отдать. Не спорь, это вопрос репутации, я известный в городе предприниматель. Люди узнают, поднимут на смех.

– Ты сошел с ума? Вовсе чокнулся, да? Какое кому дело до сексуальных предпочтений моего кота?

– Ты не понимаешь, – говорит жених, и его залысины начинают блестеть от пота. – Ты не понимаешь! Ну не хочешь отдавать – не выпускай на улицу, пусть дома сидит. Я не могу позориться! Мне это важно!

Я ухожу в другую комнату, переодеваюсь в бабушкино платье, выношу обновки и кольцо.

– Сдашь обратно в магазин, – говорю я и вижу: не понимает.

Объясняю доходчивей:

– Свадьба отменяется.

– Из-за кота?

– Нет, не из-за кота, – говорю я спокойно, то есть почти спокойно. – При чем здесь вообще кот?

3. Рыжее и черное на зеленом

Девятнадцать кошачьих лет – это как человечьих сто. Мирон стал худым и легким, одни косточки под мехом. Спина еще рыжая, а морда седая вся. Я кормила его витаминами, делала массаж, соорудила из досок трап на подоконник: мой кот любил лежать у окна на солнышке, а запрыгнуть уже не мог. Иду на работу – помашу ему рукой, он проводит меня глазами.

Я носила его гулять, однажды попала в грозу, бежала домой, согнувшись, прижимая кота к животу. Мирона уберегла, а сама капитально простыла. Валялась с температурой, пила горячее молоко, горло замотала маминым шарфом – мне ее вещи всегда помогают, если болею или хандрю. День был холодным, хоть и лето, я закрыла форточки и влезла под два одеяла. Мирону включила грелку – ту самую, что клала к маминым ногам в ее последний год.

Что-то меня мучило, надо было встать, я не помнила зачем. Болела голова. Черно-белая птица мельтешила за кустами или занавесями, никак ее толком не разглядеть.

– Птица, поди сюда, – сказала я, и она влетела в дом. Крыльев у нее не было, она плыла в воздухе, как рыба.

– Хочешь хлеба? – спросила я.

Она кивнула черно-белой головой, и хлеб исчез вместе с хлебницей. Затем исчез табурет, затем лампа с абажуром. Я пригляделась – птица была Ари. Он смотрел на меня одним глазом, как курица на червяка. Очень болела голова.

– Не надо! – сказала я. – Не исчезай меня, Ари, пожалуйста. Мне еще рано.

Пол вздрогнул, комната покачнулась. Между мной и птицей, обернув лапы хвостом, сидела большая черная кошка. В ее ореховых глазах знакомо кружили звезды. Птица-Ари стал полупрозрачным, как клочок тумана, и растаял совсем.

– Я тебя знаю! – сказала я кошке. – Спасибо, что пришла.

Кошка подняла лапу и ударила меня в висок. Я открыла глаза. Кот Мирон сидел на подушке, трогал мое лицо, звал куда-то. За девятнадцать лет мы хорошо наловчились понимать друг друга.

– Что тебе, Мироша? Куда? Погоди, поставлю чаю.

Но кот торопил, звал на улицу, и я подумала, что пришло его время, он хочет умереть снаружи. На лестнице его вырвало. Меня, за компанию, тоже.

* * *

Мы сели в траву напротив дома. В окнах отражались вечерние облака, нежно-рыжие, как мех у Мирона на животе. Приехала красно-желтая машина, какие-то люди вбежали в подъезд. Открылось окно, выглянул белобрысый тип.

– Эй! – крикнула я. – Что вы там делаете в моей квартире?

– Газ выключаю, – ответил тип и улыбнулся. – Хорошо в траве смотритесь, черное и рыжее на зеленом. Молодец, что кота прихватила.

– Это не я его прихватила, это он меня. Так что случилось-то?

– А у вас молоко убежало, – со знакомой интонацией сказал тип.

Я прыснула. Он в самом деле смахивал на Карлсона, только повыше и потоньше. И еще он был похож на моего Мирона, хотя тот рыжий, а этот белобрысый.

– Молоко убежало, огонь залило, – продолжал Карлсон, улыбаясь некстати, – газ шел, аж сипел. Полная хата газа!

* * *

Ну вот, а я хотела поставить чайник. Я увидела, как чиркает спичка, вылетают окна, стекла сыплются на головы прохожим, и мне сделалось смешно. Хохочу, не могу остановиться, аж слезы по щекам. Карлсон спустился к нам, присел на корточки, погладил меня по голове. И тут я заревела – на полную катушку.

Я плакала об Ари, о маме и бабушке, о Мироне, о том, что все умрут и никого не удержишь, хоть ты дерись. И еще о том, что незнакомый парень, сидящий возле меня на корточках, кажется таким своим, будто мы в детском саду на один горшок ходили. Когда слезы кончились, Карлсон сказал, что его зовут Ромой, что животные часто спасают людей, что после работы он придет нас проведать, и что все будет очень, очень хорошо.

* * *

Умер Мирон осенью, в ночь на воскресенье. Рома хотел поднять его на подоконник, как каждое утро поднимал, – а тот уже холодный, и лапы не гнутся. Мы закопали кота в траве над ручьем, насыпали горку земли, темно-рыжей, как спина Мирона, постояли немного и пошли домой. Я оглянулась – у холмика, быстро светлеющего под солнцем, сидела большая черная кошка, смотрела нам вслед. Рыжее и черное на зеленом – красиво.

Я знаю, Мирон прожил хорошую долгую жизнь, я знаю. И все бы ничего, если бы не ладонь. Как объяснить ей, почему нет больше рыжего мягкого тепла – хоть немного, хоть изредка? Она же глупая, она не понимает.

– Помнить – это то же, что трогать, – уговариваю я ладонь.

– Нет, – упрямится она. – Помнить – это как хотеть воды, а трогать – как пить воду.

– Ты привыкнешь, – говорю я.

– Это ты привыкнешь. А я нет. Я буду помнить все. Даже то, о чем ты хочешь забыть.

Ну что ты с нею поделаешь? Она же глупая, ладонь.

Наскальная живопись

1

Старый Рог растер последнюю порцию красной глины в углублении камня, добавил воды из плошки и обмакнул самодельную кисточку. Пламя костра бросало на стены неровный свет, и казалось, нарисованные фигуры движутся. Охотники были хороши, но лучше всех у него получился бизон: мощный, спокойный, устойчивый – огромная туша на тонких коротких ногах. Бизону копья нипочем – разве могут маленькие тростинки повредить такой туше? Но одно копье уже торчало в холке и другие летели, нацелившись кремниевыми наконечниками. Старый Рог нарисовал еще три последних копья и довольно заухал. В пещере прокатилось эхо. Долгая работа утомила его, но это еще не конец.

Остаток дня Рог потратил, чтобы натаскать кучу веток и устроить самый большой костер, который он когда-нибудь разводил в пещерах. Пламя горело так жарко, а сырые ветки давали столько дыма, что Рог выбежал, прикрывая нос волосатой рукой. Он думал, дым будет уходить в дыру в потолке пещеры, но погода была сырая и поначалу тяги не было, дым клубился внутри. Впрочем, это хорошо, лучше прокоптятся стены, меньше нужно жечь костер.

Утром он вернулся проверить, как идут дела. Костер прогорел, но в пещере было еще тепло и сильно пахло гарью. Рисунки проглядывали из-под копоти и были еще лучше, чем вчера. Рог полюбовался бизоном, собрал остывшие угли в кучку, добавил несколько почерневших от времени костей и оглядел продукт своего творчества. Вылез из пещеры и завалил узкий вход, чтоб никто не залез без него. Почесал грудь и оскалил в довольной улыбке крупные желтоватые зубы.

2

Яныч ссорился с женой Лидой. Она работала на туристской станции, и ей было нужно срочно пристроить куда-нибудь одиннадцать кружковцев-археологов. Их вожак, неугомонная Тамара, лежала в больнице на сохранении, а группа очень расстраивалась. Срывалась экспедиция в крымские пещеры, в знаменитую Студенческую, где наскальная живопись. Лида уговаривала Яныча взять Тамарину группу с собой, и какая разница, что в тех пещерах нет наскальных рисунков, бедные археологи согласились бы уже на просто пещеры.

– Не понял: я беру отпуск и веду своих учеников, которые, между прочим, тоже за свой счет едут. И мы должны возиться с Тамариной малышней?

– Какая малышня, ты что, Яныч! Там студенты, археологи, самостоятельные люди.

– А опыт пещерный у них есть?

– Ну какой такой нужен опыт в горизонталках? Два занятия проведешь, на хутор Вольный сводишь, кто темноты боится – отсеется. А я тебе веревок списанных подкину, – пошла на подкуп Лида.

– И пару серебрянок, и карабинов два десятка, – радостно вступил в торговлю хозяйственный Яныч.

Сама Люда в эту экспедицию пойти не могла, у нее на руках областные соревнования. И потом, разве это экспедиция? Янычу как геоморфологу нужен этот район, чтобы подтвердить какую-то его гипотезу, но серьезных дыр там не будет, слишком тонок слой карстующихся известняков. Лида пойдет с ним в августе штурмовать новую вертикалку – вот там светит очередной рекорд глубины, там собирается отличная компания подземных ассов.

Через неделю Яныч попробовал выторговать еще что-нибудь:

– Ты кого мне подсунула? Что за девочка-цветочек сидит на занятиях, глазами хлопает? Ей сколько, лет двенадцать?

– Машка? Так она уже в десятый класс перешла. Способная девочка, у археологов вместо справочника, все помнит наизусть, все культуры и периоды. За нею старшие присмотрят, не дрейфь, Яныч. Что ты, детей в пещеры не водил? Тем более в горизонталки.

3

В экспедиции Маша страдала: ее не любил Червяк, спелеолог из команды Яныча. Был очень худ, умел ввинчиваться в самые узкие подземные ходы и гордился своим прозвищем. На первом же занятии в спелеологическом клубе Червяк сел рядом, объяснял, подсказывал, а потом проводил домой. Они шли пешком до самой Чоколовки, часа два шли: он рассуждал обо всем на свете, она слушала и млела: до чего же у них много общего, как они друг друга понимают! Червяк работал на заводе и с горькой обидой говорил о заводских девушках, как они себя не уважают и вешаются на шею парням, даже смотреть противно. Маша никогда ни на кого не вешалась и не собирается, в этом ее не упрекнешь.

Когда они подошли к Машиному дому, Червяк как раз рассказывал, как их в пещере затопило паводком. Это было так интересно, что у своей двери Маша повернулась и проводила его обратно до трамвая. Она не сообразила, что от трамвая он снова проводит ее домой. Получилось смешно, она потом вспоминала и прыскала – и совершенно не подозревала, что этим двойным провожанием заслужила строгий и несправедливый приговор.

Червяк ее больше не провожал и в клубе не старался сесть рядом. Ладно, думала Маша, в экспедиции все наладится. Но ничего не наладилось – стало хуже. Он все время держался около Ляли, полноватой взрослой девушки. В поезде Маша села рядом с ним, как бы совершенно случайно, а с другой стороны плюхнулась Ляля. Он положил ладонь на Лялины колени и гладил, никого не стесняясь. Маша не выдержала и спросила громко:

– Почему тебя так привлекают ее коленки? – она думала, выйдет шутка, но получилось жалобно.

– Потому что они кру-у-углые, – протянул Червяк, вытянув губы.

Каждый раз, когда Маша вспоминала этот свой вопрос, ее пробирал такой стыд, что кожа ежились на затылке и становилось зябко спине.

После этого Червяк и Ляля открыли для себя новое развлечение. Хихикая, посматривали в Машину сторону и обнимались так, чтоб видела она, но не замечали остальные. Маша не понимала, зачем они это делают, что за радость, что за удовольствие?

Она поняла, ей Червяк прямо сказал, что всему виной было то злосчастное двойное провожание. В классификации Червяка она перешла в разряд «вешающихся на шею». Мучило чувство несправедливости, хотелось объясниться, что она вовсе не такая, и ничего она не вешалась, а просто ей тогда было интересно про пещеры. Но объясниться невозможно, это она понимала, обратного пути нет, хоть расшибись.

4

Длина пещеры не была известна, и это особенно потрясало археологов. Яныч с группой в прошлом году успели снять километров пять, на остальную часть ходов даже не было карты. Он еще на занятиях в клубе предупредил:

– Археологи, в этом районе нет никаких следов пещерных людей, и не надейтесь. Зато вы научитесь ходить по пещерам, читать карту и не бояться темноты – вам это пригодится.

Следов человека действительно не было, учиться действительно было здорово. Работали посменно, составляли карту, рисовали профили, вели наблюдения за потоками воздуха и воды. Маша отвечала за воду – ставила в разных местах пещеры пустые консервные банки под неспешную капель, писала предупреждения крупными буквами: «Вода для измерений. Не пить!». Все равно выпивали, свиньи. Приходилось экстраполировать.

Стояли лагерем наверху, но часть группы ночевала в подземном лагере, чтоб не шлепать каждый день к выходу и потом обратно. Маша очень хотела пожить в пещере, и наконец настала ее очередь. Забрались в палатки, погасили свет. Где-то капало, у кого-то тикали наручные часы.

Среди ночи Маша проснулась – захотела в туалет. Тихонько выбралась из палатки, прошла в тупик, отведенный для этих дел. Фонарь осветил выкопанную в глиняном дне пещеры ямку. Нет, подумала Маша, слишком тихо, все будет слышно, неловко. Она отошла подальше, за поворот, но этого показалось мало, и Маша пошла дальше. Будь она опытным спелеологом, оглядывалась бы после развилок, запоминала бы, из какого хода пришла. Но она в пещерах была впервые и никак не думала, что будет сложно найти обратный путь. Когда Маша поняла, что заблудилась, ничуть не испугалась, с нею ничего плохого произойти не могло. Яныч ясно инструктировал на занятиях:

– Если вдруг потеряетесь, оставайтесь на месте, не бегайте по пещерам, как пьяные тараканы. Стойте на месте, вас найдут.

Конечно найдут, Маша была уверена. Яныч считался дедом киевской спелеологии, и в его экспедициях не бывало даже серьезных травм. Нужно только делать в точности так, как он велел. Маша присела на камень и запела песенку. Когда все известные песни были спеты, принялась читать стихи, сначала свое любимое «Углубясь в неведомые горы, заблудился старый конквистадор…». Тут Маша поплакала, но очень недолго. В плохое она все еще не верила.

Фонарь светил желтым светом, все желтее и тусклее, в конце концов остался только оранжевый волосок лампочки. Потом он стал красным – и погас. Маша поспала, свернувшись калачиком на глиняном полу. Проснулась, попрыгала, сделала зарядку. Посидела, посочиняла сказку про драконов, поспала еще. Она не знала, сколько прошло времени: судя по тому, что ужасно хотелось есть, уже был день. Наверное, ее уже ищут. Пить не хотелось, воздух в пещере влажный и прохладный. Хорошо, что не поленилась надеть куртку, и мама – как чувствовала – подшила в джинсы изнутри кусок старого свитера. Маша тогда ужасно возмущалась, но мама в юности была спелеологом, откопала с Янычем несколько пещер в незапамятные времена и знала, что делает. Мама тоже была уверена в Яныче, как в себе, она так и сказала, с ним Маша может не бояться, он надежен, как немецкий нейлоновый шнур. Маша поспала еще. Проснулась от легкого шума, насторожилась… шаги? Или чудится?

5

Руководитель экспедиции по кличке Яныч был страшен, он рычал и бросался на людей. Пропала Маша, милая тихая девочка, младшая из новичков. Ложились спать в подземном лагере все вместе, утром встали, а Маши нет. В его экспедициях еще никогда никто не пропадал. Бывали легкие травмы, он сам мышцы рвал не раз, выходя с километровой глубины на одном самолюбии, но серьезных происшествий не случалось. Он правил своими группами жесткой рукой и считал дисциплину частью техники безопасности. Остальное – подготовку участников, надежное снаряжение и многое другое – отслеживал лично.

Машу искали методично, поделив лабиринт на секции, отмечая на карте пройденные ходы. Новички – поближе к выходу, спелеологи в сложной части, себе Яныч взял дальний, неисследованный район пещеры. У него чутье направления, как у кошки; сам он говорил, что у него карта с компасом в голове.

Залезали во все тупики, заглядывали в колодцы, осматривали завалы – не свежие ли.

Ближние районы обыскали несколько раз. Машу нашли под утро следующей ночи недалеко от лагеря. Она сидела в конце узкого хода, обозначенном на карте как тупик, поэтому в него не заходили, а только заглядывали. На карте не было небольшого аппендикса, закрученного как ракушка улитки, – его можно было заметить, только пройдя ход до конца. Червяк обыскивал этот участок пещеры, глянул – ход пуст, аппендикса не заметил и побежал дальше.

Когда Машу нашли, она была спокойна, только очень голодна. За все тридцать восемь часов девочка так и не подумала, что с нею может случиться что-нибудь по-настоящему плохое. Яныч же говорил: потеряешься – стой на месте, тебя найдут; вот и нашли.

На вечерней беседе Яныч ругал своих учеников:

– Видите теперь, как важно снимать точную карту?

– Ну кто ж мог знать, Яныч? Такая мелочь, тупик семь метров! – Это оправдывался Коша, то есть Кащей, прозванный так за худобу и прямоту высказываний.

Теперь по ночам Яныч укладывал Машу рядом, среди ночи просыпался и спрашивал:

– Машка, ты тут?!

Нащупывал ее пушистую макушку и успокаивался – до следующего кошмарного сна.

6

Маша влюбилась в пещеры. Почти все археологи из их группы уже хотели стать спелеологами. В малоразведанном карстовом районе группа Яныча в прошлом году открыла подземный лабиринт; хорошо бы и в этом году найти новую систему ходов. И кто знает, может быть даже в ней окажутся следы древнего человека? Но это уж слишком большое везение, об этом археологи мечтали потихоньку, между собой.

Отсняли пещеру, пошли искать новую. Лагерь Яныч расположил между березовой рощей и высоким обрывом. Предупредил:

– Ходить парами и смотреть под ноги, не то загремите в карстовую воронку.

Маша пошла собирать хворост с Кошей, он шутил и кривлялся, она была задумчива, все еще страдала по Червяку. Воронку на опушке леса Коша заметил издали. Большая: целый грузовик поместился бы, – каменистая отлогая часть, внизу зияет чернота. Коша бросил камешек, посчитал:

– Метров пятьдесят будет. Надо утром слазить.

Долго сидели у костра, травили байки о троглодитах, о белом спелеологе. Новички верили, бывалые спелеологи радовались свежей аудитории. Розыгрыши в их среде были обычным делом, ни одной экспедиции не обходилось без них, потом годами вспоминали и пересказывали.

Червяк обнимал Лялю, укрывал от ночного ветерка, потом парочка взяла спальник и потихоньку слиняла в лес. Пусть они там в воронку провалятся, мысленно пожелала Маша вслед, и пусть их там никто никогда не найдет.

Тем временем у костра разгорелся спор. Коша предлагал утром лезть в колодец, а Яныч не верил, что там есть серьезная пещера.

– Посмотри, где водораздел, как там могло вымыть большую систему?

– Яныч, вот те крест на пузе, своими глазами видел, дырка в диаметре метров семь! Своими ушами слышал, колодец метров сто!

Маша только глазами захлопала, как быстро у него глубина выросла с пятидесяти до ста метров. Этак к утру там станет целый километр.

Яныч не сдавался:

– Тем более не фиг туда соваться. У нас в группе десять новичков, на вертикалки их вести рано. Будем горизонталки искать.

– Яныч! С каких это пор ты готов пройти мимо классной дырки? Я тебя не узнаю!

– Валентин Янович, – робко предложила Маша, – мы наверху подежурим. А вдруг там в самом деле большая система ходов? Ребята, вы как, согласны? Отпустим их вниз?

7

Маша скучала. Все опытные спелеологи уже ушли в дыру, новички в лагере наслаждались отдыхом, а ее посадили на связь. Она сидела возле входа в колодец, в нижней части широкой карстовой воронки, и от нечего делать плела косички из травы. Не бросать же вниз камешки. Хотя это было бы неплохо. На самохватах сейчас висит Ляля… Может, бросить? Все равно она в каске, вот бы попугать… Нет, нельзя.

Веревка, уходящая в дыру, ерзала вниз-вверх, длинная – вот и пружинит, как резинка. Закрепленная наверху, веревка проходила через несколько крючьев, чтоб не терлась о камни, и уходила в колодец так туго натянутая, что вибрировала иногда. Маша услышала треск и удар, не в пещере, а здесь, где-то рядом. Медведь? Нет, это крюк вырвался из известняка и веревка просела рывком.

– Эй, наверху, – крикнула Лялька из дыры, – все в порядке?

– Да, это вспомогательный крюк вылетел, а так все хорошо.

Веревка снова заерзала вверх-вниз. Теперь она терлась об острый выступ и немного залохматилась с одной стороны. Ничего, подумала Маша, веревка вон какая, в палец толщиной. А было бы здорово, если б Лялька свалилась и расшибла свои круглые коленки. Яныч бы вел спасательные работы, Ляльку тащили бы в полиспасте, как он на занятиях объяснял, она стонала бы и капризничала, а я тащила бы лучше всех, и Червяк понял бы, кто она и кто я. Увлекшись, Маша не сообразила, что к спасательным работам ее бы не допустили.

Веревка залохматилась сильнее. Скоро в оплетке протерлась дырка, стали видны продольные нити внутри, как пучок гитарных струн. Маша подошла поближе, смотрела без мысли и без движения. Вдруг одна струна лопнула. Маша заорала:

– Яныч!

С перепугу забыла назвать его по имени-отчеству.

Наверху закричали: «Яныч! Яныч!»

Он показался на фоне неба через пару секунд. Маша молча показала на веревку. Яныч сбежал по крутому склону, снял рубашку и протянул Маше. Уперся ногами в камень и, побагровев лицом и шеей, оттянул веревку вверх. Маша без слов поняла, что делать, сунула рубашку между камнем и веревкой. Яныч крикнул в пещеру:

– Эй, внизу, кто на тросе? Ляля? Стой! Теперь вниз потихоньку, без рывков. Давай, пошла!

Он уцепился руками за веревку пониже поврежденного места и стал тянуть. Понятно, подумала Маша, разгружает слабое место. Его ноги в кедах съезжали к краю – здесь не было хорошего упора. Сыпались камешки. Маше было страшно за Яныча, как еще ни разу, наверное, не было страшно в жизни.

Из дыры донеслось Лялино:

– Есть, дошла!

Маша села в траву без сил. Мыслей в голове не было. Потом появилась одна мысль, самая привычная, о коварном неверном Червяке… И тут она почувствовала, что все прошло, никакой больше нет любви. Ура! Свободна!

На радостях она чмокнула Яныча в заросшую потную щеку. Он не удивился, не в первый раз был на спасательных работах. Полез наверх по склону, выбрал веревку до потертого места и закрепил вокруг дерева. Снизу крикнули, что длины хватило. Яныч сказал, что позовет другого дежурного – сменить Машу, – и пошел наверх. Она смотрела вслед и думала: сколько ему может быть лет? На вид крепкий, вон как быстро лезет, руками размахивает. На груди волосы седые, а на плечах и руках еще черные. Он мою маму учил, и его уже тогда называли пещерным дедом. Маме сорок… Неужели ему под шестьдесят? Да нет, не может быть, какая-то потусторонняя цифра.

Маша уже собиралась возвращаться в лагерь, когда из дыры раздался шум. Кричал сначала Коша, а потом все вместе. Разобрать ничего было нельзя, но было понятно – шум не страшный, скорее ликующий.

Снова пришлось звать Яныча. Он явился в криво застегнутой рубашке, крикнул в дыру:

– Говорите кто-нибудь один! Что за беда?

Внизу немного пошумели, и Коша сказал:

– Тут рисунки на стене. Невероятной красоты!

– Да ну, что за интерес вам меня, старенького, разыгрывать?

– Яныч, правда! Спускайтесь, посмотрите.

Набежали археологи, стали доказывать, что живопись здесь вполне может быть, и ничего, что прежде не находили, когда-то может быть и первый раз.