Текст книги "Симптомы счастья (сборник)"

В больнице Тамара была на хорошем счету – приходила каждый день, в выходные иногда и по два раза, таскала продукты, неумело сваренную «диетическую пищу», выносила горшки у всей палаты, меняла белье. Два раза маму оперировали, и она лежала в реанимации. Туда Тамару не пускали, она просто приходила ждать около двери. Любую санитарку или медсестру она стеснялась и боялась, соглашаясь со всем. Прогоняли – сразу уходила. Ругали – просила прощения.

С соседками по несчастью и другими посетителями она не конфликтовала, но и отношений особых не поддерживала. А там, в онкологии, существовал целый «клуб», выносились на рассмотрение списки народных средств, размеры презентов врачу, в зависимости от тяжести болезни или лечения. Лечение тоже было тяжелым – «химия», «лучи», операции. Боли и боли, неукротимая рвота, только удастся ложечку воды выпоить – и все обратно. Туалет грязнущий, вонючий, далеко. Надо весь коридор пройти с тазиком в руках. Хотелось надеть перчатки, да стыдно – все с голыми руками. Тряпку жуткую, с запахом гнили и хлорки одновременно, она также научилась брать голыми руками, мыть, отжимать, прополаскивать в мойке под краном.

Тамара с мамой разговаривать не привыкла, рассказывать было нечего, о болезни говорить нельзя. «Вот тебе тут вымыла тарелку. Давай белье переодену. Завтра суп принесу куриный, купила курицу». Мама обычно отвечала, что ничего не надо, что есть не хочет, что чувствует себя по-старому. Тамара знала, что надо сидеть и разговаривать, а о чем – она никак не могла придумать, может быть, спрашивать что-то из прошлого? Вот к бабке у окна приходит дочка, тетка уже сама сильно в возрасте, и шуршит, шуршит что-то на ухо просто целыми часами, и так каждый день! Как ты жила, что ты делала, мама? Вместо этого Тамара брала швабру и мыла в палате пол – так было легче.

Все-таки они дотягивали до выписки. Заказывали такси, собирали все сумки, тщательнейшим образом выгребали тумбочку – примета такая, чтобы не возвращаться. Некоторое время мама находилась дома, именно находилась, то есть ждала, затаившись, того момента, когда уже нельзя будет не ехать обратно в диспансер.

Жизнь была ровной и однообразной, видимо, нарочно никуда не спешила: в институт, домой, в больницу, домой. Мелочи какие-то и сейчас не забылись: подшила салфетку на тумбочку в палате – ткань была в желтую клетку, а нитки дома под руку попались синие. А как она ездила по выходным на рынок! Утром в пустом трамвае через весь город на дальний базар, где подешевле. Вот весна, Тамара вынула только что легкие туфли, вышла из подъезда и сразу сняла шапку. Очень тихо, только трамвай как взрыв, неудобно за такой громкий звук на утренней улице. Тамара в вагоне одна, на коленях матерчатая сумка с застежкой, от которой отражается солнечный зайчик, на лице сама собой появляется улыбка, заходят женщины на остановке и улыбаются ей в ответ – счастливая, молодая, даже красивая сегодня. А мама в больнице у меня умирает. Моя мама. Что же делать? Так и едет дальше с этой улыбкой.

Она сама тогда не знала, как относиться к маминой болезни. Смерть была непонятна. Тамара не знала, что это такое, как это будет. Просто жизнь была такая – с больницей, с ожиданием. С ожиданием чего? Хотелось сделать что-нибудь приятное, повкуснее накормить. Аппетита у мамы не было, она ела очень мало, даже не ела, а так, возила ложкой по тарелке и очень ругалась за ненужную трату денег на продукты. Денег, конечно, не хватало. Тамара сама доедала прокрученное рыночное мясо, виноград, и ей было вкусно и стыдно за это, и видно, что маме все равно.

На ночь Тамару выгоняли, и мама оставалась одна, нужно было просить санитарок, чтобы помогали с судном, подали, если что, тазик, позвали врача или медсестру. Мама стеснялась сама беспокоить, терпела, вставала и шла в туалет. Пару раз упала в коридоре (сказали утром соседки). Рита все ругалась, что надо заплатить. Тамара все ходила и молчала, потная от стыда, с денежкой в кармане. В конце концов Рита сама собралась с коробкой зефира и с конвертом. С тех пор повелось, что она приходила в больницу раз в неделю и «осуществляла общий контроль». «Ты, Тамарка, малахольная какая-то! Надо быть смелее, давать денежки, крутиться, узнавать расценки. Это, в конце концов, давно известно, нечего стесняться! Думаешь, кто-то отказываться будет, возражать? Ищи дураков!»

Но Тамара не крутилась, не была смелее и не узнавала. Она никак не могла понять, что происходит с ними. Не было ни счастья, ни пока горя, а жизнь просто текла и текла вперед, вот такая вот – с мамой в больнице, а потом должна была стать без больницы, но и без мамы.

Рита, беременная в третий раз, каждый день приходила попить чайку и давала умные советы. С мужем она уже твердо решила разводиться. Ребенок, задуманный, чтобы скрепить разваливающуюся семью, не помог. Двое старших вызывали у Риты приступы тошноты, свекровь и муж – вспышки гнева, а собственный дом – раздражение, поэтому соседкина тяжелая болезнь пришлась кстати и очень отвлекала. Рита была старше на двенадцать лет, восемнадцать и тридцать не сравнимы, как небо и земля, плюс опыт и практическая хватка, поэтому Тамара советов слушалась и всегда благодарна была за возможность прилепиться и не решать самой. «Денег-то где возьмешь? Элементарно. Надо продать что-нибудь. Побрякушки наверняка хоть какие-то должны в доме быть?» Ценность представляли только бабушкины серьги с опалами, но они всегда были на маме.

После долгих колебаний Тамара продала Риткиному же свекру древнюю энциклопедию Брокгауза и Ефрона в восьмидесяти двух томах 1896 года издания. Когда еще не отлученный от дома соседский муж вынес в руках последнюю стопу пыльных темно-коричневых книг со стершейся на корешках позолотой, Тамара поняла, что мама из больницы не выйдет и деньги эти ни к чему.

Энциклопедия, бывшая тети-Любина, должна была стать Тамариным приданым. Тогда, давно, тетя и сама уезжала в другой город вроде бы замуж выходить, но ее преклонный для свадьбы возраст – сорок восемь лет – видимо, в приданом уже не нуждался… Много лет на верхние полки стеллажа никто не ставил книг. Уже вместе с Виталиком была куплена дешевая стенка, которая закрыла полосы на обоях, Ритины муж и свекор очень быстро стали бывшими, а сейчас вроде бы уже оба умерли…

Вот тебе и приданое, вместо пыльной непрактичной энциклопедии целая двухкомнатная квартира, просто богатая невеста! Тамара Викторовна встала, зашла в Люсину комнату. Чехов, тоже довольно длинный – 12 томов, Толстой Алексей, Горький на самом виду – переплет красивый, но Люся не читала, только «Мать» в школе. Полки новые. Купили в прошлом году из отпускных, обои тоже совсем не те, зато под ними и еще под другими – те. На которых полоски в ряд темнее фона.

«Дорогая Люсенька! Очень меня беспокоит молочко! Ты не ленись, надо давить, давить, да и выдавишь что-нибудь. Ритина сноха, помнишь, которая маленькая, пила какой-то импортный чай специальный, таблетки принимала, все без толку, а стала сцеживать – и раздоилась! Купила на выписку конфет акушеркам, Рита сказала, что надо. От нее большой привет и конверт для мальчика стеганый синий на выписку. Ее Мишка может в пятницу подъехать, а то и такси вызовем? Еда, как ты просила, еще кладу «Ессентуки» и шоколадку. Как там наш маленький? Я его бабушка. Все у меня готово дома, везде уже помыла. Маслице вскипятила и перелила в бутылочку, можно носик чистить или просто протирать, мне сказали, что надо кипяченое. Все будет хорошо! Держись, Люсенька, все будет хорошо! Мама».

Какая мама стала сентиментальная, просто не узнать! «Люсенька», «молочко», «маслице»! Невозможно представить маму сюсюкающей: «А вот кто у нас такой халосенький, такой манюсенький!» Она писала в пионерлагерь: «Здравствуй, Люся. Как дела? У меня все хорошо». Мысль, точка. Другая мысль, еще точка. Нельзя сказать, чтобы Люся была очень суровой, просто мама стала непривычно мягкой.

Из книг Люся знала, что когда хотят отказаться от ребенка в роддоме, его не берут на руки, не кормят, в общем, не привыкают, поэтому она старалась кормить и привыкать. На второй день мальчик научился есть и хватал Люсин намученный сцеживанием сосок с необычайной жадностью, но потом быстро засыпал. Глаз он не открывал, иногда орал довольно громко и вертел покрасневшей от натуги крошечной недовольной головой. Люсе казалось, что в многоголосом мяуканье, доносящемся из-за дверей детского отделения, она различает его крик. Еще Люсе все время хотелось развернуть пеленки и посмотреть – вдруг это все-таки девочка?

В пять утра громко щелкал выключатель в коридоре. Жизнь начиналась гудением ламп и бодрым голосом акушерки: «Встаем кормить! Женщины!» Люся доходила до окна, чтобы проснуться, и втыкала кипятильник в розетку. Откуда, интересно, у матери кипятильник? Может, Рита дала? Быстро готовились, укладывались каждая на свой бок. Гомон в соседнем отделении усиливался и наконец прорывался в коридор тележкой с вопящими коконами, которых сестра мастерски разносила по мамкам, захватывая двоих сразу в одну руку. Никогда никого она не путала. Но женщины на койках все равно поднимались на локтях, вытягивали шеи, высматривали – вон, вон мой!

Справа от Люси лежала девушка совсем молоденькая, с пушистым хвостиком на макушке и детскими обкусанными ногтями. Оказалось – адвокат по гражданским делам. Ее девочка была вся желтая, просто оранжевая, как апельсин, кричала непрерывно, есть не хотела, с отвращением выплевывала неумело вложенный сосок. Адвоката звали Леной. Единственной причиной ее переживаний после родов был муж (вроде как тоже какой-то следователь, Люся не поняла), который мог дома от радости напиться. И поэтому ежедневно велись долгие переговоры по телефону, и беготня у форточки. Не помогло. Он все-таки притащился под окна совершенно пьяный, орал и размахивал недопитой бутылкой пива. «Ленка! Ларионова! Я тя люблю! Спасибо те за дочку!» Просто гвоздь программы! Люсе было очень стыдно и неудобно за чужого мужа, вид у него был самый непотребный, в финале концерта он плюхнулся на колени прямо в снежную жижу на асфальте. Вся палата дежурила у окон, наблюдая шоу. Лена скромно молчала, время от времени появляясь в поле зрения артиста, и Люся с удивлением поняла, что Лене вовсе не стыдно. Она была героиней дня, все ей завидовали. Можно ли гордиться тем, что твой мужчина, напившись пьяным, признается в любви, вопя при этом как неандерталец и используя ненормативную лексику? Люся не знала.

Она попробовала представить себе Вадика с его квадратными очками, залысинами и кашемировым пальто в снежной луже и с бутылкой. Не получилось, зато явился он сам – передал три измученные гвоздички, баночку красной икры и бананы. Помахал с противоположной стороны улицы и уехал. Икру было нельзя кормящим из-за аллергии, девочки сказали, бананы тоже – экзотический фрукт, цветы Люся отдала детским сестрам. «Людмила, поздравляю от всей души (ага, поверили) с рождением сына! Искренне рад за тебя. Сохрани эту открытку на память. Я постараюсь позвонить, когда ты уже будешь дома». И надо же, без подписи! Дорогая открытка с медвежонком и надписью «Поздравляю с рождением мальчика!», можно было от себя вообще ничего не добавлять. Люся открытку поставила на тумбочку, для имиджа, но когда все кончится, решила порвать. Что кончится – непонятно. Все только началось, но этот орущий мальчик никак не хотел встраиваться в Люсину жизнь, в их женскую тихую квартиру и размеренный быт. Не говоря уже о том, что сам Вадик глубоко и крепко женат и имеет двоих детей.

Люся в тот вечер куксилась, глаза были на мокром месте. В семь часов принесли кормить. Ребенок сначала спал, а потом стал кричать громко, грудь совсем не брал. Люсе казалось, что все остальные девочки на них косо смотрят – вот орет, мешает всем. Чтобы успокоить его и успокоиться самой, Люся встала, взяла маленького на руки и походила по палате. Он все плакал и плакал, а потом вдруг на секунду приоткрыл глаза – они были темно-синие с кровавыми точечками на белках. Люся забыла про Вадика и про все остальное. «Эй, мышонок?» Он действительно был похож на мышонка. Носик кнопочкой. Ресниц совсем не было, вместо бровей – красные полосочки. «Эй, – совсем тихим шепотом ему на ушко спросила Люся, – ты кто? Будешь молочко?» Он еще раз всхлипнул и затих. Люся перехватила мальчика поудобнее и пошла на кровать докармливать. И он как будто понял ее – сделал все как положено. Схватил сосок, чмокнул пару раз, приноравливаясь, а потом потянул так хорошо и правильно, сглатывая тонкой шейкой, торчащей из короба пеленки, что Люся замерла, боясь потревожить. Только потом, когда он отвалился головенкой и засопел, такой довольный, сытый, она позволила себе осторожно выпростать затекшую руку и подвинуться.

В двадцать лет Люсенька пережила свой первый, глупый, но очень бурный роман. Ее герой был шофером такси, он привез директрису школы, где у Люси была практика, на субботник, и как-то они там друг друга заметили. Звали его Сергеем. Тамара Викторовна, конечно, себя особо интеллигентной не считала и сказать могла по-всякому, но его жизнерадостное «бля» почти за каждым словом и обращение «мамаша» очень напрягали. Он как-то очень быстро освоился у них дома, приходил обедать, а однажды остался ночевать.

Тамара Викторовна, к удивлению своему, ничего не смогла сказать. Сначала она думала, что ночью сойдет с ума, но нет, заснула быстро. Потом никак не находила слов для утра, но «молодые» проспали, а она сварила быстренько кашу, как всегда на двоих, и уехала на работу. В полседьмого, вместо девяти. И Люся промолчала. Так и повелось: «Внуков-то, мамаша, рановато, сама молодая, работаешь еще!» На кухне он занял Люсино обычное место, садился у плиты, расставив толстые ноги в физкультурных штанах и удобно уместив между ними жидкое пузо. Он ел макароны ложкой, выпивал обязательную бутылку пива и притягивал Люсю на одно колено. Люся криво улыбалась и щурилась от удовольствия.

Жизнь стала невыносимой, Тамара Викторовна плохо ела и спала, по выходным ездила гулять в парк часа на три и заметно похудела. Они привыкли жить вдвоем с Люсей. Два дивана, два постоянных места на кухне, две чашки на сушилке. Годами устоявшееся равновесие не нарушалось.

Так соседские кошки – мама Муся и дочка Кася – спокойно существовали в одной квартире: ели из разных мисок, любили разных хозяек. Кася сидела на подоконнике в кухне, Муся – в спальне, они рядышком бежали на звонок к двери и выпрашивали рыбу. Но стоило мамаше облюбовать для сна кресло в большой комнате, дочка непременно решала спать именно там, и начиналось страшное побоище. Они напрочь забывали, кто кого в детстве кормил и облизывал, нежно мурлыча. Шерсть летела клочьями, рушились все родственные связи, пока их не шугал кто-нибудь из людей. Как только дистанция между ними восстанавливалась, а вожделенное кресло становилось недоступно обеим в закрытой комнате, воцарялся прежний мир с трогательным лаканием молочка и параллельным укладыванием хвостов.

«Человек устал на смене и спит!» – Люся перебиралась почитать в комнату матери. Она сидела на стуле, негигиенично подложив под себя ногу, грызла ноготь и шмыгала носом. Тамара Викторовна читала каждую строчку по три раза и не понимала прочитанного. Телевизор у них стоял на кухне, «усталый человек» громко смеялся, комментировал и сильно выражался по поводу любой программы. Он занимал много места, Люся с мамой сидели вместе на сундуке. Люся любила ставить тарелку на колени, Тамара Викторовна любила залезть с ногами. Люся надевала под халат выходные черные колготки (чтобы ноги казались стройнее, дура!), от нее пахло одеколоном «человека».

Тамара Викторовна чувствовала, что еще немного – она зашипит и начнет хлестать себя хвостом по бокам. По ночам раздавался громкий храп, Тамаре Викторовне снились черви и гнилое мясо. По вечерам она выпивала флакон валерьянки, но это не помогало. Люся утром говорила неестественно высоким голосом: «Ой, Сережка опять сегодня храпел как паровоз! Папа у тебя не храпел? Я прям не знаю что делать!» Кульминацией стал утренний выход в Люсином махровом халате, не сошедшемся на обширной волосатой груди: «Ну, бля, мамаша! Ты у нас еще сама хоть куда. Мы, бля, тебя еще замуж выдадим!»

В этот день удачно позвонила из Москвы Наташка и, уяснив ситуацию, велела немедленно приезжать. Тамара Викторовна взяла за свой счет, написала дочери записку («Всего на пару дней, и ВАМ будет посвободнее…») и укатила в совершеннейшем расстройстве.

«Она собирается замуж. Он такой урод, что тебе и не снилось, не читает даже газет, а разговаривает…» Наташка кормила ее своими коронными котлетами и пирогом с яблоками. «Ну почему сразу замуж, может, еще рассорятся? Если он такое чучело, как ты рассказываешь… Твоя Люся не слепая, и потом – она все-таки твоя дочь». Тамара Викторовна первый раз за много дней ела с аппетитом, Наташку она не слушала. «Ты не понимаешь! Она млеет от него. Просто млеет, как кошка! Он же у нас ночует! А я хожу как дура и… Нет, ты можешь представить, он собирается меня выдать замуж!» Наташа села на своего любимого конька: «Вот видишь, это становится очевидно даже посторонним людям! Он совершенно прав!» – «Да, но в какой форме!» И обе засмеялись…

С Наташкой было легко. Их посадили за одну парту в четвертом классе, и с тех пор они дружили. Как обычно бывает, никто из них не мог сказать, что они находят друг в друге, кроме контраста, наверное, столь явная разница всего и помогала им оставаться близкими, кроме того, удаленность жизни не позволяла надоедать. Тихая, застенчивая Тамара, медлительная и осторожная в поступках, и маленькая, взрывная, энергичная Наталья. Они даже книги читали по-разному: Тамара долго и тщательно прочитывала каждую страницу, вживалась глубоко в сюжет, несколько дней могла ходить как чумная, увлеченная жизнью персонажей, могла перечитывать книгу по многу раз. Наташа же могла читать где угодно – на уроках, в трамвае, за едой и перед ванной, в ожидании коммунальной очереди. Она гналась за сюжетом, если было неинтересно, перелистывала целыми главами, многое забывала, но книг прочитала великое множество.

После школы она поехала поступать в Москву на медицинский и провалилась в первый год. Вместо понурого возвращения в родительское гнездо она вышла замуж, родила сразу двух мальчиков – двойняшек, а через год поступила на химфак, где учился муж. Ошалевшая свекровь сидела с двумя младенцами, а Наташка посещала лекции и окончила, между прочим, с красным дипломом. Всего у них было по два – два ребенка, две диссертации, две собаки, которые по мере умирания от старости заменялись новыми, по два комплекта бабушек и дедушек.

Муж Миша был внешне классическим чудаком – при очках и растрепанной рыжей бороде, но на этом все его чудачества кончались. Был он в меру непрактичен, слегка завистлив, увлекался модными тогда горными лыжами и мало, с Наташиной точки зрения, занимался детьми. Дети почти во все Тамарины приезды присутствовали мимолетно, рядом с ними она терялась и не знала, как кого назвать, при необходимости у нее выходило робкое «мальчики». Мальчики с шести лет сами ходили за хлебом и в молочную, после школы грели обед на плите, Люся в их возрасте боялась зажигать спички и просила маму завязать шнурки. К химии двойняшки были совершенно равнодушны. В общем, все Наташины родственники и подруги считали, что она вытащила счастливый билет, сама же Наташа главную свою заслугу видела в избавлении от комплекса провинциалки и при ссорах с Мишей говорила: «Уходи, куда хочешь!» Ссорились они редко.

С возрастом Наташа не менялась, следуя банальной поговорке о маленькой собачке. Все такая же подвижная, пушистая темная стрижка до плеч (красит или нет?), манера поднимать верхнюю губу над зубами, как у белки. Домашняя жизнь проходила на кухне, Тамара Викторовна подключилась к производству котлет и пирогов. «Живу как на войне. Сплю в редкие минуты затишья. Недавно Стасик покормил на улице собаку, и мы все болели лишаями! Да ты не беспокойся, все прошло уже. Я тебе здесь постелю, только поздно».

Наташе всегда нравилась такая жизнь, чтобы ни минуты покоя, толпа народа и белка в колесе. Скученность в квартире была неимоверная, люди приходили и уходили, кто-то ел, кто-то постоянно спал, и надо было потише, у плиты дежурили собаки (на этот раз – спаниель и овчарка), текла в ванной вода и звонил телефон. Соблюдая принцип парности, Наташа приобрела двух одинаковых иногородних невесток с осветленными стрижками. Внукам было два и два с половиной года, опять мальчики. «Я бы с девочками не знала, что делать, а тут по проторенному пути – Федя и Петя».

Малыши Тамаре Викторовне понравились, так понравились, что стало завидно. Она уже забыла, какие бывают тоненькие шейки, щеки, как яблочки, и оранжевые кофточки в клетку, какие бывают чудесные коричневые глаза, маленькие носы и пальчики… У них почему-то не совпадал режим: «Етя пит, а я кутяю!» Спит, значит, Петя? Или Федя? «А ты кто?» – «Я? Етя!» – «Петька, иди к дедушке, он тебе почитает». Значит, не угадала, это Федя спит, младший. А «кутяю» – это «скучаю»?

Полпервого ночи они пошли с Наташей во двор с собаками. «Сука эта элитная у соседей, не дает спокойной жизни, приходится моих кобелей выводить глубокой ночью!» Тамара Викторовна сначала не поняла и испугалась, а потом сообразила, что это Наташа про собаку. В Москве уже была весна, асфальт высох, они шли тихонько по темной улице, вдыхая запах дотлевшего в сквере прошлогоднего мусора, две старинные подруги. У одной сыновья, у другой дочка, у одной уже внуки, а у другой скоро будут тоже.

Тамара Викторовна успокоилась, восстановился прерванный монолог, захотелось чего-то нового. Даже Сережа издалека не казался таким гнусным и тупым. «Правда, Наташа, зря я так. Ну и бог с ней, с моей дурочкой. Хочет замуж – пусть будет замуж. Устроим свадьбу, я с Ритой посоветуюсь, она уже своих всех троих женила. Будет действительно ребенок. Может, потом Люся разведется, а может, и нет. Что это я на нее взъелась…» Наташа не слушала: «Боже мой, я деградирую, Том. Я ничего уже давно не читаю, только варю. Мои лекции устарели, а эти две лахудры не в состоянии кашу соорудить самостоятельно…» – «А как он спросил, маленький, ты слышала? – ты бабушка или мама, или тетя? Будет действительно внук, а то живем как чужие, ни о чем не разговариваем!» – «Свекор писает раз по тридцать в день, еще и ночью встает, а дверь в туалет не закрывает! И главное, ночью смывает каждый раз. Я и так не сплю почти… Я понимаю, что он старый больной человек, но все я, я и я, почему я должна за всеми?.. У Миши какой-то редкий грибок, ему надо все время мазать пальцы. У нас уже все простыни в зеленке, а скоро будет климакс, и уже не захочется ничего. И мама там болеет, я даже не имею возможности поехать!» Помолчали. Наташа свистнула собак. «Ты, Томка, не раскисай, займись личной жизнью, съезди в санаторий. Захотят жениться – ты свою Людку все равно не убедишь, только нервов натреплешь. Я вот сама скоро соберусь и приеду, посмотрю, как вы там все. Домой!» Тамара Викторовна тоже пошла послушно, как собака: «Наташ, хочешь, я тебе у нас в библиотеке в справочнике посмотрю, чем лечить грибок?»

В поезде Тамара Викторовна ехала уже почти счастливая, с мыслью о том, что станет бабушкой. «И стану. И очень скоро. И буду с коляской ходить!» Будет мальчик (ну, в крайнем случае девочка), и будут у него такие вот пушистые глазки, и маленькие пятки, и шелковые волосенки. И она сошьет штаны на лямках из синего вельвета, который уже лежит лет сто, Люсе на юбку. А потом Люся выйдет за хорошего человека, может быть, постарше… Размечталась, старая дура! Для начала надо потребовать, чтоб называл по имени-отчеству, чтоб обнародовал своих родителей. И телевизор пусть покупает в ИХ комнату! Вариант, что Люся сама может уехать, Тамара Викторовна не рассматривала.

Когда она приехала домой, полная решимости и с отрепетированным по дороге текстом: «…надо соблюдать правила общежития… не мешать жить и работать… создать обычную семью…» – то обнаружила Люсю на диване с книгой, в слезах и без колготок. Синий вельвет остался лежать в шкафу, потом Люся сшила из него наволочки на диванные подушки. Явление миру маленького мальчика задержалось еще на десять лет.

При слове «акушерка» Люсе всегда представлялась толстенькая, мяконькая, добренькая бабушка в косынке, как в старых фильмах про войну изображались сестры милосердия. Они должны были говорить «милая», «потерпи, родная», как санитарка из приемного покоя, и гладить по голове. Здесь, в роддоме, акушерки все как на подбор были молодые девицы, грубые, громкие, сильно накрашенные. В смысле отношения – сплошное остервенение, редко кто разговаривал по-человечески, хотя Люсю, конечно, подруги подготовили заранее.

Чего стоит только это универсальное обращение «женщина»! Приходят после родов, нажимают на живот, сильно, прямо искры из глаз, все еще больно, плакать хочется, никого рядом нет: «Женщина, это кровь, не водица! Была бы вода, так наплевать на тебя, а это кровь! Вот вожусь с тобой, думаешь, заняться нечем?» – это самая жуткая, Лада, из-под шапочки ярко-желтого цвета челка. «Куда пошла, женщина! Навернешься – не поймаю, у меня спина не казенная, всех на горбу таскать!» Люсю это обращение ужасно раздражало, вот Катя, какая же она «женщина» – ручки-ниточки, ножки-макаронинки, а Лена-адвокат? Больше восемнадцати ни за что не дашь, да и она сама, Люся, еще не тетка! Рядом лежала Таня, тоже совсем молоденькая, со вторым. Она не спорила никогда, ко всем обращалась на «вы», говорила тихо, пеленки ей принесли свои, она их прятала под матрацем, потому что не положено, а больничных не просила, таблетки послушно принимала, не спрашивала для чего. Их, кстати, тоже приносили в зависимости от смены – кто вспомнил, кто нет. Детские сестры были поспокойней, несмотря на ад, в котором работали. День и ночь из-за старинной двустворчатой двери детского отделения раздавался настойчивый высокий мяукающий писк. Самой приличной из всего персонала Люся считала палатного врача Розу Андреевну и еще одного доктора отделения – мужчину. Дел у него было полно, по коридору он бегал бегом. «Как он работает тут, бедненький, насмотрится за день», – жалели его девочки в палате. Говорили, что он роды принимает хорошо и к нему со всего города едут. Как можно хорошо или плохо принять роды, Люся не понимала. Чтоб не больно было? Разве это возможно? «Да ладно, боль-то перетерпеть можно, – возражала Катя, – главное, чтобы ребенка не повредили, чтоб здорового вытащили». Что же это у нее, врачи виноваты, что с малышом что-то не так?

Люся забеспокоилась. У нее вроде мальчик был хороший, правильный, но это на ее взгляд. Разворачивать не давали. И потом, откуда Люся могла знать, какой он должен быть, правильный-то? Люся вдруг поняла, что дома ребенок будет все время с ней. Никто не придет и не заберет его после кормления, никто не скажет ей, что делать, если он плачет, если не ест или сильно срыгивает. Здесь, несмотря на грубость, все было просто. Не сосет – прикормили, срыгнул – бывает, раскричался – все равно придет сестра. «Ой, женщина, ну плачет, что-то ему не нравится, он же маленький, не скажет!» Дома никто его не унесет, это ее ребенок, она сама решила его оставить, чтоб не одна, чтобы помощь на старости лет (мама не вечная), чтоб было оправдание жизни.

А то спросит высший суд – соседи, знакомые, подруги, мама – зачем это она живет на белом свете, Сорокина Людмила Витальевна? Ходит каждый день в свою дурацкую библиотеку, выдает книги научным работникам, дома немножко вяжет и смотрит телевизор. Зачем? Чтобы маме не было одиноко? С мамой они живут как соседи, мама, слава богу, пока здорова, ухаживать за ней не надо. Чтобы Вадика развлекать – раз в неделю по средам в гостинице? Так у него небось дома развлечений хватает. В чем вообще конкретно смысл ее жизни? Не в том ли, чтобы в жутких муках родить это орущее существо неожиданно мужского пола, с которым она совершенно не знает, что делать? Вот тогда жизнь ее можно считать оправданной. Дескать, она не побоялась, в тридцать лет, без мужа. Родила. Ночью она пошла в туалет и долго стояла там перед зеркалом. На нее из мутного прямоугольника смотрела растрепанная, усталая тетка в казенной байке – фиолетовые ромашки по рыжему фону – «женщина». Серая кожа, серые волосы, вялые плечи. Какая тоска! «Сыно-о-очек, сыночка!» – попробовала Люся. Игоречек? «Игоре-е-чек!» Получается или нет?

Сто лет назад маленькая Люся стояла в коридоре перед зеркалом и, глядя на свое тощее отражение с двумя крысиными косицами, пробовала: «Папа! Па-а-апочка». Ей тогда девочки в классе сказали, что любая мама может взять да и привести домой нового папу, как у Маши Рябининой – не было отца, а теперь есть. «Моего папы лучше не найти, он у меня был…» – но тут девочки отвлеклись на Валю, она заявила, что у нее сразу два папы – родной папа Дима, и еще папа, который живет в другом месте. Заспорили, который все-таки роднее.

Вечером Люся впервые спросила маму, кто был ее отец. Ну, например, знаменитым летчиком, писателем, капитаном. Погиб при выполнении секретного задания, при испытании нового самолета, ну, в крайнем случае утонул, спасая чужого ребенка, а лучше сразу нескольких, так было красивее. «Твой папа, Люся, был по образованию химик, он умер от сердечного приступа на пляже, когда тебе было два года. Он много работал, хотел, чтобы ты хорошо училась и помогала маме». Тогда, в третьем классе, Люся с мамой ссорились из-за беспорядка в комнате, поэтому все разговоры заканчивались тем, что надо помогать маме…

Еще через десять лет Люся стояла у того же зеркала в белоснежном прибалтийском лифчике и пробовала новую роль – «Кольцова Людмила Витальевна». Посмотрела исподлобья, потом повернула вперед плечо: «Мой муж… мне должен муж позвонить…» Закончилось, естественно, объелся груш. Господи! А как ей тогда хотелось, чтобы все было по-настоящему! Вылезать утром из постели, из-под его руки и готовить «мужской» завтрак из сосисок или яичницы, жаловаться подругам, как он жутко храпит, и восклицать, засидевшись в гостях: «Ой! Кольцов меня убьет, у меня ужин не готов!» Как она хотела познакомиться с его матерью, потому что у каждой приличной девушки в двадцать один уже почти год должна быть настоящая свекровь!

Родители у Сережи работали на заводе, была еще сестра на четырнадцать лет его моложе. Люся уже представляла, как она будет забегать к ним из школы, болтать за обедом о том о сем. Как сестренка будет ее во всем слушаться, а Сережа гордиться, что у него такая добрая жена, и будут они одна большая дружная семья. Сколько раз Люся представляла, как он приведет ее домой знакомиться с родителями, а потом сделает предложение… «Он просто не говорит всего, мама, но почему ты считаешь, что человек без образования не может глубоко чувствовать?!» Это уж только теперь она поняла, что его немногословность была связана исключительно с тем, что сказать, собственно, было нечего. У него внутри было пусто и не очень чисто, как в только что вынесенном мусорном ведре. Трудно было представить человека более неподходящего. Но это теперь Люся понимает, а тогда просто хотелось быть замужем.