Текст книги "Зреет яблоко"

Анна Арканина
Зреет яблоко

© А. Арканина, текст, 2022

© С. Овакимян, дизайн обложки, 2022

© Формаслов, 2022

* * *

Коробочка с чудесами

…А если что и случится с нами…

 
…А если что и случится с нами
в копилке жизни – в коробочке с чудесами,
то это будет всего лишь время —
сыпучее, легковесное, древнее.
Смотрит на время собака с велюровыми ушами:
оно течёт, ничего ему не мешает.
Будь что будет, – думает кот, говорит Бог.
Нет времени, понимает собака.
Один песок.
 

Мой мир от белого был слеп…

 
Мой мир от белого был слеп,
как будто новый лист альбомный.
Шёл за окном бессрочный снег,
его я помню.
 
 
Стыл почты синий козырёк,
фонарь выхватывал идущих,
а снег обрушивался, тёк,
был безусловным, вездесущим.
 
 
Был день, и белые коньки,
и двор метелями освистан.
Птиц беспокойных угольки
и батареи бок ребристый.
 
 
На свежем инее в окне
продавлен тёплый след ладошек.
…Я там была, был мир во мне,
чай байховый, сервиз в горошек.
 

Время такое – стоишь на ветру…

 
Время такое – стоишь на ветру,
мимо и горе, и радость.
Котик учёный, скажи дураку —
облако, сон или старость?
 
 
Выдохнешь слово – несёшь чепуху —
буквы на тоненьких ножках.
Котик учёный, что там, наверху,
на разноцветных обложках?
 
 
Что ты там видишь, роняя слезу,
солнечный миг рыжехвостый?
Падают звёзды – звезда на звезду —
в тень безучастной берёзы.
 
 
Скрипнет на лестнице тёмная мгла —
древняя, в общем, музыка.
Осень сберечь никого не смогла,
ты не в ответе, мурлыка.
 

Бормотание трамвайное

 
твердь ледяная картонные дни
было бы облако где мы одни
бледные жалкие произрастаем
и засыпаем в ладонях трамвайных
в хрипло урчащем его животе
на неизвестной звучим частоте
пробуем слов колокольцы литые
кто мы такие звенит кто такие
чудится разное тим-тирли-бом
в холод стекла упираемся лбом
слившись с пейзажем по-зимнему млечным
едем о важном тоскуем о вечном
 

В этой осени тихой – в карманах пустующей улицы…

 
В этой осени тихой – в карманах пустующей улицы,
где с любой стороны так удобно пробраться тоске, —
дайте света, включите мне свет, чтоб от света зажмуриться
(как пластинку заело – три раза сказала про свет).
 
 
Чтобы только взмахну рукавом – и стихи мои белые
полетели, как стайка подросших за лето гусят.
Вот я сяду скучать под раскидистым мокнущим деревом,
а они в тонком небе гогочут и дальше летят.
 
 
Чтоб любимый меня обнимал и про счастье загадывал,
пусть по телу от крепких объятий – и нега, и дрожь…
А на улице, шаркая ножкой, резвился и падал бы
в лёгкой куртке распахнутой юный, отчаянный дождь.
 

Приходит волк

 
Ещё бы свет… Но сумерки – хоть вой.
Приходит волк в тебя, и вот он твой:
от лап когтистых до опушки снега,
до лунного мерцающего следа
над серой непокрытой головой.
 
 
И укусил бы за нос, за бочок.
Но пальцы жжёт немеркнущий бычок…
За всех живущих, плачущих, поющих,
за нас с тобой, за то, чтоб стало лучше,
гнусаво воет внутренний волчок.
 
 
Идёт на снег, и снег идёт войной.
Ну что ж ты ноешь, маленький, не ной.
Во всём такая царственная бледность.
И день иной, и век, и неизвестность,
и вечность над зубастой головой…
Мой непроглядный, сумеречный мой.
 

Мимо сердца

 
Сумерки качнулись и погасли,
вспыхнул свет на кончике ножа.
До чего же птицы не напрасны,
небо научившие дышать.
 
 
Снег внутри пошёл, и стало зябко,
настоящий тощий первый снег.
Мимо сердца – сразу под лопаткой —
лёд не лёд, во сне ли, не во сне.
 
 
Осень начиналась сразу всюду:
в голове, в распахнутом окне.
Обходила яблоня по кругу
сад и пропадала в глубине.
 
 
Тишины звенящей было вдоволь.
Только долговязый вдалеке
говорил, не умолкая, тополь
на вороньем страшном языке.
 

Если мы ходим и ходим по кругу…

 
Если мы ходим и ходим по кругу,
значит кому-нибудь это нужно.
В шаге от смерти, в двух – друг от друга.
Вот и тропинка становится уже.
 
 
Звуков пространство и снов перекличка —
наспех наш мир из трагедий слеплен.
В городе тонких следов синичьих,
в городе зимних остывших сплетен
 
 
ходим по кругу почти по привычке.
Будто случайно. Скорей по ошибке.
Только в душе – в коробочке спичечном —
плещет, искрясь, золотая рыбка.
 

Строчки деревья

Полине

 
только привыкнешь к жизни и снова снова
бьётся печальная рыба в гортани слово
лишь на минуту во двор с сигаретой выйдем
поговорить с тобой на волшебном рыбьем
 
 
строчки деревья и снова подлесок строчки
курим молчим любуемся между прочим
виден оставленный ангела снежный след
как на картине ангел и белый свет
 
 
долго стоим в сторонке грохочет время
птицы теснятся в небе летят к деревьям
всё что вмещает бездны тугой зрачок
рыба печальная острый любви крючок
 

Натюрморт

 
тушка вороны послушной
белая скатерть стола
странно а где же здесь кружка
та из которой пила
 
 
нож на столе серебрится
яблоко облако лист
страха пустые глазницы
из-под взлетевших ресниц
 
 
сон или явь на картине
лучше бы это был сон
чай никогда не остынет
кружка найдётся потом
 
 
месяца тонкая стружка
шире держите карман
будут весна и веснушки
были печаль и обман
 
 
всё на картине некстати
ракурс подробности вид
лёгкая снежная скатерть
дунешь она улетит
 

Полуночное

 
Громкие птицы кружат надо мной —
не различить их лица,
будто черны они той чернотой,
что мне ночами снится.
 
 
Будто макушка моя им – сад:
яблоня, вишня, груша.
Им до утра мои сны листать,
щебет полночный слушать.
 
 
Спит о своём неспокойный сад,
руки разлук пугливы.
Облаки держатся в небесах,
падают наземь сливы.
 
 
Птицы тревожатся обо мне —
хватит на век заботы.
Тот, кто за мной приходил во сне,
не говори им, кто ты.
 

Осенний суп

 
Вниз головой виси, держась за тонкий сук,
пролистывая жизнь, вари осенний суп.
Добавь ещё огня, чуть сердце надорви,
подбрось щепотку снов и пригоршню любви.
 
 
Помешивай раз в час, поглядывай в окно,
как будто бы тебе немного всё равно,
что выйдет погодя, на что похожий вкус.
Шепни «мерси боку» и «крибле-крабле-бумс».
 
 
Колдуй наверняка, чтоб каждый встречный мог
сказать, что суп хорош, что он всему итог.
Что ты варила так, никто как не умел —
вниз головой внутри молчанья и омел.
 

если накатит грусть северная тоска…

18+

 
если накатит грусть северная тоска
встань на крыльцо один под полуночный скат
выйди за дверь за дом что-нибудь покури
айкоса стружки дыма пластиковые внутри
 
 
и помяни стрекоз бабочек и вообще
всех кто бронзовокрыл бьётся в твоей душе
терпкие облака радужные следы
выдохни и вдохни голубоватый дым
 

Птицы чёрные

 
посмотри наверх потрудись запрокинь голову
там вчерашний день на спинах выносят вороны
там такая дымка мне тошно такая даль
беспросветно и вьюжно тянется тот февраль
 
 
ничего не страшно было до боли молоды
сердце не игрушка а раскололи мы
отчего же всё ещё сил нет дышать
посмотри наверх сделай первый шаг
 
 
там плывут по небу корабли прошлого
ты такой же хороший мой невозможный мой
говорила выживу проморгала смерть
запрокину голову досмотреть
 
 
как летят улетают наших дней вороны
птицы беспокойные
птицы чёрные
 

А ты взял бы и приехал однажды, бро…

 
А ты взял бы и приехал однажды, бро.
Просто так, будто вышел в ночь и пропал,
ненадолго. Буду самым глупым твоим ребром…
Я примчусь заранее на вокзал.
 
 
Встречу так, как будто прошло лет сто,
ожидание – липкий полночный мрак.
Этим летом ждал дождя водосток,
даже он не представляет себе, как.
 
 
Вспомним всех, кого можно легко забыть,
и поржём до слёз в компании с фонарём.
В магазин зайдём – забудем вино купить,
развернёмся и снова туда пойдём.
 
 
Приезжай – когда-нибудь, налегке,
из Сургута или заморских стран.
Чтобы птицы в своём безоблачном высоке
нам завидовали, нам завидовали, нам.
 

Только и помню

 
Только и помню – кличет ольха беду,
тени за шторой, сумерки нарастают.
Только и боли – ветер свечу задул,
только и страха – звёздная волчья стая.
 
 
Так и жила со звёздочкой в кулаке,
нежно сжимая, не уколоться чтобы.
Память уносит лишнее по реке —
годы.
 
 
Я ещё я, вторая стою в ряду
воспоминаний на жёлтом, истлевшем фото.
Что это было? Мухи летят в саду,
и не прервать их тающего полёта.
 

Кто говорит о смерти перед сном…

 
Кто говорит о смерти перед сном,
ныряя с головой под одеяло?
Как это будет? Ночью или днём?
Как будто в гору шла и вдруг устала?
 
 
Как, из меня возникнув, прорастёт
по всем законам физики печали
такая пустота, что ё-моё,
как будто дома нет, а постучали.
 
 
И, в общем, будет незачем жалеть,
что небо курит ту же самокрутку,
что тот же колыхающийся свет
стекает вниз на людную маршрутку.
 
 
Так и уснёшь, не зная, что потом,
свернувшись с краю, будто места мало.
Пусть всё проходит, пусть проходит, но
пусть повторится как-нибудь сначала.
 

Человек. Перрон. Птицы

 
чемодан перспектива перрон
человек не уехал пока
тает небо на радужках крон
караваны идут облака
 
 
человек ещё жив и здоров
он берёт бутерброд и коньяк
в привокзальном кафе за порог
он выходит курить не взатяг
 
 
сколько жизни ещё про запас
сколько ветра попутного впрок
бросить всё и уехать сейчас
паровоз серебрится гудок
 
 
человек не уходит в запой
ему в общем и тут зашибись
курит долго одну за одной
и шугает слетевшихся птиц
 

на честном слове на игле еловой…

 
на честном слове на игле еловой
на тонкой нити первого луча
жизнь собирается
из ничего по новой
пролесками меж соснами бренча
 
 
они свечение картинно преломляют
в бездонный синий будто бы шутя
на стебельках коротких отражая
всё небо в сизых капельках дождя
 
 
геройски воскресает в раме муха
какая жизнь гляди-ка лапки нега страсть
 
 
весне респект скажу
пролескам уважуха
и мухе пожелаю не пропасть
 

На полпути

 
Как странен дождь на полпути зимы.
Вот плащ промок до шёлковой подкладки.
Волненье птиц. И с краешка волны
берёзы тощей мертвенная складка.
Берёшь в прихожей зонт – выходишь без,
ничем не нужным рук не утруждая.
Для птиц ты – человек и волнорез,
стоишь, как пень, от вечера до мая.
И дождь проходит сквозь тебя, как сон,
и сон в тебя втекает постепенно,
а ты не сводишь глаз с колючих крон,
себя забыв, дурак обыкновенный.
 

Несёшься вдаль…

 
Несёшься вдаль,
и даль в тебя втекает
лесной опушкой, пылью, птичьим граем.
Далёких фар сливающийся свет
на встречной и невстречной полосе.
 
 
Подпрыгивает сердце – дело в кочках
и в судьбоносных выверенных строчках.
Окно открыть, махать руками птицам,
листать шоссе страницу за страницей.
 
 
Гудит машин рычащее контральто
над стелющимся чувственным асфальтом.
До горизонта ехать – до луны,
хрипит мотор, трепещет в поле сныть.
 

Мне лето позвонит издалека…

 
Мне лето позвонит издалека —
из той несбывшейся особенной печали,
где жук травинку длинную качает
и смотрит вниз, как будто с потолка.
 
 
Мне лето позвонит наверняка.
Ты это слышишь тоже? Лето ближе.
О всех пропавших в небе говори же.
Ты про кого? А я про облака.
 
 
Про свойство памяти – начать опять с конца.
Всё было так, а может быть, иначе.
Ах, сколько лет прошло? Звонит и плачет.
И жук висит для красного словца.
 

Кто там

 
проснись ты грибник на природе
с лукошком в осенней тиши
осина стоит на проходе подвинься осине скажи
 
 
шурши себе в преющих листьях
как будто тебе всё равно
кто там впереди затаился
и кто уцелел за спиной
 
 
в хрустающем воздухе гладком
иди ни о чём не тужи
грибы твои в полном порядке
и целы твои миражи
 
 
смотри меж осин в голубое
как будто тебя не нашли
и всё твоё братство грибное
столпилось у кромки души
 

Куда уходит время? В седину?..

Куда уходит время? В седину?

Юля, 3 класс

 
Куда уходит время? В седину?
Неспешно ковыляя, между прочим
уходит время – я за ним иду
и занимаю место между точек,
 
 
где воздух, брешь, зазубренная щель,
где всё ещё есть место для манёвра.
Где, не мигая, большеглазый щен
глядит мне в душу с болью непритворной.
 
 
Где что ни день – то слава и закат,
и всё, что было трепетно искомым:
любовь, разлука, в лужах облака —
всё сложится в одну дорогу к дому.
 
 
Там каждый куст, что встречен на пути,
цветёт сиренью празднично и влажно.
И соловей на дереве свистит
о самом важном.
 

Уместились

 
Тесное небо – смотри, не вместились птицы
и на деревья ссыпались доживать.
Май крутолоб, курчав, и ему что-то снится —
то, что никто не осмелится рассказать.
 
 
Тесное время – столько забытых песен,
столько пропавших слов, облетевших зря.
Прошлого снега мне две снежинки взвесьте —
буду хранить до нового декабря.
 
 
Тесное слово – читай, разбирай по буквам,
рассматривай издали, хмурь в напряженье бровь.
Но мы (во весь рост), города, облака, маршрутки —
вдруг уместились и выжили в слове «любовь».
 

Она со мной

 
Что происходит в настоящем?
Проснулся – выиграл джек-пот.
Закуришь, если ты курящий,
мяукнешь в утро, если кот.
 
 
Пройдёшься, не отбросив тени,
привычный вызубрив маршрут.
Торчат из всех стихотворений
усы потерянных минут.
 
 
Возьмёшь в «Пятёрке» пиво, спички,
кефир и триста грамм конфет.
И вроде выглядишь прилично,
обут, одет.
 
 
И тут услышишь, как прольётся
живой, пульсирующий звук.
Как блудный пёс, к тебе прибьётся
без спроса, вдруг.
 
 
Охранник рявкнет, не тушуясь:
вали, мол, долго здесь не стой.
Пустите музыку, скажу я,
она – со мной.
 

Лето в зените

 
горний мир на носу у июня
одувановым полем порос
это лёгкости летней пилюля
дунул-плюнул и кончен вопрос
 
 
здесь такое гляди-ка танцуют
липы знойные от ветерка
будто сердце в момент поцелуя
тарантелла бачата гопак
 
 
фиолетовым томным бездельем
каждый камень подёрнут слегка
повторяются будто с похмелья
облака облака облака
 
 
лето вечное жаркие страсти
пей и пой эту песню до дна
а клубничное липкое счастье
на ладонь умещается – на!
 

Приём-приём

 
Выходишь из дома разут-разиня:
«Привет, дед Пихто, здравствуй, бабушка Зина».
Говоришь, а они смотрят в тебя насквозь,
и дед с сапога грязь сбивает о трость.
 
 
Чувствуешь, как время неумолимо:
красавицей, говорят, была бабка Зина,
а теперь смотрит глазами белёсыми в пуп земли
и шепчет всё время: «Прибери меня, прибери».
 
 
И стоишь вроде рядом, а вроде бы далеко,
и не знаешь, по ком же звенит тишина, по ком,
и зачем выходил из дома-бом-бом —
дурак дураком.
 
 
И слышится тебе: кто ты, кто ты?
…Вот вера твоя, вот слюдяные соты
и слова, тягучие на просвет.
А больше ничего-то, поймёшь,
у тебя и нет.
 
 
Сорвёшь подорожник, прибитый с утра дождём,
и крикнешь, кому – не знаешь: «Приём-приём!»
 

Иначе

 
Из бледности моей, из нежности предавшей
тугую тьму любви возьми на карандаш и
в холщовом поле сна, средь сныти и потерь
вперёд смотри – туда, где крашеная дверь.
 
 
Она одна стоит, открытая картинно,
за ней блестит река, колышется рябина.
Смотри, смотри ещё – назад дороги нет, —
как убегает в щель гречишный жаркий свет.
 
 
Обжечься? Ерунда! Так глину обжигают,
горячие слова по чашкам разливая.
Скажи, что это ты
пришёл – небрит, колюч.
…Иначе для чего на шее носишь ключ?
 

Стаккато

 
картавит дождик по крышам синим
о том что было картавит стильно
любовь до гроба любовь без правил
течёт сквозь время поёт на память
 
 
терзает тощую плоть рябины
он музыкален любвеобилен
мог быть Стравинским Чайковским Шнитке
скрипит о прошлом на старой скрипке
 
 
взметнутся галки вороны сойки
ах птицы счастья зачем вас столько
и каждой в лоб и вдогонку по лбу
поёт на память по нотам в столбик
 
 
возьмёт любую к примеру ля хоть
всё превращая в сомненья в слякоть
картавит целую ночь
льёт сутки
и замолчал бы ну где там дудки
 

Домохозяйское

 
А я натираю морковку на тёрке
и снова, и снова ровняю скатёрку,
солю всё, что нужно, но ран не касаюсь.
Хозяйка такая – соседкам на зависть!
 
 
Дымятся котлеты, приправлена утка,
салат с горгонзолой и розовым луком,
шарлотка, безе и горошек на сдачу.
Я, даже склоняясь над луком, не плачу!
 
 
Само совершенство, вся в кипенно-белом,
ни слова впустую, ни взгляда налево.
И вьются кудряшки (чуть-чуть приврала тут).
Спасибо борщу, благодарность – салату!
 
 
Такая прелестница, лада, милашка,
как пчёлка, с рассвета до ужина пашет.
А вывода нет, в нежно-розовой клетке
утюжу борщи и кромсаю салфетки.
 

у входа в тихий грот небесный…

 
у входа в тихий грот небесный
цветут люпины на пути
и очень тесно очень тесно
от их цветения в груди
 
 
и слышен в тишине сердечной
минорный вальс пчелиный гул
а вся поэзия конечно
у их цветения в долгу
 
 
трансцендентальность легковесна
короче шаг короче шаг
таким же отсветом небесным
переливается душа
 
 
лиловых сумерек нездешность
и опьяняющая власть
когда внутри копилась нежность
а подступила к горлу страсть
 

Чего ещё

 
весны зелёное пространство
чистопромытое окно
пичужек ветреность и пьянство
люблю давно
 
 
моей собаки взгляд потешный
четыре верные ноги
и одувановую нежность
дунь и беги
 
 
тишайших строчек зазеркалье
дороги к дому рваный шов
грамм двести музыки в бокале
чего ещё
 

Этюд в летних тонах

 
Эх, тропинка, пылинка… Вой.
Это воет газонокосилка.
Это счастье со мной, с тобой.
Раз – берёза и два – осинка.
 
 
Это летняя трын-трава.
Пробежит муравей по краю…
Мы знакомы с тобой едва.
Муравей, я с тобой играю.
 
 
Ножки тонкие, тельце – пшик.
Утро медленное в посёлке.
Мураши мои, миражи,
золотые литые пчёлки…
 
 
Солнце чертит по небу круг —
здравствуй, чтобы опять прощаться.
Крылья бабочки – стук-постук,
будто сердцу всегда шестнадцать.
 

и эта музыка живая…

 
и эта музыка живая
как будто рана ножевая
горбатый мост река в ладонях
и ты хоть я тебя не помню
медовый луч по краю облак
туманов сумеречный войлок
мгновенья радости пустяк
моргнувшей бабочкой летят
на свет на лампочку в окошке
помедлят чуть и станут прошлым
 

Плюшевая тоска

 
Куда ни кинешь взгляд —
лишь степь да степь.
Я маленькая, мне бы всё успеть:
и дерево, и сына, и строку,
и плюшевую в розовом тоску.
 
 
В руках сжимаю страх и чемодан,
а к горлу подступает темнота.
Но всё равно шепчу с надеждой – дай!
Одноэтажный с пирогами рай.
 
 
И дом такой – чтоб он вместил прогресс,
чтоб сам по лестнице на дерево залез,
там окна в пол, а я смотрю в закат,
на жизнь внизу и осторожно – над.
 

Что после нас останется? Трава…

 
Что после нас останется? Трава,
сорняк, проросший через тьму и время,
и пять, ну, может, шесть стихотворений.
И на траве слова – дрова-слова.
 
 
Куда б ни шла – приходишь без пяти.
Спешишь, но знаешь: то, что было, – будет,
и снова кто-то искренне полюбит,
домой придёт и чайник вскипятит.
 
 
Всё будет так и повторится вновь,
как и до нас не раз перерождалось.
Не плачь сама и не дави на жалость,
рифмуй легко и выбери любовь.
 
 
Вот этот свет, мерцающий в окне,
и птиц ночных в тончайшем оперенье, —
всех помести в одно стихотворенье —
на чистый лист, на первобытный снег.
 

на кухне чай в окне ворона…

 
на кухне чай в окне ворона
какой-то мультик на ТВ
запутан провод телефона
кроссворд открыт сто лет на «в»
 
 
в прихожей припаркован велик
где трель звонка и солнца штрих
всё так же жив курилка Ленин
живее всех других живых
 
 
я мучаю фортепиано
и форточка трепещет в такт
кап каплет радио из крана
о том что было кап да кап
 

Время и стекло

 
Это быль, но, в общем, что такого —
слов пустых трамвайный перестук.
На часах застыло полвторого,
ничего такого, liebe друг.
 
 
Чая заварить, нагнать бы жути,
мол, жила, как в сумрачном лесу.
Но с разбега мне подставит руки
старый дуб с кукушкой на носу.
 
 
Ласточки, летящие с весною, —
выйди, поприветствуй в небе их.
Пусть летят – я им окно открою,
что ещё осталось, liebe dich.
 
 
Нечего сказать, могло быть лучше,
но с водой весенней утекло.
Белый свет, сияющий, отпущен
и горит сквозь время и стекло.
 

Пока пишу

 
Ударишься мизинцем – зло не спит —
и в темноте нашаришь выключатель.
А просто жизнь – сплошное поле битв,
и каждый в ней игрушечный солдатик
с ружьём, котом, со стопкой старых книг,
с бессмысленной мечтой о вечном лете.
Но вечно длится только этот стих —
лишь прошлогодний снег в пустом конверте.
И тихо станет так – уйдут часы
дворами до знакомой теплотрассы.
Увидишь и сморгнёшь меня, как сны,
мне не впервой – я рядовой запаса.
Дыши в затылок, видишь, как блестит
старинное ружьё в сыром простенке.
Пока пишу, пока не кончен стих,
как падал снег на белые коленки.
 

От зёрнышка

 
Где любовь пропадала, ушёл и страх —
по задворкам мира, по краю спален.
Упорхнула певчая птица Ра.
Мы так долго жили, что жить устали.
 
 
Говорили о важном – о снах, делах —
и смотрели волны – они шумели.
И в пугливых призрачных облаках
мы себя нечаянно разглядели,
 
 
где хрустальна нежность и му-зы-ка
мокрым носом тычется в божьи руки.
В переводе с ангельского языка
мы – лишь звуки.
 
 
…Зреет яблоко и озаряет сад,
с ветки падая, бок подставляя хрусткий.
Ни полслова больше, ни сна назад —
это мы, от зёрнышка до закуски.
 

Кто останется

 
это кто там сидит на полночной трубе
так похожи на нас эти А эти Б
их курчавых голов ослепительный свет
растекается над и плывёт по Москве
 
 
кто останется кто досидит до утра
это точно не Б это может быть А
коченеет под утро труба как труба
я не знаю кто выдумал слово судьба
 
 
почему онемевшие птицы строчат
в небе тонком знакомое слово печаль
свет течёт заливая прохожую жизнь
А прошу усиди Б прошу удержись
 

В трёх соснах

Истончается осени профиль…

 
Истончается осени профиль,
чуть острее и жилистей век.
Будем пить свежесваренный кофе
и грустить по опавшей листве.
 
 
Будем жить без оглядки на случай,
легковесное время губя,
и смотреть, как червлёная туча
всё заметней уходит в себя.
 
 
Как прижмётся дитё и заплачет,
в материнский уткнувшись подол.
Просто маленький плачущий мальчик.
Просто детские слёзы с водой.
 
 
Просто случай прижаться и слушать
растревоженный гомон ворон.
Никогда будто не было лучше
изумлённых редеющих крон.
 

Ни слова об осени

 
Можно остановиться,
смотреть на свет —
тонкий, прозрачнее маминой лёгкой шали;
слушать, как пузырится в саду ранет,
время застиранное ветшает.
Будто бы резкость наводишь – вот
прошлое в оптике проступает:
сын-первоклассник из школы вчера идёт
и по пути из курточки вырастает.
 
 
Пауза виснет в тёмном углу двора.
Форточка хлопает, воздух глотая пресный.
Каплет ритмично (как не устанет?) кран.
Завтра, вчера, сегодня,
сейчас и присно…