Текст книги "Прежде чем сдохнуть"

В общем, более-менее соображающему читателю уже не сложно предугадать, каков финал других историй этого автора. Вот, например, чем кончил почтальон, однажды нечаянно потерявший письмо из почтовой сумки? Или что случилось с человеком, который в молодости отказался выступать свидетелем в суде, потому что пожалел времени на хождение по инстанциям? Или что стало со строителем, плохо установившим детские качели, которые потом упали и придавили ребенка? Или с кондитером, который по небрежности просыпал орехи в начинку творожных пирожных и продал одно из них человеку, у которого даже крошка ореха вызывает аллергическую реакцию – отек Квинке?

Понятно, что все эти люди кончили плохо. Просто ужасна их судьба. Если бы у меня была хоть малейшая склонность к паранойе и чуть менее глумливый настрой по отношению к авторше текстов, я бы, наверное, начитавшись ее рассказов, заперлась в комнате и боялась бы и пальцем пошевелить – как бы чего не вышло!

Когда я уже засела писать разгромную критическую статью про загадочную Т., мне вдруг стало ее жалко. Похоже, она и так пребывала в перманентном состоянии паники. «Надо, пожалуй, вначале навести справки, кто скрывается за этим псевдонимом, и убедиться, что авторша в хорошей психической форме, а весь этот мрачняк – просто специфическое чувство юмора, – решила я. – А то мало ли что? Вдруг она и правда так экзальтирована? Тогда это черт знает чем может кончиться».

Оказалось, что эзотерически-мистические рассказики кропала та самая пыльным мешком по башке ударенная Таня. Ну, та тетка – жгучая крашеная брюнетка, которая разговаривала с остальными, как будто перед нею все время держали орудие пытки. Та самая, которая, похоже, и без критики трепетала перед всеми и каждым.

Похоже, в текстах Татьяна не прикалывалась, а выражала свое истинное мироощущение. Интересно, что же такое должно случиться в жизни человека, чтобы он уверовал, что каждый, даже самый маленький, проступок повлечет за собой в сто раз более суровую кару? За ужином я впервые посмотрела на Татьяну с интересом.

Я знала, что она вдова, что у нее есть дочка Катя, которая встречается с Наткиным сыном Олегом. И что Катя и Олег, по Наташкиным прогнозам, скоро расстанутся. И Катю это очень огорчает, а вот Соколова, похоже, очень даже не против, чтобы ее сын нашел более подходящую партию. Это и понятно – иметь Татьяну в родственницах я бы тоже не захотела.

Я решила, что если кто и знает про Татьяну все – так это Натка. Наверняка она ее под микроскопом изучила. Но Соколова неожиданно пошла в несознанку.

– Да нет, понятия не имею, с чего ее такой волной страха вдруг накрыло, – отмахнулась Наташка. – Честно говоря, я настолько не верю, что Катька и Олег останутся вместе, что даже и не присматривалась к Таньке. Типичная домохозяйка, просидевшая всю жизнь между посудомоечной, стиральной машинками и плитой. Что в ней может быть интересного?

– Ну, вот видишь, ты, оказывается, знаешь, что она всю жизнь была домохозяйкой, – уже кое-что. А кем был ее муж, что позволил себе неработающую жену?

– Кажется, каким-то доктором, – пожала плечами Соколова. – Да не знаю я. Если интересно – подойди к ней сама и спроси.

Преодолев брезгливость, я так и сделала – отправилась собирать анамнез из первых рук.

Татьяна сильно напряглась, когда я подсела к ней на лавочку в парке. Отложила книжку «Вещие сны» и сделала бровки домиком.

– Ты все время одна, тебе не скучно? – спросила я.

– Разве выглядит так, будто я скучала? – тихо сказала Таня и замолчала, ожидая, видимо, что я сейчас встану и уйду.

Ага, размечталась!

– Я хочу поближе познакомиться. Узнать про тебя.

Татьяна фирменным жестом принялась мусолить волосы, но не произнесла ни звука.

– Я слышала, что ты профессиональная домохозяйка. Я всегда немного завидовала женщинам, которым не надо каждый день с утра спешить в офис. Скажи, какое время дня ты больше всего любила? Когда все уже уходили и в квартире наступала тишина или когда все вечером собирались за ужином? – Мне казалось, что я щипцами выковыриваю устрицу из раковины.

– У нас была не квартира, а дом. И в нем никогда не наступала полная тишина. Ко мне приходила помощница, или няня, или садовник, либо я ехала по делам мужа – забрать что-нибудь, что-то передать.

Дамочка, видимо, страдала от моих домогательств, но встать и уйти у нее не хватало духа. Так бывает с людьми, не прошедшими школу жизни в больших коллективах: они не умеют взаимодействовать с агрессивной средой, они не натренировались говорить нет. Они пытаются с каждым быть вежливыми, путая хороший тон с мягкотелостью. Такие домохозяйки обычно стесняются внятно объяснить прислуге свои требования и представления об идеальной кухарке или уборщице, а потому регулярно их увольняют. Вначале они все ждут, когда же Галочка догадается, что мыть пол и одновременно часами трепаться по хозяйскому телефону с Украиной, – это моветон. Потом начинают перепрятывать телефонную трубку, но уборщица все равно ее находит и лапает грязными ручищами. И тогда, еще немного помучившись, Галочку все-таки увольняют. Без объяснения причин или лопоча что-то в духе: «Просто я решила заниматься этим сама, нам больше не нужна помощь». На место Галочки приходит Надюша, которая (вот сюрприз!) начинает жадно выцыганивать у хозяйки одежду: «Ой, ну вы же это уже полгода не носите, может, мне подарите? Н-у-у-у-у, пожа-а-а-алуйста!» Месяца три хозяйка обновляет гардероб Надюши и потом снова бормочет про то, что, кажется, горничная ей больше не по карману.

Я хоть и не стафф из Украины, но вцепиться в печень умею не хуже станичной девицы. Допрос шел вполне успешно. Но это был именно допрос: даже мне, профессиональному журналисту, не удалось расслабить Татьяну и убаюкать ее бдительность.

По завершению беседы я располагала не такой уж обширной информацией. Татьяна всю жизнь прожила замужем за врачом-психотерапевтом. Сама она окончила библиотекарский факультет Питерского института культуры и немного успела поработать по специальности – около года. В солидном московском книжном она формировала домашние библиотеки для VIP клиентов. На работе она и познакомилась с будущим мужем Женей. Для украшения новых дубовых шкафов ему понадобились книги, производящие правильное впечатление на гостей. Он был сильно старше ее, но ее это не смутило. Двенадцать лет они жили в счастливом браке, а потом зажили еще счастливее – у них родилась дочка. Тане тогда исполнилось уже тридцать четыре. И до рождения Катьки, и после Татьяна не работала, а обеспечивала дочке и мужу уют и питание. Больше тридцати лет она просидела за мужней спиной, как вдруг все закончилось. Три года назад супруг умер – что-то там связанное с онкологией. Но чуть ли не до последних дней у него была врачебная практика. Сразу после его смерти финансовое положение семьи сильно пошатнулось – деньги перестали появляться в тумбочке, и Татьяна переехала в пансион, роскошно сдав в аренду особняк, где прожила полжизни. Поначалу она была здесь самой молодой жительницей – тогда ей не исполнилось еще и пятидесяти четырех.

В общем, складывалась картина спокойной мещанской жизни, и оставалось совершенно непонятным, чем же Татьяна так по жизни напугана.

– Тань, у тебя во всех рассказах героев настигает возмездие за былые грехи. Знаешь, это произвело на меня очень сильное впечатление, сразу про себя всякие гадости стала вспоминать, и аж мурашки по коже. – Я поперла напрямик и, чтобы подсластить пилюлю, немного польстила: – Это, по-твоему, реально работающий закон жизни?

– Да, я так думаю, – сильнее прежнего напряглась Татьяна.

– Скажи, тебе приходилось сталкиваться в жизни с чем-то подобным?

– Приходилось.

– Можешь рассказать?

– Нет, не могу.

– Да ты что! Слушай, ну я не могу поверить, что у тебя в жизни были какие-то такие грехи, про которые ты даже к шестидесяти годам никому рассказать не можешь. Теперь уже можно, правда! Мне очень интересно.

Своим напором я окончательно спугнула «клиента». Но и в этот раз Татьяна не смогла попросту твердо сказать: «Нет, я не хочу и не буду об этом разговаривать. Отвали!» Она просто вскочила, прижала к груди книжку и выдохнула:

– Извини, мне срочно надо в туалет.

И засеменила по дорожке прочь.

Блин! До чего же люди странные. Сначала выковыривают из башки своих тараканов и выставляют их на всеобщее обозрение в пошлых «литературных альманахах», а потом усиленно делают вид, что эти насекомые не имеют к ним никакого отношения. Если уж их так распирает и необходимо выговориться, но не быть услышанными, шли бы, как-тот мужик из сказки, к дуплу дерева и шептали в него: «У царя рога!», а не лабали рассказики, создавая интригу, и не возбуждали у публики нездоровое любопытство.

Я так разозлилась на Таньку за ее скрытность, что решила задушить свое человеколюбие и завтра же распространить в пансионе памфлет про ее «творчество». Я ворвалась в свою комнату, открыла файл и с удовольствием перечитала, представляя, как завтра Татьяна будет рвать на себе волосы в отчаянии. Не люблю людей, которые мне не доверяют. Неужели она такая тупая, что не видит: я – тот человек, который никогда не пнет раскрывшегося ежика в мягкое брюшко, но зато может крепко вмазать фырчащему ежу, зажавшемуся в клубок?! За тупость приходится платить! К тому же надо ведь когда-то начинать запланированную работу по очищению литературного пространства от текстов сорняков.

Словом, совесть свою я успокоила быстро. Распечатала пятьдесят экземпляров критики и, засыпая, с удовольствием смотрела на белеющую на столе стопку бумаги.

* * *

Иногда мне жалко, что все это приключилось на самом деле, а не было мною придумано. Если бы я выдумывала эту историю, то конечно же прописала бы более изящную композицию. Если бы я писала художественную, а не документальную книгу, все Наткины секретики и секретища раскрывались бы в книге в той последовательности, какая наиболее благоприятна для бестселлера. Чтобы каждая тайна тянула за собой новый более существенный хук (крючок, вопрос), который держал бы твое внимание, дорогой читатель, и не давал заскучать. Но все происходило так, как происходило. Жизнь, к сожалению, не всегда следует художественным канонам. Она проще, грубее и болезненнее – это же жизнь!

И та тайна, которую, придумывай я эту историю, я зажала бы до финала, неожиданно раскрылась довольно быстро. Страничный опус про бесталанную писательницу Эсперто, развешанный по пансиону в это ранее утро, больнее всего ударил по мне самой. И ударил так жестоко, что я была счастлива, что меня хоть что-то удержало на этой земле и не дало утопиться в том самом мелководном озере с патриархальными деревянными мостками. Все-таки хорошо, что я всю жизнь мечтала написать роман и ощущала себя прежде всего писателем, а потом уже – женщиной и женой. Потому что, считай я всегда семью своей основной сферой самореализации, я бы не выдержала всей правды, которая на меня вывалилась. Но благодаря тому, что я никогда душой и сердцем семье полностью не отдавалась, теперь, когда глаза наливались горючими слезами, я говорила себе: «Ну, зато будет про что рассказать в книге». Наконец, мой литературный «запасной аэродром» пригодился.

Так вот, с утреца я вскочила, радостно зыркнула на стопку говнорецензий на говнописательницу Т. Эсперто, выудила из письменного стола коробочку булавок и отправилась прикалывать их везде и всюду. Честное слово, противница казалась так слаба и беззащитна, что даже азарт терялся. И делала я это скорей из осознанной необходимости «литературной прополки», чем из личной неприязни.

Конечно же моя маленькая шалость тут же наделала шуму в нашем сплоченном коллективе. Откуда-то быстро стало известно, что автор ядовитого пасквиля – я. И на независимого критика началось всестороннее давление.

Для начала меня попыталась вызывать к себе директриса. Она отправила ко мне посыльную, почему-то решив, что я – первоклашка, которая, трепеща, предстанет пред нею с дрожащими коленами по первому же требованию.

– С вами хотят поговорить, пойдемте, – бросила девица и командно сделала пальчиками, сжимая их в полукулачок, как будто перед забором крови из вены.

– Если ваше начальство жаждет со мною пообщаться, то я готова принять его сегодня после обеда, – повела я плечами и захлопнула дверь у нее перед носом.

Не то чтобы у меня было громадье планов на сегодня, просто хотелось продемонстрировать: правила игры здесь определяю я. Требовалось срочно выказать спокойствие духа и расслабленность. Я решила, что если сяду на берегу с удочкой, то буду выглядеть вполне вальяжно и невозмутимо. И отправилась в мужское крыло за реквизитом в виде спиннинга и червяков. Их я предполагала раздобыть у Димона – мужика, который днями напролет выуживал что-то из нашей лужи, видимо надеясь на золотую рыбку.

– Ты чего на Таньку наехала, а? – выпучился на меня он и, не закрывая рта, с угрозой ласкал языком дальнюю и труднодоступную часть своего зубного протеза с чавкающим и цокающим звуком.

– Почему наехала? – отбивалась я. – Просто высказала независимую критическую точку зрения. Каждому писателю необходима сторонняя и объективная оценка его творчества, нужен кто-то, кто укажет на сильные и слабые стороны текста, поможет в будущем избегать ошибок. Собственно, для этого и был придуман институт литературных критиков. – Я могла бы еще продолжать и продолжать отбрехиваться, но Дмитрий не был настроен слушать.

– В общем, Софа, не нервируй наших девушек! Ты что, думаешь, люди сюда из Москвы сбежали, чтобы снова нервы трепать и напрягаться? Живи и давай жить другим.

– В общем, я поняла, что удочки не будет!

Я развернулась и пошла в кают комнату, где хранились пансионные принадлежности для активного отдыха: мячи, ракетки, велосипеды и удочки.

– Еще раз тронешь Таньку, у тебя возникнут проблемы, – пригрозил мне в спину старикашка.

– Да-да, конечно! Очень испугалась! – огрызнулась я.

– Для тебя будет лучше, если ты и вправду испугаешься.

Я слышала, что он сплюнул мне вслед. Фу, какой отстойник! На Танькином месте мне было бы стыдно, обнаружься у меня такие защитники.

На всякий случай я прошлась по корпусу, обнаружила, что листки с литературной критикой повсеместно содраны. Наклеила вместо них новые, добавив в текст еще парочку язвительных предложений и поставив свою подпись – все равно все уже в курсе, что это моих рук дело. Взяла у белобрысого и косноязычного парнишки в кают комнате удочку, белую булку и отправилась к озеру.

День выдался жарким, надо мною тут же сгрудился гурт слепней и мух. Рыба не клевала. Фирменная найковская бейсболка не защищала голову от солнца, а, наоборот, работала какой-то грелкой. Казалось, что мою башку поместили в микроволновку и включили режим «гриль». А без нее глаза тут же начинали слезиться от слепящего солнца. По-хорошему, надо было вернуться во дворик пансиона, под столетние тополя, зарыться в томик Чехова и орошать себя время от времени термальной водой. Но вернуться во дворик – значило принять открытый бой. Рукопашной мне не хотелось.

Я высидела на самом солнцепеке три часа. Не поймала даже захудалого ротана. И уже изрядно злилась и на себя, и на Таньку, и на не в меру возбудившийся Димкин инстинкт защитника. Слава богу, настало время полдника, и мне пришлось смотать удочки и двигаться в сторону столовой. Иначе у меня неминуемо случился бы солнечный удар.

Похоже, все то время, пока я скармливала озеру белую булку, за мной наблюдали. Как-только я избавилась от удочек, директриса заведения – крашенная под баклажан тетка лет сорока – зажала меня в коридоре и приперла своим плоским животиком к стенке. Во все время разговора она не вынимала рук из карманов и оттого делалась похожей на эсэсовку. Как будто бы она спеленала себя по рукам, опасаясь, что не удержится и начнет меня ими душить.

– Софья Аркадьевна, вы нарушаете правила пансионного общежития, – холодно и с нажимом говорила она. – Вы читали контракт и в курсе, что разжигание всяческой розни, конфликтов, создание нездорового психологического климата в коллективе у нас запрещены. По контракту из-за ваших последних действий мы можем отказать вам в пребывании здесь. И без возврата уплаченных денежных взносов.

– Что-то я не припомню в контракте пункта, по которому я должна ампутировать себе мозг и натянуть презерватив на голову, то есть перестать критически мыслить и отказаться от выражения своей точки зрения.

– Думать вы себе можете все что угодно, но вот расклеивать на стенах негатив – нет. Имейте в виду, я сейчас вам сделала официальное предупреждение.

Обед выдался еще более нервным, чем рыбалка. Столики в нашем заведении рассчитаны на четверых. Я подсела к одиночке Алке Максимовой, потому что мне казалось, что мы вляпались в сходное положение бойкота. Но даже эта попавшая в обструкцию идиотка почему-то посчитала ниже своего достоинства общаться со мною. (Краем глаза я с завистью заметила, что Натка уже полностью восстановила свои отношения с коллективом, восседала в центре самого козырного стола в большой веселой компании и явно там солировала. И как ей это только удалось?)

Алка весь обед делала вид, что в упор меня не видит. И разговаривала она как будто не со мной, а с привидением, стоявшим за моей спиной. Даже в переносицу мне не упиралась взглядом. Слова произносила куда-то в сторону, в воздух.

Я ей говорю:

– Алка, ну хоть сейчас ты понимаешь, что общественное мнение – это пыль? И, в сущности, ты ни в коей мере не влияешь на то, что будут думать о тебе какие-то клинические идиоты, читающие газеты? Сейчас ты осознаешь всю иллюзорность публичной оценки личности? Тебя наша публика схарчила ни за что ни про что, без всякой твоей вины. И меня за полслова правды уже того и гляди в темном углу придушат. Все-таки очень глупо выстраивать всю свою жизнь «под общественное мнение». Так можно всю жизнь просидеть за шкафом.

– Ты поступила очень нехорошо, – жамкая фарфором вяло парировала Алка. – И ты напрасно надеешься найти во мне союзника. В том, что ты делаешь, ты одинока. Даже когда мне так херово, как сейчас, и все меня чморят, я не готова объединиться с тобою. Потому что это разные измерения. Ты переводишь дискуссию в плоскость эстетических оценок. А мы уже переселились в тот мир, который почти полузагробный. И в нем любые оценки неуместны. Трупаки, плывущие по Стиксу, уже не меряются размерами клитора. Единственное, чем они могут мериться, – это скоростью, с которой они приближаются к абсолютному небытию. И чем она меньше – тем лучше. Если ты хочешь оставаться в нашем предбаннике к тому миру, тебе надо пойти и извиниться перед Танькой. И забрать свои слова обратно. Тогда ты еще какое-то время сможешь жить в этом срединном мире.

Алка говорила медленно и монтонно, как повар в вегетарианском ресторане рекламирует ошпаренный шпинат. И тем ужаснее и больнее было слушать ее слова. Потому что я-то знала, что она – не из этого теста. Алка из бойцов. Она из тех, кто никогда не сдается и не прогибается под чужую жизненную позицию. Она как раз из тех, кто навязывает свой стиль жизни. В этой ее покорности большинству был какой-то душераздирающий самоубийственный настрой.

– Лично я еще помирать не собираюсь. Я, наоборот, намерена еще кому-нибудь сделать массаж щек, ягодиц и мозга путем точечных, но болезненных ударов. Не надо расслабляться!

– Зачем тебе это? – произнесла Алка. – Не в том смысле, что я не понимаю, для чего ты это сделала. Это то мне как раз очень понятно. Я хотела сказать: ты уверена, что тебе это так уж нужно?

– Хм, с чего это ты вдруг решила, что понимаешь мои мотивы и знаешь, ради чего я увлекалась литературной критикой?

– Соня, ты видела тут детей? – строго и с вызовом спросила Алка. – Нет, не видела? Потому что их здесь нет! Все, кто здесь собрался, прожили долгую жизнь и, поверь, кое-что понимают в людях. А ты вообще прозрачна и читаешься, как эти знаменитые японские лягушки с прозрачной кожей, которых вывели специально для опытов, чтобы ученые без вскрытия могли видеть, что у них там внутри происходит. Так что не думай, что ты такая уж загадка.

– Я не исключаю, что вы все и правда видите меня насквозь. И все-таки, может, расскажешь мне тогда про меня, мне будет любопытно?

– Ну, приходи вечером ко мне, расскажу.

Алка дожамкала свой ужин. Аккуратно сложила вилку с ножиком крест-накрест на тарелке. Промокнула губы салфеткой, не оставив на ней даже крошечного следа, и растворилась в дверном проеме.

Как же меня запарили люди, которые думают, что все про меня понимают! Что она может понимать про меня своим куриным мозгом, который даже такую простую жизненную задачу, как сохранение семьи, решить не смог! Но на всякий случай вечером я собиралась сходить к Максимовой. Все-таки интересно, какой образ меня сложился в массовом сознании.

После ужина я заглянула в нашу избу-читальню, чтобы набрать новых текстов мишеней для своей искрометной критики. Я уже не боялась с кем-либо поссориться, потому что усекла, что меня теперь никто здесь не любит. Так что терять нечего. Когда я с кипой страниц под мышкой выходила из читальни, путь мне преградила группа аж из троих сбиров. Верховодил группой тот самый Димон-рыбак.

– Положи на место! – скомандовал он.

– Еще чего! Дима, не лезь туда, куда тебя не просят!

– Пассажирка глухая! – с нехорошей ухмылочкой пожал плечами старый пердун, оглядываясь на своих товарищей. – Придется объяснять иначе!

И троица начала вырывать у меня страницы, активно пихая в бока и толкая в грудь.

Я была готова к сколь угодно затяжной и жестокой моральной битве. Я выдержала бы эмоционально-интеллектуальное противостояние уровня Троянской, Столетней или даже Первой мировой войны. Но оказалась совершенно не подготовлена даже к такой ничтожной физической схватке. Все-таки я привыкла жить среди другой публики – той, где самые тяжелые оскорбления наносились вербально, и даже мордобои происходили в чистом ЖЖ поле, а противники посылали друг против друга полчища букв. А тут, как выяснилось, не брезговали такой вот старомодной и брутальной манерой отстаивать свою позицию, как просто съездить противнику по морде и существенно ткнуть его под дых. Невзирая на гендер и прочие условности.

Честно говоря, я последний раз дралась почти пятьдесят лет назад, еще в школе. Когда мы с одноклассницей не поделили шкафчик в физкультурной раздевалке и, схватив друг друга за волосы, долго и синхронно тыкали одна другую лицами в кафельный пол. С тех пор больше никто ни разу не посягнул на мое физическое «я» – все больше попинывали в самомнение. Конечно же мужикам удалось отобрать у меня тексты – потенциальные жертвы. Впрочем, я проявила неожиданную для себя прыткость и пару раз хлестнула стопкой бумаг Димона по щекам. Одного из его вассалов ловко укусила за руку, а третьему расцарапала щеку и вырвала седой клок волос. Они меня тоже потрепали – позже я обнаружила, что в ходе потасовки мне даже оторвали бретельку лифчика, посадили синяк на руке и сломали ноготь.

Я была ошарашена бесцеремонностью и архаичностью выбранного ими способа решения конфликта, так деморализована, чувствовала себя такой беспомощной, что просто задыхалась. Мне буквально не хватало воздуха. Возможно, именно из-за этой гипоксии мозг повел себя странно и забросил меня вместо собственной комнаты, куда следовало бы направиться, чтобы умыться и привести себя в порядок, прямиком к Алке. А возможно, я направилась к ней, потому что последнее, что я услышала до нападения, – ее приглашение.

Я сидела перед нею пунцоволицая, в любой момент готовая разрыдаться. Алка молча наполнила джакузи, усадила меня в булькающую воду и поставила на бортик рюмку коньяка. Я выпила его, не почувствовав вкуса. Но уже через пять минут меня отпустило, тело обмякло и ноги безвольно подрыгивали в воде под напором гидромассажных струй.

Алка с удовлетворением отметила перемену в моем состоянии, сбросила свой халат и тоже залезла в ванну. Наверное, при других обстоятельствах эта ситуация – две голые тетки в довольно-таки небольшой джакузи – показалась бы мне довольно порнографической и неприемлемой. Но тут мне даже приятно было, что рядом со мною есть другой человек – теплый и живой. И он очень близко и совершенно без панциря. И с ним даже можно случайно соприкоснуться бедром.

– Ну, ты хоть поняла, за что они тебя на абордаж взяли? – беззлобно спросила Алка.

– Видимо, считают Таньку гением и светочем современной литературы, – усмехнулась я. – Кретины!

– Другие версии есть?

– Да версий может быть сколько угодно! – махнула рукой я, обдавая Алку дождем брызг. – Может, просто она им как женщина нравится? Это, пожалуй, даже более вероятно. Я вот всегда замечала – чем невзрачнее и пришибленнее тетка, тем больше у мужиков желания ее защищать. Они себя более брутальными на фоне таких замухрышек чувствуют, вот и рисуются. Вот тебя бы, такую роскошную, они в этой ситуации, конечно, защищать не стали бы!

– Ошибаешься! Если бы ты вдруг мои тексты раскритиковать решила, то и меня весь пансион бросился бы тут же защищать. Не менее рьяно.

– Да что ты говоришь?! Ага-ага! Прямо разбежались! То-то, я смотрю, они все бросились утешать тебя в дружеских объятиях после облома с завещанием.

– Облом с завещанием – это одно. А нападки на здешнее творчество – это другое.

Теория Максимовой о большой взаимовыручке в стане пансионеров и яростной взаимоподдержке творчества друг друга была такой: все эти люди, погребенные в двухстах километрах от своих прежних жизней, долгие-долгие годы серьезной и ответственной взрослой жизни отказывали себе в творчестве, в игре. Они жертвовали этим во благо кого-то или из опасений оказаться не состоятельными на этом пути. Тут же они наконец снова впали в детство и вместе с детской бесшабашностью обрели и ребяческую смелость и решимость писать, сочинять музыку, рисовать. Они делают это так, как делают малыши – не натужно, в удовольствие, не очень-то задумываясь о галереях, литературных премиях и прочих «досках почета». Но при этом они и столь же обидчивы, как дети. У них уже нет тех тормозов, которые должен иметь в себе «каждый взрослый, культурный и образованный человек», обязанный со вниманием выслушивать любую критику и вдумчиво рассматривать каждую прилетевшую в его сторону какашку. Наоборот, они могут с первозданной непосредственностью кинуть эту какашку назад – в того, кто первым начал. Да еще и своих послать по тому же адресу. Потому как каждая малейшая придирка, каждое обидное слово воспринимается ими как яростное покушение на их священное право, на их последнюю радость и прибежище – на счастье творить свободно.

– Так что советую тебе перестать кидаться литературно-критическими камнями, а то тебе может стать совсем несладко, – почти по-дружески предупредила Алка.

– Спасибо, конечно, за разъяснение местной философии, – фыркнула я в ответ. – Но я, пожалуй, не воспользуюсь твоим советом. Хотя бы потому, что для меня литературная критика – такое же свободное творчество, как для них – их буковки и рисуночки. И я так же, может, всю жизнь хотела попинывать бесталанных писателей и художников, как тем хотелось писать и рисовать. И ограничивать свою собственную свободу ради своего и их комфорта я не собираюсь. Мне, в принципе, тоже нечего особенно терять. И я тоже в том возрасте, когда уже не боюсь подраться за свой кайф. Мне теперь не надо быть ходячей милотой и всем нравиться.

– Дело твое, я предупредила. От всей души.

Алка пожала костистыми плечами, приподняв их над водой, и я убедилась, что декольте у нее действительно сморщенное, как я и предполагала. На коже уже заметно проступала старческая пигментация – как желтые масляные брызги на стене возле кухонной плиты у хозяйки неряхи. Я внутренне порадовалась сравнению: моя кожа с возрастом, наоборот, приобрела нежно уязвимый вид розоватой и сухой рисовой бумаги.

Я поняла, что засиделась, и стала вылезать из джакузи. Пока я обтекала на резиновом коврике и растиралась махровым полотенцем, в голову пришла совершенно гениальная идея.

– Алка, а хочешь, я тебя разом со всем нашим пансионом помирю? Будешь опять «звезда номер один»? Эти идиоты опять начнут носить тебя на руках и называть лучшей писательницей богадельни?

Алка для приличия чуть-чуть посопротивлялась моей затее, но по возбужденному румянцу, разлившемуся по ее выступающим скулам, я поняла: идея ей нравится. Ей и правда хотелось бы снова влиться в старческую тусовку и блистать в ней примой-балериной.

– Только без обид, о’кей? – покровительственно уточнила я, стоя в дверях комнаты Максимовой. – Это наш с тобой секрет, и никто не должен знать. Иначе твое положение сделается еще хуже, чем сейчас. Усекаешь?

Алла кивнула.

* * *

Оживить всеобщую любовь к Максимовой оказалось совсем не сложно. Ругательная рецензия на ее бездарные книжки уже давно пульсировала в чреве моего ноутбука. Оставалось ее просто распечатать и развесить на видных местах до завтрака.

Фланируя между столиков в легком сарафане и короткополой соломенной шляпке, я с удовольствием видела по лицам питающихся, что они уже вкусили моей вербальной отравы и она вызвала в них глубокое волнение желчи. Признаться, я ожидала, что кто-нибудь набросится на меня в истеричном запале прямо тут же, среди тарелок с кашками и фруктовых салатов. Но все только молча таращились на меня и поигрывали желваками, тщательно перемалывая пищу. Никто не проронил ни слова в мой адрес. Я даже как-то слегка разочаровалась. Неужели мне так быстро удалось загнать этих мелких хищников на тумбы всего вторым ударом хлыста? Ну и слабый же народец! Не могут оказать сопротивления дрессировщику одиночке!

С завтрака я возвращалась с видом королевы победительницы. Прямо какой-то Елизаветы I. Но радовалась я рано: в комнате меня ждало письмо. Его просунули под дверь, пока я давилась крупно порезанными кормовыми бананами в столовке. Послание кратко, но увесисто угрожало:

«Дрянь!

Ты не поняла по-хорошему, будет по-плохому. Тебя предупреждали. Приходи сегодня в 15:00 за сгоревший магазин и защищайся. А если ты не придешь, то

а) ты проиграла и сдалась;

б) тогда мы придем к тебе сами, только ты уже не будешь знать ни места, ни времени столкновения.

Р. S. Советуем приготовить к 15:00 речь с извинениями и искренним раскаянием. Это в твоих же интересах».

Письмецо меня изрядно повеселило. Я прямо ржала в голос. Но к смеху примешивалось какое-то нехорошее чувство реальной опасности. Оглядываясь, я бесшумно прокралась по темному коридору, перекатываясь с пятки на мысок. Свет в это ущелье проливался лишь из окна в торце здания. И когда днем выключали электрическое освещение, то воспаленному воображению в каждой дверной нише мерещилась притаившаяся темная фигура.