Текст книги "Серьезные отношения"

Глава 9

Двор, в котором находился офис Игоря Северского, был усыпан кленовыми листьями – красными, желтыми, бурыми. Очень много было зеленых, они опали просто от тяжести: мороз ударил слишком быстро, и листья заледенели прямо на ветках, не успев отзеленеть.

Стоя под кленом неподалеку от входа в офис, Глеб вспомнил, как Ирина сказала ему в первый вечер, когда они шли по бульвару и листья льдисто шелестели у них под ногами:

– Говорят, это плохая примета – к войне, вообще, к вражде какой-нибудь. Когда листья замерзают и зелеными падают.

В плохие и хорошие приметы Глеб не верил. Ему вообще были безразличны мелкие приметы внешней жизни, которыми люди почему-то пытались объяснить другую, от них не зависящую жизнь. И сейчас он вспомнил эти слова не потому, что опасался войны и вражды, а просто потому, что вспомнил Ирину, глядя на стеклянные кленовые листья.

– Сейчас выйдет, – сообщил Колька.

Он выяснил это с помощью незамысловатого шпионского приема: подошел под единственное светящееся окно офиса, подпрыгнул и успел разглядеть, что в кабинете надевает плащ мужчина начальнического вида.

– Коль, – почти жалобно попросил Глеб, – отойди ты все-таки в сторонку, а? Что ж ты, совсем уж за человека меня не считаешь? Дай хоть парой слов с ним переброситься.

Он вдруг почувствовал себя таким же никчемным мальчишкой, каким был пятнадцать лет назад, когда собирался драться с Задковым. Хотя драться с Ирининым мужем Глеб, конечно, не собирался.

– Отойду, отойду, – успокоил Колька. – Это ты меня, я смотрю, за недоумка какого-то считаешь. Хоть парой слов бросайся, хоть тройкой.

Северский вышел на улицу через минуту после того, как Колька скрылся в глубине двора, за стоящим на детской площадке бревенчатым теремком. Мелькнула в освещенном дверном проеме плечистая фигура охранника, потом дверь за Северским закрылась и над ней загорелся красный огонек сигнализации.

Глеб знал, что Иринин муж обязательно подойдет к тому клену, под которым он ожидал его: Северский припарковал под деревом машину. Это было утром, Глеб тогда специально караулил здесь же, во дворе, чтобы убедиться, что тот приехал на работу.

Только теперь, глядя, как он идет к машине, Глеб понял всю глупость и нелепость ситуации. Как смешон, как неказист этот ссутулившийся тип, словно шпана наблюдающий из-за дерева за высоким, уверенным в себе мужчиной, который выходит из своего офиса и идет к своей машине! И этот нелепый тип – он сам…

Вдохнув побольше воздуха, словно собираясь нырять, Глеб шагнул из-за дерева и остановился прямо перед Северским.

– В чем дело? – спросил тот.

В его голосе не прозвучало ни страха, ни опасения, ни хотя бы удивления. Он сразу понял, что появившийся неизвестно откуда человек появился здесь ради него, и всего лишь интересовался, что этому человеку от него нужно.

– Здравствуйте, – сказал Глеб. – Игорь Владимирович, вы можете уделить мне пять минут?

– Зачем?

И снова – ни тени удивления, обычный вопрос, направленный только на получение исчерпывающей информации. Если минуту назад Глеб понял, что сам себя загнал в нелепую ситуацию, то после этого простого вопроса ему стала ясна уже не нелепость ее даже, а полный, глубочайший идиотизм. Но отступать было некуда.

– Чтобы поговорить о вашей жене. Ирине.

– Вы знакомы с моей женой? – усмехнулся Северский. – Я думал, что знаю всех ее знакомых. Видимо, я ошибался.

Наконец в его голосе прозвучало что-то похожее на чувство. Вернее, не на чувство, а на то, что обозначается холодным словом «эмоция».

– Вы не ошибались. Я не был с ней знаком в то время, когда… Когда она еще была вашей женой, – выпалил Глеб.

– Значит, так. – Теперь из голоса Северского исчезло даже то, что можно было бы условно назвать эмоцией. – Я не разговариваю с людьми, которые вмешиваются в чужие дела. А тем более если они имеют наглость вмешиваться в мои дела.

Возразить на это было нечего. Иринин муж был прав настолько, насколько прав любой нормальный человек, который видит перед собой человека ненормального. Глеб понимал, что выглядит сейчас в глазах Северского именно ненормальным. Если бы месяц назад кто-нибудь сказал ему, что он будет вести себя так, как ведет сейчас, он и сам заподозрил бы такого человека в душевном нездоровье.

– Игорь Владимирович, я не собираюсь вмешиваться в ваши дела, – сознавая глупость каждого своего слова, торопливо проговорил Глеб. – Я хотел только попросить вас… Ведь вы ее не любите! – Неожиданно для себя самого он проговорил эту последнюю фразу уже без стеснительной торопливости, без сознания собственного ничтожества в глазах собеседника… Вообще без всяких мыслей о себе. – Вы ее не любите, но почему-то не даете ей этого понять определенно! И она мучается, неужели вы не видите? Вы должны…

Глеб хотел сказать «вы должны ее отпустить», но не успел. Северский сделал один короткий шаг вперед и, оказавшись к нему почти вплотную, обеими руками взял его за обшлага куртки.

– Я тебе ничего не должен, – процедил он. – Я и ей-то ничего не должен, а тебе подавно, понял? Ей я это уже объяснил, теперь тебе объясняю. Ни-че-го! Советую запомнить с первого раза. Если еще раз тебя увижу, мало тебе не покажется.

Он брезгливо поморщился и резко оттолкнул от себя Глеба. Тот не ожидал, что разговор пойдет именно так, и еще меньше ожидал, что разговор этот окажется таким коротким. Северский отшвырнул его как щенка, с оскорбительной брезгливостью. При этом сразу обнаружилось, насколько он сильнее Глеба: тот отлетел метра на два назад и ударился спиной о другое дерево, о тополь, кажется, как он зачем-то успел подумать. Спину пронзила резкая боль; Глеб вскрикнул.

Не глядя на него, Северский пошел к своей машине. Сквозь слепящие пятна боли, которые плясали у него перед глазами, Глеб смотрел ему в спину, обостренным болью зрением видел и широкую надежность плеч, и пружинистую свободу походки, и презрение к нему, Глебу, которым равно дышали и плечи эти, и походка.

Он попытался подняться, но, наверное, ушиб был сильным: охнув, Глеб снова привалился к тополиному стволу. И сразу увидел рядом с Северским Кольку. Тот положил руку на плечо Северского и крикнул Глебу:

– Глебыч, ты как?

И, наверное, еще до Глебова ответа поняв, что тот хоть и сидит на земле, но скорее жив, чем мертв, резко дернул рукой, разворачивая Северского лицом к себе. Впрочем, тот и сам уже повернулся к новой неожиданной помехе. По холодному выражению его лица, по плотно сжатым губам, по сошедшимся у переносицы в глубокую морщину бровям было понятно, что он воспринимает Кольку не как человека, а вот именно как неодушевленную помеху на своем пути.

– А тебе чего? – почти не разжимая губ, проговорил он. – Тоже про жену хочешь поговорить?

– Плевать мне на твою жену!

Глеб расслышал в Колькином голосе клокочущую ярость и, зажмурившись от боли, попытался подняться. Это удалось ему только отчасти – встать-то он встал, но оторваться от тополиного ствола не смог. Колька, набычившись, смотрел на Северского. Даже в неярком свете уличного фонаря Глеб видел, что в глазах его друга плещется ненависть. Он слишком хорошо знал Кольку Иванцова, чтобы этого не разглядеть. Хотя и непонятно было, с чего вдруг тот возненавидел какого-то постороннего человека, которого и видит-то пару минут, не больше.

– Плевать на твою бабу! – повторил Колька. – А что ты, я смотрю, с людьми по-человечески разговаривать не умеешь, на это не плевать…

– Заткнись, урод, – не меняя интонации, сказал Северский. Взгляд у него при этом тоже не изменился, он по-прежнему смотрел на Кольку как на мелкое насекомое. – Еще сколько вас, ублюдков, сбежится меня учить?

Глеб сразу догадался, что такого высказывания в свой адрес Колька не стерпит. Он сильно изменился со времен своей юности, все в нем стало другое, исчезла широкая улыбка, погас огонек бесшабашности в глазах, но невозможность проглотить оскорбление осталась прежней. Эта было то неистребимое, дворовое, вечное мальчишеское качество, которое и не могло измениться с возрастом, потому что было получено Колькой вместе со всеми иванцовскими генами – от отца, от деда, и, наверное, от прадеда-прапрадеда тоже. Все Иванцовы, которых помнили старожилы двора на Нижней Масловке, славились безоглядностью и в безоглядности своей – бесстрашием.

– Тебе и меня одного хватит, – клокочущим голосом проговорил Колька.

Еще через мгновение Глебу показалось, что воздух вокруг Кольки и Северского вскипел – с такой непонятной, с такой необъяснимой яростью набросились они друг на друга. Если бы сам Глеб умел так точно наносить удары и если бы он, как неандерталец, решил воспользоваться этим умением для того, чтобы отбить у кого-нибудь женщину, то и тогда, наверное, ненависть не была бы в нем так сильна, как сильна она была в этих посторонних друг другу людях.

Они молотили друг друга так, словно ненависть родилась вместе с ними, словно она, эта неизвестно откуда взявшаяся взаимная ненависть, была их самым главным, самым глубинным свойством.

– Колька, брось! – орал Глеб, пытаясь подойти поближе к дерущимся, чтобы хоть как-то их разнять. Это ему не удавалось: и потому что двигался он, полусогнувшись от боли в спине, и, главным образом, потому что подойти к этому вихрю ярости было просто невозможно. – Что с тобой?! Он же тебе ничего…

Глеб не успел сказать, что Игорь Северский ничего ведь не сделал Кольке Иванцову. Пока он проговаривал это, Колька отступил на полшага назад и, коротко ухнув, ударил Северского под подбородок длинным прямым ударом. Тот тоже успел что-то крикнуть – злое, невнятное – и упал.

Он упал, не согнув даже коленей, просто упал на спину плашмя. Раздался негромкий треск – Глебу показалось, что Северский упал головой на лежащую на асфальте ветку, – и тут же стало тихо.

Северский лежал на краю дворового тротуара. Голова его была откинута назад и свешивалась с тротуарного бордюра, в который он упирался затылком.

– Ко… Коль… – разом охрипнув, выдохнул Глеб. – Ты что?!

Он бросился к лежащему человеку и, не чувствуя уже боли в спине, не видя блестящих пятен перед глазами, присел рядом с ним на корточки. Лицо у Северского было не просто бледным – с каждой секундой оно мертвело, этого невозможно было не понять.

Глеб попытался поднять Северского, подхватив под плечи; тот был страшно, неподъемно тяжел. Но прежде, чем Глеб успел обернуться, чтобы понять, почему Колька не помогает ему, он почувствовал, как кто-то поднимает его самого, и не просто поднимает, а рвет вверх и тащит в сторону с такой силой, которой он не может противостоять.

– Он же… Надо же «Скорую»!

Это Глеб прокричал уже на бегу, да и не прокричал, а прохрипел – он мчался рядом с Колькой, задыхаясь, спотыкаясь, чуть не падая.

– Охранник… вызовет… – на бегу проговорил Колька. – Сейчас… выйдет… Да шевелись же… твою мать!

– Мы его убили.

Глеб слышал свой голос как будто со стороны. И так же со стороны видел себя, вернее, бессмысленную оболочку, которая от него осталась. Он видел ее отчетливо, хотя смотрел не в зеркало, а на оплавленное пятнышко, прожженное сигаретным пеплом на столе в его комнате.

– Мы? – невесело усмехнулся Колька. – Ты-то при чем?

– Я же тебя в это втянул.

– Точнее формулируй, Глебыч. – Колька взъерошил жесткий вихор. Этот непослушный вихор торчал над его лбом всегда, даже когда Колька еще всерьез занимался спортом и стригся совсем коротко. – Ты его не убивал, с этим ясно. Ясно, ясно! – повторил он, заметив Глебов протестующий жест. – Кто кого куда втянул, это ты дамочке своей можешь рассказать, они такое любят. Ударил его я, это все видели.

– Кто все? – холодея, спросил Глеб.

– А мы в пустыне махались, что ли? Или, может, в тайге? Бабки из окон видели, охранник на мониторе видел, да мало ли кто еще. Найдутся свидетели. Так что сосредоточься и ерунду не пори. Мы с господином Северским повздорили из-за того, что он оскорбил меня неприличным словом. Возникла потасовка, перешедшая в драку. В процессе драки Игорь Владимирович подскользнулся и упал, ударившись затылком. Находясь в состоянии психологического шока, мы с тобой убежали, – сказал Колька. И уныло добавил: – Может, и поверят…

– Может, нас и не найдут? – так же уныло произнес Глеб. – Ну как нас будут искать, фоторобот, что ли, составят?

На самом деле ему хотелось, чтобы его нашли. Он не представлял, как будет жить после того, что случилось, и знал, что самым лучшим выходом было бы именно это – чтобы его как можно скорее нашли. Но Колька-то здесь при чем?

– Найдут, – помолчав, сказал Колька. – Я там бумажник выронил. Права, пропуск на работу… С адресами и фото, как понятно.

Глеб молчал, как громом пораженный.

– Может, не там? – выговорил он наконец.

– Там, там. Я даже помню, как он об асфальт шлепнулся. Потом уже вспомнил, вот здесь, у тебя. Медленно так, знаешь, как в кино показывают. Короче, чтоб я от тебя всех этих соплей не видел и не слышал. Преступление и наказание, то-се… Ментам это без надобности. Ударил его я, на этом давай и сосредоточимся, когда показания будем давать.

– А втянул тебя в эту глупость я, – сердито отрезал Глеб. – И ты мне давай не указывай, кому что давать.

– Глебыч! – Колька вдруг улыбнулся той самой, бесшабашной своей, из юности улыбкой, которой Глеб не видел на его лице уже много лет. – Ну рассуди ты как нормальный компьютерный человек! Кому легче, если нас обоих… обвинят? – Он все-таки помедлил перед этим последним словом, наверное, хотел сказать что-нибудь более точное и жесткое, и сам же испугался. – И в чем тебя обвинять-то? Ты меня, что ли, попросил в морду ему со всей дури вмазать? Не ты. А втянул, не втянул – это материя… Ну, как называется, когда что-нибудь только кажется?

– Эфемерная материя, – машинально ответил Глеб.

Тоска у него на сердце была в этот момент вовсе не эфемерная – лежала страшным грузом.

– Я и говорю, глупости это.

– Почему я хотя бы «Скорую» не вызвал! – с отчаянием воскликнул Глеб.

– Я ж тебе сказал: охранник вызовет. Дверь в офисе открылась, как раз когда мы с тобой сваливали. Ты не видел, что ли?

– Ничего я не видел…

– Вот и хорошо, что ничего не видел. Так всем и говори.

Глебу было так тошно, что он не нашел в себе сил возражать. Да и как возражать? Хоть он и говорил, что Колька якобы не считает его за человека, но сам ведь прекрасно знал, что это неправда. Он был Кольке очень близким человеком. Иногда ему казалось, что у его друга и нет никого ближе, хотя странно было так думать о взрослом мужчине – муже, сыне и отце семейства.

Возражать он не стал, но все-таки твердо знал, что выгораживать себя, конечно, не станет. Не потому, что был как-нибудь особенно бесстрашен или справедлив. Бесстрашие было последним качеством, которое ему было присуще, а о справедливости он и вовсе никогда не задумывался. Не было такого понятия в том стройном и свободном киберпространстве, в котором еще совсем недавно проходила его жизнь.

– Ложись спать, Коль, – вздохнув, сказал Глеб. – Я тебе на диване постелю.

– Не надо, – махнул рукой Колька. – Домой поеду.

Глеб не стал его удерживать. В Колькином голосе неожиданно прозвучали беспомощные нотки. Как будто он понимал, что каждая ночь, проведенная под родным кровом, может оказаться последней. Да и не как будто – это было так, и он в самом деле понимал это. И Глеб понимал тоже.

Глава 10

– Значит, Николай Павлович, вы утверждаете, что Северский ударил вас первым?

Голос у следователя был усталый, и эта усталость казалась Кольке какой-то нарочитой. Так же, как и седые виски, и прямой взгляд, и картинное благородство всех черт этого немолодого человека. Ему казалось, что это не следователь, а актер из старого советского фильма про строгую, но справедливую милицию.

Вопросы этот благородный герой с усталым взглядом тем не менее задавал такие, чтобы гражданин Иванцов запутался в ответах.

– Я не утверждаю, что он первым ударил, – сказал Колька. – Он меня обозвал.

– Кем обозвал?

– Кем – не помню. По-матерному.

– Вы никогда не слышали мата? – усмехнулся следователь.

– Слышал.

– И утверждаете, что матерное слово привело вас в состояние аффекта?

– Утверждаю. Я не люблю, чтобы меня оскорбляли. Один раз стерпишь, другой раз на голову наср… В смысле, испражнятся.

Этот разговор, длящийся уже второй час, казался ему совершенно бессмысленным. Следователь задавал каждый вопрос раз по десять, только в разных вариантах, а Колька снова и снова отвечал на эти повторяющиеся вопросы и ни на секунду не позволял себе расслабиться, чтобы не ляпнуть ненароком что-нибудь такое, что еще больше осложнило бы его положение. Хотя осложнить его еще больше было уже трудно.

– А Глеба Романовича Станкевича Северский тоже оскорбил?

– Глеб Романович не принимал участия в драке, – тупо, тоже уже в который раз, повторил Колька.

– Почему? Ведь Северский оскорбил и его.

– Он не умеет драться. И он не собирался драться.

– А вы собирались?

– И я не собирался. Но Северский меня оскорбил.

Сказка про белого бычка пошла по новому кругу. Кажется, и следователю это наконец надоело. Или просто он понял, что ничего путного из допрашиваемого больше не выжмешь.

– Подпишите протокол, Иванцов, – сказал он. – И вот здесь распишитесь.

– А вот здесь – это что? – насторожился Колька.

– Подписка о невыезде.

Колька оторопело смотрел на белеющий перед ним листок. Когда его привели в этот кабинет, он был уверен, что выйдет отсюда только в тюремную камеру.

– О невыезде? – дрогнув горлом, переспросил он.

– Да. Хотите оспорить?

– Н-не хочу.

Колька и предположить не мог, что за убийство человека, пусть и совершенное в состоянии сомнительного аффекта, можно отделаться подпиской о невыезде! Ну, разве что дать бешеную взятку. Но он-то никакой взятки не давал. Он просто сел в милицейскую машину, как потребовали явившиеся за ним дюжие милиционеры, и поехал сюда, в райотдел. А что ему оставалось?

Наверное, растерянность так явственно читалась на его лице и чувствовалась даже в дрожании шариковой ручки, которую он сжимал двумя пальцами, как насекомое, и все не мог подписать бумагу, – что следователь сказал:

– Моли Бога, чтоб выжил он.

– А… он разве?.. – не веря своим ушам, просипел Колька.

– Пока живой. Что завтра будет, не знаю. И что через час, тоже не знаю. Без сознания он. В реанимации. Говорю же, моли Бога.

То, что Колька почувствовал, оказавшись на улице, было такой гремучей смесью радости, неверия и почему-то отчаяния, что ему показалось, он сейчас взорвется от происходящей у него внутри реакции. Однажды, еще в школе, он вместе с другими пацанами забрался в химкабинет и смешал в колбе все порошки и растворы, которые попались ему второпях под руку. Взрыва, как он мечтал, почему-то не произошло, но жидкость посветлела, потом потемнела, потом забурлила и рванулась в узкое горло колбы.

То же самое происходило сейчас и с ним. Все в нем бурлило, светлело, темнело и рвалось к самому горлу так, что лучше бы и правда взорвалось!

Колька похлопал себя по карманам в поисках телефона, вспомнил, что телефон ему взять с собой не дали… Где сейчас Глеб, он не знал. А узнать это надо было срочно! Что, если и ему задают сейчас дурацкие вопросы про то, слышал он или не слышал когда-нибудь матерные слова? Вряд ли Глебыч сумеет ответить на эти вопросы так, чтобы следователь от него отвязался, никогда он ничего такого не умел. И ведь он не знает главного – что этот чертов Северский жив, жив, хоть жизнь его и висит на волоске! На том же, на котором подвешена и его, Колькина, жизнь…

Засунув руки в карманы куртки, пригнув голову – ему всегда казалось, что от этого он приобретает форму подводной лодки и может развить немыслимую скорость, – Колька помчался домой.

– Иванцов, злиться будешь?

Галинка вышла навстречу мужу в прихожую. Она смотрела виновато. Конечно, в той мере, в какой могла на кого бы то ни было виновато смотреть.

– Мой любимый граненый стакан разбила? – хмыкнул Колька.

Он ответил жене в своем обычном духе просто по инерции: сейчас ему было совсем не до шуток.

– В Перу лечу.

– Вроде только что была.

– Во-первых, не только что, а три месяца назад. Во-вторых, не в Перу, а в Колумбии. В-третьих, знаешь, сколько билет до Южной Америки стоит? А мне очередной работодатель оплачивает.

Года два назад Колька еще интересовался, кто является очередным работодателем его жены, с какой стати он швыряет деньги на оплату ее дорогущих поездок, если про Перу и прочую Колумбию она может написать, не выходя из дому… Раньше он интересовался хотя бы, в какую страну она едет. Теперь это было ему все равно.

А сегодня это было ему все равно вдвойне и даже больше, в какой-нибудь двадцать пятой степени; Колька был не силен в математике и не знал, бывает ли такая. Он надеялся, что жены не будет дома и он спокойно поговорит по телефону с Глебычем. Если тот сможет ответить, конечно…

– Ну так как? – не дождавшись никакой определенной реакции, спросила Галинка. – Будешь злиться?

Она смотрела на мужа чуть исподлобья, но глаза ее, яркие, как осколки антрацита, блестели как всегда. У них был какой-то особенный блеск – не поверхностный, а идущий изнутри.

– Не буду, – пожал плечами Колька. – Езжай, раз надо.

– Надька во сколько из школы придет, не знаешь? – поинтересовалась Галинка.

– Позвони ей, спроси.

Кольке не терпелось, чтобы она поскорее занялась обычными своими делами – обедом, статьей, телефонными переговорами с очередным работодателем, еще чем-нибудь, что она всегда делала мимоходом, не обременяя его своими заботами. Сейчас это было бы особенно кстати.

Галинка ушла на кухню; зашумела вода. Не раздеваясь, не сняв даже ботинки, Колька бросился к телефону.

– Ты где? – спросил он, услышав голос Глеба.

Где сейчас его друг, было, в общем-то, и неважно. Главное, что отвечает на звонки, значит, не на допросе.

– Дома, – глухо ответил Глеб. – Уже дома.

– Живой он! – выпалил Колька. – Сказали они тебе?

– Сказали.

– Так чего ж ты тогда такой смурной? – удивился Колька. – Не переживай, Глебыч, прорвемся! – Глеб молчал. Колька даже на расстоянии почувствовал тягость этого молчания и приказал: – Никуда не уходи. Сейчас буду.

Дверь Глебычевой квартиры оказалась не только не заперта, но даже приоткрыта.

«Как на похоронах», – сердито подумал Колька, входя в тесную прихожую.

Впрочем, друг его и всегда-то был рассеян в быту, так что возросшей от последних событий рассеянности удивляться не приходилось.

Глеб сидел в комнате за компьютером.

– В стрелялки играешь? – спросил Колька.

На экране мелькали, конечно, не стрелялки, а какие-то цифры, схемы, многомерные фигуры – в общем, нечто выходящее за грань обычного человеческого понимания.

– Да нет. Так… – Глеб крутнулся на стуле и улыбнулся. Улыбка получилась невеселая и виноватая. – Прячусь.

– От кого ж ты тут спрячешься?

Колька тоже улыбнулся: трудно было не ответить на такую улыбку, какая была у его друга.

– От жизни, – снова улыбнулся Глеб.

Он щелкнул кнопкой мыши – фигуры и цифры на экране встрепенулись, закружились и исчезли. Глеб снял очки и потер глаза.

Без очков он вряд ли видел Колькино лицо, поэтому тот мог посмотреть на него внимательнее, чем обычно. Не то чтобы ему хотелось прочитать на Глебычевом лице какую-нибудь тайну – ему просто хотелось смотреть в его глаза; ни у кого он таких глаз не видел.

Другая жизнь стояла в этих глазах, совсем другая.

Колька был практическим человеком, не любил неясностей и считал, что многозначительные разговоры о высоком есть не что иное как переливание из пустого в порожнее и ведут их люди, которым нечего делать. Но та жизнь, которую он не только чувствовал, но ясно видел в глазах своего друга, почему-то была для него насущна, как кусок хлеба в минуту голода и глоток воды в жару.

Это всегда было так. Колька впервые почувствовал это еще в детстве, когда Глебычев отец устроился дворником в их жилконтору, получил служебную жилплощадь на одной лестничной площадке с Иванцовыми, и Колька зашел к новому соседу – познакомиться и заодно спросить, нет ли у него случайно книжки про Христофора Колумба: географичка некстати задала доклад об открытии Америки, пригрозив Кольке двойкой за четверть.

Книжка про Колумба у Глеба нашлась, и не случайно, она была зачитана чуть не до дыр.

– Там и про Америго Веспуччи есть. Он же тоже Америку открыл. Можешь и про него написать, – сипло посоветовал Глеб.

Сиплость объяснялась просто: горло у него было обвязано теплым шарфом, из-под которого выглядывала вата. Новый сосед вообще оказался тощеньким, очкастым, узкоплечим, к тому же младше на целых пять лет. Колька и не зашел бы к сопливому третьеклашке, если б не дурацкий доклад.

Но когда этот неказистый пацаненок вдруг снял очки и посмотрел на него дальнозоркими карими глазами, Колька почувствовал, что все это неважно. Плечи, очки, возраст – все! Ему показалось, что он посмотрел не в человеческие глаза, а в лесное оконце. Ну да, именно в лесное оконце – когда он был совсем маленький и только-только научился читать, то первой его книжкой была как раз сказка про лесное оконце. Тот, кому удавалось в такое оконце заглянуть, видел все земли и страны, и людей, и зверей, и даже себя самого, но не как в зеркале, а по-другому… Колька тогда не понял: что значит – не как в зеркале, как же еще можно увидеть себя самого?

Сказка была непонятная, он вскоре ее забыл, да он и вообще не приохотился к книжкам, смотреть телевизор было гораздо интереснее. И только теперь он понял, что такое лесное оконце и что в нем можно увидеть.

Другую жизнь, совсем другую.

Колька наскоро пересказал свою беседу со следователем, потом в три минуты, как Глебыч ни пытался это скрыть, убедился, что друг не выполнил его указание и заявил тому же следователю, что именно он, Глеб Станкевич, был инициатором разговора с Игорем Северским, что Николай Иванцов только сопровождал его, что Северский повел себя грубо с Глебом, именно с Глебом, и только после этого Николай вмешался в их разговор, а вообще-то он ожидал на детской площадке и совсем не собирался… Ну, и все в таком духе.

– Дурак ты, Глебыч, – вздохнул Колька. – Ну кто тебя за язык тянул? Сказал бы, как договорились: очки упали, ничего не видел.

– Мы так не договаривались, – уточнил Глеб.

– Да уж с тобой как раз договоришься! Ладно, это сейчас не важно. Выжил бы он, Северский твой, вот что важно. Кто б мне сказал, что за какого-то… переживать буду! Ну, придется ждать. Что еще остается?

– Больше ничего не остается, – вяло согласился Глеб.

Тон его Кольке не понравился.

– С подругой поссорился? – догадался он. – В смысле, с женой его?

Глеб не ответил. Он надел очки, но, прежде чем его глаза скрылись за бликующими стеклами, Колька успел разглядеть в них глубокую тоску.

– Помиришься, – убежденно сказал он. – У них же семь пятниц на неделе. Вот седьмая пятница настанет, и помиришься.

Конечно, он хотел успокоить непутевого Глебыча, который даже в такой аховой ситуации думал не о том, о чем должен был бы думать всякий нормальный человек. Но дело было не только в попытке успокоить…

Колька был искренне убежден в том, что сказал Глебу. У женщин тоже была другая жизнь, но не из лесного оконца, а такая, которой он не понимал, не хотел понимать, и в которой ему не было места.

Да и нужно оно ему разве было, место в их жизни?