Текст книги "Базалетский бой"

И, подтолкнув Арсена к двери, вошел за ним в дом обрадованного Иванэ, сопровождаемый гурьбой старых, средних и молодых дедов.

Принимая от раскрасневшейся Натэлы рог с вином, отец Даутбека пожелал этому очагу ни при каких испытаниях не распылять семьи: зола – золой, кровь – кровью.

Осушая роги, деды согласились: что правда, то правда.

– Семья, Натэла, – продолжал Гогоришвили, указывая на деда-бодзи, – это столб, на котором держится наша жизнь. И долг женщины – сохранять очаг, сохранять отца детям, мужа себе. Иначе, что бы ни делала, все в полцены пойдет.

Пьяный от счастья, Арсен в этот миг понял, что достиг перевала своей судьбы, позади черный туман ошибок, впереди свет зари надежды. И он мысленно выхватил из ножон кинжал и поклялся на его стали жизнь отдать за Моурави, за азнаурское сословие.

А довольный отец Даутбека думал: «Вот семью спас, и это хорошо». Он знал, что по приезде в Носте Натэла собрала девушек и обучала их верховой езде: брать на галопе двойную изгородь и рубить на ветру лозу, утверждая, что конь помог ей обрести уверенность в своей силе, помог защитить женскую честь.

Стрелять из лука их учил Заур, молчаливый, но отзывчивый муж Вардиси. А катать тонкий войлок для бурок – бабо Кетеван, прожившая столько же лет, сколько и граб, задетый молнией, что стоит у самого поворота дороги.

В короткое время Натэла снискала к себе любовь и уважение своих сородичей и прослыла джигитом, под стать самым отчаянным, и покорной дочерью воинственного Носте. Взглянет, будто роза к ногам упала.

Обо всем этом знал отец Даутбека и решил вернуть ей счастье, ибо Арсена она любила, любила всем своим горячим сердцем… И во имя этой любви не позволила сердцу трепетать от жалости.

Если кое-что из утвари в замке еще оставалось, то после настойчивых призывов умного друга к покорности старики решительно попрятали в тайниках все до последнего медного таза, заменив его треснувшей глиняной чашей.

Гогоришвили притворялся ничего не видящим, но беспрестанно тревожился, как встретят здесь посланников царя.

Ждать пришлось недолго. Дня через три в Носте въехал молодой князь Палавандишвили с важными писцами, с гзири, сменившими папахи на шлемы, с деловитыми нацвали, суетливыми сборщиками и личными слугами, мечтавшими попировать.

Приподнявшись на стременах, князь с изумлением взирал на унылое Носте – пустынные улички не оглашались не только приветствиями, но даже криками обычно везде снующих мальчишек. «Что такое? Неужели вымерли?» – не без волнения подумал князь.

Из жилищ стали выползать сначала старики, потом помоложе. Унылые лица и бедная одежда мало соответствовали славе богатого Носте.

Дед Димитрия и прадед Матарса подошли к князю, сняли бараньи шапки, учтиво поклонились и бесстрастно спросили, откуда и куда благородный князь держит путь.

Тут Палавандишвили пожалел, что не послушался совета старшего нацвали и не отправил вперед гонцов – предупредить о приезде в Носте нового управителя и о возвращении владения Саакадзе в царскую казну.

Услышав об этом сейчас, сбежавшиеся ностевцы так и остались с разинутыми ртами, якобы от изумления. Больших усилий стоило Гогоришвили не расхохотаться. «Бала», – незлобиво подумал он.

– Кто здесь главный? – с нарочитым спокойствием спросил князь, играя драгоценной нагайкой.

– Никто, князь. Живем, как кто хочет, – вздохнул дед Димитрия. – Не меня оставил Моурави стеречь замок, но, может, я главный?

– А за Носте кто надзирает?

– Почему должны надзирать? И так не убежит.

– Не убежит? – вскипел гзири, забыв, что на нем не папаха, а шлем, и для лихости силясь сдвинуть его набекрень. – Что ж вы, ишачьи дети, никому подати не платите?

– Большое спасибо, гзири! Давно, со времен царствования Десятого Георгия, не слышали приятные слова, потому забыли, что мы «ишачьи дети».

– С тех пор как наш Моурави благородным хозяином Носте стал…

– Вот огрею тебя нагайкой!

– Сегодня? – озабоченно осведомился дед Димитрия.

– Лучше на пасху, – посоветовал прадед Матарса. Ностевцы зафыркали и, подталкивая друг друга, разразились неудержимым смехом.

– Сам ишачий сын! – вконец озлился на гзири дед Димитрия. – Ты где видел, чтобы стариков нагайкой грели? В Иране? Сто евнухов тебе на закуску!

– Подожди, народ! – поспешил выступить вперед Гогоришвили. – Если от царя, светлый князь, прибыл, почет тебе ностевцы окажут, послушание тоже.

– Ты кто такой? Старший в Носте?

– Нет, светлый князь, я азнаур Гогоришвили; приехал спросить ностевцев, нет ли вестей о Моурави: возвращается он или еще нет.

– А тебе, азнаур, какое дело до Моурави? – вызывающе начал было нацвали.

– Я не тебе отвечаю, и ты за князя вперед не лезь!

– Тогда мне скажи, почему интересуешься Моурави?

– С большим удовольствием, светлый князь. Мой сын – из «Дружины барсов», Даутбек, – при Моурави живет. Боюсь, если турки пожалуют, долго не увижу.

– А тебе откуда известно, что турки придут? – Палавандишвили насторожился и, как бы невзначай, вложил нагайку в цаги.

Нацвали обменялся с гзири выразительными взглядами: воинственность в этом логове «барса», как видно, была преждевременна.

– Ниоткуда, князь, неизвестно. Только нрав чертей полумесяца хорошо известен: раз персы ушли, значит, дорога свободна.

– Выходит, твой сын выйдет встречать?

– Иначе не поступит! Раз враг удостоит Картли огнем, непременно с мечом встретит. Только не об этом сейчас разговор. Уже ностевцы проведали: пока турки не идут. Моурави опасаются.

– По-твоему, азнаур, царя не боятся?

– Как можно, князь! Наш светлый царь крепкую десницу персам показал, а почему туркам не захочет?

– Вижу, ты здесь свой человек… раз отец «барса». Скажи, кто старший?

– Старший – сборщик Заур; а всяких гзири, нацвали здесь не держат, все сами знают свое дело.

– А где сборщик?

Вперед с достоинством выступил муж Вардиси.

– Я, благородный князь, сборщик.

– Ты? Почему же, когда спрашивал, молчал?

– Забыл, что сборщик я: давно собирать нечего, разве что пузыри на реке.

– Выходит, для своего удовольствия воздух глотаете? – насмешливо проговорил приезжий сборщик.

– Чтоб сын черта такое удовольствие имел! – Пожилой Павле сплюнул и растер ногой. – Война с друзьями царя Симона, да насладится он раем Магомета…

– Не насладится! Кланяться аллаху нечем – голова у черта в ногах осталась.

Ностевцы смеялись, но глаза их были затуманены. Князь благосклонно взглянул на прадеда Матарса. Гогоришвили поспешил пригласить князя отдохнуть с дороги. За приезжими в замок Саакадзе отправились почетные старики и пожилые, злорадно предвкушая изумление князя.

Широкая тропа, миновав подъем, привела конную группу к воротам, окованным железом, за которыми высилась главная башня замка, безмолвная, как опустевшее гнездо. Здесь некогда царь Луарсаб впервые увидел Тэкле. Палавандишвили снял шлем и поклонился, отдавая должное величию любви. Не только «богоравный», но и «тень аллаха на земле» – шах Аббас – пировал под сенью грозного замка. Властелины наполняли золотом легендарный приют «барса». С этими мыслями придворный князь поднялся по каменным ступеням в дарбази… и застыл на пороге: вместо ожидаемого богатства – ковров, оружия, серебряных изделий – уныло ютилась по углам глиняная посуда, холодом веяло от каменных стен, лишенных каких-либо украшений; не арабская мебель, а деревянные скамьи торчали на исковерканном полу.

Кровь ударила в голову князя, и он, неожиданно даже для себя, выхватил из цаги нагайку и заорал:

– Где богатство Саакадзе?

– Когда от Хосро-мирзы спасал семью, все с собою увез Моурави, – степенно и якобы без умысла сказал муж Вардиси. – Кто знал, что магометанин благодарность в сердце держит? Помнит: Моурави из болота забвения его вытащил, мирзою помог стать. Даже на один бросок копья ни один сарбаз к Носте не приблизился.

Палавандишвили до боли прикусил губу: хоть и ни словом не упоминалось о Теймуразе, которому Саакадзе помог вернуть корону, да еще двух царств, но намек был слишком ясным.

Сборщик, привычно закатав рукава чохи, угрюмо подошел к тахте.

– Еще недавно здесь ковер лежал: в середина красно-синие птицы, а по бокам кувшины с розами, а сейчас доски, кок язык лгуна, гладкие. Куда спрятали?

– Ищи, господин. Найдешь, себе возьми. А как доскам не быть гладкими, если по приказу Моурави их строгали? А доски кто посмеет унести, если мне поручил Моурави замок стеречь? Пусть не каждый день, все же часто здесь сплю. – Дед Димитрия гордо поправил пояс и приосанился.

Князь нерешительно оглянулся. Внезапно прадед Матарса ринулся в дверь и вскоре возвратился с подушкой в чистой ситцевой наволочке, озабоченно положил ее на тахту, отошел, посмотрел сбоку, вновь подошел, взбил и гостеприимно произнес:

– Садись, князь. Как можно, такой благородный – и на голой тахте!.. Жаль, ни одной индюшки не осталось: бабо Кетеван сокрушается, не из чего сациви приготовить.

Едва сдерживая смех, Гогоришвили как можно строже сказал мужу Вардиси:

– Барашка зажарь, вино тоже лучшее для князя найди, атенское! Мед, наверное, есть; гозинаки пусть женщины приготовят, лаваш самый свежий достань. Где прикажешь, князь, скатерть разостлать?

– Где хочешь, мне все равно, – насупился князь: гордость требовала отказаться от вынужденного гостеприимства, а голод разжигал воображение, и пересохшие губы при одном упоминании о вине и лаваше предательски вздрагивали. – Ты, азнаур, надолго здесь?

– Хотел сегодня уехать. Теперь, если разрешишь, князь, тебе в помощь останусь.

– Об этом сам хотел тебя просить.

Вопреки ожиданию, обед князю подали вкусный, и вино было хорошее. Для сборщика, гзири, нацвали и писцов расстелили скатерть на другой тахте и угощение выставили похуже – вино кисловатое, а гозинаки и иные сладости совсем забыли подать.

Князь пригласил Гогоришвили разделить с ним обед и тихо расспрашивал о… Георгии Саакадзе. Хотел было и Гогоришвили о ностевцах поговорить, но князь устало махнул рукой: «Завтра!».

Ни первые, ни последние петухи не нарушили сон прибывших, – петухов попросту не было. Зато ночь напролет давали о себе знать жесткие ложа.

С самого раннего утра сборщик, нацвали, гзири и писцы, не скупясь на ругань, принялись обшаривать Носте. Они чувствовали подвох, но доказательств не было. Скудные запасы на зиму, жалкий скот и пустые подвалы не сулили не только «законной» доли обогащения, но хотя бы сытной еды. Когда они ловили ностевцев на том, что кувшины пахнут свежим сыром, их заверяли: «Был свежим, теперь даже сыром нельзя назвать». Когда обнаруживали жирную курицу, клялись: «На свадьбу откармливали». А у Кетеван совсем плохо дело обернулось. Опытный сборщик обрадованно закричал:

– Куда скот спрятала?

– Давно съели.

– Съели? А свежий навоз для удобрения сада, не меньше чем от десяти коров, откуда?

– Мой ангел помог.

– Что-о?! – взъерепенился гзири. – Ты как сказала?

– А разве неправда? Год, как навоз лежит, в вид такой, будто только что на… бросан.

– Замолчи! – взревел гзири, вздыбив голову, как бык перед ударом. – Князю расскажу! Он тебя наградит щедро за…

– Пусть щедро, господин, только сам ты не слепой: видишь, щедрее ангела никто не может. На него уповаю.

Кубарем вылетел со двора Кетеван побагровевший нацвали с пустым кисетом на шнурке, а за ним гзири, поблескивая медной стрелой на шлеме, ошарашенный сборщик с арканом на плече, писцы с чернильницами на поясах и гусиными перьями в папахах, преследуемые напутствиями рассвирепевшей бабо Кетеван.

Долго беседовал по душам Гогоришвили с князем, убеждая последовать его совету. Покусывая ус, князь все больше мрачнел и наконец велел собрать ностевцев.

Давно не было так многолюдно на церковной площади. Три древних высохших дерева, – если срубить, три серых черта выпрыгнут, – растопырили свои дико торчащие ветви над безмолвствующими ностевцами.

Даже шепота не слышно. «Так надо», – учил их накануне Гогоришвили.

Князь, засунув нагайку глубоко в цаги, сумрачно оглядел площадь. «Что за народ! Стоят тихо, а мне все кажется, камнями меня забрасывают, да еще на запас по два кинжала за чохой скрыты», – и, перекрестившись, спросил:

– Где священник? Почему не вижу?

– Ты ни при чем, благородный князь: как можно видеть того, кого нет? – Дед Димитрия вздохнул. – Дочь у нашего отца Антония сильно заболела. Очень ее любит. Как только прискакал вестник, сразу отец на кобылу вскочил, – пусть в рясе, а как джигитует! Семья тоже следом выехала; правда, на арбе. Что делать, лишь одну кобылу имеют.

– Псаломщик к семье тоже уехал, но на осле, разбогатеет – кобылу купит. Может, нужен там будет, – смиренно добавил Павле.

Глазки деда Матарса так и сверкали: это он предложил мествире в короткой бурке прислать ложного вестника. «Иначе как при священнике скот угонять? Или в тайнике богатство прятать? Хоть и свой – тоже Георгия ждет, все же священник: может не вытерпеть и предать согрешивших, ради спасения их душ. Лучше не искушать. Пока до дочери доедет, день пройдет: увидит – здорова, обрадуется, простит ложного гонца; а раз приехал – погостить останется. Тут семья на арбе притащится, псаломщик на осле тоже – опять погостить придется, с дороги отдохнуть. Пока вернутся, здесь все мирно будет, уже царскими станем. Расстроится, что свое не успел спрятать, – без греха как душу спасать? – и назло о нашем не скажет».

А князь, потеряв самообладание, говорил, говорил до хрипоты.

– Не беспокойся, князь, беречь, конечно, не откажемся. Кто из умных может подумать, что Георгий Саакадзе не вернется?

«Прав этот старик, – размышлял обескураженный князь. – А вернется Саакадзе, начнет мстить. Неразумно мне рисковать своим замком. И потом – разве Зураб не намекал, что княгине Нато Эристави Арагвской, моей двоюродной тете, будет приятно, чтобы князь из ее рода замок Русудан оберегал?»

– Значит, не хотите подчиняться прибывшим со мною нацвали, гзири и сборщику?

– Благородный князь, каждый из нас отдельно подчинится, а за всех вместе ручаться не можем. Начнут приезжие притеснять, народ приглашение Сафар-паши вспомнит, и… в одно утро, кроме стариков, никого не найдут храбрый гзири в шлеме и нацвали в папахе.

«О-о, чтоб тебе вином упиться! – чуть не вскрикнул Гогоришвили, искоса следя за притворно сокрушающимся Зауром. – Любым средством надо уберечь Носте, пока будет спокойно царствовать Теймураз и беспокойно рваться к горцам – Зураб».

"Что ж предпринять? Неужели последовать совету азнаура? – почти тоскливо думал Палавандишвили. – Что за народ! Стоят смирно, говорят покорно, а мне все кажется, что я стою под скалой, готовой вот-вот обрушиться. Нет! Тут никто не покорится! Логово «барса, потрясающего копьем».

Дня через два Палавандишвили, плотно закутавшись в бархатный плащ, покидал Носте, за ним понуро следовали гзири, нацвали, сборщик и два писца.

Ностевцы вышли скопом провожать непрошеных гостей и от мала до велика стояли по обочинам дороги, опустив руки на кинжалы. Внешне почтительные, они без слов напоминали князю о том, что они, горцы, выпестованы Великим Моурави и не позволят повернуть время, как дряхлого осла, вспять. Для них продолжалось время Георгия Саакадзе, время освежающего дождя!

Гзири, прикусив губу, опасливо поглядывал на ностевцев и размышлял о том, что нигде персидские пушки так бы не пригодились, как здесь. А князь не переставал удивляться: «Что за народ! Стоят, приветливо кланяются, а мне все кажется, что они потрясают кинжалами».

Но князь был доволен: при помощи азнаура Гогоришвили ему удалось накануне договориться с ностевцами. Раз владение Саакадзе перешло к царству, все должно быть так, как в остальных царских владениях. Гзири, нацвали, сборщика князь приказал выбрать из ностевцев, потом спросил, скоро ли начнут платить подати. Согласились: «Скоро».

Довольные ностевцы обещали усиленно приняться за работу и стараться повысить доход: «Благородный князь не пожалеет, что взял управление Носте на себя. А когда Моурави вернется, тоже благодарен будет».

Князь утвердил гзири, нацвали и сборщика, выбранных ностевцами на берегу возле бревна, – и тотчас откуда-то появилась индейка для сациви и молодой барашек на шашлык!

Развлекая князя на прощальном обеде разными посулами, ностевцы обещали возобновить шерстопрядильню и выделку бурок, скот же обещали приумножить. И еще о многом договорились ностевцы, но при условии: и впредь не навязывать им чужих властолюбцев.

Палавандишвили предвкушал, как поразит он княжеский Совет рассказом об удачном включении Носте в лоно царских владений и о твердом обещании ностевцев выказать покорность и удвоить прибыль царскому сундуку. Он разъяснит владетелям, что необходимо выждать, ибо Саакадзе все богатство свое увез и Носте обеднело. Но обеднело временно – при его, князя, правлении оно вновь станет богатым и многолюдным.

– Так лучше! Пусть вообразят, что это правда, и… если вернется Георгий Саакадзе, будем пребывать с ним в нерушимой дружбе.

«А это к чему?!» – изумился князь Палавандишвили.

Не успела улечься пыль за княжеским аргамаком, как Арсен уже пересекал ущелье, где некогда сказитель Бадри пугал пастухов и погонщиков рассказом об очокочи… диких людях.

Но Арсен боялся лишь одного: как бы не упустить из памяти что-либо, порученное ему отцом Даутбека. Что очокочи? Они выходили из выдуманных лесов. Он должен сообщить о намерении ностевцев не допустить подлинных врагов, кизилбашей и тавадов, в Носте, сохранить крепость «барса», законного владетеля, дабы передать ему ключи от нее в час его возвращения. Да станет бархатом дорога к Носте Георгию Моурави и его соратникам!

Арсен нащупал на груди талисман – лапку удода, надетый Натэлой перед самым его выездом, и вновь счастье заполнило все его существо и отразилось в глазах светлым лучом.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
БАЗАЛЕТСКОЕ ОЗЕРО

В жижу превращалась изрытая копытами земля. Непрерывный ливень, образуя серые завесы, словно навсегда смыл с неба продрогшее солнце. Линии гор растворились в низко нависших тучах, и лишь где-то в ущельях клокотали воды, грозные и неукротимые.

По скользкой тропе, вьющейся над крутым обрывом и теряющейся в тумане, гуськом двигались безмолвные всадники, надвинув башлыки на шлемы и стянув потуже косматые бурки кожаной тесьмой. Среди них находились лиховцы, сорок пять клинков. Еще пятьдесят были размещены по азнаурским дружинам. Все они сейчас твердо верили, что созданы самим богом для истребления князей, похитителей народной радости, в том числе и их речной рогатки.

Придерживая копья с острыми наконечниками, настороженные и сумрачные, всадники напоминали завоевателей, глубоко проникших во враждебные им горы. Когда они достигли утеса, называемого Хранитель слез, налетел ветер, разметал валы туч, и сквозь клубящийся туман пробился блеклый луч, на миг осветив склоны ближайших гор, одетые азалиями, и мечущуюся Арагви, оставляющую на огромных камнях пену белее шерсти пшавских овец. Передовой всадник, Квливидзе, откинул башлык и, привстав на стременах, важно провел железной перчаткой по длинным усам.

Еще миг, и новая туча вновь завалила солнце. Робкие лучи исчезли, и надвинулся мрак. Но Квливидзе радовался: на небе царствовало не светило – покровитель виноградников, чей будоражащий сок так ценил он в прадедовском турьем роге, а тучи, которые, сплетаясь с туманом, обложили горы до самого Пасанаури и скрывали не только исполинские вершины Большого хребта, но и кусты ежевики, иглами своими цепляющейся за ноги коней. Сегодня приходится радоваться, размышлял азнаур, промозглой сырости, ибо, выполняя план Моурави, он использовал туман как надежную завесу и благополучно провел высотами азнаурскую конницу. И вот кони уже миновали высоту над Натахтари – Бывший престол, над Булачаури, Цители-Сопели и наконец над Мисакциели.

Квливидзе остро вглядывался в неясно выступающие из мглы селения, которые разбросались по отрогам. Нет, на сторожевых башнях стража Зураба Эристави не зажгла ни одного костра тревоги, – ведь черные бурки всадников как бы растворялись в тучах, а кони бесшумно скользили над пропастью; команда отдавалась условными взмахами шашек, знамя «барс, потрясающий копьем», укрыто в чехле, седельные чепраки из черного сукна сливаются с вороной мастью скакунов, а с конских уборов сняты узорчатые бляхи и другие украшения.

Да, азнаурские дружины вступили во враждебные им горы, ибо эти горы, каменным кольцом окружившие Базалетское озеро, входили во владения князя Зураба Эристави Арагвского. Чуть натянув поводья, Квливидзе подумал, что непогода лучший союзник: она поможет здесь, на берегах холодного озера, где даже рыба не обитает, скрытно сосредоточить войско Георгия Саакадзе.

Настроение человека с удивительной последовательностью влияет на то, как воспринимается им природа. Одна и та же гора, лощина или пропасть представляются по-разному – приблизиться ли к ним с желанием только созерцать красоты, с цветами на груди – знаком власти и любви или, наоборот, с жаждой мести и воинским пылом.

Квливидзе жаждал мести! Не владела им ни любовь, пьянящая запахом роз, ни величественная красота нагроможденных утесов. Обходя Душети, он приближался к Базалетскому озеру, все нетерпеливее сжимая рукоятку шашки. Азнаура сжигал огонь ненависти: «Неужели никогда не свергнем иго князей? Долго ли еще будут преграждать путь к благам жизни железные рогатки – порождение княжеских привилегий?». И еще: хищный Зураб, предав забвению все сделанное для него Георгием Саакадзе, нанес и ему, Квливидзе, прозванному совестью азнаурского сословия, кровную обиду. Свидетели ангелы, сражаясь с Зурабом, он отстаивает честь азнаурского сословия!

И вот, рассвирепев от собственных размышлений, Квливидзе принимал каждый раз отрог за стены Арагвской крепости, в каждой балке готов был обнаружить волчьи ловушки. Нет, не страшны ему самые коварные уловки врага, пусть хоть девятиглавый дэви выступит против него!

Сгустившиеся, как смола в котле, тучи не помешали Квливидзе разглядеть вершину, главенствующую над Чанадири.

Как нахохлившийся коршун, вглядывался с этой Чанадирской вершины Зураб в горную тропу, вьющуюся по крутым отрогам Нацара – горы Зола. Разведчики арагвинцы еще три часа назад обнаружили подход азнаурской конницы к Базалетскому озеру. В просветах тумана гуськом продолжали двигаться всадники. Одни из них просачивались к Григолаант-кари, другие – к Базалети, третьи – к Пирмисаант-кари.

Зураб усмехнулся. Скрытое движение азнаурских дружин северо-западнее Душети несколько открывало замысел Саакадзе: значит, решил отрезать Душети от южных отрогов Девяти братьев. Конечно, «барс» давно пронюхал, что тут сосредоточивается главный запас арагвинской конницы. Э-эхе, он обломает свои отточенные когти! Гора Каменное седло прочно укреплена первой ананурской дружиной. Зураб плотнее завернулся в бурку и, подав знак нагайкой телохранителям подниматься еще выше, вступил на каменную площадку из базальтовых плит, отшлифованных ветром и временем.

Продолжая взмахивать нагайкой, словно разгоняя надоедливые тучи, Зураб радовался, что не забыл тот военный разговор, который он вел с Георгием Саакадзе в шатре на Марткобской равнине, не забыл его хитроумных действий под Сурами, благодаря чему так легко сейчас разгадал план своего учителя: разобщить арагвские и кахетинские войска и затем… истребить. Стремительность – главный маневр Георгия Саакадзе. Зураб злорадствовал: и он будет стремителен! Грузинская корона все же засияет на его голове!

Довольный результатами разведки, Зураб вскочил на подведенного оруженосцем коня. И все же где-то в глубине его души жила тревога: «А что, если… Прочь, сатана! Не устрашай!» Зураб резко повернул к Душети. Важный пункт, входящий в его владения, теперь стал средоточием дружин владетельных князей. «Все ли придут? Конечно, все! Слишком далеко зашли, чтобы двигаться вспять». Сопровождаемый свитой и охраной, Зураб пересекал обширные стоянки, тонущие в гуле. То тут, то там у коновязей нетерпеливо били копытами откормленные кони, а из теплых домов вырывались веселые песни. Запах бараньего сала смешивался с запахом чеснока. Ярко пылали костры возле сторожевых постов.

Над княжеским дворцом развевалось знамя Эристави Арагвских: черная медвежья лапа, сжимающая золотой меч. Подчеркивая величие своего господина, четыре рослых арагвинца застыли у входа с вскинутыми шашками. Окованные железом дубовые ворота открылись под удары ананурских тулумбасов. Зураб въехал во двор, полный оруженосцев и телохранителей в хевсурских рубашках, расшитых крестиками, военачальников различных степеней и многочисленной челяди. Облизнув свои жесткие губы, словно ощущая власть как пряную сладость, Зураб лишь на миг задержался на пороге дарбази, острым взглядом окинув прибывших князей. Десятки лет они – Палавандишвили, Орбелиани, Джавахишвили, Амилахвари, Церетели, Эмирэджиби – соперничали с ним, владетелем Арагви. Они завидовали ему и ненавидели его, но не презирали, ибо большая ненависть исключает мелкое презрение. Сейчас время Зураба Эристави – только ему дано сломить Георгия Саакадзе, только для него, арагвского владетеля, двинул царь Теймураз кахетинские войска. Пусть на незримом списке его деяний краснеет вместо чернил кровь царя Симона, – он победил, значит, прав!

И владетели, забыв свое возмущение в замке Схвилос-цихе, теперь, скрывая свою зависть и зародившийся страх перед неразборчивым в средствах арагвским шакалом, не скупились на выражения признательности Зурабу за его неуклонное решение: «На этот раз с помощью всех чертей ущелий и ангелов вершин покончить с Георгием Саакадзе!».

Начался военный совет. Зураб подчеркнул, что предстоящий бой – бой решающий. Успех обеспечен, как никогда, ибо царь Теймураз не колеблется, подобно Луарсабу, он всецело с князьями.

– Довольно! – рявкнул Зураб. – Четверть века летят искры от меча Ностевца, поджигая устои палаты княжеской власти. Нет, от времен зари исторической до дней царя Теймураза владыки гор и долин Грузии – князья! Знайте, и впредь мы будем стоять твердо на фамильных своих местах! – Зураб изогнулся, словно готовясь к прыжку. – Крепко запомните, князья: Ностевца если не пленить, то непременно надо убить!

Дружным стуком мечей по каменному полу князья поддержали Зураба. И Джавахишвили, протянув свою неимоверно длинную руку Зурабу, торжественно изрек:

– Пусть время Георгия Саакадзе воспримется как тяжелый сон царя, князей, а заодно и азнауров!

Царь Теймураз колебался: «Пойти на помощь подданному, хотя бы и зятю, или, сохраняя величие „богоравного“, с трона взирать на сражающихся?» Он стоял на балкончике квадратной башни Метехского замка и сумрачно следил за черными тучами, навалившимися на котловину. Знамя Багратиони то исчезало в них, то снова появлялось, как бы напоминая царю об опасности, вновь возникшей для династии.

Силясь сохранить бесстрастие, Джандиери с беспокойством следил за царем: «Возможен ли роковой шаг над огнедышащей бездной?» Князь через плечо Теймураза взглянул вниз, где били копытами горячие кони и чапары в бурках нетерпеливо ожидали свитков с царской печатью, чтобы устремиться к стоянкам кахетинских войск и с ними – в Душети, к князю Зурабу Эристави. От одного движения руки Теймураза зависело, станут эти всадники вестниками жизни или смерти.

И царь Теймураз Багратиони медлил, нервно проводил пальцами по перстню-печатке, на котором в хризолите был вырезан крест и вокруг вилась надпись: «Милостию божией царь грузин Теймураз». Он размышлял: «А вдруг дерзкий Ностевец действительно непобедим? Не разумнее было бы любыми средствами обратить его в верного слугу трона? Не опасно ли возвеличивать Зураба Эристави за счет Георгия Моурави?».

Теймураз до боли прикусил губу. «Нет, не следует предаваться сомнению! Настало время не слова, а оружия. Под скрежет клинков легче исполнить заветное желание: избавиться от строптивого „барса“, которого уже сам султан величает картлийским владетелем Моурав-беком и ставит наравне с кахетинским Теймураз-беком. Но пока жив хоть один Багратиони, – Теймураз сверкнув красноватыми белками, гневно сорвал с пальца перстень-печатку, он больше не колебался, – фамилия Саакадзе не возвысится до „богоравной“ династии! Для этого стоит нарушить традицию, не допускающую царя снисходить до личной помощи подданным в их междоусобной борьбе. Кто из князей посмеет осудить? Все ждут избавления и…».

Царь взял с мраморной доски пергаментные свитки и скрепил их печатью. Джандиери вздрогнул.

В этот час царь Теймураз Первый навсегда подставил свою жизнь под обжигающие порывы мусульманского ветра. Какой бы ни был исход битвы на берегах Базалетского озера, отныне для царя-поэта Теймураза Первого больше не было покоя в Грузии, он снова должен был познать земную юдоль, мир плача и превратностей судьбы. Стремясь в своей близорукости уничтожить Саакадзе, опору царств Восточной Грузии, Теймураз сам придвинул время своего падения, ускорил начало новой эры – царствования Хосро-мирзы – Ростома Первого.

Воинственно заиграли золотые трубы Кахетинского царства. По разным тропам потянулись к Душети хорошо снаряженные телавские дружины.

В головном царском отряде ехал мрачный Джандиери. Почему-то назойливо его преследовало воспоминание о Сапурцлийской долине, где Саакадзе, как подобает витязю, спас кахетинских князей от меча Карчи-хана. А теперь ни один из них, кичащихся своим благородством, не вспомнил об этом. Резко надвинув на лоб круглый шлем, Джандиери хлестнул иноходца и понесся вперед. Горькая усмешка таилась в уголках его посиневших губ. Он думал о Великом Моурави: «Пошлет ли бог еще такого правителя царству?..»

Возле пылающего бухари – камина, обложенного неотесанными камнями, сидел Зураб, положив ногу на седло. В багряных прыгающих бликах лицо Зураба то краснело, то синело, словно было оно не живым, а нарисованным тем монахом, который верил в самые страшные видения ада.

Сжимая в руке свиток царя, извещающего его о своем решении прибыть в Душети, Зураб, полуприкрыв глаза длинными, как иглы пихты, ресницами, еще и еще раз разбирал дневные и вечерние движения своих и азнаурских войск. «Почему тайно верю, что Георгий Саакадзе непобедим? Тогда ради чего рискую всем? Ради чего? Ради победы! Мне нужна только победа! А вдруг?..» Владетель Арагви поежился, но внезапно отпихнул седло и встал, усмешка вновь заиграла на его губах. «Все же Квливидзе не удалось захватить Григолаант-кари и Пирмисаант-кари и этим поставить под удар Душети. Терпел неудачу Квливидзе и в стремлении утвердиться на рубежах юго-восточнее Душети, на холмах около Млаши, где произошла первая стычка между конным отрядом ничбисцев и арагвинской сотней. Тщетной оказалась попытка пылкого Нодара Квливидзе овладеть важной тропой, проложенной чуть северо-восточнее Душети, вблизи поселения Сакрамули…»