Текст книги "Антистерва"

Глава 10

Конечно, это была не какая-нибудь другая, а та самая страна, в которой он родился и вырос.

Даже на выцветшем куске розовой ткани над пыльной привокзальной площадью было написано: «Хуш омадед!» – хотя и непонятно, но русскими буквами, и можно было догадаться, что это означает «Добро пожаловать!».

И все-таки жизнь здесь была совсем другая, и не заметил бы этого разве что слепой.

Когда Василий спросил сидящего под огромным раскидистым деревом таджика в засаленном ватном халате, не знает ли он, как пройти к управлению геологии, тот отставил пиалу с зеленовато-желтым чаем, поднялся и проводил Василия до самого здания – два квартала. А когда Василий стал благодарить, то лишь улыбнулся, сверкнув ярко-голубыми глазами, и сказал что-то по-таджикски. Понятно было, что он вообще не понимает по-русски и в речи Василия распознал только слово «геология». И точно так же было понятно, что он и представить себе не может, как это – не проводить приезжего человека туда, куда ему надо.

Это было первое впечатление от Таджикистана, и оно лишь подтверждалось каждый день из тех трех месяцев, которые Василий жил в городе, недавно переименованном из Душанбе в Сталинабад.

Вернее, впечатлениями были полны только первые два месяца. Потому что после двадцать второго июня ему стало не до впечатлений, не до города и вообще ни до чего. И Сталинабад он возненавидел так, как не ненавидел в своей жизни ничего и никого, даже отцовскую жену Наталью.

В той жизни, которая с рождения была его жизнью, шла война – страшная, невозможная, неожиданная, – а он почему-то сидел в этом застывшем от жары городе и только слушал сводки Совинформбюро, как какая-нибудь многодетная таджичка, которая все равно ведь ничего не может сделать для страны там, на фронте. Василию казалось, что, если он еще раз увидит бараньи глаза своего начальника и услышит знакомую фразу: «Надо, Василий Константинович, работать там, куда вас послала партия», – то просто не выдержит и запустит в этого невозмутимого типа графином с теплой водой.

Хотя, конечно, это была чистая правда: он был дипломированный специалист, специалистов не хватало, партия послала его в город Сталинабад и почему-то не хотела изменить это свое решение, послав его теперь туда, где он явно был нужнее, – на фронт. А значит, он должен был сидеть здесь, в глубоком тылу, уговаривая себя, что его долг перед родиной состоит именно в этом.

Отчаяние его было особенно сильным оттого, что настоящей работы он еще, собственно, и не делал. Так – разбирал бумаги в управлении, знакомился с геологическими картами и отчетами Памирской экспедиции и в тысячный раз выслушивал фразу о том, что «вопрос решается». Эта фраза обычно сопровождалась многозначительным возведением глаз вверх, что, как ему по секрету объяснила хорошенькая секретарша Катя, означало: Василия Константиновича Ермолова ожидает какое-то важное назначение, поэтому он должен пройти проверку. А проверка означала запросы, которые послали в Москву и в Ленинград, а сколько будут идти эти запросы по военным дорогам и дойдут ли вообще, – кто это знает?

Ожидание настолько измотало его, что Василий даже как-то не обрадовался, когда однажды утром, придя на работу, услышал от Кати долгожданные слова, сказанные торжественным тоном:

– Василий Константинович, зайдите к Мирзоеву. – И дальше, уже торопливым шепотом: – Решилось насчет тебя, Васечка! Зашлют теперь… – Катя состроила недовольную гримаску.

«На фронт отпускают!» – мгновенно мелькнуло у него в голове, и сердце зашлось счастливым холодком.

Наверное, эта мысль так ясно читалась на его лице, когда он вошел в кабинет начальника управления, что Мирзоев, даже не предложив ему сесть, торопливо произнес:

– Назначение на вас получено, товарищ Ермолов, завтра можете отправляться.

– Куда? – судорожно сглотнув, спросил Василий. – На…

– В специальную геологоразведочную партию, – раздался у него за спиной незнакомый голос.

Он резко обернулся к человеку, который произнес эти слова. Тот сидел у входа в кабинет, под самой дверью, поэтому его невозможно было заметить сразу.

– Как-кую партию?.. – растерянно пробормотал Василий. – Я думал, на фронт…

– Вы, Василий Константинович, я смотрю, подзабыли, что такое комсомольская дисциплина, – усмехнулся тот. – Согласен, Восток с непривычки расхолаживает. Или как правильно – разгорячает? У вас же пятерка была по русскому языку, а, товарищ Ермолов? И в школе, и в училище?

Незнакомец встал и подошел к столу Мирзоева, рядом с которым, так и не получив приглашения сесть, стоял Василий. Лицо у этого человека было не таджикское, а русское, круглое; блестела гладко выбритая голова. Глубоко посаженные маленькие глаза были такого неопределенного цвета, что казалось, их нет вовсе – взгляд растворялся прежде, чем собеседник успевал его уловить.

– Да, – мгновенно, словно от ушата холодной воды, придя в себя, ответил Василий. – Я с отличием окончил. И училище, и Горный институт тоже.

– Вот именно. Поэтому руководство сочло нужным оказать вам доверие. Несмотря на отсутствие опыта – и трудового, и, так сказать, жизненного. И несмотря на некоторые особенности биографии, – многозначительно добавил он. – От мамаши не имеете известий? Ладно, можете не отвечать, знаю, что не имеете. Иначе ваш вопрос по-другому решился бы. А решился он положительно на высоком, так сказать, уровне. Ну что, товарищ Ермолов, ознакомились с составом полезных ископаемых Памира? – не обращая внимания на Мирзоева, который сидел на своем начальственном месте неподвижно, как камень, спросил этот человек без взгляда. – Вы присаживайтесь, присаживайтесь, в ногах, как говорится, правды… Народный фольклор. В общем, будете работать в партии, которой поручена разведка стратегического сырья. Урана, – понизив голос, добавил он. – С его свойствами вы, надо думать, по таблице Менделеева знакомы. Значит, должны понимать, почему руководство страны считает необходимым наладить его добычу. В свете, так сказать, происходящих военных событий. – Он зачем-то выдержал изматывающе-длинную паузу и произнес: – А если не понимаете, то, значит, и не положено вам понимать. Ваше дело найти, а потом без вас разберутся. Так что, Василий Константинович, почитайте какую там следует литературку, а главное – пройдите инструктаж. Товарищ Мирзоев вам скажет, у кого. На все про все вам ровно сутки. Потом выезжаете по месту назначения. В Обигарм. Где Язгулемский хребет, знаете? Ну, не знаете, по дороге узнаете. Вещи отберите те, которые подходят для работы в полевых условиях. Обигарм – это только первый пункт, оазис, так сказать, цивилизации. Да, и ко мне попрошу зайти, в первый отдел. Непосредственно перед отбытием. Получите последние инструкции. Там вам, имейте в виду, не детский сад, дело серьезное. И хоть глубокий тыл, а тайна – военная. Жду вас у себя, товарищ Ермолов. Не задерживайтесь со сборами.

А какие у него были сборы? Да и вещи отбирать ему было незачем: все они умещались в рюкзак, стоящий под койкой в саманном бараке – общежитии геологов, в которое его поселили, – и все подходили для работы в полевых условиях. Других вещей он сюда просто не взял – зачем бы?

Единственной вещью, не имевшей отношения к будущей работе, была фотография, которую отдал ему отец. Хотя нет, не единственной: была еще одна бесполезная вещь – книга «Три мушкетера». Ее Василий сам взял когда-то из дому, уезжая в Ленинград. Это была его любимая книга, он нашел ее на полке в отцовском кабинете – бывшей маминой комнате, – еще когда ему было десять лет, и с тех пор читал и перечитывал постоянно. По-французски и по-немецки он научился читать едва ли не раньше, чем по-русски, а говорил и вовсе без затруднений, хотя никому этого не демонстрировал. Языкам его научила все та же Грета Гансовна. Отец не зря считал, что выпускница дореволюционных педагогических курсов справится с воспитанием его сына гораздо лучше, чем Наталья.

Книга была старая, с гравюрами, покрытыми желтоватой папиросной бумагой, и на ее титульном листе был оттиснут экслибрис «Из книг Аси Раевской».

Кроме того, книга была большая, поэтому Василий положил фотографию между ее страницами, и иногда, душными, нестынущими ночами, ему казалось, что мама смотрит на него сквозь локоны госпожи Бонасье и мушкетерские плащи своими странными, неизвестно отчего печальными глазами. Он старался прогнать от себя такие мысли, но это не всегда ему удавалось.

И теперь, когда рюкзак лежал в кузове раздолбанного, невыносимо скрипящего и дребезжащего грузовика, на котором он ехал по узкой горной дороге в поселок Обигарм, Василий ловил себя на мысли о том, что фотографии – да не фотографии, а просто маме – тряско и неудобно на такой дороге. И сердился на себя за эту мысль, потому что она не добавляла ему счастья.

Да, впрочем, счастья все равно и не было. Конечно, работать в геологической партии, которой поручено ответственное задание, это было лучше, чем изнывать от безделья в сонном здании управления. Но это все-таки был не фронт, и Василий думал, что, если бы он рассказывал об этом своем назначении кому-нибудь из институтских друзей, то говорил бы виноватым голосом, словно оправдываясь.

Может, Обигарм и считался центром цивилизации, но разве что по сравнению с другим поселком, Калаихумом, через который проехали вообще без остановки. Калаихум был просто кишлаком – таким же, как кишлаки на окраинах Сталинабада: глинобитные домики и заборы, чисто выметенные и политые водой дворы с увитыми виноградом навесами и невысокими деревянными помостами – суфами – посередине.

Базой геологоразведочной партии был другой поселок; о нем рассказал Василию лысый особист во время последнего инструктажа в первом отделе. Вместо названия этот поселок имел номер, и ни на одной карте местности он обозначен не был. Ну, разве что на какой-нибудь специальной, секретной. Работали в нем заключенные, и это было Василию тягостно: он помнил, что говорил отец про женщин, похожих на его маму, которых он видел в таких вот зэковских поселках по всей стране. Утешало лишь то, что работать предстояло все-таки не на базе, а в горах.

Вечер начался в горах так быстро, словно они просто провалились во тьму. Только что солнце сияло горячим расплавленным пятном в пронзительно-синем небе, и жара была такой осязаемой, что, казалось, текла по спине и груди вместе с потом, – и вдруг солнце исчезло, и небо стало темно-синим, и прекрасные, несмотря на целодневную жару, горы слились с этим небом.

Василий немного опасался: сможет ли шофер вести машину в темноте по горной дороге? Но тот так лихо крутил баранку и так беззаботно пел что-то по-таджикски, не умолкая даже на крутых поворотах, что он перестал об этом думать.

Когда за очередным поворотом машина вдруг остановилась, Василий решил, что в ней наконец что-нибудь сломалось: невозможно было поверить, что она доедет до места невредимой, так она была стара и ненадежна.

– Что случилось, Ватан? – спросил он. – Может, помочь?

– Приехали на твой база! – широко улыбнулся Ватан.

– Где? – удивился Василий, распахивая дверцу кабины. – Какая же здесь база – одни горы!

– На база пешком надо идти, – объяснил Ватан. – Машина не дойдет, только ишак дойдет. Ишак нет, пойдем пешком. Я Калаихум родился, все тут знаю – доведу. Один час дойдем. Сейчас машина в дырка поставлю, и идем.

Василий вышел из машины и дождался, пока Ватан загонит грузовик «в дырку» – расщелину между скалами.

– Как же туда остальные ходят? – спросил он. – И ведь там много людей работает – продукты нужны, вообще все… Неужели на руках носят?

– Сначала на машины, потом на ишаки привозят, – объяснил Ватан. – Два раза в год или три привозят. Геологам тоже все привозят. Если начальству надо – еще раз на ишак привозят. А люди там работает, ничего не надо, – махнул рукой он. – Враг народа!

Василий впервые оказался в таких горах – настоящих, огромных, каких-то… всепоглощающих. Конечно, и Сталинабад был окружен горами, они начинались прямо за городской чертой. Но те горы, хотя и были тоже Памиром, больше напоминали высокие холмы. Эти же поражали воображение своей необъяснимостью. При взгляде на них было как-то понятно, что они появились одновременно с Землей и с тех пор нисколько не изменились.

Ватан больше не пел. Они шли вверх, но при этом словно не поднимались, а, наоборот, погружались в глубокую тишину. Где-то шумела река, но и шум был здесь не шумом, а частью тишины. В этом шуме Василий слышал тревогу и одновременно – обещание счастья, которое как-то было с этой тревогой связано. И сердце у него замирало без всяких на то причин.

– Уже пришли, товарищ Ермолов, – сказал Ватан примерно через час пути по узкой горной тропе. – Сейчас осторожно надо – охрана остановит, надо сказать, геолог на работа пришел. Я за тебя скажу. На русский скажу, – пояснил он. – Охрана весь русский, таджицкий не понимает.

– Так, может, лучше я скажу? – предложил Василий.

– Ты потом скажешь, когда поселок придешь. Тут я скажу – лучше умею. А то застреляет охрана!

И он рассмеялся с той же беззаботностью, с какой пел на крутых поворотах горной дороги.

Вряд ли те слова, которые Ватан прокричал в ответ на неожиданное: «Стой, кто идет!» – можно было с уверенностью считать русскими словами. Василий, во всяком случае, их не понял. Но, видно, Ватан действительно лучше разбирался в здешних порядках – или, вернее, его здесь просто знали.

– А, Бабакулов! – раздалось из темноты. – Кого ведешь?

– Ермолов Василий Константинович, – ответил Василий. – Прибыл по назначению в геологоразведочную партию номер…

– Геолог? Ну, иди к своему начальству, раз геолог. Заодно и к нашему загляни, доложись по форме. А то мало ли, – произнес его невидимый собеседник. – Ватан, курево привез?

Только теперь, оказавшись наконец в назначенном ему месте, Василий понял, как устал за этот бесконечный день. Сначала восемь часов по жаре, в ни на секунду не прекращающейся тряске, потом еще почти два часа пешком вверх, по осыпающимся под ногами мелким камешкам… Но дело было даже не в физической усталости – он был достаточно крепок, чтобы вообще не заметить ее, если бы… Дело было в этом самом «если бы» – в томительном ощущении второсортности, неправильности его жизни. Он никогда не мечтал стать военным, но теперь, кажется, все отдал бы за то, чтобы оказаться на войне.

Он брел по безлюдной улице в самый конец поселка, где, как ему сказали, несколько глинобитных домиков были отданы под базу геологов. Было темно, и казалось, дорога видна только потому, что ее освещают звезды. Только их сияние нарушало темноту, а ночное небо сливалось с землей, и поэтому звезды стояли совсем близко, над самой головой.

Звезды усиливали темноту, далекий ровный шум реки усиливал тишину, и, наверное, поэтому Василий не заметил, как на повороте улицы появилась какая-то тень. В звездном свете она казалась высокой, легкой и такой стремительной, как будто ее отбрасывала летящая птица. Но уже через мгновение он понял, что не птица, а женщина летит ему навстречу по темной улице.

За то небольшое время, которое он провел в Таджикистане, Василий успел понять, что здешние женщины не ходят одни по улицам, да еще ночами. Значит, у этой женщины случилось что-то особенное, может быть, опасное, и значит, ей может понадобиться помощь.

– Здравствуйте, – сказал он; голос прозвучал в темноте и тишине слишком громко и слишком странно. – Что-то случилось? Может быть, я…

Он не успел закончить эту фразу, вежливую и неуместную. Женщина приглушенно вскрикнула, остановилась, потом снова вскрикнула, но уже как-то иначе, удивленно и, ему показалось, радостно – и вдруг бросилась к нему так, словно именно для того и шла одна по ночной улице.

– Василий Константинович! – услышал он. – Васенька, ведь это вы, да? Боже мой!

И прежде, чем он успел понять – да нет, не понять, а просто произнести внутри себя, кто это, – Василий почувствовал, как к его груди, к самому сердцу, вдруг остановившемуся, прижимается горячая щека, и звезды исчезают в сплошном облаке волос, которое встает у него перед глазами, как серебристая завеса над целым миром.

Глава 11

– Мир тесен, Василий Константинович. Вам кажется банальным это утверждение? Ну а я пребываю в таком возрасте, когда уже понятно, что большинство банальностей на самом деле являются вечными истинами. То, что нам привелось свидеться с вами, и так скоро, относится как раз к их числу.

Клавдий Юльевич поставил на скатерть свою пиалу – небольшую, расписанную такой тонкой вязью, что казалось, рисунок вот-вот растворится в прозрачном фарфоре. Василий держал в руке другую пиалу, побольше, и каждый раз, когда он ставил ее на стол, а Елена подливала в нее горьковатый зеленый чай, он вспоминал, как она сказала в тот первый вечер – вернее, в ночь, когда он встретил ее на улице и потом пришел к ней в дом:

– Пиалы у нас разномастные, Вася, но это ничего, правда? Мы и дома сервизом редко пользовались, хотя он кузнецовский был, очень красивый. Но у нас у каждого была своя чашка. И у папы, и у меня, и у Игоря с Димой – все разные. И для каждого из друзей свои чашки были. Так лучше, вы не находите?

Он находил прекрасным и наилучшим все, что она говорила и делала. И пиалу, которую она ему подала, нашел бы лучшей из лучших, даже если бы та оказалась бумажным фунтиком.

В тот первый вечер они вошли в дом не сразу – пришлось полчаса провести на улице, потому что Елена не хотела, чтобы отец видел ее заплаканное лицо.

– Я потому и ушла, – сказала она. – Вообще-то мне никуда не надо. Я вышла, только чтобы не расстраивать папу, потому что… Ну, неважно. Как я рада вас видеть, Вася, если бы вы знали! – И коснулась его руки.

Прикосновение было такое легкое, что, может быть, его и вовсе не было, как не было света звезд. Но ведь сами звезды были, и Елена была, и даже если он просто домыслил ее прикосновение, как домыслил свет звезд, то в этом домысле было больше правды, чем в существовании мира вообще.

Она была, она дышала коротко и часто, чтобы остановить слезы, которые, он чувствовал, были слезами отчаяния. Он чувствовал это потому, что и сам был охвачен отчаянием все время после того, как узнал о начале войны. Наверное, Еленино отчаяние происходило от чего-то другого, но то, что оно есть, Василий понял сразу.

Он хотел спросить, что случилось и отчего она плачет, но не мог спросить – чувствовал, что ей будет неприятен и, может быть, даже мучителен этот вопрос, а он лучше язык себе откусил бы, чем стал бы причиной мучительных для нее чувств. Поэтому он просто ждал, пока она справится со слезами, при этом еле сдерживая желание обнять ее, чтобы успокоить. А потом пошел за нею в дом, потому что она его позвала.

С тех пор прошло два месяца, которые он провел, конечно, не здесь, на базе геологов в поселке, а в горах. И каждый день из этих двух месяцев Василий думал о том, как снова войдет в ее дом и никто не помешает ему смотреть на нее сколько угодно.

И вот он сидел на покрытой пестрым ковром суфе посреди чисто выметенного и политого водою двора; виноград, насквозь пронизанный осенним вечерним солнцем, сиял на глиняном блюде, сияло и переливалось серебряное колечко на Елениной руке, когда она наливала ему чай, и, как небо над горами, синела бирюза на ее светлом колечке. Василий почему-то глаз не мог отвести от этой пронзительной бирюзовой искры. А может, он просто боялся поднять глаза и встретиться взглядом с Еленой. Он еще не привык, что она совсем рядом и ее совсем не стыдно видеть наяву, а не в изматывающем сне, который весь – один сплошной ночной стыд.

– А вторая банальность, Василий Константинович, заключается в том, что судьба никого и никуда не посылает напрасно, – сказал Делагард. – Поэтому ваша горечь оттого, что вы оказались вдали от войны – очень понятная для юности горечь! – должна смениться сознанием пользы и правды. Ведь ваша работа полезна, я уверен, а значит…

– Я это понимаю, Клавдий Юльевич, – сказал Василий. – Но я это как-то… только умом понимаю. Ну да, стратегическое сырье, конечно, польза. Но все равно ведь…

– Не думайте об этом, Вася, – сказала Елена. – Вы же, наверное, сто рапортов уже написали, чтобы на фронт? – Василий кивнул. – Вот и не думайте, от ваших дум все равно ничего не зависит. Хотя не мне советовать – я и сама на фронт просилась бы, – улыбнулась она. – Я, конечно, не хирург, а терапевт, но, думаю, если переподготовку пройти, то могла бы… Ну, что об этом говорить! – Она вдруг оборвала себя, и тень мелькнула по ее лицу так быстро, что ее можно было не заметить. Если бы не смотреть на ее лицо так, как он смотрел. – А мне, представьте, недавно чуть без всякой переподготовки оперировать не пришлось, – снова улыбнулась Елена. Василию показалось, что эта ее улыбка, как черта, за которую никому нет доступа. – Неделю назад привозят из кишлака – здесь еще выше кишлак есть, совсем, по-моему, за облаками, – так вот, привозят оттуда девочку. Совершенный ребенок, лет одиннадцать на вид, не больше. Отец ее привозит, говорит, живот болит. Удивительно еще, что к врачу догадался обратиться. Правда, мне потом Мирзо объяснил – это мальчик, сосед наш, я его переводить позвала, – что он просто барана зарезал, привез сюда продать, вот ее и захватил заодно. Вижу, у девочки кровотечение сильнейшее – умирает, на глазах прямо умирает! Я давай расспрашивать, что такое, почему, а папаша мне и отвечает: муж, мол, ее вернул, больная, мол, зря калым за нее плачен. Я – какой муж, какой калым, сколько лет ребенку?! А он – большая, тринадцать лет. Выдали замуж, забеременела, да вот больная оказалась. В общем, я понимаю, что у девочки то ли выкидыш, то ли вообще внематочная. В любом случае надо в больницу везти, у нас же здесь какая помощь, так, видимость одна… – Тень снова пробежала по ее лицу. – Объясняю все это отцу, а тот ни в какую. В больницу, говорит, нельзя, в больнице живот разрежут, шрам будет, со шрамом муж обратно не возьмет, придется калым возвращать. Думала, своими руками его задушу.

– И что? – спросил Василий. – Не повез?

Он представил, какое у нее было лицо, когда она объясняла все это отцу той девочки – как сверкали глаза, и губы сжимались, и гневная морщинка перерезала лоб…

– Сам не повез бы, конечно. Да, к счастью, мой муж как раз в Сталинабад ехал. То есть не к счастью, а вез… В общем, по работе. – Тень мелькнула снова, лицо на мгновение застыло. – Я папаше пригрозила, что в милицию на него заявлю, и девочку отправила. Действительно, оказалась внематочная беременность, чудом успели прооперировать. Это мне муж сказал, когда вернулся, я его просила узнать. Такие вот традиционные ценности, пропади они пропадом совсем!

– Здесь так живут, Люша, – сказал Делагард. – То есть девочку, конечно, жаль, и очень хорошо, что тебе удалось ей помочь. Но здесь тысячи лет так жили, и нам эту жизнь не переделать. Во всяком случае, не переделать без очень серьезных потерь и непредсказуемых последствий. Или ты сторонник срывания паранджи и прочей бездумной европеизации Востока?

– Я сторонник того, что с людьми нельзя обращаться как со скотами, – отчеканила Елена. – И я не могу видеть, когда…

Она вдруг замолчала, как будто запнулась. И Василий понял, почему она замолчала, почему застыло ее лицо – понял яснее, чем если бы она сказала об этом вслух.

Ее муж, Игнатий Степанович Крюков, был начальником здешнего золотого прииска, то есть лагеря, которым этот прииск являлся. И можно было только догадываться, как он обращается с теми людьми, жизнь которых находится в его полной власти. Вернее, трудно было об этом не догадаться, глядя на животные лица охранников, из которых, вперемешку с геологами и местными таджиками, состояло население поселка…

– Вы совсем не едите виноград, – сказал Делагард. – Или вот урюк попробуйте, тоже прекрасный. Люша, налей Василию Константиновичу еще чаю.

Елена молча придвинула к Василию расписную касу с урюком и налила чай в его пиалу. Он физически чувствовал тягостность и ее молчания, и вежливых слов ее отца.

– Урюк местный, а изюм мы еще в Душанбе по дороге купили. То есть в Сталинабаде, – продолжал Клавдий Юльевич. – Там отличный базар, вы были, конечно? Я нас там купил и табакерку к нему – знаете, такая изящная тыквочка. Не приходилось нас пробовать?

– Нет, – ответил Василий. – Нас – это же наркотик, кажется?

– Если и наркотик, то очень легкий, не серьезнее табака. Да, собственно, это и есть жевательный табак. Я вот жую иногда, знаете ли. Жара, горы, виноградные лозы и мудрый старик, жующий нас, сидя на суфе!

Делагард засмеялся – беспечно, по-детски. Но его смех почему-то показался Василию неприятным. Чтобы избавиться от этого ощущения, он сказал:

– Пиалы у вас красивые. Это вы тоже в Сталинабаде купили?

– Нет, пиалы я когда-то в Париже купил, в квартале Сен-Жермен. Там много лавочек, и товар в них встречается самый неожиданный. Мы посуду с собой привезли, – ответил Клавдий Юльевич. – У нас, знаете, есть такой специальный дорожный шкаф. Да-да, дорожный шкаф! – заметив удивленный взгляд Василия, подтвердил он. – Что-то вроде складня – боковые части закрываются внутрь, как ставни, и получается ящик, внутри которого посуда оказывается в совершенной безопасности. Мы уж сколько лет с этим шкафом путешествуем, и ничего не разбилось.

– Интересно придумано, – сказал Василий.

– Это мой старший придумал, Игорь. И сделал тоже он. Он Тенишевское училище заканчивал. У нас в Петербурге, может быть, вы слышали, было такое учебное заведение. Юношей там учили, в числе прочего, ремеслу. Это ведь в каждой хорошей семье было положено, – объяснил Делагард, – чтобы человек умственного труда умел что-нибудь делать руками. Вот Игорь в пандан классической филологии и выучился на краснодеревщика.

Василий хотел спросить, где теперь его старший сын, но прежде чем он успел открыть рот, Елена сказала:

– Если интересно, Вася, пойдемте, я покажу вам шкаф.

Дорожный шкаф, о котором говорил ее отец, стоял в средней комнате дома. Справа и слева, за занавесками, находилось еще две комнаты. Наверное, одна из них принадлежала Клавдию Юльевичу, другая Елене с мужем, а средняя была общей. Это было обычное жилье, такое же, как у всех здесь, в горах – камень, глина. Только стены были побелены, в отличие от большинства кишлачных домов. На полках большого деревянного шкафа, действительно необычного, состоящего из трех створок, стояли книги и посуда. Василий успел разглядеть тоненький сборник Северянина – в самом деле, точно такой, какой стоял на маминой полке…

– Игорь погиб в девятнадцатом году в Крыму, – глядя ему прямо в глаза серыми, вдруг похолодевшими глазами, сказала Елена. – Он воевал в частях генерала Врангеля. А Дима, наш младший, служил во флоте. Я надеюсь, он жив, во всяком случае, его эскадра успела уйти из Севастополя в Бизерту. Это в Африке, в Тунисе, – зачем-то добавила она.

– Клавдий Юльевич не знает? – тихо спросил Василий. – Про то, что ваш брат погиб?..

Он вспомнил, с какой гордостью говорил Делагард о своем сыне, который сделал такой прекрасный дорожный шкаф, и сердце у него тоскливо сжалось от сочувствия к этому человеку с ясным взглядом ребенка.

– Почему? Конечно, знает, – пожала плечами Елена. – И вам следует знать.

– Но я же не спрашивал, Лена, – пробормотал Василий. – Вам же, наверное…

Он хотел сказать, что ей, наверное, тяжело об этом вспоминать, – но не успел сказать.

– Если уж судьба нас свела, то вы должны отдавать себе отчет в том, что отношения с нами могут быть неполезны для вашей карьеры, – резко оборвала его Елена.

Когда она сказала «судьба нас свела», сердце у него дрогнуло и провалилось в такую пропасть, в которой было одно только счастье. Но она сразу произнесла эти холодные, лишь для чужого человека предназначенные слова про карьеру – и счастье сразу кончилось.

– Извините, – пробормотал Василий. – Я вовсе не собирался вмешиваться в вашу жизнь.

И тут она улыбнулась снова, такой улыбкой, которой он никогда не видел на ее лице. И глаза сразу стали совсем другими – серые пронзительные лучи, которыми они минуту назад были расчерчены так холодно и отчужденно, превратились в нежные серебряные нити.

– Вы очень хороший человек, Вася, – сказала Елена. – Такой хороший! Я позабыла, что такие бывают, потому и говорю с вами вот так… Да разве я о том беспокоюсь, что вы вмешаетесь в нашу жизнь? Я о вас беспокоюсь, мальчик нежный, это ведь для вас может оказаться опасно поддерживать такие контакты. Видите, я уж и разговариваю их словами… Простите меня, Васенька, я не хотела вас обидеть!

– Вы меня не обидели, – с трудом, задыхаясь, проговорил он. Невозможно было говорить спокойно и внятно, глядя в ее серебряные глаза! – Лена, я так… Я люблю вас, вот в чем все дело, я так вас люблю, что вы все равно догадались бы, даже если бы я не сказал, и потому…

Он говорил эти торопливые, сбивчивые слова, хотя еще мгновение назад не представлял, что сможет их произнести, хотя почему же не сможет, они ведь были у него внутри с той самой минуты, когда он ее увидел, там, на полустанке в Голодной степи, ну конечно, с первой минуты, он и представить не мог, что так в самом деле бывает, и он тогда подумал еще, что она похожа на античную богиню, но этот ее вздернутый нос смешной, и серебряные волосы как облако, и…

И, не в силах больше думать о ней вот так, отдельно от себя, и вспоминать ее, видя перед собою, Василий обнял Елену и прижал к себе так сильно, что она тихо ахнула – от неожиданности или еще от чего-то; он не понял.

Он ожидал чего угодно – что она оттолкнет его, что презрительно пожмет плечами и, не оборачиваясь, выйдет из комнаты, что заплачет… Да ничего он не ожидал, у него было темно в глазах и сердце комом стояло в горле, не давая дышать! И уж точно не ожидал он, что Елена замрет в кольце его рук, а потом осторожно, с какой-то изумленной опаской, положит голову ему на плечо.

Она положила голову ему на плечо и замерла, словно слушая что-то. Он ничего не видел сквозь серебряное облако ее волос и ничего не хотел видеть. Все, чем была его жизнь, – война, отчаяние от невозможности быть на этой войне, любовь, отчаяние от невозможности этой любви, и большие горы под простым синим небом, и одиночество, – все стало сейчас этим прозрачным сияющим облаком, и если бы он мог, то сам стал бы им тоже, стал бы весь, потому что не было в его жизни ничего дороже, чем эта женщина в его объятиях.

Может быть, он даже не дышал, и она не дышала тоже. Во всяком случае, он не слышал дыхания – только пронзительную тишину.

Тишина не нарушилась и когда Елена выходила из комнаты – ее шаги были слышны только у него в сердце.