Текст книги "Преемник"

Продолжал писать какое-то время в стол, иногда выбрасывал тексты в интернет, но все это было не то, не было отдачи. Отцу нравилось. Он был моим единственным читателем. Но в тот момент я был пуст от невозможности раскрываться перед самим собой в словах.

Когда переехал на остров, то какое-то время писал заказные статейки для интернета, чтобы позабавить архипелаг. Прохоров читал все мои тексты и лично назначил встречу в офисе «Фактуры». Через сорок минут интереснейшей беседы я стал светочем слова Володей Топольницким. Как выглядит Володя на острове никто не знал. Нет лица– нет проблемы, считал Иван Юрьевич.

Через два года сотрудничества с «Фактурой» все стало меняться. Вместо веселых сенсационных очерков я стал писать разгромные расследовательские репортажи. Главным персонажем всех моих публикаций стал глава правительства Вэнского архипелага Кирилл Семенович Мацумуро. Сейчас мне уже казалось, что за три года еженедельных, реже ежемесячных публикаций я знал о нем все. Родословную, налоговую историю, все политические промахи и победы, его друзей и любовниц. Знал, что он ест на завтрак и где отдыхает в отпуске. Думаю, если бы Кирилл Семенович узнал меня в лицо, то тут же скормил крабам. Каждый раз, публикуя статью мне становилось искренне жаль главу. Но как же я радовался, когда получал фидбэки от его помощников и пресс-службы, которые оправдывались в островных СМИ.

Катер ударился дном о берег. Прибыли. Я открыл глаза, и сон унесло ветром в море. Уже было около восьми вечера. За окном остров, как большая черепаха выступала из воды освещая фонарями набережную и наш путь по воде. Остров застыл. Столько уже всего было связано с этим клочком земли. Сколько было планов, когда я сюда приехал и сколько разочарований осталось позади. Мне не нравилась моя работа и все что я делаю, это я мог сказать точно. Но остров мне был дорог, что ли. Долго не мог понять, почему японцы так агрессивно мерзко отзываются о Вэнском архипелаге, почему так рьяно отказываются от земли. А потом узнал правду. Надеюсь, что хотя бы эта история не была журналисткой уткой.

На архипелаге ходила легенда, что началось все задолго до Великой Отечественной войны, когда пленных японцев ссылали на острова. Тогда 124 император Японии Сева Хирохито был еще мальчишкой, но ему уже пророчили трон. И чтобы познакомиться с представителями других стран его отправили в дипломатическую поездку по Европе. Было лето, жарко и делегация так устала переезжать с места на место, что Сева проявил милосердие к придворным и попросил остановку. Остановились они где-то между Бельгией и Францией, дальше планировали переплыть Ла-Манш и оказаться в конечной точке – Англии. Остановившись в новом отеле, который только-только достроили. Пока все пошли ужинать Сева принялся изучать окрестности и природу, которая не была похожа на японскую. Было тихо, тепло и жужжали комары. Сева сидел у воды провожал закат, когда услышал шорохи. Он обернулся, в его сторону шла рыжая девчонка лет шестнадцати в длинном зеленом сарафане подвернутым так, что оголялись колени. Густые волосы были собраны в пучок на затылке. Девчонка тащила тяжелую сумку. Хирохито жестом предложил помочь и донес неподъемный для девочки груз до ее двора. Уже прощаясь, она вынесла ему три желтых яблока и записку. Обратный путь до отеля Сева ел самые вкусные яблоки на свете, так ему казалось, и улыбался. Она ему понравилась. Вот эта европейская девчонка с голубыми глазищами, белой кожей покрытой с ног до головы веснушками запала в его сердце. Про записку он благополучно забыл и вспомнил лишь по возвращению в Токио. Та рыжая написала: «За болью в сердце придет большая власть. У тебя великое будущее, раскосый мальчик». «Хокку?» – подумал мальчик. Но, позже понял, что имела ввиду бельгийка. Через два месяца Сева становится регентом Японии вместо болеющего отца.

Год спустя Хирохито возвращается в европейскую деревню и находит ту самую рыжую девчонку. Она выросла и стала на год прекраснее. Длинные струящиеся до пояса соломенно-рыжие волосы, грязные руки от смолы и тот же звонкий смех, что и в прошлом году. Сева рассказал, кто он и почему вернулся. Весь год он думал о словах в записке и почему она так написала. Лисэйль, так звали девчонку, сказала правду – что чувствую, то и говорю.

– А сейчас что чувствуешь? – спросил Сева.

– Что яблоки в нашем саду перестанут цвести весной.

А потом поведала, что напав на остров, который по духу принадлежит ему, а по земле другому народу – проиграет.

Два года шли переговоры с советской властью за северную часть Сахалина, и 15 мая 1925 года Япония вывела войска с Северного Сахалина.

Лисэйль рассказала, что ждет его самая большая любовь и придет она к нему с цветами камелии. Хирохито женился в январе, за окном цвели камелии.

В 1926 году Хирохито вывез Лисэйль из Де-Панне и привез в Токио. Поселил при дворе и устроил ей безбедную красивую жизнь. Девушка стала личным советником будущего императора, и только он мог обращаться к ней с вопросами. Сева называл свою бельгийскую советницу Аматэрасу в человеческом обличии, что означало богиня солнца, которой поклонялась его семья. В 1926 году, как и предсказывала Лисэйль Хирохито унаследовал императорский трон.

И жизнь была налажена и устроена, пока не грянула вторая мировая война. Император с особой яростью бросился в пекло и развязав войну между азиатскими странами стал готовить бойцов к тому, что Япония будет нападать на Америку. Но что-то его остановило.

– Вижу горе. Будет много крови и народ не простит эту кровь. – Предсказала Лисэйль.

Как пишут официальные источники, в этот день Хирохито сказал кабинету министров, что в руки ему попалось стихотворение, которое написал его дед, и он все понял. Он понял, что проблемы надо решать мирным путем. Но было уже поздно. Это сказал не его отец, так решила Лисэйль, но удар по Пёрл-Харбору развязал войну. Первые полгода японские войска побеждали во всех битвах. Хирохито стал сомневаться в словах своего советникаи на полгода он забыл о ней увлеченный битвами. А она все полгода пролежала с тяжелой болезнью, не выходя из дома.

– Мне плохо, – говорила она, – разреши мне покинуть страну.

Но император запретил выпускать ее за границы двора и обещал лично отрезать голову тому, кто посмеет ослушаться. Вторая мировая война подходила к концу, поражение за поражением терпел Хирохито, а Лисэйль требовала, чтобы император сдался. Союзница-Германия пала 9 мая, а Советский Союз отказывался продлевать срок о нейтралитете и случилась вторая волна. Император решил биться до последнего.

После атомной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки Хирохито решает спрятать семью и отправляет в Хоккайдо свою жену принцессу Нагако, шестерых детей, часть прислуги и Лисэйль. Лисэйль сбегает из убежища и на лодке с рыбаками добирается до Вэна, зная точно, что там безопаснее, чем на японской земле. Так она надеется переждать окончание войны. Хирохито узнает о побеге, и, не боясь смерти от рук советского народа, приезжает на Вэн, чтобы убить предателя. Очевидцы, которые после продолжали жить на островах рассказывали, что он отрезал женщине голову, схватил за рыжую копну и подняв ее на вытянутой руке к небу, стал кричать – «Majo», что означает – «ведьма».

Было ли так или по-другому никто уже доподлинно сказать не может, но с того дня японцы прокляли архипелаг и больше не требовали вернуть Вэнские острова. У них считают, что Курилы – это место силы, а Вэнский архипелаг – рана на теле земли, которая никогда не заживет.

Когда я узнал эту историю, то тут же написал рассказ и принес в «Фактуру» с названием «Император, который верил». Зискин поднес бумагу с моим текстом к сигарете в зубах и с улыбкой поджег.

– Никто и никогда не будет об этом писать! – спокойно сказал он. – Это боль японского народа. Ты сделаешь больно почетным гражданам этих островов. Эти острова принадлежат им.

Камал с отвращением относился к тем, кто смел плохо или никак говорить про острова. Про острова можно только хорошо. Иногда мне казалось, единственное, что позволяет его крови приливать в сердце – это нахождение на островах. Уехал– умер. Этакий бессмертный островитянин. Всех неверных считал моллюсками спизулами. Мол, уехал – предал. Позднее я узнал, что существует целая книга про эту мистическую легенду автор Игнат Алферов.

Самое долгое, что было в любом пути – это пришвартовать катер к берегу, даже тридацть километров от Вэна и Куру казались мгновением в сравнении с тем, что происходило при парковке у берега. Острова находились друг от друга на примерно одинаковых расстояниях в тридцать километров. На Куру все ездили за едой. Фрукты и овощи прибывшие с материка на Сахалин, после, направлялись на Курилы и Куру. Именно по причине долгих поставок и бесконечных перевозок стоили фрукты и овощи безумно дорого. Дорого даже в понимании местных жителей, зарплаты которых вдвое превышали зарплаты жителей с материка. Долго я не мог к этому привыкнуть, и пытаясь экономить на всем, отказывал себе в витаминах, в мясе, в злаках. Я закупался сухой лапшой и пробовал так жить неделями. Через два месяца такого рациона, месяц из которого я провел на обезболивающих, понял, что пока я экономлю на еде, на мне экономит мое здоровье. Заработал хронический гастрит. С тех пор на еду денег не жалел.

На островах я расстался со своим иммунитетом. Здоровье болталось, где-то между ОРВИ, ОРЗ и очередными неизученными вирусами. Порой, опускаясь на самое дно бездны меланхолии, внутри себя я садился в самый темный уголок и задавал в никуда вопрос – «А дальше только смерть?». Но потом организм брал последние запасы здоровья, где-то в осадке всех жидкостей во мне, и выводил за руку из бездны. В последний раз, когда я уже не верил в воскрешение – в меня поверила магия. Это сейчас я скажу, что, скорее всего в меня поверил страх еще раз посетить эту квартиру, но тогда казалось, что мистика не бред собачий.

Звали ее Тамарушка, а она звала себя шаманкой. Жила женщина на севере Куру, ближе к лодочной станции путь с которой вел в Корсаков. Теть Маша сказала, что лучше врача не сыскать на всем белом свете. На краю света точно. Конечно, она была вовсе не врачом, а знахаркой и ее методы лечения больше забавляли, чем интриговали, но жить без иммунитета я уже не мог и понимал, что использовать надо все методы, чтобы как-то существовать на этих островах.

Тамарушка встретила меня на пороге своей двушки в новостройке на третьем этаже. В стареньком, но чистом халате с узорами в синий цветочек, с убранными назад до единой волосинки гладкими черными волосами. Ни единого седого волоса на голове ее не было. Сначала она угостила травяным чаем, рассказала свою историю – что выросла на Сахалине, в городе Оха, что предки ее были айны. Айны – древнейшие поселенцы японских островов. Рассказала, что айнов уже не существует, вымерли. Что осталась она одна такая и еще двое в Охе доживают. Остальные полукровки. На самом деле Тамарушку звали Чувка-унтара. Но в советское время из-за родственных связей с айнами – ссылали в ГУЛАГ, поэтому своё айнское она давно сменила на русское и смирилась с тем, что вернутся в Японию к родному народу, ей уже не удастся.

После чаепития завела в комнату со всех сторон заставленную иконами и статуэтками духов и богов. Иконы были православные, католические, буддистские, лежали четки карты, свечи, игральные кости. Казалось, что верит Чувка-унтара во всех богов одновременно.

– Веришь в кого?

Спросила она резко, я даже не успел среагировать.

– Я? Верю?

– Бог какой в сердце?

– Нет бога в сердце, но крестили в православной.

– От этого все болезни, что не веришь.

Она внимательно посмотрела на меня с ног до головы. Достала икону Божьей матери и снова спросила, – знаешь кто это?

– Святая дева Мария, матерь Божья.

– Тогда она будет.

Дала икону в руки и заставила просить у нее здоровье всеми словами, которые приходят на ум, взамен молитвы. Молитв я не знал.

– В глаза смотри! – Дала команду и начала что-то быстро нашептывать.

А дальше шепот переходил в голос, потом на повышенные тона, а потом вовсе на крик. Она пела. Толи на чукотском, толи на языке морских котиков. Становилось жутко. Хотелось жмуриться, но глаза отводить по велению Тамарушки нельзя было.

Процедура очищения казалась невыносимо долгой, но на самом деле проходила она не больше 10 минут. И мало того, что все это было затянуто, процедура очищения была еще невыносимо неприятной. Во-первых, передо мной стояла женщина в почтенном возрасте, в халате, который все время раскрывался на груди, и ей приходилось его одергивать. Ее раскосые глаза смотрели в меня, а я смотрел на ее редкую седую бороду. Она пела и била в бубен, маленький, ручной. Успокаивало то, что била в инструмент она не громче, чем пела. В ушах эхом трижды по три отдавалось: БУХ-бух-бух, БУХ – бух-бух, БУХ-бух – бух. Чёртов бубен предков до сих пор барабанит в ушах. Во-вторых, в комнате воняло страшно – толи сухой полынью, толи отсыревшим сеном. На третьей минуте волшебства закружилась голова, на пятой затошнило, что казалось, вот-вот и я оставлю часть своего иммунитета на ее ковре, но Тамарушка, как будто знала, что все свое я унесу с собой. На седьмой минуте перед глазами поплыло. Всё тело завибрировало от голоса, как от легкого землетрясения. В финале своего номера она отпоила меня простой водой в которой затушила горящую траву и велела три дня спать.

По-другому бы и не вышло. Как только я добрался до кровати, тут же отключился. Иногда просыпался, чтобы умыться, выпить воды, сходить в туалет. Всего этого не хотелось, но как на автомате вставал и делал. И снова ложился спать. Три дня в страшном бреду, то колотило от холода, то бросало в жар. Все время тошнило. Есть не мог совсем.

Не знаю, куда может привести вера или вера в то, что вера может быть, но эффект после шаманского обряда случился. Уже четыре года я не болел. Иногда дергал носом на морозе или мучился от похмелья, на этом болезни закончились.

– Пей молоко! – на прощанье сказала Тамарушка.

Когда на Куру построили ферму и стали разводить коров, я покупал жирное молоко и пил его по несколько кружек в день. Наверное, что-то в этом было.

Если на Куру можно было купить все питательное и вкусное, то на Вэне, остров находившийся в 12 километрах от Хоккайдо, была промышленная база. Там можно было, как купить ненужную и не пригодную для острова японскую машину, так и закупиться обоями. Местный городок-стройка. Найти можно было все: от золотой булавки до Смита-Вессона 1915 года. Я себе такой и прихватил по дешевке. Перекупщик сказал, что сам Царь Николай стрелял из него. Что вряд ли. Но с пистолетом было, как и молоком – главное верить.

И пока на Куру жили вкусно, на Вэне удобно, на Утуру – хорошо, что жили. Завод, почтовое отделение, куда приходили посылки с Алиэкспресс, иначе люди одеваться тут не могли, потому что одежда стоила, как в Московском ГУМе. Письма на почту приходили редко. Отжила себя и профессия почтальон и эпистолярный жанр. На Утуру, так точно. В этом же помещении было банковское отделение и отделение специального внутреннего подразделения № 6, по-другому полиции. Еще был ночной клуб «Краб». Все. Больше в этом островном городке ничего не было.

Хотелось выпить. Спрыгнул с катера и тут же поспешил в «Сиреневый туман», в магазинчике можно было до закрытия перехватить темного нефильтрованного. В сторону дома пошел по темным переулкам вдоль набережной, где фонари уже не горели – фонари в городе отключали в осенне-зимний период раньше, чем летом. Отключали в целях экономии. Свет горел только в центре. И если весной и летом можно было встретить диких зверей на окарине, то осенью только сонные редкие чайки топтались у берегов, вздрагивая от моих шагов. По волнорезам била вода и слышно было, как она скатывается по камням обратно в море. Для людей, что живут у моря такие звуки неприметны. Ты не слышишь шорохов убегающих с песчаного пляжа волн или шепот камней на берегу. Все обычно. Как сигналы машин в пробках и гудение заводов в больших городах. Но в каждом звуке есть своя загадка, своя прелесть, как от перебирания чёток в руке.

За пять лет на острове привыкаешь, что со всех сторон вода и убежать даже при желании не можешь. Вот, сейчас, в 8 часов вечера мне хочется убежать то всего, что окружает, но не могу – последний катер поставили на стоянку.

Я слушал море. Иногда оно общалось со мной на своём, морском, громком, иногда шепотом утешала. Просило остаться. Просило задержаться еще ненадолго в этом месте, где всегда мокро и холодно, где в квартирах пахнет сыростью, а иногда за шкафом можно обнаружить целый мир образовавшийся от скопившейся плесени. Найти нового жильца в своей квартире с щупальцами сороконожки. Убить его тапком, и как будто, так и должно было случиться, после, пойти пить свой кофе.

Я остановился у края набережной, спустился к камням. Ветер задувал под подвернутые джинсы и за шиворот шарфа натянутого до глаз.

– Ты грустишь? – спросил я у японского, и ответ его был сильный удар о камни. Брызги полетели в лицо.

Но я хотел слышать не голос моря, а ее голос. Голос той женщины по которой я всегда скучал. Счастье которой, мне намного дороже своего собственного. Мне хотелось прийти к ней в квартиру и услышать ее еле слышное «Так рада, что пришел».

Ее тихое, почти беззвучное, к этим словам надо прислушиваться. Ее мягкое ежедневное и твёрдое в гневе. Она смешно ругалась. Она не создана для того, чтобы разрушать, она из тех женщин, которые создают вокруг себя мир. Когда она говорит, то говорит с запахом японской розовой космеи. У нее до сих пор японский привкус звука. Такой резкий, но в тот же момент мягкий. Голос гейш – наверное, именно так они разговаривают. Белая-белая кожа полукровки, которая не принадлежала ни одной из своих смешанных кровей.

Мы познакомились в «Крабе». Я пришел выпить, она искала себя. Но любой поиск себя всегда приводит к увлекательным приключениям. Она хитро, из-под чёлки смотрела в мою сторону, и казалось, сейчас нападет с катаной и возьмет меня в плен, но не для того, чтобы навредить, а для того, чтобы спасти. Я отвел ее в сторону, за угол «Краба» и прижал к стене. Рукой проскользнул по гладкой ноге вверх, под платье, почувствовал линию трусиков и получил по лицу. Сильно. Несмотря на всю внешнюю хрупкость била она наотмашь, удар был самурайским.

– С ума сошла! – отстранился от нее.

– Когда кому-то лезешь в трусы сначала убедись, что это безопасно.

Она тогда ушла. Хотелось догнать и схватить ее дерзкую за волосы, но сжав всю злость в голове, выплюнул ее на асфальт.

Я запомнил самурайский удар, который горел на щеке и голубые глаза, почти прозрачные, вовсе не японские глаза. Искал ее два дня. Нашел в больнице. Она работала медсестрой. Чтобы не получить еще раз по лицу записался на анализ крови. Так еще никто не выливал из меня кровь. Так много крови из моей вены никогда не выходило.

– Чего пришёл? – спросила она, вонзив иголку в меня.

– К тебе.

– Ммм. На что кровь сдаем?

– На качество.

– Смешанное.

– По цвету видите?

– По глазам.

– Глаза у вас красивые. Голубые. Не японка ведь.

– Русская.

Остановилась она только тогда, когда увидела, что цвет лица моего становится схож с ее.

– Ну, все. Там нашатырь. Там вода. Свободен, – отпустила тогда.

Это она потом расскажет за крепким кофе и ваткой с нашатырем, что после советско-японской войны пленным японцам разрешили покинуть острова, но ее дедушка остался. Женился на русской артистке, сосланной из Севастополя на Утуру. Глаза у нее от бабушки. Дедушка и бабушка оставили после себя сына, который тоже женился на русской, и кровь смешалась дважды. И вот настал ее черёд искать русского, чтобы окрепнуть кровью, но для того, чтобы смешать нашу кровь я должен был устранить одну важную вещь. Свою жену.

В этот вечер так не хотелось домой. Хотелось расставить все на свои места, быть честным перед собой и ей, чтобы начать новую, другую жизнь. Но я не мог. Я не тот за кого себя выдаю. Я другой. Я слабее, чем кажется. Слабее, чем я себе придумал. В голове шептал ее голос, который давал мне силы продолжать жить дальше на этом острове.

Алкоголь легонько ударил по голове, как тренер в боевом самбо на разминке. Смелось появлялась только в минуты свободные от мыслей. «Всё! Сейчас приду и все для себя решу» – думал я.

Но жены дома не было. На подоконнике осталась после нее полная пепельница окурков и сексуальная скумбрия в духовке. С детства не переносил табачный дым, поэтому выкинул вместе с пепельницей окурки и сел за стол. Есть не хотелось совсем. Решать нужно было не с ней. Она была ни при чем.

Гонорар сложил в шкатулку в своей комнате, скинул одежду на пол. Если бы я имел возможность быть смелым и решительным, чтобы вот так, разом острым лезвием холодного оружия обрубить все отношения, чтобы кинуть в чемодан трусы и носки и уйти к женщине, которая дороже свободы. Но так я сделать не мог.

Со мной она будет счастлива, но в опасности. Воскресенье заканчивалось в полночь. Утром надо было на работу. Начинался дождь.

АНДРЕЙ БЕРУФ

В субботу утром уехать на Вэн – проблема. В катера забиваются люди, как шпроты в жестяную банку: женщины всегда сидят, на их коленях дети, мужчины стоят. Вместо положенных пятнадцати разрешенных человек в одном катере может ехать по двадцать, а иногда и по двадцать пять пассажиров. Отважные капитаны, не боясь, везут всех этих людей в своих ненадежных катерах на соседний остров. Лишь благоразумные и не жадные высаживают лишних. Только в этом году был принят указ в правительстве, что с Утуру на Вэн и обратно по субботам работают 7 катеров. И все равно, люди занимают очередь за час до первого отправления.

Когда только попал на остров, смотрел на эти очереди и думал, что Ной опять затеял очередной круиз. По субботам все едут на Вэн. И если все ехали на Вэн за важными бытовыми вещами, я ехал отмечаться в штаб. Работа у меня такая – отмечаться.

Я заскочил в третий катер, опережая женщин и детей и сел подальше в хвосте. До глаз натянул спортивную шапку, обмотался шерстяным шарфом и сразу же уставился в окно, чтобы не встречаться с кем-то глазами и вдруг случайно не уступить им свое место.

– Да, ладно! Ремонт затеяли? – услышал я знакомый бас.

На катер зашел Трынов, а следом его жена и сын. Привстал, пожал руку.

– Хочу потолок заштукатурить, во время дождя льет, как из лейки. Пятна желтые по всем углам.

Рядом на свободные места подсела Варя – жена Андрея и их сын сел к ней на колени. Трынов остался стоять.

– Я стоя не повезу! – крикнул капитан судна.

– Шеф, я бочком, я не тяжелый.

– Я стоя не повезу! – крикнул он еще раз.

– Нас же не двадцать, всего семнадцать!

– Я никого лишнего не повезу, выходите! – не унимался капитан. – Идите на следующий.

Все присутствующие понимали – для того, чтобы Трынов уехал на одном из следующих катеров ему нужно было также расталкивать людей, в наглую садиться на корточки в надежде, что кто-то из других капитанов повезет лишнего человека. И если делать это, то прямо сейчас. Варя из-за физических качеств бежать расталкивая людей не могла, она смогла бы катиться кубарем. Ее пышное тело скорее перекатывалось, чем ходило. Но это ее ничуть не портило, она была как пончик в малиной – приятной.

– Пойдем!

Разозлился Трынов и потянул жену за собой, следом пошел и их сын.

– Хочешь, пацана возьму с собой? На острове заберете. – Предложил я.

Сначала сказал, потом подумал, но было уже поздно. Что делать с ребенком один на один я не понимал. Спасало одно – Лешка был глухой.

– Выручишь очень! – Трынов пожал руку мне, и жестом объяснил сыну, что тот остается.

Слышать Лешка перестал в трехлетнем возрасте. На острова напал вирус, который был в целом не страшен и островитяне пережили его легко, а у Лешки начались осложнения и пропал слух. Общался с миром он исключительно жестами и глазами.

– К окну хочешь? – показал я рукой, тот махнул головой, и мы поменялись местами.

Катер тронулся, и пассажиры почувствовали, как скользко утром на воде. Море было тихим у берега, но чем дальше мы отплывали от Утуру, тем не сдержаннее оно становилось. Лёшка был улыбчивым парнем, солнечным. Когда видел знакомых всегда махал, издавал звук, что-то цедил из себя. Я не обращал внимание. Иногда Андрей с Варей включали ему аппарат, чтобы он мог узнавать этот мир на слух. И он радовался. Впервые, когда ему поставили аппарат мальчишке было 8 лет, он услышал, как шумит море и заплакал. Часто надевать аппарат врачи не разрешали, опасались за то что звуки могут повредить перепонки.

Он любил этот мир в отличие от меня. Он смотрел на него без злобы, принимал его с улыбкой, несмотря на все то, что этот жизненный путь ему готовил. Наверное, когда не знаешь, что можешь обладать чем-то важным, то проще относишься к невозможности это иметь. Ну, нет и нет. Но, я уверен с возрастом он задаст себе вопрос – почему у всех есть, а у меня нет? Почему тот, злой мальчишка, который кидается камнями в девчонок может слышать шум моря, а я нет? Почему люди могут слышать голос мамы, а я нет? И так страшно становится, до мурашек. Интересно, страшнее не иметь, но продолжать стремиться или иметь, но потерять? Кто раздает там, во вселенной слуховые аппараты, по какому принципу?

Лешка прислонился лбом к стеклу и всю дорогу смотрел на волны, удаляющейся берег нашего острова и чаек, которые приближались к окнам и тут же, пугаясь, отлетали. Иногда менял позу, но глаз от воды не отрывал.

На Вэн мы приехали к 8 утра. В это время на острове начиналась церковная служба.

Храм стоял прямо у порта и можно было услышать молитвы и песнопения, а под конец службы целый концерт из колокольный трели. Я с детства любил слушать церковные колокола. Это не была моя связь с богом, скорее саундтрек выходного дня, когда я жил у бабушки.

Мне было лет 7, кажется тогда, я начал осознавать себя и свою жизнь. Бабушка жила в Подмосковье и каждое лето я проводил у нее. По воскресеньям бабуля водился меня в храм. Это был старенький деревенский домик из красного кирпича, с двумя колоколами в сторонке на возвышении. Внутри домика все было скромно. Пара больших икон во весь рост, еще три небольших и место для поминания усопших. В здании был свежий запах.

Была Троица и весь пол застелили свежескошенной травой – клевером. Я помню бабуля отправила поцеловать одну икону, потом вторую.

– Зачем я это делаю? – спросил, не понимая ритуала.

– Ты приветствуешь духов.

– А я могу их не целовать они же мне не родственники?

Если честно я и родственников так не приветствовал, поэтому для меня это было немного странным представлением.

– Можешь, но тогда они не смогут следить за тобой.

– Зачем им следить за мной?

– Чтобы не наделал глупостей.

Мелочь из гаманка (так бабушка называла кошелек) посыпалась на стол, где стояли свечи. Она оставила деньги и взяла три восковые палочки.

– Значит, я никогда не наделаю глупостей? – продолжал я ее доставать.

– Наделаешь.

– Тогда зачем им следить за мной, это же не имеет тогда никакого смысла?

– Чтобы решить все, что ты натворил.

– Так это могут делать мои родители! – не унимался я-ребенок.

– Родители тоже порой делают глупости.

– Тогда я не понимаю зачем нам этот человек сверху и зачем ему решать все проблемы людей?

– Просто он любит тебя сильнее, чем кто угодно на всем белом свете.

– Даже больше чем папа?

– Больше.

– И мама?

– Ну, почти как мама.

– И больше, чем ты?

– Больше, чем я тебя никто никогда не будет любить.

– То есть ты Бог?

И в этот момент я помню, как услышал колокольный звон. «Знак!» – подумал бы я сейчас, а тогда я просто замер. Это была самая красивая инструментальная музыка, которую я когда-либо слышал. Лучше Вагнера, лучше Шопена и даже лучше всех песен «Гражданской обороны». Я был в изумлении.

– Иди свечку поставь за деда Толю.

– Она ему зачем?

– Чтобы водку там не пил, на небе.

На обратном пути до дома бабуля рассказывала, что ее второй муж Толик, там, на небе играет в карты на деньги с другими картежниками, и выпивает, не закусывая, и что когда она попадет к нему, то «ух, как она ему всыплет».

Мне было 14, когда бабушка умерла. Она тихо, спокойно попросила перед сном воды. Мама принесла кружку, и укрыла одеялом. Бабушка улыбнулась. Утром мы обнаружили, что она холодная. Я улыбался ей в ответ. Знал, что сегодня дед Толя бросит карты и водку и пойдет встречать бабушку. Я бы мечтал умереть такой смертью – тихой, не слышной, с улыбкой.

Катер проехался по дну пузом и нас, в салоне слегка откинуло назад.

– Пойдем! – взял мальчишку за руку и повел за собой, чтоб не потерялся.

По всей улицы разлетались голоса хора.

– Аппарат с собой? – показал жестом мальчишке.

Тот помахал головой. Не с собой.

На берегу, чуть в стороне от церкви стояла маленькая, прямо крошечная метр на метр пластиковая конструкция, обдуваемая всеми ветрами этого острова. К моей радости очереди к ней не было и мы с Лешкой сразу направились туда. Просто местные жители еще не распробовали пончики. Хотя местные давно старались не есть ничего нового, чтобы не навредить себе. А вдруг вирус? А вдруг отравят? Все с материка, по их мнению, спешили их убить. Все же хотят забрать их острова. Да, кому они были нужны? И все аргументы, что никто в России и не знает об этих островах – не работал. Все вокруг были врагами. Хотя, не многие знают, что в нашей стране есть столько всего неизведанного, или такого далекого и недоступного, что вряд ли мы об этом знаем. В детстве у меня был приятель, он приезжал к родственникам в деревню. Игорёк был из Пыть-Яха. Где находился его город я не знал и проверять особого желания я не было. Ну, там где-то на севере. Страна большая, кто там нас найдет. Да скажи он мне тогда, что живет он в Тарко-Сале, я бы поверил и проверять не стал. Хотя и такой город существует. Поэтому, когда людям с материка говорили, что живем мы на Утуру, Вэне или Куру, все осознанно качали головой и спрашивали – это север, да? Север – да, – отвечали местные.

– С малиной или ежевикой? – вытащила голову девчушка лет 15 в желтой униформе.

– А какие есть?

– Все есть.

– А какие вкусные?

– Все вкусные.

– Мальчик, ты какие будешь? – тыкнул я на картинку, чтобы Лёшка понял, что я от него хочу.

– Ы. – ткнул он в ежевику.

– Мальчику ежевику, мне малину. Хотя…– задумался, засомневался, – нет, с малиной всё-таки. – Определился.

– Правильный выбор. – Улыбнулась девчушка.

– А я вас здесь не видел никогда. На прошлой неделе паренек работал.

– Это владелец компании – Владик.

– Компании?

– Да, он Хабаре живёт. Раньше на Вэне жил, потом уехал. Решил бизнес открыть и вот сначала сам пончики продавал, а теперь меня нанял. Брат мой двоюродный. Помогает мне.