Текст книги "Стихотворения и поэмы для 11 класса"

 
сквозь ветки бенгальского пламени мая
шелком ли ветром сбиваемым
тянешься так
что рябь только мыслиться может:
что же? – себе говорю
место ль не тронуто бывшего взгляда
над снежною песнью ли гречки
стуча по-воздушному
ау-проглянуло*
и – нет?
 
 
раня себя понимаю что где-то
Струится-свет-слез[5]5
  Несколько слов, связанных дефисами, следует рассматривать как одно имя существительное.


[Закрыть]
может учитываться словно сады
и двигаясь
Зримое-знают-и-выше-блистая*
на спящего скулах изменится в золото
чтобы страдание было единым
и там разумея
и здесь
 
 
и ночью – как от тебя одеянье —
темя – преграда-приманка в игре
для Плачется-ярче-чем-мозг-у-дарящего-выше*
и есть самомысль при которой гощу
которая будет то ты (это цвета железа —
охотники-люди)
то вы (это цвета кровавого)
и когда не умея все это
 
 
то в свою очередь – я
 

|1964|

 
протащатся во сне зубцы костела
не как-нибудь – в метели – через
представленье
бумаги – белого цветка – и поля
где мамой ставшая уже не чья-то дочь
а задевая глаз во сне:
 
 
и расширяясь
в боли зрячей:
 
 
ромашками бесчисленными
мелькает вверх:
опять опять
 
 
и привлекает бабочек…
я-шеей-женщина… и лёт как покрывало белое
еще немного – и далекое
освобождает ноги – исчезая
светлее поле шевеля —
 
 
и это плещется… и глаз окружностями
все стороны я стебля вижу вверх
 
 
и выше – сеет лепестки
 

|1964|

[и. в.]

 
тот год когда твой сон определил
(касаясь шубы как в санях
кусал ты губы будто бы съестное):
мы убиваемые есть
 
 
ты есть – в себе шуршащий:
как в сумерках и в чаще пар от зверя
зашевелишь для нас
цепь света созданную из отцов
где стебли в сонм ли втаяны
но их следы густы над озером —
соломы со следами есть
колесников поюнов грустных
поя как будто запрокидывавшихся
к себе
и к сору на санях
 
 
где это нижу? плачу одаренный
из тех: как дети – не найдут
и нежность братская виски тревожит
как трав следы
так мучившие на оглоблях
не травами ли делая
когда-то и тебя
 
 
здесь так темнеет что один – весь месяц
ах вздрогнем значит выпьем говорят
у вас и у меня
 
 
при чуде-женщине готовы собранны
как если птица – тот из двух
ту-охраняющий
 
 
(лишь там потерян друг)
 

|1964|

 
так избран – будто одевают!
из белого металла что ли детского!
и белотело ловится как ум
иное легкое свое
когда колеблят где-то изначала
 
 
и – как туман – со старшим будто сердцем
свобода ре́пья при реке
 
 
не острова ли о́блака-идеи
рождения повсюду белокамня
– и рядом все как спящие близки
в себе ровней телесно как для поля —
тем – тело освещающим
покой даря
 
 
и спят еще: священны-милые…
гусятницы-небесно-ломти…
трехлетки… и серебро на берегу
себя то избегает
то ловит
 
 
то дух для волн творит
 

|1964|

 
во тьме порезами на ней
невыносимыми
птиц привлечет на шею – пьющих
ее как серебро
 
 
я те места в ее огне где вспоминающая
мост двинет вместе с городом
и образы домов —
лишь в тех местах огня
 
 
и я ли – вспоминая лес? а если
по веткам вширь горят ее места?
 
 
и я все вещи всех возможных “где”
(всех тех где скрыта может быть она)
всех “где” которые – ее
не плавлю ли в себя? – чтоб стать одним
в огне едином словно в колыбели
пределы затаившем головы
 
 
тоскующей по шири разворачивающейся
меня-яаа-огня?
 
 
и сердца ссадины по телу и сознанью
иного даже мира потаенного
и зелень и возможно иновещи
и дно и краснота?
 

|1964|

 
ты – в каждой точке
этой зримости!.. —
 
 
как будто красной сетью бабочек
убитые
пока неотделимы —
 
 
и словно ширится:
 
 
она:
 
 
во сне!.. —
 
 
душа – ты ныне – в боли – с этим схожа! —
 
 
ты – так же красным многая
и горем полевых людей себя казавшая:
 
 
единоесть —
 
 
как долгое и все таящее
соборное – средь поля – знаменье
 
 
и навсегда стогами озаренная
и телом сына = то – меня
все выбираешь осветить мне поле
где ты кому-то знаменем была
 
 
и раны принимая = сеть-покроющая
ты в красных пятнах пробыла
 
 
пока был избран я тебе
 

|1965|

[в. яковлеву]

 
сами
в такие же раны одеты —
вы —
цветниками свободно шумящие!
 
 
и в Н о ч и Хр у с т а л ь н ы е
по северо-среднему
издали в играх сияете другу
серебряному умирающему —
 
 
словно конюшню
хранящую братскую
колыша углы
скажем: с рисунками-бяками —
 
 
пока постоянно за вашими “я” беспокойными
потрескивает будто
далекий костер
 

|1965|

 
а хо́лода
как в детстве – чистота! и будто рассеченный:
 
 
да с болью
со ступни! —
 
 
(да надо быть – лежащим) —
 
 
и сторона есть – скатом
оврага с санками:
 
 
то к богу дети малые! —
 
 
как – в боли – гонит их – не умещая:
 
 
и множит в поле том что все —
началом Неба! —
 
 
творя все дальше – в гонке!.. —
 
 
да чтоб – во вьюге самообраза:
 
 
не до-создать!..
 

|1965|

 
где есмь как золотую пыль —
 
 
как обрамленье красное приснившееся книги:
“néant de voix”[7]7
  “небытие голоса” (франц.). Эта фраза связана с рассказом Кафки “Певица Жозефина, или Мышиный народ”.


[Закрыть] —
 
 
от сердца высоко во сне над ним висящее —
 
 
о так сжигают есмь:
 
 
и жизнь – как некою его: умершею! —
 
 
она – разрозненною красною
как в плаче перерывы
мои теперь со сна! —
 
 
и лишь сознанье где-то сплавом ангельским
над тенью здесь затерянной —
 
 
иное
далеко
 

|1965|

 
заметная красным
явь опасна – любимых соде́ржа
невыразимо купая
в далях глаза на воды похожих
белые платья семейные
 
 
и в лице как в цвету она выслепит
бесцветную яркую
– от себя отслепит! —
иную первичную-девичью
в лучшем теле моем она выслепит
как волны чердачные
грустно – себя и себя! —
 
 
и спокойна семейными белыми —
 
 
цветами основы свои укрывающими:
 
 
там: плачу-и-платья – как чаши в сугробе…
там: я-и-смеются…
 
 
и путает
и смеюсь
 

|1965|

 
снова в жару озаряемы
полу-лучи
полу-ду́хи:
 
 
леса составлять собирающиеся… —
 
 
и в мареве этом:
 
 
воздух а п р е л я – как сказано – с о т о г о:
 
 
ищет кого-то
как тонкая гарь!.. —
 
 
и латинских
когда-то
касавшийся ран:
 
 
тянется слабо из сада пустого:
 
 
к полу-деревьям
и полу-лучам —
 
 
в зале колышущимся
 

|1965|

 
Розоволокотные, чистые…
 

Сафо

 
о р о з о в о л о к о т н ы е! —
 
 
стаей простой:
 
 
на срубе
ореховы чистите гранки —
 
 
от зерен
и глади дорог
отражаясь:
 
 
как легкие дольки:
 
 
совместны!.. чисты —
 
 
о настолько! – что кажется: э т о м у долго
как звукоряду:
 
 
свободно простукивать:
 
 
над полем
над срубом:
 
 
воздушными косточками! —
 
 
словно на память – о бывшем когда-то:
 
 
стройном и чистом:
 
 
устройстве вещей
 

|1964|

 
буря белая – знамя – и крестики —
щели впервые отсюда
как от мозга от сердца и глаза
к душе (это вьюгою шепчется)
бога – все резче:
 
 
больнее – все тоньше-ускоренно! —
 
 
только это окно… и просмотрятся знамя и
крестики-щели
– где-то доньями синими
все более близкие к богу —
 
 
ярко до смерти души! —
 
 
и знамя гори от меня буря белая снись
буду много: и синим – дома —
разделяющий —
 
 
– как доньями – крестиков
и падалью мира убитый
за ней освещусь:
 
 
о вдаль осия́
 

|1965|

 
ярче сердца любого единого дерева
 

и:

(Тихие места – опоры наивысшей силы пения. Она отменяет там слышимость, не выдержав себя. Места не-мысли, – если понято “нет”).

|1964|

Спокойно и негромко объявляется название.

После продолжительной паузы следует:

Пауза, не превышающая первую.

Строка: “ярче сердца любого единого

дерева” произносится четко, без интонирования.

После длительной паузы:

Снова длительная пауза.

Строку: “и” следует произнести с заметным повышением голоса.

После паузы, вдвое превышающей предшествовавшую, прочитывается прозаическая часть: медленно, с наименьшей выразительностью.

|1965|

Утешение 3/24
1965–1967

 
среди темнеющих отталкивающе
как бархат на умершей
спокойных
львиных зевов
 
 
соломинками слабыми
поблескивает мир
 
 
кругом отсутствуя давно
 
 
и наполовину наискось – с рубашкой вместе —
ты словно частью золотым песком!
когда двора случайный ветер
потом в 4 веет широко
 
 
и шевелит тебя как сора россыпи!
где будто в шее свет красивых
усиливала белое бумага:
 
 
богов всю зиму
укрывая каждая
по вечерам в окно:
 
 
как нежный ум —
на снег
 

|1965|

 
где
скоро-вещи-белокурия
для в-воздухе-шарами-девичье
как будто в щелку освещались
из тела-только-мысли-звезд
 
 
где вещи для готовли белокурия
для пряжи-в-воздухе-знамен
тогда еще как связки были
мощей из тела бог-белеет-вьюгой:
 
 
они как тени этой вьюги:
для Скоро-где-нибудь-святые
белея им сердцами стать
 

|1965|

Любезный образ в душу налетал…

П. Вяземский

 
а рядом – шёлка окружение:
 
 
разорванного будто в смеси —
 
 
сияния его
и дрожи:
 
 
непрекращаемой: виска —
 
 
лицо меняющей
как в ветре —
 
 
в сиянье шёлка – словно облика:
 
 
из праха! —
 
 
сущего:
 
 
всего —
 
 
из окон ветром разъедаемого:
 
 
и светом: до лица живого —
 
 
таящегося
как драгоценность:
 
 
средь шёлка:
 
 
ветра:
 
 
и лучей
 

|1966|

А было это под Пасху…

А. Крученых

 
от го-олода-а:
 
 
умершие красивы
ли-ицами —
 
 
те жемчуга-а опасны:
 
 
светлее соли
да-а… —
 
 
– виски ли: так – от любви распухают? —
 
 
не сердцем – а взором
естся ли это?
 
 
иное ли чистое – т а м? —
 
 
свобода ль иная? —
 
 
воздуха?.. —
 
 
ясного ль дня?
 

|1966|

 
как в травах снится:
будто сам
жужжишь и плачешь и алеешь! —
 
 
среди пустынного собора
из мела и его тумана
едины так же крики птиц:
 
 
и духа зримой распыленностью
над головою вознесенная
из кости
наша белизна! —
 
 
и свет:
навылет сообщающийся! —
как будто там где разлучают
идею ран от их теней:
 
 
и словно с пальцев начиная
растертый сильно по рукам! —
 
 
и страсть которую на солнце
деревьям не отдашь!.. —
 
 
– – – – – – – – – – —
 
 
и смесь: почти алеющего зрения
и мест не видящих его:
 
 
и пара на скале от крови высыхающей:
 
 
плетни расцвечивает: царапают как перья!
тревожащих расцвечивая вспять
 
 
и словно то что тянет нас
нам кожу жарко опаляя
в пустоты и проемы те
чьи стенки из людей —
 
 
нам виден он по цвету в нас
и видим словно распыляясь
и так же двигаясь к нему:
 
 
и – скоро – бабочки ярки
как на ресницах кровь
 

|1965|

[н. а.]

 
при вас и пальцы ног —
как будто вспоминающие!
 
 
и ум сильнее колет
нам голову
при вас!
 
 
и вместе вы возможно то
откуда
разлучая
вывели:
 
 
где однородны – тайною одною:
 
 
осадок гения в цветах
и ум —
первичный слой!
 
 
и все – при разлучающем!
и то же самое
и здесь:
 
 
как будто при людском —
о рассказать рискованно! —
при том о чем не говорят —
 
 
таком:
почти не существующем:
 
 
почти белеет —
словно еле мыслится
 
 
почти одно —
как будто еле есть
 

|1966|

 
когда засну —
ты место счастья
как будто рана на руке:
 
 
и будто
славы жарким знаменем
лица достигнешь
расширяясь!
 
 
укроешь им —
от мира скрытым
тобой развернутым в огне —
 
 
над ним сиянье отдаляя
слёз
незримо полыхающим
 
 
объятый им я будто шелк
изъеден буду
словно на поляне —
 
 
лицо сливая
долго
с ним
 
 
его на души в мире перебрасывающие
легко без принужденья к нам заносятся
огня присутствием в себе —
как ветром внутренним:
 
 
проходят через нас
как воздух через прах!
 
 
и после – по-людскому жаркие —
в саду с трудом от дерева отходят:
 
 
клюют взаимно
как во сне
 

|1966|

(н. а.)

 
безумье птицы —
бьющейся о стекла!..
 
 
всегда:
 
 
в воспоминании:
 
 
красно́!
 
 
как струйка крови
это смешано
с серебряным простором в воздухе! —
 
 
когда-нибудь:
 
 
в лицо направленное:
 
 
разрушит! —
 
 
и тогда увижу:
 
 
глаза лесной крестьянской девочки:
 
 
и лоб инфанты —
 
 
в двадцать лет
 

|1966|

[сыну андрею]

 
что облекаешь? что ты оставляешь
о тень! – как в озере:
 
 
в горячем
просыпающемся? —
 
 
возможно – смысл?.. – тобою окруженный
как прахом – некой сущности? – возможно
неведомой тебе самой? —
 
 
душе ли – слепоту
творишь ты из него?.. —
 
 
иль это – некий облик что древней
чем разрешение во времени
чему-то – в мире быть? —
 
 
и вот
сквозь негу
детства:
 
 
таинственно и зорко смотрится – ее светило
временное:
 
 
как некогда —
сквозь мира первый прах?..
 

|1966|

 
нет спящего – а есть приснившееся!
 
 
подобно
пламени трепещущему!
 
 
и одиноко:
 
 
до провала:
 
 
его – никем не ощущаемого —
 
 
до бездны —
меры не имеющей:
 
 
гореть вещам
незримых мест:
 
 
основе
место уступая
всего:
 
 
и праха:
 
 
и души:
 
 
так: рассыпа́л бы я с себя!
 
 
так: “Эли! Эли!..” не было бы сказано!
 
 
так: розы были
 
 
так:
 
 
их нет
 

|1966|

 
и в ряд стоим – спиной друг к другу:
 
 
проталкиваем
передних в лавку:
 
 
вода и кровь от матерей
в одежде! —
 
 
обнявшись
прыгаем во тьме:
 
 
лишь где-то:
 
 
лес:
 
 
готов как будто
до дна – раскатом – озариться:
 
 
меня проталкивают:
 
 
“как душу именуешь?”:
 
 
сквозь ветер я кричу:
 
 
“о может быть Тоска
По может быть единственному Полю?”:
 
 
и останавливаемся:
 
 
эхо к нам доносится:
 
 
друг другу руки мы кладем на плечи:
 
 
и так же прыгаем во тьме:
 
 
и в вихре мы
белея
открываемся:
 
 
как будто сами – место для прихода
кого-то:
 
 
словно яркая поляна:
 
 
где ветер
как виденье
носится:
 
 
нас отовсюду ослепляющее:
 
 
и слов не слышно:
 
 
ни о чем:
 
 
не думается
 

|1966|

 
а ваши дальние слои
за прахом мира открываются
 
 
течения
незримых рек
 
 
и в ветре – некое понятье слабое
желанье – вздрагивая
словно лист:
 
 
о дольше в мире
кое-где
 
 
(и длить им силу – без движения!)
 
 
и да пребудут и за лицами
за пылью временною их
 
 
(и после пребыванья ими
сознанье – вновь: и – вас уж нет)
 

|1966|

[н. харджиеву]

 
сон – будто западня из шелка:
 
 
и удивляемся:
 
 
когда же
порваться
что-нибудь должно? —
 
 
как полог – изнутри сияющий
храня светила – чьих-то образов:
 
 
что разорвет их
словно свист? —
 
 
и шелк лица – как нить касательная
к душевной скажем пустоте:
 
 
концы отбросятся – изъеденные:
 
 
как в неизвестное
хранилище! —
 
 
исчезнут – и ее раскроют:
 
 
для холода:
 
 
страны и мира! —
 
 
и блеск его – уже бездонный:
 
 
лишь сон еще… и лишь за ним
то что мы знать уже должны бы:
 
 
что знаем?..
что-то как на льду:
 
 
озарено – на некой тверди:
 
 
последнее:
 
 
нас ощущающее —
 
 
погибнет
если не уйдет:
 
 
и не исчезнет т а м:
 
 
сливаясь! —
(т а к ночь безжалостно ярка)
 

|1967|

 
и загораживая —
 
 
рукою
губами!.. —
 
 
о тайная
(где-то в тумане) —
 
 
с зевами
дышащими:
 
 
слегка – драгоценность:
 
 
в сердечности – словно на волю
отпущенной!.. —
 
 
из грусти
что много —
 
 
(далёко
в тумане) —
 
 
жемчужиной той что лишь только понятие —
 
 
самая грусть
 

|1967|

Белла Ахмадулина
Стихотворения

Моя родословная

Вычисляя свою родословную, я не имела в виду сосредоточить внимание читателя на долгих обстоятельствах именно моего возникновения в мире: это было бы слишком самоуверенной и несовременной попыткой. Я хотела, чтобы героем этой истории стал Человек, любой, еще не рожденный, но как – если бы это было возможно – страстно, нетерпеливо желающий жизни, истомленный ее счастливым предчувствием и острым морозом тревоги, что оно может не сбыться. От сколького он зависит в своей беззащитности, этот еще не существующий ребёнок: от малой случайности и от великих военных трагедий, наносящих человечеству глубокую рану ущерба. Но все же он выиграет в этой борьбе, и сильная, горячая, вечно прекрасная Жизнь придет к нему и одарит его своим справедливым, несравненным благом.

Проверив это удачей моего рождения, ничем не отличающегося от всех других рождений, я обратилась благодарной памятью к реальным людям и событиям, от которых оно так или иначе зависело.

Девичья фамилия моей бабушки по материнской линии – Стопани – была привнесена в Россию итальянским шарманщиком, который положил начало роду, ставшему впоследствии совершенно русским, но все же прочно, во многих поколениях украшенному яркой чернотой волос и глубокой, выпуклой теменью глаз. Родной брат бабушки, чье доброе влияние навсегда определило ее судьбу, Александр Митрофанович Стопани, стал известным революционером… Разумеется, эти стихи, упоминающие его имя, скажут о нём меньше, чем живые и точные воспоминания близких ему людей, из коих многие ныне здравствуют.

Дед моего отца, тяжко терпевший свое казанское сиротство в лихой и многотрудной бедности, именем своим объясняет простой секрет моей татарской фамилии.

Люди эти, познавшие испытания счастья и несчастья, допустившие к милому миру мои дыхание и зрение, представляются мне прекрасными – не больше и не меньше прекрасными, чем все люди, живущие и грядущие жить на белом свете, вершащие в нём непреклонное добро Труда, Свободы, Любви и Таланта.

1

…И я спала все прошлые века́

светло и тихо в глубине природы.

В сырой земле, черней черновика,

души моей лишь намечались всходы.

Прекрасна мысль – их поливать водой!

Мой стебелёк, желающий прибавки,

вытягивать магнитною звездой —

поторопитесь, прадеды, прабабки!

Читатель милый, поиграй со мной!

Мы два столетья вспомним в этих играх.

Представь себе: стоит к тебе спиной

мой дальний предок, непреклонный Игрек.

Лицо его пустынно, как пустырь,

не улыбнется, слова не проронит.

Всех сыновей он по миру пустил,

и дочери он монастырь пророчит.

Я говорю ему:

– Старик дурной!

Твой лютый гнев чья доброта поправит?

Я б разминуться предпочла с тобой,

но все ж ты мне в какой-то мере прадед.

В унылой келье дочь губить не смей!

Ведь, если ты не сжалишься над нею,

как много жизней сгинет вместе с ней,

и я тогда родиться не сумею!

Он удивлен и говорит:

– Чур, чур!

Ты кто?

Рассейся, слабая туманность! —

Я говорю:

– Я – нечто.

Я – чуть-чуть,

грядущей жизни маленькая малость.

И нет меня. Но как хочу я быть!

Дождусь ли дня, когда мой первый возглас

опустошит гортань, чтоб пригубить,

о Жизнь, твой острый, бьющий в ноздри воздух?

Возражение Игрека:

– Не дождешься, шиш! И в том

я клянусь кривым котом,

приоткрывшим глаз зловещий,

худобой воро́ны ве́щей,

крылья вскинувшей крестом,

жабой, в тине разомлевшей,

смертью, тело одолевшей,

белизной ее белейшей

на кладбище роковом.

(Примечание автора:

Между прочим, я дождусь,

в чём торжественно клянусь

жизнью вечной, влагой вешней,

каждой веточкой расцветшей,

зверем, деревом, жуком

и высоким животом

той прекрасной, первой встречной,

женщины добросердечной,

полной тайны бесконечной,

и красавицы притом.)

– Помолчи. Я – вечный Игрек.

Безрассудна речь твоя,

Пусть я изверг, пусть я ирод,

я-то – есть, а нет – тебя.

И не будет! Как не будет

с дочерью моей греха.

Как усопших не разбудит

восклицанье петуха.

Холод мой твой пыл остудит.

Не бывать тебе! Ха-ха.

2

Каков мерзавец! Пусть он держит речь.

Нет полномочий у его злодейства,

чтоб тесноту природы уберечь

от новизны грядущего младенца.

Пускай договорит он до конца,

простак недобрый, так и не прознавший,

что уж слетают с отчего крыльца

два локотка, два крылышка прозрачных.

Ах, итальянка, девочка, пра-пра-

прабабушка! Неправедны, да правы

поправшие все правила добра,

любви твоей, проступки и забавы.

Поникни удрученной головой!

Поверь лгуну! Не промедляй сомненья!

Не он, а я, я – искуситель твой,

затем, что алчу я возникновенья.

Спаси меня! Не плачь и не тяни!

Отдай себя на эту злую милость!

Отсутствуя в таинственной тени,

небытием моим я утомилась.

И там, в моей до-жизни неживой,

смертельного я натерпелась страху,

пока тебя учил родитель твой:

«Не смей! Не знай!» – и по щекам с размаху.

На волоске вишу! А вдруг тверда

окажется науки той твердыня?

И все. Привет. Не быть мне ни-ко-гда.

Но, милая, ты знала, что творила,

когда в окно, в темно, в полночный сад

ты канула давно, неосторожно.

А он – так глуп, так мил и так усат,

что, право, невозможно… невозможно…

Благословляю в райском том саду

и дерева́, и яблоки, и змия,

и ту беду, бог весть в каком году,

и грешницу по имени Мария.

Да здравствует твой слабый, чистый след

и дальновидный подвиг той ошибки!

Вернется через полтораста лет

к моим губам прилив твоей улыбки.

Но беговым суровым облакам

не жалуйся! Вот вырастет твой мальчик —

наплачешься. Он вступит в балаган.

Он обезьяну купит. Он – шарманщик.

Прощай же! Он прощается с тобой,

и я прощусь. Прости нас, итальянка!

Мне нравится шарманщик молодой.

и обезьянка не чужда таланта.

Песенка шарманщика:

В саду личинка

выжить старается.

Санта Лючия,

мне это нравится!

Если нас улица

петь обязала,

пой, моя умница,

пой, обезьяна!

Сколько народу!

Мы с тобой – невидаль.

Стража, как воду,

ловит нас неводом.

Добрые люди,

в гуще базарной,

ах, как вам любы

мы с обезьяной!

Хочется мускулам

в дали летящие

ринуться с музыкой,

спрятанной в ящике.

Ах, есть причина,

всему причина,

Са-а-нта-а Лю-у-чия,

Санта-а Люч-ия!

3

Уж я не знаю, что его влекло:

корысть, иль блажь, иль зов любви неблизкой —

но некогда в российское село —

ура, ура! – шут прибыл италийский.

(А кстати, хороша бы я была,

когда бы он не прибыл, не прокрался.

И солнцем ты, Италия, светла,

и морем ты, Италия, прекрасна.

Но, будь добра, шарманщику не снись,

так властен в нём зов твоего соблазна,

так влажен образ твой между ресниц.

что он – о, ужас! – в дальний путь собрался.

Не отпускай его, земля моя!

Будь он неладен, странник одержимый!

В конце концов он доведет меня,

что я рожусь вне родины родимой.

Еще мне только не хватало: ждать

себя так долго в нетях нелюдимых,

мужчин и женщин стольких утруждать

рожденьем предков, мне необходимых,

и не рождаться столько лет подряд, —

рожусь ли? – всё игра орла и решки, —

и вот непоправимо, невпопад,

в чужой земле, под звуки чуждой речи,

вдруг появиться для житья-бытья.

Спасибо. Нет. Мне не подходит это.

Во-первых, я – тогда уже не я,

что очень усложняет суть предмета.

Но, если б даже, чтобы стать не мной,

а кем-то, был мне гнусный пропуск выдан, —

всё ж не хочу свершить в земле иной

мой первый вздох и мой последний выдох.

Там и останусь, где душе моей

сулили жизнь, безжизньем истомили

и бросили на произвол теней

в домарксовом, нематерьяльном мире.

Но я шучу. Предупредить решусь:

отвергнув бремя немощи досадной,

во что бы то ни стало я рожусь

в своей земле, в апреле, в день десятый.)

…Итак, сто двадцать восемь лет назад

в России остается мой шарманщик.

4

Одновременно нужен азиат,

что нищенствует где-то и шаманит.

Он пригодится только через век.

Пока ж – пускай он по задворкам ходит,

старьё берёт или вершит набег,

пускай вообще он делает, что хочет.

Он в узкоглазом племени своем

так узкоглаз, что все давались диву,

когда он шел, черно кося зрачком,

большой ноздрёй принюхиваясь к дыму.

Он нищ и гол, а всё ж ему хвала!

Он сыт ничем, живет нигде, но рядом —

его меньшой сынок Ахмадулла,

как солнышком, сияет желтым задом.

Сияй, играй, мой друг Ахмадулла,

расти скорей, гляди продолговато.

А дальше так пойдут твои дела:

твой сын Валей будет отцом Ахата.

Ахатовной мне быть наверняка,

явиться в мир, как с привязи сорваться,

и усеченной полумглой зрачка

все ж выразить открытый взор славянства.

Вольное изложение татарской песни:

Мне скакать, мне в степи озираться,

разорять караваны во мгле.

Незапамятный дух азиатства

тяжело колобродит во мне.

Мы в костре угольки шуровали.

Как врага, я ловил ее в плен.

Как тесно облекли шаровары

золотые мечети колен!

Быстроту этих глаз, чуть косивших,

я, как птиц, целовал на лету.

Семью семь ее черных косичек

обратил я в одну темноту.

В поле – пахарь, а в воинстве – воин

будет тот, в ком воскреснет мой прах.

Средь живых – прав навеки, кто волен,

средь умерших – бессмертен, кто прав.

Эге-гей! Эта жизнь неизбывна!

Как свежо мне в ее ширине!

И ликует, и свищет зазывно,

и трясет бородой шурале.

5

Меж тем шарманщик странно поражен

лицом рябым, косицею железной:

чуть голубой, как сабля из ножон,

дворяночкой худой и бесполезной.

Бедняжечка, она несла к венцу

лба узенького детскую прыщавость,

которая была ей так к лицу

и за которую ей всё прощалось.

А далее всё шло само собой:

сближались лица, упадали руки,

и в сумерках губернии глухой

старели дети, подрастали внуки.

Церквушкой бедной перекрещена,

упрощена полями да степями,

уже по-русски, ударяя в «а»,

звучит себе фамилия Стопани.

6

О, старина, начало той семьи —

две барышни, чья маленькая повесть

печальная осталась там, вдали,

где ныне пусто, лишь трава по пояс.

То ль итальянца темная печаль,

то ль этой жизни мертвенная скудость

придали вечный холодок плечам,

что шалью не утешить, не окутать.

Как матери влюбленная корысть

над вашей красотою колдовала!

Шарманкой деда вас не укорить,

придавлена приданым кладовая.

Но ваших уст не украшает смех,

и не придать вам радости приданым.

Пребудут в мире ваши жизнь и смерть

недобрым и таинственным преданьем.

Недуг неимоверный, для чего

ты озарил своею вспышкой белой

не гения просторное чело,

а двух детей рассудок неумелый?

В какую малость целишь свой прыжок,

словно в Помпею слабую – Везувий?

Не слишком ли огромен твой ожог

для лобика Офелии безумной?

Ученые жить скупо да с умом,

красавицы с огромными глазами

сошли с ума, и милосердный дом

их обряжал и орошал слезами.

Справка об их болезни:

«Справка выдана в том…»

О, как гром в этот дом

бьет огнем и метель колесом колесит.

Ранит голову грохот огромный.

И в тон

там, внизу, голосят голоски клавесин.

О сестра, дай мне льда. Уж пробил и пропел

час полуночи. Льдом заострилась вода.

Остудить моей памяти черный пробел —

дай же, дай же мне белого льда.

Словно мост мой последний, пылает мой мозг,

острый остров сиротства замкнув навсегда.

О Наташа, сестра, мне бы лёд так помог!

Дай же, дай же мне белого льда.

Малый разум мой вырос в огромный мотор,

вкруг себя он вращает людей, города́.

Не распутать мне той карусели моток.

Дай же, дай же мне белого льда.

В пекле казни горю Иоанною д’Арк,

свист зевак, лай собак, а я так молода.

Океан Ледовитый, пошли мне свой дар!

Дай же, дай же мне белого льда!

Справка выдана в том, что чрезмерен был стон

в малом горле.

Но ныне беда —

позабыта.

Земля утешает их сон

милосердием белого льда.

7

Конец столетья. Резкий крен основ.

Волненье. Что там? Выстрел. Мешанина.

Пронзительный русалочий озноб

вдруг потрясает тело мещанина.

Предчувствие серьезной новизны

томит и возбуждает человека.

В тревоге пред-войны и пред-весны,

в тумане вечереющего века —

мерцает лбом тщеславный гимназист,

и, ширясь там, меж Волгою и Леной,

тот свежий свет так остросеребрист

и так существенен в судьбе Вселенной.

Тем временем Стопани Александр

ведет себя опально и престранно.

Друзей своих он увлекает в сад,

и речь его опасна и пространна.

Он говорит:

– Прекрасен человек,

принявший дар дыхания и зренья.

В его коленях спит грядущий бег

и в разуме живет инстинкт творенья.

Всё для него: ему назначен мёд

земных растений, труд ему угоден.

Но всё ж он бездыханен, слеп и мёртв

до той поры, пока он не свободен.

Пока его хранимый Богом враг

ломает прямизну его коленей

и примеряет шутовской колпак

к его морщинам, выдающим гений,

пока к его дыханию приник

смертельно-душной духотою го́ря

железного мундира воротник,

сомкнувшийся вкруг пушкинского горла.

Но всё же он познает торжество

пред вечным правосудием природы.

Уж дерзок он. Стесняет грудь его

желание движенья и свободы.

Пусть завершится зрелостью дерев

младенчество зеленого побега.

Пусть нашу волю обостряет гнев,

а нашу смерть вознаградит победа.

Быть может, этот монолог в саду

неточно я передаю стихами,

но точно то, что в этом же году

был арестован Александр Стопани.

Комментарии жандарма:

Всем, кто бунты разжигал, —

всем студентам

(о стыде-то

не подумают),

жидам,

и певцу, что пел свободу,

и глупцу, что быть собою

обязательно желал, —

всем отвечу я, жандарм,

всем я должное воздам.

Всех, кто смелостью повадок

посягает на порядок

высочайших правд, парадов, —

вольнодумцев неприятных,

а поэтов и подавно, —

я их всех тюрьмой порадую

и засов задвину сам.

В чём клянусь верностью Государю-императору

и здоровьем милых дам.

О, распущенность природы!

Дети в ней – и те пророки,

красок яркие мазки

возбуждают все мозги.

Ликовала, оживала,

напустила в белый свет

леопарда и жирафа,

Леонардо и Джордано,

всё кричит, имеет цвет.

Слава Богу, власть жандарма

всё, что есть, сведет на нет.

(Примечание автора:

Между прочим, тот жандарм

ждал награды, хлеб жевал,

жил неважно, кончил плохо,

не заметила эпоха,

как подох он.

Никто на похороны ни копеечки не дал.)

– Знают люди, знают дети:

я – бессмертен. Я – жандарм.

А тебе на этом свете

появиться я не дам.

Как не дам идти дождям,

как не дам, чтобы в народе

помышляли о свободе,

как не дам стоять садам

в бело-розовом восходе…

8

Каков мерзавец! Пусть болтает вздор,

повелевают вечность и мгновенность —

земле лететь, вершить глубокий вздох

и соблюдать свою закономерность.

Как надобно, ведет себя земля

уже в пределах нового столетья,

и в май маёвок бабушка моя

несет двух глаз огромные соцветья.

Что голосок той девочки твердит,

и плечики на что идут войною?

Над нею вновь смыкается вердикт:

«Виновна ли?» – «Да, тягостно виновна!»

По следу брата, веруя ему,

она вкусила пыль дорог протяжных,

переступала из тюрьмы в тюрьму,

привыкла к монотонности присяжных.

И скоро уж на мужниных щеках

в два солнышка закатится чахотка.

Но есть все основания считать:

она грустит, а всё же ждет чего-то.

В какую даль теперь ее везут

небыстрые подковы Росинанта?

Но по тому, как снег берет на зуб,

как любит, чтоб сверкал и расстилался,

я узнаю́ твой облик, россиянка.

В глазах черно от белого сиянья!

Как холодно! Как лошади несут!

Выходит. Вдруг – мороз ей нов и чужд.

Сугробов белолобые телята

к ладоням льнут. Младенческая чушь

смешит уста. И нежно и чуть-чуть

в ней в полщеки проглянет итальянка,

и в чистой мгле ее лица таятся

движения неведомых причуд.

Всё ждет. И ей – то страшно, то смешно.

И похудела. Смотрит остроносо

куда-то ввысь. Лицо усложнено

всезнающей улыбкой астронома!

В ней сильный пульс играет вкось и вкривь.

Ей всё нужней, всё тяжелей работа.

Мне кажется, что скоро грянет крик

доселе неизвестного ребёнка.

9

Грянь и ты, месяц первый, Октябрь,

на твоем повороте мгновенном

электричеством бьет по локтям

острый угол меж веком и веком.

Узнаю изначальный твой гул,

оглашающий древние своды,

по огромной округлости губ,

называющих имя Свободы.

О, три слога! Рёв сильных широт

отворенной гортани!

Как в красных

и предельных объемах шаров —

тесно воздуху в трёх этих гласных.

Грянь же, грянь, новорожденный крик

той Свободы! Навеки и разом —

распахни треугольный тупик,

образованный каменным рабством.

Подари отпущение мук

тем, что бились о стены и гибли, —

там, в Михайловском, замкнутом в круг,

там, в просторно-угрюмом Египте.

Дай, Свобода, высокий твой верх

видеть, знать в небосводе затихшем,

как бредущий в степи человек

близость звёзд ощущает затылком.

Приближай свою ласку к земле,

совершающей дивную дивность,

навсегда предрешившей во мне

свою боль, и любовь, и родимость.

10

Ну что ж. Уже всё ближе, всё верней

расчёт, что попаду я в эту повесть,

конечно, если появиться в ней

мне Игрека не помешает происк.

Всё непременным чередом идет,

двадцатый век наводит свой порядок,

подрагивает, словно самолёт,

предслыша небо серебром лопаток.

А та, что перламутровым белком

глядит чуть вкось, чуть невпопад и странно,

ступившая, как дети на балкон,

на край любви, на острие пространства,

та, над которой в горлышко, как в горн,

дудит апрель, насытивший скворешник, —

нацеленный в меня, прости ей, гром! —

она мне мать, и перемен скорейших

ей предстоит удача и печаль.

А ты, о Жизнь, мой мальчик-непоседа,

спеши вперед и понукай педаль

открывшего крыла́ велосипеда.

Пусть роль свою сыграет азиат —

он белокур, как белая ворона,

как гончую, его влечет азарт

по следу, вдаль, и точно в те ворота,

где ждут его, где воспринять должны

двух острых скул опасность и подарок.

Округлое дитя из тишины

появится, как слово из помарок.

11

Я – скоро. Но покуда нет меня.

Я – где-то там, в преддверии природы.

Вот-вот окликнут, разрешат – и я

с готовностью возникну на пороге.

Я жду рожденья, я спешу теперь,

как посетитель в тягостной приёмной,