Текст книги "Молёное дитятко (сборник)"

Утопленник
(1957)

– Я тебя откуда-то знаю, – сказал он. – Ты кто?

– А ты кто?

– Утопленник, – ответил он и рассмеялся.

Медленно-медленно всплывает воспоминание с берега речки Бабки.

День солнечный, насквозь пронизанный студеным ветром. Еще цветет черемуха, и, стало быть, стоят черемуховые холода. Но солнце в наших краях (открытые Арктике холмистые пространства с лесами, полями, оврагами, заросшими той самой черемухой) – явление само по себе долгожданное и неустойчивое, может завтра снег пойдет. Стало быть, нет повода не искупаться. Сколько нас? Больше десяти. Больше десятка ребят. Самый заметный – Валя Кашапов, он черен, броваст, у него родинка над верхней губой. За это, а также за великолепное сочетание благородства и наглости моя мама назвала его как-то «Маркиз». Прозвищем не стало, но мне запомнилось. В нашей компании на речке Бабке есть девочки, хотя их немного. Нина Быстрых и Нина Парашютинских. И Аня Баранова. И я. Но я не в счет, я младше всех – на второй год не оставалась, в школу пошла в шесть лет… Я даже еще и не думаю, девочка я или кто.

А как же звали утопленника?

Вова. Вова Балков. Он постарше меня. Он в том возрасте, в том коротком промежутке, когда мальчик-ангел вот-вот превратится в гаденыша-подростка. Отчасти уже… У Вовы ясные, широко поставленные глаза, бледное лицо с бледными же веснушками, а губы красные и мокрые. Тем не менее можно сказать, что у него «надменный рот». Робкий взгляд и надменный рот…

Мужчина, который сидит прямо передо мной в вагоне поезда, дороден, слегка пьян и добродушен. Но я узнаю его, это действительно он, утопленник, Вова Балков. Губы красные и мокрые. Но уже не скажешь, что у него надменный рот.

– А ты Анка-Баранка! – И я с изумлением понимаю, что он путает меня с Аней Барановой. И внезапно вся история об утопленнике выливается на меня, как ушат воды из той самой речки Бабки…

«Утопленник» – так называлась игра. Игра была абсолютно проста и держалась на одномединственном запрете. Практически все настоящие игры так и устроены, они запрещают что-нибудь простое, естественное. Футбол запрещает прикасаться к мячу руками. А ведь что может быть естественней – схватить мяч руками. При чем здесь ноги, почему – только ноги?

Потому. Что игра. Нет запрета – нет игры. Настоящей игры.

В «утопленника» – игра идеальная. Единственное правило в единственном запрете: запрещается дышать. Все остальное более или менее можно. Можно выпихивать соперника из воды. Но на это редко кто решается, силы надо беречь. Можно пытаться обманывать. Например, вынырнешь, когда никого над водой, схватишь воздуха, и – ныряй снова. Выигрывает тот, кто выныривает последним, он-то и становится «утопленником». И тогда он загадывает желание, и каждый участник игры обязан его желанию подчиниться.

Валя Кашапов был чемпионом всех игр в нашем классе. И, конечно, утопленником тоже всегда становился он. И загадывал ужасные, невыполнимые желания, например – съесть муху, а если не хочешь, то должен стать «рабом». Вова Балков был одним из рабов Вали Кашапова. И я как-то раз стала его рабыней, потому что отказалась украсть у мамы пачку «Беломора». Отказалась вообще-то потому, что мама курила «Север». Валя и не знал об этом. А я не сочла нужным объяснять. Отказалась – и все. Рабство, честно говоря, было номинальным, потому что Валька был человеком рассеянным и занятым. Рабы же, как известно, чтобы жизнь им медом не казалась, должны быть мучимы, а это требует от рабовладельца столько времени и внимания… Валька отвлекался, и наше рабство, словно в песок, уходило.

Теперь об Ане Барановой. У нее были русые косы и задумчивый взгляд. Это важно, потому что в те времена на танцах чаще других крутили пластинку, с которой сладкий и вкрадчивый баритон пел: «Я трогаю русые косы, ловлю твой задумчивый взгляд… Над нами весь вечер бере-о-зы, березы чуть слышно шумят… Бере-о-зы… Бере-о-зы… Родные березы не спят…» Летние танцы в Буртыме устраивали на танцплощадке в березовой рощице, вечера были долгие-долгие, светлое небо не желало становиться ночным, у нас уже глаза слипались, а родные березы все не спали и не спали… Вся наша компания полагала, что баритон поет про кукушкину рощу и про Аню Баранову.

Аня того стоила. В этой девочке, как в тихом омуте, было что-то роковое.

Что не мешало нам при необходимости звать ее Анкой-Баранкой.

До Ани Барановой Вова Балков любил только одного человека – Валю Кашапова. Он был влюбленным рабом. В этом не было ничего порочного, в те времена никому и на ум не могло прийти, что пацан может как-нибудь порочно любить другого пацана, пусть даже с родинкой над верхней губой. Про «голубых» в Кукуштане не слыхали, а слово «педераст» хоть и произносилось пацанами довольно часто (оно звучало взрывчато и со свистом, как «п-пидарасс»), но не значило практически ничего, как и любые другие ругательства, без которых не обходился ни один нормальный, и даже доброжелательный разговор. Почему-то им, пацанам всех возрастов, обитавшим в диковатой нашей местности, необходимы были именно грязные, смердящие, практически (в конкретном разговоре) бессмысленные слова-вонючки, все про одно и то же, про то, чему не было названия в приличном толковом словаре. Про секс. И прежде всего, патологический секс. То есть какого в обычной жизни не бывает, очевидные примеры неизвестны, мерцают только смутные и чудовищные догадки…

Это был специальный язык не уверенных в себе, растревоженных, малолетних и взрослых самцов, какой-то свой код. Он помогал им освоиться среди себе подобных и выжить. Пацаны ругались, как волки, лисы, хорьки метят территорию. Что называется – ничего личного.

К любви и ненависти этот их язык не имел отношения, по прямому назначению – с прямым смыслом всех слов – он использовался редко, и больше не пацанами и не мужиками, а отчаявшимися бабами преклонных лет…

Когда же при ссорах дело доходило до крайнего края – до смертоубийства, до смерти одной из враждующих сторон, – наступала пора языка немногословного, сдержанного и даже чеканного.

Несчастная любовь (когда же любовь бывает счастливой, никогда) была явлением не редким в нашей среде, но всегда тайным. Вообще никаких слов. О любви Вовы Балкова сначала к Вале Кашапову, а потом или почти параллельно к Ане Барановой, сам Вова не то что им ничего сказать не мог, а вообще никому и никогда. Возможно, даже себе. Он жил как все, цыкая слюной сквозь редкие зубы и не слишком изобретательно матерясь. Но в то же время абсолютно тайно продолжалась его напряженная, мучительная, бессловесная и безвыходная жизнь. Это было почище, чем игра в «утопленника». В игре если уж не выиграть, то можно было хотя бы все-таки вынырнуть и вздохнуть полной грудью. Вова в своей любви и проиграть не мог. Не мог вынырнуть…

Знала ли я все это в те далекие времена? Или только сейчас, когда встретилась в поезде с взрослым Вовой Балковым, меня вдруг осенило? Знала. Но и осенило тоже.

Каким образом я догадалась о Вовиной тайне, не помню. Но помню же я его лицо, тревожное, тонкое, умученное. Значит, знала что-то о нем, иначе не увидела бы и не запомнила.

Был еще один случай. Мы играли в городки той же примерно компанией, и Аня была с нами. Так вот, Вова что-то такое обидное сказал в мой адрес. Скорее всего, какую-то ерунду. Я не была скандалисткой. Но и подарков всяким обормотам не делала, так что когда он целился в любимую всеми нами городошную фигуру «ворота», я подошла к квадрату, качнула ногой городок, и «ворота» развалились. Конечно, Вова стал материться, брызгая слюной и бегая за мной по площадке. А я, спрятавшись за большой Аней Барановой, пропела известную дразнилку: «Вовка-морковка, спереди винтовка, сзади барабан, на пузе таракан…» Он и правда был похож на бледную северную морковку…

И Аня Баранова засмеялась.

А смеялась она редко.

И тут с Вовой произошло что-то чудовищное. Такое я видела много позже в фильме об оборотне, в котором играл Джек Николсон. Вова Балков в точности так же превратился в зверя, и я, действительно испугавшись, бросилась бежать. И сейчас помню всеми поджилками, как уже далеко-далеко от городошной площадки несусь по деревянным мосткам через болотце к дому Нины Парашютинских, а за мной с битой в руках несется Вова Балков, чтобы убить. И доски под ногами подскакивают в такт его прыжков. А я не чую ног (это очень точное выражение). Вот калитка уже прямо передо мной. Заперта или нет? Открыта! И я захлопываю ее за собой, а свистящая, со свинцовой блямбой на конце городошная бита, с треском ломая штакетник, брякается в закрытую калитку… Как же я могла не догадаться о Вовиной тайне!

История с битой случилась, скорее всего, в сентябре – трава на болотце была, помню, желтой… А к маю мы с Вовой Балковым и не думали о ссоре. Пронесло. Мы очень даже неплохо относились друг к другу. И ходили вместе в кино, и играли в «казаков-разбойников» в одной команде, и вот пришли на Бабку.

Я хорошо помню ритуал наших купаний. Вначале все раздевались по разные стороны куста, повисшего над водой, пацаны до трусов, девочки до трусов и маек. В самом процессе раздевания было что-то крайне волнующее и интимное, раздавался смех, с одной стороны куста хихиканье и шепот, с другой – гогот и непристойности. Но мы как бы не слышали друг друга. Потом мальчишки с воплями и уханьем прыгали с невысокого глинистого обрыва в омуток, в летние месяцы едва скрывавший макушки, а мы, девочки, аккуратно входили в воду чуть выше по течению, на отмели. Вода в Бабке всегда была ледяной, в жаркие дни июля она казалась еще холодней. Но у нас не принято было сокрушаться по этому поводу и даже обращать внимание.

В мае вода неглубокой речки поднималась после таяния снега, и поднималась много выше уровня своего песчаного ложа, достигала красной глины обрывистого берега, подмывала, растворяла эту глину, берег обрушивался, вода бурлила и закручивалась в воронки. Вода становилась «большой» и «красной», так мы это называли… Но все-таки даже в ветреные майские дни большая, красная и страшноватая вода притягивала нас к себе.

В тот день я не купалась. Болела? Болеть настолько, чтоб не купаться?.. Представляется мне, что на губах у меня выскочила простуда в виде розовых корост, и, наверное, меня знобило не только из-за холодного ветра, и, очевидно, к речке я потащилась, предварительно дав клятву маме – не купаться. Не сама болезнь, но клятва могла быть причиной моего некупанья. Я пошла как раз, чтоб убежать от болезни подальше, и потому еще, что у речки мы всегда непременно жгли костер и пекли картошку.

Печеная картошка весной, первая после зимнего перерыва… Я уже с трудом вспоминаю себя, свои поступки и их причины. Но какие-то картины и ощущения отчетливо встают иногда перед моим, как говорится, внутренним взором. И кажется мне, что в них скрывается вся правда моей, и не только моей, жизни…

Я не раздевалась в тот майский день вместе со всеми у едва подернутой зеленью ракиты, а сидела на кромке обрыва в стеганой куртке, перешитой из маминого американского жакета, у костерка, почти не заметного на весеннем солнце, но весело трещавшего на ветру, грела свою простуду и предвкушала вкус печеной картошки. И наблюдала сверху, как под майским небом, в студеной воде плещется моя компания.

Брызги долетали до меня, мальчишки плавали наперегонки, два пацана, как всегда, подныривали под Нину Быстрых и Нину Парашютинских, те визжали…

Только Аня Баранова плавала в сторонке, кружа вокруг омута под самым обрывом, на котором потрескивал костер и сидела я. Аня Баранова плавала ровными саженками, высоко над водой держа свою задумчивую голову с намокшими тяжелыми косами, распустившимися на концах.

– В «утопленника»! – закричал кто-то. – Айда в «утопленника»! – подхватили все и поплыли к Ане Барановой, к омуту под обрывом.

– Эй, на вышке! – крикнул мне Валя Кашапов. – Гляди, чтоб не жулили. И команду дай.

Я встала, подняла руку, и выкрикнула заклинание:

– Три-четыре!

Все мои друзья-приятели скрылись под водой. Только Аня чуть замешкалась, потому что отжимала зачем-то свои мокрые косы. И потому, что вообще отличалась неторопливостью.

Торопливостью отличился Вова Балков. Я еще только руку подняла, а он уже выпрыгнул своим тощим телом до пупа из воды и нырнул, мелькнув пузырящимися сатиновыми трусами, в самый омут. Считалось, что чем глубже нырнешь, тем дольше не вынырнешь. Не знаю. Вообще-то, у каждого была своя манера игры в «утопленника» и свои хитрости. Бывали умельцы, которые приспосабливали для дыхания соломинки, бывали и такие, что уверяли, будто умеют дышать ушами, для чего не ныряли вовсе, а только опускали лицо в воду. Когда в «утопленника» играл Валя Кашапов, все эти хитрости были напрасны. Он нырял глубоко, настолько, чтоб под водой сделать круг и собственноручно дернуть вниз двух-трех подозрительных ему хитрецов. И на этот раз он поступил так с одним из не пожелавших всерьез нырнуть пацанов. Сверху это выглядело восхитительно: как будто подкравшаяся щука утянула на дно утенка. Будь вода попрозрачней, то можно было бы увидеть, как длинное Валино тело мощно и быстро скользит под водой. Но я ничего не видела, сколько ни всматривалась. Вся компания исчезла бесследно.

Мне стало не по себе. Одно дело – играть в «утопленника» вместе со всеми, и совсем другое – вдруг оказаться в полном одиночестве и ждать. Когда вынырнут. Когда наконец вынырнут. Первой, и довольно быстро, над водой показалась голова Ани Барановой. Она спокойно пошла к берегу, снова отжимая свои распустившиеся волосы, заплетая их в косы. Она не стала одеваться и поднялась ко мне на обрыв в мокрой голубой майке, заправленной в синие «пыжики» – девичьи спортивные трусики с резинками внизу.

Мы не были с ней дружны, это было невозможно. Она была из другого, взрослого мира. Она была ровесницей Вали Кашапова и в компании нашей очутилась из-за него, они водились (так говорили у нас в Буртыме) много лет, пересеклись когда-то давно, то ли в первом, то ли во втором классе. Валька продолжал оставаться в каждом классе на два года и в конце концов очутился в нашем. Он был компанейский парень и нас, малышню, не презирал. Во всяком случае, презирал не больше, чем весь остальной род человеческий. А с Аней Барановой они были ровня. Оба рослые, заметные. Одного калибра. Но Валька был огонь, порох, весь на виду, а старшеклассница Аня – сама себе загадка. И вот эта загадка села на корточки поближе к костру напротив меня. Я хорошо помню ее лицо, неправильное, слишком бледное и слишком широкое, со слишком маленьким вздернутым носом и большими карими глазами под высокими бровями. Она немного косила, это совсем ее не портило, просто трудно было поймать ее взгляд, казалось, она на тебя и не смотрит, а куда-то далеко, выше и дальше неинтересной твоей физиономии…

Тем временем над водой одна за другой стали появляться головы с выпученными глазами. Ребята выныривали, как пробки, шумно втягивали воздух и скорее-скорее спешили на берег, к ракитовому кусту, к разбросанной по молодой травке сухой одежде. А я все смотрела на воду и, наконец, увидела, как из центра омута вынырнул, просто вылетел, как торпеда, Валя Кашапов. Все – показалось мне, да и всем остальным, включая Валю Кашапова. Сейчас забросим картошку в уголья потухающего костра, и, пока она будет печься, а день становиться вечером, определим судьбу проигравших. Валька был классным утопленником, умел придумывать смешные и страшные наказания, не все из них были противными.

Но тут Аня, обведя нас странным своим, как бы невнимательным, взором, вдруг спросила:

– А Вова Балков?.. Он ведь еще не вынырнул.

Мы все уставились на речку. Стало слышно, как она течет, бурля и журча, торопясь куда-то и не замечая нас. Неужели где-то там, в этой равнодушной, большой и красной воде все еще прячется новый чемпион?

Мы вскочили и стали кричать: «Вовка! Вова-а-а!» Как будто он мог под водою слышать.

Тем временем Аня Баранова пошла по кромке обрыва вниз по течению реки, она шла все быстрее, потом побежала. Все потянулись за ней, и я тоже. И вот мы видим, как она уже у переката бросается в воду, и ее догоняет Валька. Они вместе тащат по мелководью что-то тяжелое, вяло обвисающее, неживое. Что-то отвратительно, навсегда холодное. Это не Вова Балков. Это не мог быть Вова.

И все-таки это был он. Утопленник.

Я на всю жизнь запомнила тихое явление смерти среди обыкновенного дня, среди мокрых и бледных, замерзших моих приятелей. Боже мой, какие они были живые по сравнению с Вовой Балковым! Его желтые веснушки стали серыми, кожа голубой, надменный рот почти черным. Ужасом от него несло на нас, живых. Однако Аня Баранова встала перед ним на колени, повернула Вову на живот и сложив ладони одну на другую несколько раз резко надавила между Вовиными лопатками. Чтобы вылить из легких воду – догадались мы. Вода не полилась. Аня Баранова снова повернула Вовино тело, и делала она это так ловко, так уверенно, что все мы ни на секунду не усомнились – все правильно. Так и надо обходиться с утопшими. Чтобы вернуть их к жизни.

Но Вова не возвращался. Он не хотел.

Он просто и до конца выполнил условие игры – не дышать. Он хотел победить Валю Кашапова. На глазах Ани Барановой. И победил. Ему больше нечего было желать.

Знала ли об этом Аня Баранова? Валя-то уж точно не знал и даже думать не думал. Он играл легко, выигрывал легко, и никого не любил. А сейчас, как и все мы, просто увидел смерть, в том числе и свою смерть. И остолбенел от любопытства и ужаса. Как и все мы. И только Аня Баранова о смерти даже и не подумала.

Аня велела перенести Вову Балкова к костру, укрыть его всем, что нашлось теплого из наших одежек, и мы это немедленно и в точности исполнили. Тогда она снова встала перед Вовой на колени и потребовала нож. У Вальки нашлась финка. Аня решительно и даже грубо развела Вовины посиневшие губы и финкой осторожно разжала стиснутые зубы. После чего, глубоко вздохнув, она склонилась над Вовой и поцеловала его в полураскрытый рот долгим, долгим, бесконечным поцелуем. Мы содрогнулись. Мы даже в кино ничего подобного не видели.

Аня оторвалась от Вовы, несколько раз обеими руками резко надавила в область его сердца, и, набрав побольше воздуху, снова припала губами к его губам…

И мы увидели, как по мертвому Вовиному телу прошла как бы судорога.

Вот как, оказывается, на самом-то деле возвращались к жизни все эти спящие царевны из сказок народов мира… Они оживали от поцелуя любимого. Совершенно очевидно стало, как они оживали. Как Вова Балков.

В какой-то момент он весь напрягся и выгнулся мостом. Рот его широко открылся в смертельном желании дышать. Но у него не получалось. И тогда Аня Баранова, словно вспомнив что-то упущенное, схватила голубые Вовины руки и стала этими безвольными, как плети, руками делать как бы утреннюю зарядку: к груди – в стороны, к груди – вверх, и снова, и снова. Раздался свистящий звук. Это воздух, который загнала Аня Баранова в легкие утопленника, вырвался наружу, и когда Аня в очередной раз развела в стороны Вовины руки, воздух пошел обратно в легкие, это было почти дыхание. Аня продолжала делать с Вовой эту страстную лежачую зарядку, напоминавшую какой-то загадочный любовный акт. Тогда, впрочем, нам и в голову это не могло прийти. Аня вся раскраснелась, бисерный пот покрыл ее лицо и плечи, косы растрепались. Но мы смотрели только на Вову. Мы помогали ему, мы дышали до хрипоты, мы хотели, чтоб он пришел в себя. Чтобы мертвое стало живым. Это было бы чудом, это было невозможно… Но мы дождались этого чуда, и разглядели это чудо, и каждый запомнил его навсегда.

Бедная Белоснежка, бедный Лазарь из Писания, бедный Вова Балков… Возвращаться с того света – это такой немыслимый труд!.. Вот наш утопленник начал дышать, вот он открыл свои порозовевшие, помутившиеся, как майская Бабка, глаза, и, еще совершенно синий, захотел сесть, и даже вскочить, но тут же повалился снова… но это уже было не важно. Смерть, как будто ее и не было только что среди нас, куда-то проскользнула, растворилась, как бы спряталась, стала тенью. Буйная радость овладела нами. Мы даже про Вову забыли, а чего его было теперь помнить, чем он отличался от нас! Ну, чуть поголубее и совсем слабый, с кем не бывает! Мы были счастливы, потому что вместе с Вовой заглянули в смерть, но не умерли, мы прогнали ее из нашего тесного, горячего круга вокруг тлеющего костра, мы занялись делом, забросали в угли, подернутые пеплом, дряблые весенние картошки, и они рвались, как настоящие снаряды, поднимая стайки искр, и мы скакали в сумерках вокруг костра, согреваясь, забывая ледяной страх собственной смерти, ведь она, смерть, в общем-то, одна, одна на всех…

А что же Вова Балков? И Аня Баранова?

Я не помню. Смутно всплывает какая-то ерунда – вручение медали за спасение утопающих. Не помню даже, кому ее вручали. Не похоже, чтоб Ане Барановой. Может, это вообще была другая медаль за другие дела? Странно, не помню.

Однако через двадцать лет, хорошо разглядев в поезде спокойную и добродушную рожу моего уже взрослого приятеля, могу только догадываться: едва ли не в тот же самый далекий майский вечер на берегу речки Бабки он забыл Аню Баранову. Аня спасла его не только от смерти, но и от себя. От того непомерного для его души груза – немой, огромной, разрывающей грудь, первой и последней – любви.