Текст книги "Молёное дитятко (сборник)"

Страх. И что-то еще
(1948)

О том, как ее арестовали, мама рассказывала много раз. Интересная была история… Для разных людей по-разному интересная. А для меня – вся и всегда.

Дело было сразу после Нового года. В те послевоенные времена новогодний праздник был коротким, на один вечер, а зимы стояли морозные и длинные-предлинные. Праздновать народу было особо нечем, продуктовые карточки отменили, но продуктов-то больше не стало, и цены выросли… Так вот, ясным утром 1 января, когда солнце только успело подернуть сиянием стальные небеса, моя будущая мама бежит на работу, в то время как сын ее, будущий мой старший брат Витька, бежит по той же улице, но в другую сторону – в третий класс мужской школы (в те времена обучение мальчиков и девочек было раздельное). Оба бежали весело. Потому что с морозной улицы оба попадут в тепло. Для Витьки в школе сразу запахнет из буфета горячим какао и пончиками, жаренными в постном масле и чуть присыпанными сахарной пудрой. А у мамы на работе будет жарко пахнуть гороховым супом из курсантской столовки…

Бегут они, стало быть, в разные стороны по Куйбышева и ничего не знают. Ни на каком они свете, ни что на самом деле происходит в их судьбе. Мама понятия не имеет, что она вот уж три дня, как беременна мною. А Витька строит практические планы про пончики, про то, как полагающиеся ему два пухлых комочка теста в пудре можно обменять на буханку серого хлеба…

Далеко уже мои будущие родственники разбежались, и мама вдруг слышит, как с другой стороны узкой улицы из-за стоящего стеной сугроба ее окликает высокий мужской голос:

– Якубова! Агния Ивановна! Подождите минуточку!

У того, кто окликнул, только ушанка со звездочкой видна, и только тогда, когда он подпрыгивает. Но Агния Ивановна его узнает, это Горохов Анатолий Петрович, директор клуба Военно-морского авиационно-технического училища, сокращенно ВМАТУ. Капитан Горохов – прямой начальник художницы Якубовой, и мама ждет, когда он перевалится, как через бруствер, через свой сугроб, перебежит в скользких хромовых сапогах через проезжую часть улицы, преодолеет еще один сугроб, чтоб оказаться с нею лицом к лицу. И вот это происходит.

Все в училище: и курсанты, и педагоги – ходят в морской форме, все, кроме особистов и политработников. Особисты носят черные кожаные куртки. Горохов – политработник, форма скучная, общеармейская. И сам он довольно-таки маленький, скучный, но не вредный. Начальник как начальник. Однако что-то он сегодня сияет необычайно, и серые его глаза поголубели… Выпил, что ли?

– Новый год, Агния Ивановна! – радостно сообщает Горохов, снимает перчатку и протягивает руку. – С Новым годом!

Снимать варежку на морозе холодно, и ноги в ботиках у мамы мерзнут. Но правда же, праздник, правда!.. И она жмет протянутую теплую руку своей холодной, и даже как-то радуется этому нежданному теплу рукопожатия. А Горохов ее руку в своей задерживает и говорит:

– Агния Ивановна, я ведь прямо сегодня уезжаю в Москву… Повышение мне вышло, еду на курсы следователей!.. – И глаза такие проникновенные, даже слеза в них, похоже, мерцает, наплывая на узкий зрачок. – Вряд ли мы с вами еще увидимся. Я очень вам за все благодарен. Прощайте!..

Он трясет руку художницы, отпускает, браво отдает освободившейся рукой честь, и – кррру-гом! – чеканит шаг к своему светлому московскому будущему.

«Что это было?..» – думает некоторое время художница, но вот уже и массивная дверь ВМАТУ туго открывается, и супом уже пахнет, не гороховым, правда, но перловым с солеными огурцами, рассольничком на бульоне пахнет, и курсанты по коридорам снуют, здороваясь, и работа Агнию Ивановну ждет срочная… И, возможно, мой тайный папа, выпускник училища, задумчивый красавец в военно-морской форме с треугольником тельняшки, выглядывающим из-под линялого синего воротника – вдруг да и заглянет в мастерскую художницы на пять минут… Не заглянул. И мама не запомнила этот день. Запомнила только утро и странную встречу с директором клуба Гороховым. Время промелькнуло незаметно.

А вечером, практически в ночь, Агнию Ивановну Якубову пришли арестовывать.

Они с Витькой уже поужинали ячневой кашей и морковным чаем, причем к чаю Витькой был припасен один из двух пончиков, которые он не стал менять на буханку серого хлеба, а, напротив, один съел после жидких обеденных щей, а второй принес домой, чтоб поделиться с мамой… Вообще благополучие дома и семейный уклад давно, с детского сада, были на нем: он и карточки отоваривал, и каши варил – мама в войну работала на заводе с восьми утра до десяти вечера, танки и самоходки камуфляжем расписывала…

Витя, уже сытый и не озабоченный, лежал в тепле на своем узком диване, обняв старого медведя, с которым не желал расставаться, несмотря даже на свою взрослость, а мама сидела у него в ногах и читала ему страшную сказку Шарля Перро «Мальчик-с-пальчик», и глаза у Витьки уже слипались. Раздались в коридоре не соседские, не шаркающие тапочками, а дробные мужские шаги, басовитые голоса… Вот уже и с дверью они поравнялись. Да и затихли на миг. И стук в дверь раздался, крепкий, но не скандальный, трехразовый.

– Не заперто! – громко сказала мама.

И вошли в комнату четверо. Вернее, трое в штатском. А четвертый, молодой, в шинели и с винтовкой, остался стоять в открытых дверях.

Витька испугался. А мама – нет. Потому и не испугалась, что Витька испугался. Надо было этот его страх своим бесстрашием немедленно прекратить.

Тот штатский, что с портфелем, ни о чем не спросил, просто сел на ее кровать и портфель рядом с собой на кровать же поставил. И сказал двоим штатским, не глянув на них:

– Приступайте.

Он как будто знал, что Якубова все сама знает – кто они и зачем здесь. А сам он был следователь. Она же и правда знала, не все, но главное: ее пришли арестовывать. Известно: «У нас зря не сажают»; и еще поговорка частенько тогда в разговорах мелькала: «Стреляй по кусту, виноватый отыщется». Все, каждый был в чем-нибудь да виноват.

Но все-таки – за что?

Ну, например, лично она, Агния Ивановна Якубова, мало того, что выросла в семье ссыльного меньшевика, так еще и страшно задолжала за жилплощадь, вот уже за год, и долг растет каждый месяц… Настолько это последнее обстоятельство было безнадежно, что она и думать об этой своей вине не могла. Ужас… Но в тот момент моя с Витькой мама ни об этой вине, ни о каких других возможных винах не думала. Потому что ее храбрый самостоятельный мальчик – испугался. Только об этом она и думала.

Человек с портфелем сказал своим сотрудникам:

– Сначала шкаф и чемоданы.

И они немедля стали вываливать из шкафа и двух чемоданов все подряд на пол и ворошить все это – в основном летнее тряпье и бельишко – в поисках неизвестно чего. А человек с портфелем неожиданно стал на старое кресло сапогами и начал внимательно рассматривать книжные полки, проводя по корешкам освобожденной от перчатки рукой.

Художница заинтересовалась этим человеком, по-видимому читателем книжек, и спросила голосом громким и даже почти веселым:

– Простите, вы, может быть, вначале мне что-то объясните или документ какой-нибудь покажете. Вы кто?

Человек оглянулся, удивленно посмотрел на Якубову и ответил, но не Якубовой, а одному из своих:

– Покажи ей ордер… – и снова продолжил разглядывать и оглаживать книги.

Якубова попыталась прочесть сунутую ей мутную бумагу, в которой она была поименована, и ничего в бумаге не успела понять. Потому что в это время на Витьку со шкафа, который трясли, свалился небольшой школьный глобус, подаренный ему на день рождения бабушкой. Витька его схватил. Но ближний дядька глобус у Витьки тут же забрал… и резанул по нему неизвестно откуда взявшимся в руке ножом. Глобус распался на две пустые половинки, а Витька вдруг изо всех сил саданул дядьку по голове своим тяжелым и жестким медведем и заревел так громко, так отчаянно, что стоявший на пороге солдатик с винтовкой вошел в комнату и закрыл за собою дверь. Стало тесно.

Витька продолжал орать, а из глаз его сыпались крупные слезы. Он перестал бояться. Он был в ярости.

– Заткни его! – крикнул любитель книг непонятно кому, продолжая стоять на кресле.

Мать буквально повалилась на сына, заслоняя его ото всех четырех мужиков, заполнивших небольшую комнату, обняла его за голову, принялась целовать и шептать-шептать какие-то такие слова, каких и не ждала от себя… Витька стал затихать, шмыгать носом, и внезапно просипел матери в ухо: «Ты сказку не дочитала!.. Дочитай сказку!»

Мать его сразу поняла: у страшной сказки должен быть хороший конец. Она повернула Витьку лицом к спинке дивана, взяла книжку и продолжила читать сказку «Мальчик-с-пальчик» с того места, где остановилась: братья пришли к домику в лесу, дверь им отворила жена людоеда, и Мальчик-с-пальчик учтиво к ней обратился:

«… – Мадам! Мы потерялись. Не будете ли вы так добры разрешить нам переночевать здесь?» – «Ах вы, бедные крошки!» – запричитала женщина. – Знаете ли вы, что этот дом принадлежит страшному людоеду, который обожает маленьких мальчиков?» – Сбившись в кучку, холодные, промокшие до костей, голодные мальчики топтались у двери. – «Что же нам делать? – спросил Мальчик-с-пальчик. – Если мы опять пойдем в лес, волки уж точно съедят нас…» – «Хорошо, – ответила жена людоеда. – Входите и согрейтесь у огня…» Но едва мальчики успели просушить свою мокрую одежду, раздался жуткий стук в дверь. Это пришел людоед! Его жена быстро спрятала детей под кровать. – «Я чувствую запах живого мяса, – заревел людоед…»

Мать читала сыну сказку то нежным голосом Мальчика-с-пальчика, то глухим и скорбным голосом людоедихи, и особенно ей удавался скрипучий, жуткий бас самого людоеда. Она читала, не поднимая головы от книги, а гости в штатском продолжали шуровать в шкафу и под кроватью. Они что-то такое подходящее находили, что-то обговаривали. «Да брось ты это!..» – говорил один. Второй кряхтел и шелестел. А следователь – тот, что стоял на кресле, – поглядывал сверху и негромко командовал: брать, не брать…

Страшная сказка про Мальчика-с-пальчика кончилась, и, можно сказать, хорошо кончилась, правда, как-то не навсегда, не окончательно… ведь у людоеда остались еще две дочери-людоедки. Но, в общем, все обошлось. Витька лежал тихо и даже, возможно, заснул, а мать все боялась остановиться и начала следующую сказку: «Кот в сапогах». Вдруг тот, что топтался на кресле, внезапно и с треском протоптал сиденье одним из своих сапожищ и, матерясь, повалился на пол. Его попытались подхватить подчиненные, не очень-то у них получилось, и коротенький начальник, выворачивая ногу, шмякнулся на пол, на груду тряпья. Якубова оторвала взгляд от книжки, замолчала, но Витька заныл жалобно, и мать продолжила читать. Однако все, что она увидела, подняв в тот миг голову, навсегда и очень подробно врезалось ей в память. Разгром, посреди которого топчутся два урода в суконных полупальто и барашковых шапках, а беспомощный потный толстяк в стальных очках лежит на груде истоптанного барахла и прижимает к животу три книжки, снятые с полки. Она узнала их. Книжечка в кремовой суперобложке – стихи Поля Валери, толстый фолиант с красным обрезом – старая Библия на немецком с гравюрами Дюрера, а серо-зеленый изящный томик – «Германия. Зимняя сказка» Генриха Гейне в переводе Тынянова. И вступление в эту самую «Зимнюю сказку» зазвучало в голове моей мамы: «Ненастный месяц ноябрь стоял, дни становились печальней, ветер с деревьев листву срывал, я ехал к Германии дальней… И только к границе я стал подъезжать, чувствую вдруг – встрепенулось что-то в груди, а на глаза даже слеза навернулась. Немецкая девочка пела там, пела с искренним чувством, но страшной фальшью… Ужасно я был тронут ее искусством!..» Строчки прозвучали голосом погибшего в тридцать восьмом году Витькиного отца. Он и подарил своей Агнии этот серо-зеленый шершавый томик с забавными рисунками пером и с длинной, сложенной вчетверо картой путешествия поэта Гейне по Германии…

Она поймала взгляд солдата, который сидел на ее кровати, опираясь на винтовку. Он сидел без шапки и оттого был совсем уж молодой и встрепанный. Он ждал сказку и смотрел не мигая. И мама моя поняла, что даже если Витька уснул, то слушатель у нее все-таки остался. Она продолжила чтение; и обыск продолжился.

Все закончилось перед рассветом. Улик и вещественных доказательств – блокнотов, семейных фотографий, рисунков углем, писем – оказалось много, их закатали в лист ватмана с каким-то наброском и обвязали бельевой веревкой. Якубовой было велено захватить узелок со сменой белья и больше ничего не брать.

– А что будет с сыном? – спросила моя мама и сама услышала, как дрогнул ее голос.

В это время любитель книг аккуратно складывал в свой портфель те три тома, с которыми он свалился с кресла, и еще несколько тщательно и со вкусом отобранных раритетов. Остальные книги Якубовой за ненадобностью валялись на полу – выпотрошенные, с оторванными корешками. На вопрос о сыне следователь ответил, не оглянувшись:

– В течение трех дней его заберут в детприемник.

– Зачем в детприемник?! – закричала моя мама. – У него есть бабушка, есть тетка… Они живут в трех кварталах!..

И она бросилась к спящему Витьке, стала его будить, тормошить, кричать в ухо:

– Витя, проснись! Тебе нужно к бабушке! Срочно к бабушке! Витя, проснись!.. Тебя бабушка ждет!

А Витя не просыпался. Он спал со своим медведем, и только губами причмокивал, и улыбался счастливо…

Солдат послевоенного призыва стоял со своей винтовкой посреди разгромленной комнаты, хрустел сапогами по разбитым чашкам, по рассыпанной ячневой крупе и раздавленным рамочкам с фотографиями. Он вдруг представил себе, что утром этот мальчик, которому каждый вечер на ночь читают страшные сказки с хорошим концом (а ему, солдату, в детстве никогда, никогда не читали сказок!), что мальчик этот проснется со своим медведем в этой страшной комнате, по которой прошлись людоеды… Солдат не знал, что делать. А усталые штатские дядьки знали, что делать: они поволокли кричащую Якубову к выходу.

За дверью она замолчала. Она увидела, что в бесконечной ее коммуналке, в коридоре, тянущемся на целый этаж, – почти все двери приоткрыты. Соседи не спали и знали, что ее уводят. Впереди по коридору шел, заметно прихрамывая, следователь в очках и с портфелем, за ним двое в каракулевых шапках, за ними она, а сзади парень с винтовкой. Солдат беззвучно плакал крупными слезами, почти как Витька, когда у него разрезали глобус. Он не торопил Якубову. А она задерживалась у каждой приоткрытой двери и громко шептала в щель:

– Сообщите Витиной бабушке! Сходите на улицу Попова, дом 8!.. Пусть бабушка заберет Витю! Мальчик остался один!..

И снова шептала. И в следующую щель. И снова.

Как выяснилось позже, никто из соседей не сходил на улицу Попова. Они прожили в этой коммуналке бок о бок с Витей и Агнией Ивановной почти всю войну. Неплохие были люди, а были и почти совсем хорошие… Они и жалели друг друга, и выручали, когда могли.

А тут они – не могли.

Страх. Вот что. Страх не дает людям быть людьми.

Они все боялись. «У нас зря не сажают», – только и думали они. А ведь каждый был в чем-то да виноват! У всех была своя вина. Почти у всех были родственники из прошлой жизни. Почти у всех – нетрудовые доходы. Многие скручивали электричество со счетчиков. У кого-то кто-то сгинул без вести на войне. Почти каждый знал и рассказывал анекдоты. Вредителями были все поголовно, потому что все у них падало со страху из рук и ломалось… Но у всех были еще и свои, собственные дети, внуки, больные родители. Они боялись если не за себя, так за них.

Никто никогда не узнает, через сколько дней, как и кто увез моего старшего брата Витю в детприемник. Бабушка узнала об аресте дочери и исчезновении внука в воскресенье, когда пришла навестить их с гостинцами – двумя мочеными яблоками и капустным пирогом. Она увидела опечатанную дверь и все поняла. Внука она искала несколько месяцев и нашла в больничке при детприемнике в городе Свердловске, с выбитыми зубами и умирающим от крупозного воспаления легких. Бабушка взяла его домой и не дала умереть.

Когда мама вернулась из лагеря, Вите было уже пятнадцать, он учился в строительном техникуме, увлекался шахматами и парашютным спортом, жил в общежитии. Все обошлось. Почти все обошлось.

Он спросил:

– За что тебя посадили, мама?

– Ни за что, сынок.

– У нас зря не сажают, – сказал Витя.

Потом у него это прошло, он пришел в себя. И вырос в бесстрашного и свободного мужчину. Но этот изначальный всеобщий страх… и чувство вины! Боже мой… как же долго, как бесконечно долго это с нами со всеми было!..

Однако самое удивительное в этой истории состоит в том, что Агнию Ивановну Якубову арестовали по доносу директора клуба ВМАТУ капитана Горохова. Это выяснилось на первом же допросе. То, что Горохов донес из заурядных и разумных карьерных соображений, к тому же почти ничего не наврал – так, акценты сместил, – арестованная вполне осознала и не удивилась. Это было по тем временам в порядке вещей.

Но до конца своих дней моя мама не могла понять: зачем в новогоднее послевоенное утро прошедшему фронт и выжившему тихому Анатолию Петровичу Горохову так смертельно захотелось перевалить через бруствер сугроба, ринуться, как в атаку, через полосу отчуждения, чтоб на прощанье заглянуть в глаза и пожать ей руку? Что творилось в его голове, почему светились голубизной его обычно такие скучные, серые глазки?.. Вот тайна… Зачем Иуда целует в уста?

Суд как театр
(1948)

Суд был закрытым. Но в коридоре места не было, и всех свидетелей пустили сразу в зал. «Народу было – как в театре», – много лет спустя вспоминала о суде над Агнией ее подруга детства Ксения, она тоже была свидетель обвинения и зритель в зале.

Маме еще в тюрьме дали прочесть дело, так что она знала, что свидетелями стали все. Стало быть, все, даже мой отец, придут. Агния, как могла, подготовилась. Моя бабушка с передачей прислала свою старинную белую шелковую блузку с отложным воротником, а еще специально связанную для беременной дочери большую запахивающуюся кружевную накидку из синего мулине, она уютно и не без изящества прикрывала плечи и большой живот. Шел восьмой месяц беременности, август наступил.

Когда-то мама мечтала стать актрисой. Не стала в силу многих горьких, а также смешных обстоятельств… Но это было во взрослые молодые годы. В детстве же она любила рисовать и в шестнадцать лет легко поступила в родном городе в художественный техникум. Студенчество оказалось самым счастливым временем, она жила в общежитии в центре города, все студенты как-то да подрабатывали, так что с голоду не пухли, выпускали стенгазеты, ездили на этюды, бегали в театр на галерку, а как-то раз в город приехал Владимир Маяковский, читал стихи и устроил диспут: «Суд над современной поэзией». Он, футурист, был и обвиняемый, и защитник, и судья. Прокурором выбрали местного акмеиста Толстолобова, которого Маяковский стал звать то Лобов, то просто – Толстой. Прокурор-акмеист злился, и почему-то это было страшно смешно моей семнадцатилетней маме. Маяковский легко и блистательно вел процесс, играючи… и подумать никто не мог, что через три года, в тридцать семь он умрет…

Никто, никто ничего не знает.

И вот тридцатисемилетнюю Якубову привезли в суд, прямо из тюрьмы – на ее собственный процесс.

Августовский день, теплый, но не жаркий, небеса высокие, с облачками… Она всю эту свободную синеву и зелень видела минут пять. В «воронке» окон не было, но когда Якубову вели с улицы Дзержинского через двор к служебному входу двухэтажного судебного здания, она не озиралась по сторонам, только в небо глядела, на вершины деревьев. А на вахте моя мама впервые за много месяцев увидела себя в случайном щербатом зеркале на щербатой же стене, и удивительным, неожиданным образом – очень себе понравилась. Беременность шла ей. И отросшие почти до плеч свободно-волнистые волосы были хороши. Но особенно, особенно празднично смотрелись белый отложной воротник из старого чуть кремового шелка и темно-синяя кружевная накидка. «…Не забудь потемнее накидку, кружева на головку надень!..» – запел баритон в душе моей мамы. И актриса, которой она когда-то хотела стать, но не стала, очнулась в ней. Агния просветлела лицом, выпрямилась, да еще и легкий румянец на скулах проступил. Так что даже полусонный дежурный, глянув на Якубову, чтоб сверить с фотографией в деле, совершенно проснулся и долго не мог отвести взгляд. Агния это заметила, чувствуя абсолютное спокойствие и уверенность в себе. Удивительное состояние – беременность. Полная самодостаточность…

До выхода в зал ее провели в небольшую комнату. Там ее ждала симпатичная женщина с ямочками на щеках.

– Я адвокат, – сказала она, роясь в сумочке. – Но для вас – государственный защитник… А прокурор – государственный обвинитель. – Она достала папиросы и зажигалку, закурила и свободной рукой ловко пролистала папки «дела Якубовой». Их было три. В первой допросы, в двух других, толстых – фотографии, письма, блокноты и рисунки, изъятые при обыске. Толстые папки защитница отложила в сторону, а первую начала просматривать с конца, пока не остановилась на первом развороте. На нем чернели отпечатки пальцев и ладоней обеих рук подсудимой. Почему-то защитница их долго разглядывала.

– Вы никогда хиромантией не интересовались? У вас очень редкая линия жизни… и вообще… – она затянулась папироской и начала быстро перелистывать допросы обратно, продолжая в том же темпе разговаривать с подзащитной. – Государственный обвинитель – наш главный соперник, он шишка, почище судьи, и ведь от него нельзя отказаться… а от меня можно! – она хохотнула и снова затянулась, продолжая листать дело. – Но что-то я не помню, чтоб от нас, защитников, хоть раз кто-нибудь отказался!.. Разве что клиент не беден и может нанять себе адвоката. Думаю, вы – не можете…

Женщина наконец посмотрела на свою подзащитную. Вид которой решительно ей не понравился.

– Что это вы так… нарядились? Вы, знаете ли, не в том положении. Судья должна проникнуться к вам жалостью. – Подсудимая молчала, разглядывая за спиной защитницы окно и тополь в нем с чуть поржавевшей листвой – осень скоро… – Вы меня слышите?.. У вас же несчастная судьба, тяжелое материальное положение, вы мать-одиночка, у вас сын-безотцовщина… и сейчас вы беременны неизвестно от кого… Кстати, от кого?

В дверь заглянула секретарь суда и сказала:

– Ирочка Борисовна, пора начинать, – и обернулась к милиционеру: – Федя, веди подсудимую в зал.

Защитница достала из сумочки помаду и, без зеркальца, но точно, как по трафарету, подмазала губы… Странное дело, маме моей страшно захотелось попросить у нее обмылок помады. Так в пересыльной тюрьме она однажды, чтоб отбить голод, попросила у охранника покурить, и он отдал ей свою недокуренную цигарку… Не задумываясь, отдал, как мужик мужику, сидящему с ним в одном окопе. Но женщине у женщины попросить помаду? Нет, не в этот раз…

И вдруг защитница взглянула на подзащитную и сказала:

– Раз уж вы такая нарядная, может и… – она, не договорив, протянула моей маме помаду. Мама, сказав: – Спасибо! – взяла ее и, так же не глядя, подкрасила рот.

Скамья подсудимых была на небольшом помосте, Якубова вошла в зал заседаний суда, легко поднялась на помост, села по центру пустой скамьи, положила по тюремной привычке ногу на ногу. В тюрьме днем ложиться нельзя. Шконку – откидную металлическую кровать – с утра поднимают к стене, и надо ждать до десяти вечера, чтоб опустить койку и лечь спать. А в семь подъем. Когда живот стал большим, мама приспособилась сидеть днем на табурете нога на ногу, еще и обняв колено, чтоб живот был снизу и с боков защищен и поддержан. И на скамью подсудимых мама села так же, обняв колено. В то же время она выпрямила спину и, наконец, посмотрела в зал, в котором все с первого мгновения смотрели на нее. Она почти всех узнала, почти каждому посмотрела в глаза, и на душе защемило. Но не слишком. Возможно, потому, что я была с нею, в большом, хорошо защищенном животе…

Моей бабушки в зале не оказалось. Оно и понятно, она не свидетельствовала против дочери, ее показаний вообще не было в деле. Бабушку не вызвали в суд.

Все с удивлением, чтоб не сказать – с изумлением, смотрели на маму. Никто до сих пор понятия не имел, что она беременна… и вот открылось. Но главное – Якубова была сейчас так спокойна, так неожиданно хороша… Только мой папа на подсудимую не смотрел. И мама на него не посмотрела, так, пробежала взглядом, и дальше… Но она успела его разглядеть и даже понять, как он и что.

Лев Маратов, Левушка – так его звали. Все годы учебы во ВМАТУ он был первый парень на деревне. Отличник боевой и политической подготовки, чемпион по шахматам, чемпион по штанге, правофланговый в строю… Родом из станицы верхнего Дона, Левушка был по паспорту русский, немного хохол, отчасти черкес, в целом – казак… Ему было двадцать три, но был он могуч и выглядел на все тридцать. И очень, очень в зале суда было ему не по себе… Умная, молодая его физиономия с точеным, чуть вздернутым носом, будто окаменела. В канун Нового года и маминого ареста, на последней их встрече Левушка был не по уставу кудряв, залезать пальцами, всей пятерней в его шелковую гриву Агнии было страшно приятно… Она знала: курсант Маратов стригся два раза в году под машинку и постепенно обрастал… В августе в зале суда мама заметила, что он недавно постригся, видимо, к началу жары в конце июня, и теперь его крупная голова заросла короткой густой шерсткой, он как бы бархатную черную шапочку надел. Был сейчас Левушка бледен, только уши розовели…

Они познакомились два с лишним года назад в библиотеке клуба ВМАТУ. Ее только что взяли сюда на работу, в место довольно сытное (штатских сотрудников кормили с курсантами), но с мизерной зарплатой. При знакомстве в библиотеке курсант Маратов взял Альфреда Брэма «Жизнь животных» – почитать в зале, а она, заполняя формуляр, положила на стол Багрицкого – взяла на дом. Левушка заглянул в книжечку, спросил, хорошие ли стихи, они встретились глазами, и мама кивнула. Брэм в могучих руках моего папы был очень, очень толстым и тяжелым, страниц за тысячу, с прекрасно выполненными рисунками всевозможных животных. Мама у Левушки еще спросила: «Кого из них собираетесь изучать, неужели всех?». Он ответил: «Начну со львов». Курсант-библиотекарь обрадовался: «Правильно, Лева! Начинать надо с себя»… С тех пор, случайно встречаясь в коридорах, они стали здороваться. Нет, она в него не влюбилась. Слишком красивый, слишком молодой. И, конечно, нравится женщинам – всем подряд. Герой не ее романа. Да и никаких романов у Агнии не было вовсе – после смерти Витькиного отца. Было, правда, замужество с Якубовым. Но никак не роман… А что Левушка? Он знал, что нравится женщинам, и ничего не имел против. Но эта (все уже знали, что она в клубе новая художница, да такая, что даже портреты умеет писать) на него ни разу не подняла глаз. Женщина взрослая, но легкая и стройная… а ведь целая жизнь у нее позади. Странная… Он в нее, пожалуй, не то чтоб влюбился, он вообще не знал, умеет ли любить. Но он «запал на нее» – вот как это можно было назвать. Разговаривал Левушка с художницей в первое время редко, она была с ним иронична, говорила как с мальчиком, участливо и только по делу, и это его раздражало. Он мальчиком вовсе не был… Она не смотрела на него. А курсант Маратов очень даже на нее смотрел – внимательными и горячими карими глазами. Каждую «случайную» встречу он готовил и ждал. Она порой это чувствовала… И все.

Но как-то раз в клубе шла «Серенада солнечной долины», в зале было битком, и, случайно или нет, они оказались на соседних местах. Тогда и возникла… любовь?.. Пожалуй – тяга. Совершенно сумасшедшая тяга… Возникла у него. Но и в нее проникла, впервые за десять последних лет. Никакого будущего у этого странного, неизбежного, не называемого чувства – не было. Так они оба думали.

На самом-то деле будущее было. Я – вот как оно называлось… Может, я все это и устроила, хотела родиться…

Вскоре курсант Маратов училище окончил и немедленно написал рапорт об увольнении, давно он об этом мечтал. Но его не демобилизовали, не отпустили. Потому, наверное, что был Лева чемпион училища по большинству видов спорта. Начальство даже сочинило для него новую должность – главный редактор многотиражки ВМАТУ. Левушка засел за брошюры по полиграфии и журналистике, придумал своей газете название «Взлет», выбил две ставки для сотрудников и взял на работу двух хорошеньких, с голодухи прозрачных, выпускниц университета, филологинь. И с этими девочками, влюбившимися в главного редактора с полуоборота, начал выпускать еженедельную газету. За эскизами заголовков, выбором шрифтов, вообще за советом он с полным основанием стал все чаще приходить к Якубовой в мастерскую. И как-то в воскресенье зашел домой. Начался неизбежный роман. О котором в училище, как ни странно, никто так и не догадался. В коммуналке соседки, то одна, то другая, встречали в полутемном коридоре высокого моряка, ну так что ж? Мало ли. Дело молодое, послевоенное… И старший мой брат Витька возвращаясь от бабушки по выходным, заставал дядю Леву дома, моряк подарил ему шахматы и научил мальчика в них играть… Как выяснилось впоследствии, научил хорошо, на всю жизнь…

В зале суда сидело еще двое мужчин в военно-морской форме, один кавторанг с кортиком, преподаватель основ марксизма-ленинизма, а второй – курсант Беня Фишер, свидетель защиты. Были в зале и друзья счастливой юности, с которыми Агния училась в художественном техникуме, были и просто друзья-приятели. Были сослуживцы по прежним работам – представитель профкома цеха военного завода, где она красила пушки, заместитель отдела кадров универмага, где Якубова работала до ВМАТУ. Небольшой группой сидели соседки по коммуналке… И еще порядочно безымянных людей со знакомыми лицами – с почты, из ЖЭКа, из библиотеки…

Мама обратила внимание на пятерых – совсем незнакомых. И неожиданно, как от озарения, улыбнулась. Какая-то драматургия ей приоткрылась… Этих пятерых, вовсе не знакомых, она принялась разглядывать внимательно, а они, напротив, сразу перестали пялиться на подсудимую.

– Суд идет! Встать! – выкрикнула секретарь суда.

Все до единого поднялись, и в зал вошла седая женщина-судья, похожая на Надежду Константиновну Крупскую, за нею – два неприметных заседателя, прокурор, адвокат. Судья шла тяжело, видно, с сердцем у нее было неважнецки, да и варикоз… Прокурор (государственный обвинитель) был молодцом – при галстуке, высокий и худой, с выправкой, уселся за тумбочкой у дальней стенки. Адвокат – государственная защитница – разместилась перед скамьей подсудимых. Процесс начался со слов и процедур, не имевших значения. Моя мама их как-то совсем пропустила. Еще и потому, что после крика «Встать!» она почувствовала страшную тревогу, провальную… Именно как актриса, уже вышедшая на сцену и вдруг забывшая текст. Да, она читала дело, то есть знала пьесу в общих чертах – показания-роли всех действующих лиц были ей известны. Но ей-то что делать и говорить прямо сейчас, на этом помосте! Ни суфлера, ни режиссера… Она хваталась за соломинку, ведь были, только что были какие-то подсказки, от этой вот адвокатши, там, в комнатке за сценой, в гримерке с губной помадой… И еще – пятеро незнакомцев… Кто они и зачем?! А ведь точно – зачем-то!.. Подсказки были. Но все сплыли.