Текст книги "Симптомы счастья (сборник)"

Надя

Елена Михайловна прекрасно помнила, как Надя появилась у них в первый раз. В компании Левиных однокурсников, он всех тащил на дачу кататься на лодке. Человек шесть или семь, в их числе Катя Перекатова, дочь неблизких знакомых. Хорошенькая, черненькая, в платье с широкой юбкой. Ввалились в прихожую с рюкзаками и сумками. Мальчики все стерлись из памяти, тех, кто и сейчас в доме бывает, вроде не было. Второй курс, Лева еще лохматый и тощий. Он всегда представлял всех своих приятелей бегло, подряд, не акцентируя внимания, многие лица и так были знакомы по университету.

Надя стояла у самой двери, с корзиной. На ней было полосатое серое платье, серая кофта. Худая, лицо треугольное, скуластое, широко расставленные глаза, короткий нос. Волосы рыжие, обстрижены ровно по воротник платья и заправлены за уши. Катя явно выигрывала. У Елены Михайловны, естественно, все приходящие девушки подвергались тщательному досмотру. Это Гриша ничего не видел, хоть под нос ему положи, а она держала руку на пульсе. Вернулись вдвоем с этой рыженькой поздно вечером, попали под дождь. «Женечка, налей им чаю, что ли!» Елена Михайловна насторожилась – что это он привел ее? Оказалось, что какую-то надо книгу попросить у отца. «Проходите, проходите, молодые люди!» Жалкое зрелище! Ноги у Нади были кривые, руки большие, с крупными ладонями, мокрые волосы облепили голову и обнажили торчащие, как лопухи, уши. Нет, все-таки Катя.

Потом их было еще много, Кать, Оль, Лар и Верочек, но Елена Михайловна с ужасом поняла, что они-то меняются, а Надя остается величиной постоянной и стабильной. Опоздали! Живет в общежитии, но, слава богу, не из деревни, а просто живут там с матерью, так получилось. Учится хорошо, комсомолка. Отец, кажется, на войне погиб, мать работает в отделе кадров авиазавода, от него и общежитие. Интеллигентка в первом поколении. Рыжая. На Леву смотрит с выражением глубокого обожания.

Гриша от нее без ума: «ЧУДЕСНАЯ, Еленка, она просто чудо! Искренняя, остроумная!» Елена Михайловна ни разу не слышала, чтобы Надя громко смеялась и вообще говорила. Потом вдруг пропала, Лева переживал, болела Полина Ивановна. Лева так и сказал, «Полина Иванна», а не «Надина мать». Дело было плохо, очень плохо. Мальчик в аспирантуре, ему надо нацелиться на учебу, работу, он так молод, да и сама Елена Михайловна слишком молода для его женитьбы.

Обычные обиды матери взрослого сына. А главное было не в молодости и не в аспирантуре, а в Надиных ушах и ногах, широких крестьянских запястьях, круглых веснушках на переносице, шароварах из серой фланели. Очень боялась этой самой Полины Ивановны, ее возможной простоватости, даже «оканья», провинциальной дикости или, наоборот, наглости. Но не так все было страшно. Полина Ивановна оказалась женщиной тихой и кроткой, но втайне гордой высотой полета своей дочери. Состарившаяся копия Нади. Такая же худая, коротконосая, с крупными, в ручейках синих вен жилистыми руками, которые она аккуратно складывала на коленях. Говорила мало, тихо, немного оглушая «г». Не очень здорова, но пока работает и даже готовится получить квартиру как ветеран и инвалид чего-то. Сразу подружилась с Женечкой, какие-то нашлись у них общие знакомые.

Елена Михайловна вспомнила, как они заполучили Женечку. Конечно, по рекомендации, но и тогда тоже было страшно, что будет «окать», вмешиваться с деревенской бесцеремонностью в их жизнь, таскать каких-нибудь шумных родственников. А получилось удачно. Женечка вообще оказалась не из деревни, а из городка где-то в области, что называется из «мещан», но совершенно нищая и без профессии. Родных у нее никого не было, кроме сестры, почти на двадцать лет ее старше. Эта сестра вышла замуж за местного купца и успела пожить богато до семнадцатого года. У Гриши было любимой шуткой пугать несчастную Женечку до слез: «Когда же мы, Женечка, поедем в ваш Заводск искать купеческое наследство?» А та в испуге махала руками: «Сводная она мне, Григорий Львович, помилуйте! Да я к ним ни разу даже…» Никто к Жене никогда не приезжал, и она у них очень прижилась. Обеспечивала весь семейный быт и кухню, пригляд за детьми, очереди за продуктами. Была у нее своя комнатка в коммуналке, но последние годы, когда стала болеть, уходить домой каждый день, ехать на перекладных стало тяжело. Так и ночевала на кухонном диванчике. «Мне здесь хорошо у вас, при людях!» А умерла от осложнений диабета, одна, в больнице, тихо и незаметно, не успела их побеспокоить. Все были на даче. Елене Михайловне до сих пор немножко стыдно, потому что она тогда уже договорилась потихоньку с другой женщиной, чтоб начинала работать с осени. Женя давно была больна, требовала помощи больше, чем сама помогала. Обе они болели с Полиной Иванной, обе сидели на кухне, выложив руки на коленях, а Надя варила и мыла. У нее получалось. Она и готовила вкусно. И стирала чисто, и прибирала весело, но… Елена Михайловна все равно была против. Привыкла, конечно, и ссор у них крупных не было, но полюбить не смогла.

Сама понимала, что мыслит необъективно, глупо заедается по пустякам. Тем более что Надя очень нравилась Грише. А Елену Михайловну все в ней раздражало – одежда, голос, смех. Молодых деликатно поселили в этой вот комнате за углом, купили шкаф. На майские праздники Надя с Полиной Иванной поклеили обои, покрасили окно. Перенесли из коридора старый письменный стол, Гриша лично приколотил две доски к панцирной кровати. Надя завела цветы на подоконнике, коврик. Так было стыдно, но Елена Михайловна ничего с собой поделать не могла, ворчала, что воняет краской, что в квартире развелась грязь, в коридоре слякоть от побелки.

Левушка вечером вернулся из университета – радовался, как трехлетний младенец, так красиво! Как чудесно Надя все сделала, какая она умница, какая замечательная стала комната! И Гриша, главное, поддакивал из-за плеча, что да, мол, просто шикарная «квартера». Елена Михайловна, конечно, высказала на кухне Женечке свое отношение – расхозяйничалась тут, грязь развела! Посмотрела – а Лева сам пол моет! Оказывается, Наденьке уже нельзя было ведра поднять. Вот тебе и раз! Высчитывала, высчитывала, пришлось немного попытать Полину Иванну. При всех возможных вариантах оказывалось, что рановато. Вот тебе и два! Успели!

Никак не могла успокоиться. Писала подруге Миле длинные письма, но той было не понять. У Мили оба – и сыновья, и дочь – были старше Левушки, давно женились, замуж вышли и жили совсем отдельно, в разных городах. «Не беспокоили, глаза не мозолили». Миля вообще, по мнению Елены Михайловны, давно привыкла жить сама по себе и для себя, она никого не касалась, и ее никто не касался. Первый раз за всю их долгую переписку Елена Михайловна от Милиного письма облегчения не получила. Все вскидывалась и вскидывалась – как Лева мог с ней (с ней!) так поступить?!

Миля

Миля, она же Эмилия Павловна, с утраченной за тремя замужествами фамилией, а в девичестве – Каганская, с детства была намного более независима, чем Елена Михайловна. Милин отец, Павел Карлович, поляк по происхождению, был известным в дореволюционном Киеве специалистом по кожным болезням, коллегой и другом Елениного папеньки. Даже на дачах семьи жили рядом. Милину мать вывозили рано, чуть теплело. Чем-то она болела непонятным, может, даже психическим. Она никогда не была на виду, ее оставляли где-то в доме с неотлучной сиделкой – очень толстой, пожилой и доброй женщиной. Всегда у нее в карманах необъятного передника находились то конфетка, то яблочко, то половинка утренней сдобы. Как-то звали ее, вроде Валентины, и без отчества. Иногда эту Валентину отпускали в город, тогда отец и дочь по очереди пропадали в комнатах. Елене Михайловне это было странно, страшно и привлекательно одновременно.

Девочки быстро подружились, тем более что к Каганским часто приезжал молодой человек, племянник или кузен, словом, родственник, в которого Елена незамедлительно влюбилась. Как его звали? Что-то на «в», не вспомнить. Он был высокий, но очень сутулый и худой. Бледный, с нечистыми волосами до плеч. Студент. Очень синие глаза и щеточка темных ресниц. Пожалуй, Владимир. Любовь длилась целое лето, пока он не уехал продолжать учебу. Миля предлагала им бежать и тайно обвенчаться в соседней деревне. Елена сомневалась, простит ли папенька.

Студент же не замечал их совершенно, просиживал целыми днями в саду с книгой, а девочки стояли за деревьями и сдавленно хихикали. Пару раз он катал Еленину сестру Лелю на лодке, но Леля была девушка строгая, по мнению подруг, слегка скучная. Тоже все читала, читала… Да, точно, Владимиром его звали. На маменькины именины он целую вечность качал Елену на качелях у калитки, они обсуждали последнюю прочитанную ею книжку. На прощание он сказал, что она «очень умненькая молодая пани». В пересказе для Мили, Елена добавила «и красивая» – единственная ложь за семьдесят лет их бессменной дружбы.

Вместе в гимназии, вместе в университете, на одном факультете. Не только лучшая подруга, но и влюблена в Елениного брата Митю. Это он заразил ее математикой, и Милька, конечно, увлеклась, вцепилась в нее со свойственным ей жаром. Потом с этим же жаром вышла замуж за совершенно другого человека и больше ни дня в науке не осталась. Переехала на другой конец Москвы, занималась хозяйством и мужем, родила детей. Их дружба с Еленой вошла в эпистолярную фазу. Виделись не часто, изредка Миля появлялась на даче, всегда одна, ненадолго, потом опять писали и писали, все не могли наговориться… Они и до сих пор переписывались.

Однако с некоторых пор Елене Михайловне стало казаться, что письма эти пишет не Миля, а кто-то другой. Может быть, даже Надя? Это было после очередного периода головокружений и сонливости, после которых Елена Михайловна долго приходила в себя, как бы заново вспоминая окружающий ее мир. Так вот, что-то появилось в них от Нади. Никак не удавалось понять что. Оттенок необоснованного оптимизма, характерного для невестки? Были вроде новости, но они топтались на месте, воспоминания подозрительно ограничивались одним и тем же хорошо известным набором фактов.

У Елены Михайловны все новости состояли из нового осмысления прошлых лет. В настоящем она с недавнего времени как-то стала путаться, а с событиями пятидесяти – семидесятилетней давности оставалась в ладу. Писала о Мите. Эта тема была для нее болезненна и много лет из-за этой боли закрыта. Опять и опять она проигрывала в лицах его последний приезд и разговор. «Он выглядел очень плохо тогда. Я, Миля, не понимаю, как до сих пор не обращала на это внимания! Он был худой ужасно, вялый, весь белый, сказал, что устал в дороге. Но что там дорога! Все пять дней, что он у нас пробыл, он выглядел не лучшим образом! Мне теперь только пришло в голову, что он был, наверное, болен! Он приехал прощаться и про тебя тогда так со мной откровенно говорил, что я должна была понять! Неспроста. Я помню, что Гриша его тормошил, все радовался, что теперь все наладится, что есть работы и так далее. А Митя равнодушно так ему отвечал, как будто ему уже было все равно. Да. Я теперь точно уверена, что он был болен, смертельно болен. Как мне скверно до сих пор думать об этом! Как ужасно, что я тогда не поняла…»

Мысль была новая, раньше так прямо Елена Михайловна о Митиной болезни не писала, ни разу не рассказывала Миле, что они говорили в тот раз о ней. Теперь в ответ она готовилась получить бурную реакцию. Удивление? Обсуждение? Кучу подробных вопросов по крайней мере. Но даже намека не пришло! Что-то про внуков, избитая шутка, что старший готовится к получению Нобелевской премии, там, у себя в Америке. Вот бы Гриша оценил с точки зрения науки. И так далее. И вообще написано письмо было довольно сухо, все воспоминания относились к глубокой юности и детству. А там как раз для Елены Михайловны белых пятен не осталось.

Письма были предметом Надиной гордости. Темы она выбирала нейтральные, чтобы свекровь не волновалась, но все они были реальны и достоверны. И это не говоря уже о почерке! Надя столько жила в этой семье, столько, сидя за общим столом, выслушала воспоминаний, личных и общих, что могла сама пересказать любое из них. Напомнить дату или фамилию. Кроме того, она со свойственной ей основательной аккуратностью проштудировала целый сундук предшествующих писем, закончившихся короткой телеграммой с сообщением о смерти Эмилии Павловны и датой похорон. «Надя, ты пойми, она может просто этого не пережить. Они столько лет дружили, ближе, чем сестры были. В ее возрасте особенно страшно терять! – кричал Лева на кухне сдавленным шепотом. – И самое главное, она может просто впасть в маразм, все изменения она теперь слишком тяжело переносит!» Боялись, боялись, конечно, и маразма, и паралича. Особенно, наверное, паралича. Обсуждали отвлеченно, Лева то и дело сосредоточенно сплевывал через левое плечо. У Надиной приятельницы пять лет лежала свекровь бревном, и у всей семьи уже не было сил оставаться людьми…

Эмилия Павловна умерла в девяносто третьем, ей было что-то около восьмидесяти пяти. Она до последних дней оставалась такой самостоятельной и подвижной, что никто и предположить не мог скорого конца. Жила она одна, родственников нещадно гоняла, помощи никакой не просила, а на ту, которую пытались ей навязать, страшно обижалась. Могла внезапно пойти в театр или на концерт, купить билеты. Ее смерть, несмотря на солидный возраст, была ударом для близких.

А тем более для Елены Михайловны. Миля, самая надежная подруга, шебутная-заводная что в пятнадцать, что в восемьдесят пять. Год назад со свойственной ей экстравагантностью, не вполне одобренной Еленой Михайловной, каталась по бульвару на лыжах. Надя ее прекрасно помнила по даче.

Эмилия Павловна приезжала всегда на автобусе одна. С рюкзачком за спиной, стриженная под мальчика, на ногах парусиновые тапки на шнуровке, начищенные зубным порошком. Легонькая, сухенькая, почти бесплотная, в неизменных коричневых брючках и ковбойке. Именно такой планировала себя в старости Елена Михайловна – худенькой, подвижной, а не шкандыбающей по тропинке тушей. Эмилия Павловна курила вонючие папироски, удивительно любила яблоки и вставала очень рано. В один из последних приездов, подругам было уже глубоко за семьдесят, уперлась с пяти утра за земляникой и пропала часа на четыре. Все с ног сбились, хотели бежать на турбазу звонить в милицию. Явилась довольная.

Елена Михайловна кричала из окна: «Милька, дура, где ты шаталась?!» Надя удивилась, кричит, как девчонке, «Милька»! А они и были две девчонки, соседки и подружки, и кого волнует, сколько там уже прошло лет? У Елены коса светлая, медового оттенка, у Мили поярче, потемнее, летом надо лбом выгорала широкая прядь, и Миля ее расчесывала по пробору, то на правую сторону, то на левую. И спорили из-за лент. Елене хотелось в точности такую же синюю. А та ее убеждала, что синий к светлым волосам не идет, а идет только голубой или лиловый…

Надя читала письма как роман, голова шла кругом. Целая жизнь, куда там сериалам! Каждое слово живое и натуральное, множество узнаваемых персонажей, любимых и нелюбимых. Таинственный Н. А., приятели молодых лет. Старший брат Елены Михайловны, Митя: «На Ваш запрос от 13. 10. 96 сообщаем, что Корсаков Дмитрий Михайлович, 1903 года рождения, по данным архива городской Клинической больницы номер 14, скончался 23 января 1951 года в результате легочного кровотечения. По данным Центрального отдела ЗАГС, сведений о Корсаковой Лидии Сергеевне, 1905 года рождения, а также Корсаковой Марии Дмитриевне, 1928 г.р. и Корсакове Михаиле Дмитриевиче, 1931 г. р. не обнаружено». Черновики самой Елены Михайловны, Сережины первые рисунки…

Радостно было понимать, что главное действующее лицо еще здесь, можно задать вопрос, уточнить. Время есть. Надя наводила на разговоры, выясняла, что-то помнила сама из жизни вместе пройденной, что-то Лева рассказывал. У него все события заслонились смертью отца, как его тащили по коридору в университете до «скорой», а уже не надо было. Но зато Лева хорошо ориентировался во всяких исторических вехах – отъезд из Киева, смерть бабушки (никогда им не узнанной) на вокзале в Москве, Митя, его семья, что-то личное, не понятое Надей.

Кое-что она нашла в этом архиве и про себя, под именем «Н.». И нисколько не стыдно было читать, все ж известно. «У Н. опять событие. На лимонном дереве вырос лимон. Все сбежались. (Дальше много зачеркнуто.) Где бы надо приложить голову, она прикладывает руки. Лева в восторге!» А лимон – пожалуйста, вот он. До сих пор стоит на кухне и дает урожай. Выращенный из обычного семечка, а потом привитый особым способом. Пили чай с лимоном однажды вечером, оставшиеся на блюдце косточки Надя сунула в пустой горшок с землей. Сережа был во втором классе, написал сочинение «Наш лимон», где было выражение «плод любви». Любви мамы к растениям. Сочинение читали на каком-то педсовете, ставили в пример и вообще долго в школе вспоминали… Но про это в черновиках Елена Михайловна не написала.

Надя завела блокнотик, внесла в него основные даты и события, короткие характеристики на каждого. По вечерам раскладывала свои записи, сосредоточенно корпела над очередным шедевром, поправляя волосы за ушами и пришептывая под нос.

В большой комнате под лампой рождались картины, сцены из жизни. Уже легко было представить аллею каштанов от задней калитки сада почти до самой станции, откуда вечерами по будням возвращался со службы папенька. Цветник вдоль тропинки, темные доски веранды, косенькая Зоя, подающая чай…

Корсаковы

Михаил Михайлович Корсаков был потомственный врач, специалист по внутренним болезням, доцент медицинского факультета при Киевском университете. Обожаемый студентами и больными, очень простой в общении, добрый и застенчивый человек. Глубоко начитанный, интересовался историей, археологией, астрономией. Немножко пел под рояль по вечерам для своего семейства и близких друзей. Невысокого роста, с бородкой и залысинами, узкоплечий, даже тщедушный, но с необычно длинными ладонями и стопами. Особую склонность в своей терапевтической практике папенька питал к гигиеническим мероприятиям, чем изредка даже слегка терроризировал домашних. Чистота, гимнастика, постоянное мытье рук, сон с открытыми окнами в любую погоду, плавание. Сам он никогда ничем не болел, летом по утрам обливался колодезной водой и ездил на велосипеде.

В него сложением и фигурой пошла только Елена, самая тонкокостная и изящная из троих детей. Маменька же, наоборот, была слабее здоровьем, но крупнее телом. Семья ее была попроще, многодетная. Отец, какой-то полицейский чин, рано овдовел и жизнь положил на образование и воспитание четырех дочерей и сына. Маменька тоже много читала, любила театр и оперу, училась на каких-то курсах, но в отличие от папеньки была очень набожной. От нее Елена Михайловна унаследовала редкий медовый цвет волос и идеальную полукруглую форму бровей.

Из всего дореволюционного детства лучше всего помнились дачные лета. Брат Митя – чуть старше ее, большой проказник и выдумщик, блестящий ученик – гордость папеньки. Сестра Леля была намного старше, в проказах участия не принимала, думала всегда о чем-то своем и больше молчала. Часами качалась на широких деревянных качелях в саду с книгой в руках или писала что-то в тетрадь. Дневник этот она прятала так, что даже Митя не мог найти. Не один день он провел в поисках и расследованиях, но «противная Лелька», видимо, нашла особенное место. По этому поводу они часто ругались. Однажды Митя вздумал за сестрой следить, но вместо тайника выяснил, что Леля таскает конфеты из кухни. Правда, чаще всего проказил Митя по-доброму, и все ему прощали. Он внешне пошел в материнскую родню. Высокий и нескладный, как большой щенок или жеребенок, смуглый и нежно-кудрявый, потом уже Елена Михайловна поняла, что красивый.

Милька была в него влюблена без памяти всю жизнь. А Митя ее считал, как Елену, сестрой, пока не женился сам и не услышал от сестры же удивленное: «А как же Милька?» Столько лет все казалось явным и решенным, не требующим выражения в словах, и тут нате вам. Вокруг Мили всегда ворох поклонников. Кто-то всегда провожал, писал восторженные письма. Рассказывали – один молодой врач, сослуживец отца, чуть пулю не пустил себе в лоб, отвергнутый ею. Всех соискателей руки и сердца Миля держала на расстоянии. С некоторыми потом долго дружила, над кем-то слегка подшучивала, на кого-то сердилась. Но никто не занимал ее сердце по-настоящему серьезно. Эти девичьи дела откровенно и подробно обсуждались с Еленой, порой в присутствии Мити. Как он мог подумать о Миле всерьез? И она, каждый день с раннего детства встречаясь с ним, как могла открыться ему? Так и не открылась, не обмолвилась, не намекнула и у Корсаковых с момента Митиной женитьбы почти не бывала. Да и встречи их за всю оставшуюся жизнь можно по пальцам сосчитать, случайные, мучительные, неловкие встречи. «Миля, самый дорогой мой человек, пожалуй, самый родной, Лена, кроме вас с Гришей», – говорил Митя в тот последний раз. Вот так. Но Лиду свою обожал тоже. Они ходили всегда взявшись за руки, норовили сесть рядом, оглядывались друг на друга, будто каждый раз подтверждая схожесть мысли. «Да, Митя? Да, Лида?»

А Елена Михайловна Лиду не полюбила, ей казалось, она была для Мити слишком бесцветной, вялой, слишком послушной. Митя всю жизнь обожал собак, вечно подбирал разных приблудных псов, лечил, выхаживал. Ему после аспирантуры дали комнату как молодому преподавателю. Дом был деревянный, с печным отоплением, во дворе – дровяные сараи по количеству квартир. Там Митя держал очередного безродного Полкана и каких-то переменных шавок. Лида их безропотно кормила, несмотря на собственную несытую жизнь. Полкан прихватывал ее голодными зубами, она вечером с удовольствием показывала Мите следы укусов, смеялась. Елене эти демонстрации жертвенных шрамов казались неискренними, показными. На, мол, смотри, что я из-за тебя терплю, как я тебя люблю. Спектакль, а не любовь. Ревность, ревность и, как казалось тогда, обида за Мильку сжигали ее, не давали покоя. Она и в гости к ним приходила чуть ли не каждый вечер – посмотреть, подпитать свои обиды. И не стыдно же тогда было, а стыдно сейчас, когда в живых никого нет.

Много позже, старухой, Елена Михайловна вдруг поняла, что это было у Лиды. Не демонстрация, а просто желание к концу дня поделиться всем случившимся за день. И эту мысль Елена Михайловна теперь могла высказать только Наде. Как-то так все трансформировалось? Могла поклясться, что письма пишет невестка, но причин к этому не находила и была уверена, что сама-то она пишет Миле. «Сейчас бы я Лиду простила. Она просто его любила, вот и все. Одного не могу понять, ведь ты тоже его любила, так почему же тебе так нравилась Лида? Вы, по-моему, даже переписывались до войны?»

И несчастная Надя, не зная, что ответить, написала, мол, с Лидой Мите было лучше, а «со мной», то есть с Милей, еще непонятно как. Бедная Лида! Где, в каком небытии могла бы она оценить Надины старания и простить теперь Елену Михайловну?! И можно ли было простить? Куда канула? Такая тихая, невидная, а присмотреться – красивая. Русоволосая, с большими светло-карими глазами, невысокого роста. А у нее все Митино шло со знаком плюс. Работала в школе учителем русского языка и литературы, в Митиной математике была «глупый ноль», а он, наоборот, ничего кроме математики перед собой не видел.

В ней для него была красота и стройность мира, и смысл жизни, и любовь. И столько умненьких университетских барышень вокруг него крутилось, но кто бы выдержал те собачьи укусы? Он выбрал Лиду, и прожили они вместе до самого конца, а именно до ареста Мити в тридцать девятом году. Смог ли бы он пройти этот путь с кем-то еще?

Только не Миля. По таким критериям Милька Мите совершенно не подходила. Она для него была слишком взрывная, слишком быстро принимала все решения, заводилась новыми проектами, тратила себя на то, на это. Обидевшись на Митину женитьбу, немедленно вышла замуж за профессора-лингвиста много старше себя. Греческий, латынь – мертвые языки и все такое прочее. Все ради него бросила, порвала старые связи, дружеский круг. Учила каких-то детей музыке, хотя университет кончила по математике почти блестяще! Елена Михайловна сама не успевала за Милиными переворотами. Митя как прежде любим, арестован и непонятно где, но в самом конце войны у нее уже новый муж, летчик, сильно пьющий, но большой чин. Платья, рестораны. «Хочу жить как женщина!» Устала, видимо, от мертвых языков, захотелось чего-то настоящего. Летчик прожил недолго, потом был еще какой-то муж, промежуточный. И трое детей, между прочим, присутствовали. Непонятно, как это все могло идти у Мильки параллельно.

Митя же такого стиля жизни не понимал и пугался. Он вообще терялся вне письменного стола, поэтому и врачом не стал, боялся не справиться. В детстве его из колеи выбивали и чья-то разбитая коленка, и приближающийся экзамен, и ссоры с сестрами. Он начинал нервничать, метаться, и Елена всегда за него переживала, как будто это она была старшей сестрой. Конечно, Лида пришлась как раз очень кстати. Тихая, но надежная, не блещущая умом, но практичная и спокойная, всегда готовая помочь, успокоить, подставить плечо. Всегда рядом. Так Елена Михайловна себя уговаривала, умом понимала, как Лида хороша для Мити, а сердцем не принимала. И сокрушалась еще, как это она ее проглядела, пропустила начало Митиной влюбленности, как потом не приняла всерьез Надю, а еще позднее и Леночку Шварц – жену внука. А близорукость ее объяснялась просто – никого, кроме Гриши, Елена в период Митиного романа не видела. Потому что Гриша уже был, уже орал оглушительно у них в Кондратьевском переулке, засиживался с Митей до глубокой ночи, пугая поздних папенькиных пациентов.

Все эти образы бродили ночами по комнате Елены Михайловны, являясь из разного времени. Митя в коротковатых брюках за столом, с рукой, запущенной в лохматый чуб. Лида с ребенком на руках – старшая их девочка долго болела коклюшем, надрывно и страшно кашляла, ее привозили к папеньке и там все по очереди носили на руках, чтобы она заснула. Гриша, высоченный, взрослый мужчина на фоне Митиных однокурсников. Но тоже голодный, в вытертом на локтях до дыр свитере. Леля в коричневом платье быстро ест гретую картошку прямо со сковороды.

Маменька в шали и довязывает к этой же шали кисть прямо на себе, мутно-мутно, ее колени, обтянувшиеся серо-голубой тканью юбки. Она читает им на ночь и, как всегда, присела на Еленину кровать. Папенька едет по дорожке на высоком велосипеде и издалека грозит рукой, потому что они с Милей залезли на старую калитку и она поскрипывает под их тяжестью. А на столбе, там, где калитка крепится к нему петлями, островок ярко-зеленого мха. Как мало осталось от тех лет! Вот она бежит по какой-то лестнице вниз (в парке? в доме?), вокруг ног ее парусом надувается легкое белое платье – это счастье. Воздушный подол вокруг легких ног и тяжело бьющая по спине коса.

А потом уже война. В проеме открытой двери киевской квартиры за столом нахмуренный папенька, маменька, зябко обхватившая себя за плечи. Ворох газет. Слезы. Громкий голос Милиного отца, поздние гости. Революция? Ей десять лет. Просто ощущение тревоги, на даче сын сторожа заколачивает ставни на окнах, Леля подошла и взяла их с братом за руки. Для нее – редкое внимание.

Потом поезд. Левушка часто спрашивал, как она запомнила революцию и вообще все, что тогда было? Как поезд. На нем они ехали в Москву, спасались, как выяснилось позже. Павел Карлович уже там хлопотал место в клинике университета, Митя собирался бежать на фронт, и маменька всю дорогу не отпускала его от себя. Даже в туалет на станциях только с папенькой. Бесконечная поездка, какие-то узлы, пересадки, стояние сутками в чистом поле.

Леля пошла на полустанке купить какой-нибудь еды и налить кипятку. Пропала. Поезд уже поехал медленно, кто-то бежал рядом, кричали люди, Елена забилась за узлы. Маменька с дикими глазами, в одной руке молитвенник, в другой вырывающаяся Митина рука. Крики, крики. Появилась Леля. Без денег, без чайника, без кофты, вся разорванная, расхристанная, с развалившейся косой. Глаза такие же дикие, как у матери. Ее привел незнакомый мужчина в кожанке, на щеке свежая царапина: «Что ж вы, мамаша, отпускаете? Всякое может случиться, едва ноги унесли!»

А где при этом был папенька? Страшно. Так дальше и ехали без воды, почти не ели, маменька все время молилась, держала их по очереди за руки, папенька молчал, Митя все рвался куда-то. Стал приходить этот человек в куртке, беседовал, Лелю называл Ольга Михайловна. Это тоже было дико, все была Леля и Леля. Николай. Леля вышла за него замуж в Москве, со временем этот период в памяти сжался, и стало казаться, что сразу она и вышла, как приехали. И вроде бы сразу же она нашла работу, где-то в газете, приходила домой редко, потом совсем уехала. Хотя, конечно, это было не так, не меньше двух лет прошло до ее окончательного отъезда. Но Елена Михайловна совершенно не помнила, например, чтобы Николай приходил на квартиру в Кондратьевском. Да, они же все и поселились там не сразу, жили сначала у дяди Кости, маминого брата, его совершенно не вспомнить, какой он был, высокий, темный, плакал на кухне.

Мама умерла прямо на вокзале, на узлах. Она заболела еще в поезде и все молилась и молилась уже в бреду. Выгружались без половины вещей, Елена с Митей стояли, вцепившись друг в друга, а папенька искал, на чем ехать в больницу. Дядя Костя приехал встречать, да не нашел в толчее, а детей и не смог узнать сразу. Это была «испанка». У Елены Михайловны с тех пор любая простуда или грипп называлась «испанкой». Потом болела Леля тоже очень тяжело, лежала в больнице. Папенька там от нее не отходил. Она вышла страшная, бритая, платье болталось как на пугале – такая худая. Елена Михайловна точно помнила платье и бритую голову под крестьянским платочком, черные ботики на застежках, но она мучительно и странно не могла вспомнить Лелиного лица.

Тогда уже им нашли часть квартиры в Кондратьевском переулке, окна на улицу все были выбиты и задвинуты досками. Переулок огибал госпиталь, туда папенька и определился. Он после переезда и смерти жены как-то ужасно сдал и опустился. Но нашлась небольшая практика, видимо, по факту существования врача, по крайней мере постоянно толклись люди, стучали, звали и днем и ночью. Несли все больше еду, да не ахти какую. О преподавании и настоящей клинике он не вспоминал и не помышлял, о чем велись громогласные споры, до криков, с Милиным отцом. Павел Карлович в конце неизменно убегал, хлопнув дверью, хотя потом всегда возвращался. Он очень помогал им первое время, с похоронами, с обустройством, с учебой детей, потом еще и с дровами, продуктами. Один раз привез ночью почему-то мешок лука на телеге.