Текст книги "Песчаная роза"

Глава 28

Она сидела на лавочке под кустом отцветающей сирени и выговаривала сидящему рядом с нею мальчишке лет десяти:

– Спрашивать совсем не стыдно! Странно, что ты этого не понимаешь.

Мальчишка расстроенно шмыгал носом, бросая на нее виноватые взгляды. Глаза у него были невероятной синевы – Роман не мог вспомнить, у кого видел такие.

Он так обрадовался, что показалось, ветер ударил ему в лицо и чуть не сбил с ног. Хотя никакого ветра не было, июньский день был тих и ясен. Он остановился в растерянности. Его тень упала на тетрадку, лежащую у нее на коленях. Она подняла глаза и произнесла с такой радостью, от которой его растерянность тут же улетучилась:

– Ой, Роман Николаевич! Вы хорошо себя чувствуете!

Такая фраза могла быть не первой, а второй или третьей в длинном разговоре. Да, он действительно чувствовал себя неплохо. И только сейчас понял, что улучшение началось с того дня, когда они встретились здесь же, в парке, три месяца назад.

– Здравствуйте, Соня, – сказал Роман. – Как я рад вас видеть!

Он и в прошлую с ней встречу сказал то же самое. И тогда, и теперь это было чистой правдой. Странно, что все время, прошедшее между встречами, он не догадывался, что может ощутить эту радость снова. Хотя что сделал бы, если бы и догадался?

– Я тоже очень рада, – ответила она.

И, тоже как в прошлый раз, Роман поверил, что это не фигура речи. Соня не казалась человеком с душой нараспашку, но он вдруг понял, как называется то, что есть она: сама правда.

– Сонь, – сказал мальчишка, – а спроси его. Может, он знает.

– Сережа! – ахнула она. – Ну как так можно?

– А что такого? Сама говоришь, спрашивать не стыдно.

– Извините, Роман Николаевич, – сказала она. И объяснила Сереже: – Нельзя говорить о присутствущих в третьем лице.

По выражению Сережиных глаз Роман догадался, что тот не понял про третье лицо. И что Сонино утверждение в любом случае кажется ему сомнительным. Кто он ей, интересно? На нее совсем не похож, но общаются как близкие люди.

– Спросите, Соня, – сказал Роман. – Может, я в самом деле знаю.

– А вы кем работаете? – тут же поинтересовался мальчишка.

– Сережа! – снова воскликнула Соня.

– Археологом, – ответил Роман.

– Ого! Круто. Не, тогда вы вряд ли знаете…

– Роман Николаевич, вы знаете, как решать задачи через уравнения? – вздохнув, спросила Соня. – И делить пятизначные числа на двузначные в столбик с остатком? У них на все это была контрольная, у Сережи двойка. Надо сделать работу над ошибками, а он понятия не имеет, как, и постеснялся учительницу спросить.

– Ага, все имеют понятие, а я один спрашивать буду, как придурок!

– Почему обязательно придурок… – начала было Соня.

– Могу попробовать, – сказал Роман.

Ему стало весело, как давно уже не было. Соня и мальчик были источником такой ясности, о существовании которой он успел забыть.

Задачка, которую надо было решить с помощью уравнения, оказалась элементарной. Он удивился, что Соня с ней не справилась. И в столбик разделил на автомате, хотя ему не приходилось этого делать уже лет сто.

– Вы нас просто спасли! – воскликнула Соня, когда он записал на листке решения. – Это завтра надо сдать. Мы бы весь вечер сидели и все равно не решили бы. Я не решила бы, – уточнила она.

– Я тоже, – охотно согласился Сережа. – И кому надо в столбик делить, когда калькулятор в телефоне! А вы точно археолог? – поинтересовался он.

– Точно, – заверил его Роман. – Просто в математической школе учился.

– Зачем? – удивился тот. – Разве археологам нужна математика?

– Во всяком случае, не вредит. Но вообще-то я ее просто любил.

По тому, как блеснул его взгляд, Роман догадался, что практичный ребенок прикидывает, какую пользу можно извлечь из знакомства с ним.

– А вы здесь близко живете? – подтверждая его догадку, спросил Сережа.

– Даже если Роман Николаевич живет с тобой в одном подъезде, делать математику ты будешь самостоятельно, – тут же ответила Соня. Зазвонил телефон, лежащий на лавочке рядом с ней. Она взглянула на экран и сказала: – Мама твоя.

– Не говори про математику, – быстро попросил Сережа.

– Обязательно скажу. И Жене тоже. – Она поднесла телефон к уху. – Да, Алеся.

Роман тут же понял, на кого похож этот мальчик. На маму свою, конечно.

В те несколько секунд – меньше минуты точно, – когда Соня слушала голос в телефоне, ее лицо не изменилось. То есть не знающий ее человек не заметил бы перемены. Но Роман так долго видел перед собой в больнице ее глаза и так значимы они стали для него тогда – собственно, ее глаза и были ею, – что он стал узнавать каждую их линию, походящую на песчаные линии пустыни и на волны флавус Тиберис. И каждую перемену, происходящую с Соней, видел поэтому в ее глазах.

– Я поняла, Алеся, – сказала она. – Да, Сережа со мной. Уроки делает. Думаю, через полчаса.

– Я не успею за полчаса! – заныл Сережа. – По русскому сочинение задали и по английскому слова учить!

Соня положила телефон в карман и сказала:

– Пойдем домой. Сядешь сочинение писать. И кота не забудь накормить.

– А ты куда?

– У меня важная встреча. – Она положила тетрадь по математике в ранец. – К маминому приходу сделаешь все уроки сам.

– А где она? – тут же спросил он.

– У врача. Там очередь, а у нее телефон разрядился.

Ее голос был так же спокоен, как взгляд. Казался таким же спокойным. Она встала с лавочки. Сережа тоже вскочил, схватил ранец и побежал по аллее. Вряд ли он заметил, что Соня ускоряет шаг.

Но Роман, конечно, это заметил. Идя рядом с ней, он негромко спросил:

– Что-то случилось?

Не останавливаясь, она кивнула:

– Да. Алеся, мама Сережкина, в полиции.

– Почему?

– У нее телефон отобрали. Почему, не успела сказать.

– А в каком отделении, сказала?

– Да. Отсюда полчаса.

– Вы сообщите Евгению Андреевичу?

– Нет, – ответила Соня. И, смягчая резкость своего тона, объяснила: – Он все равно до утра дежурит, и… Я не хочу ему сообщать.

Что ей жаль брата, она не сказала, но догадаться было не трудно.

– Можно мне пойти с вами? – спросил Роман.

– Зачем?

Она произнесла это удивленно и растерянно.

– На месте поймем, зачем, – ответил он. – И лучше бы вызвать адвоката. Есть у вас?

– Нет.

Соня посмотрела на него. Растерянность была и в ее взгляде. Растерянность и решимость. Он давно уже понял, что в ее глазах, в ней вообще, естественным образом соединяется то, что обычно не представляется соединимым.

– Тогда я вызову? – спросил Роман.

– Спасибо, – ответила она.

От того, что Соня без колебаний согласилась на его помощь, он почувствовал радость. Ему даже пришлось одернуть себя: какая тут радость может быть вообще! Но он с изумлением и волнением узнавал в себе именно это чувство.

После истории с сектой у него появилось более чем достаточно знакомых юристов, и адвокатов в том числе. Но он понял, что сейчас надо позвонить тому, которого знал по другой истории.

Роман не то чтобы интересовался политикой – унылая тягость последних лет совершенно уничтожила в нем воодушевление, необходимое для того, чтобы интересоваться чем бы то ни было кроме, к счастью, работы. Но все-таки его возмущали несправедливости, творившиеся в той части жизни, которую не слишком умные люди называли политикой, но которая самой жизнью и являлась, во всяком случае, для тех, кто не считал существенным лишь то, что можно надеть на себя или съесть. Именно поэтому Роман все-таки ходил на шествия против сфальсифицированных выборов, арестов, убийств и прочего, совсем уж вопиющего. Видимо, несправедливость обладала такой силой, что пробивала даже броню уныния. Или это только для него было так? Как бы там ни было, на мероприятия подобного рода он ходил, хотя их тщетность становилась для него все очевиднее. На разрешенные и не разрешенные Роман их не разделял, потому что считал такое разделение унизительным. Во время одного послевыборного митинга – вернее, во время довольно бестолкового кружения по Пушкинской площади – его провели в автозак и привезли в отделение полиции, почему-то в Тушино. Полночи он просидел в комнате с зарешеченными окнами вместе с десятком веселых молодых людей и с похожей на засушенную фиалку старушкой, тоже привезенной сюда в автозаке с листком А4, на котором от руки было написано, что выборы должны быть честными. Старушка оказалась переводчицей итальянской литературы, она рассказывала ему о «Канцоньере» Петрарки, дети галдели о гораздо более интересных им вещах – в общем, время прошло неплохо. Когда Роман увидел протокол, в котором значилось, что он задержан за злостное нарушение общественного порядка, то чуть было не подписал его, чтобы выбраться отсюда наконец, и фиалковая старушка чуть не подписала такой же. Но тут появился молодой человек, которого он принял за очередного задержанного. Это оказался адвокат по фамилии Квота, присланный правозащитной организацией. Адвокат Квота сказал, что протокол составлен с нарушениями, не соответствует действительности, и потребовал, чтобы дежурный полицейский его переписал. По тому, что дежурный не стал даже спорить, а лишь вздохнул и начал переписывать протокол, Роман понял, что Квота здесь хорошо известен. Когда в пять часов утра вышли из РОВД, тот предложил подвезти переводчицу и Романа домой и, хотя Роман уверял, что доберется на такси, все-таки усадил его в свою машину. После этого Роман установил в банковском приложении ежемесячный платеж в адрес организации, приславшей Квоту, и записал его телефон на случай нового задержания. Потом случилась история с наркологией, потом с сектой, потом с Ириной любовью, стало ни до чего… Но телефон Квоты у него сохранился, и Роман позвонил ему сразу, как только Соня вошла в подъезд, чтобы проводить Сережу в квартиру. Ему повезло: Квота возвращался с работы домой и сказал, что приедет.

Это действительно было везением: в РОВД, ссылаясь на ковидный карантин, пустили только адвоката, и то лишь благодаря его настойчивости. Соня и Роман остались за забором, таким высоким, что окруженное им отделение полиции напоминало осажденную крепость.

– Не волнуйтесь, Соня, – сказал Роман. – Это хороший адвокат, он в правозащитной организации работает.

– Почему вы решили, что нужен правозащитник?

Он расслышал в ее голосе что-то странное – слишком резкое, нервное, быть может. Это его встревожило.

– Потому что Алеся медсестра, а не карманница, – сказал Роман. – Ее задержание не может быть обоснованным.

Он постарался, чтобы тревога не слышалась в его голосе даже отзвуком. Неизвестно, показалось ли это Соне убедительным, но она перестала нервно ходить вдоль ограды.

Она стояла под колючей проволокой, пущенной поверх решетки, и в глазах у нее было новое выражение, знакомое Роману лишь отчасти. Что-то подобное он заметил в тот день, когда она чуть не потеряла сознание на аллее в Сокольниках.

«Как-то всё теряет смысл прямо на глазах. Настоящее и, главное, будущее. Ничто не останется прежним, я это чувствую», – сказала она тогда.

Он не понял, к чему относятся ее слова, но запомнил их. То есть даже не сознавал, что запомнил, но вот теперь они всплыли в памяти так ясно, как будто она произнесла их вслух снова, с еще большей силой. И он испугался за нее, хотя она совсем не относилась к тем женщинам, которые нуждаются в попечении, это было ему очевидно.

Он молчал, не зная, что сказать и сделать, чтобы прогнать ее тревогу. Небо затянуло тучами. Вдалеке погромыхивало. Время шло так, словно кто-то зажал его в кулаке, из которого оно не могло вырваться.

– Вы, наверное, любите свою работу, Роман Николаевич, – вдруг сказала Соня.

Это было так неожиданно, что Роман даже вздрогнул.

– Да, – ответил он.

– Вам не будет утомительно, если я… Если попрошу что-нибудь мне рассказать?

– Не будет. – Ему стало так легко, что он не смог сдержать улыбку. – Об археологических находках?

– О чем хотите. Что вам интересно.

Она тоже улыбнулась. Виноватое выражение мелькнуло при этом в ее глазах. Словно заструился перед ними воздух, и они изменились, как очертания пустынных дюн. Похоже, ей было неловко от того, что она будто бы навязывает ему что-то.

– Последнее время я занимался римскими поселениями на Рейне, – сказал он. – Это была текущая граница империи, на ней заканчивались завоевательные походы. А меня всегда интересовало, как они становятся обычной человеческой жизнью. Был военный лагерь – стал город. Легионер научился выделывать кожи, стал ремесленником и в поселении этом остался – что его привлекло? Вождь германцев выдал дочь за центуриона, дал ей что-то в приданое – что именно? Это какая-то очень тонкая настройка обыденности. Важная, по-моему.

Сонино внимание казалось Роману совершенно детским, а понимание – не детским совершенно. Так слушала мама, когда он в девятом классе рассказывал ей о своих первых ольвийских раскопках или когда однажды позвонил ей в Канаду с берега Рейна и прочитал надпись на надгробном камне римского легионера.

Его не обрадовало такое сравнение.

– Но все это со стороны кажется довольно однообразным, – сказал он.

– Нисколько, – ответила Соня.

В эту минуту дверь проходной открылась, выпуская Алесю. Она шла с трудом, переваливаясь. Живот у нее был такой огромный, что Роману показалось, она родит прямо здесь, под дверью РОВД. Не удивительно, что Соня испугана! Он и сам бы испугался, если бы все течение его жизни не имело единственного положительного следствия: у него начисто пропала способность бояться.

Адвокат Квота вышел вслед за Алесей. В руке у него был файл с распечатанным текстом, по виду которого Роман понял, что это протокол.

– Алеся! – Соня бросилась к ней. – Слава богу!

– Да, – тусклым голосом ответила та. И зачем-то повторила: – Да.

Роман никогда не видел Алесю в обычной одежде, только в больничном защитном костюме, и лицо видел, собственно, впервые. Но даже он понял, что и лицо ее, и глаза выражают сейчас тоску и ужас.

И, конечно, поняла это Соня. Потерянность ее стала так заметна, что у Романа сжалось сердце.

– Я вам пришлю перечень необходимых документов, – сказал Квота. – Будем в суд подавать.

Он обращался к Алесе, но не похоже было, что та способна сейчас воспринимать его слова.

– Елисей Константинович, – сказал Роман, – давайте отойдем отсюда подальше, и вы мне расскажете, в чем дело и что надо делать.

Квота кивнул, и они пошли к ближним домам. Оглянувшись, Роман увидел, что Соня ведет Алесю под руку и что-то ей говорит на ходу.

– Может, «Скорую» вызвать? – негромко произнес Квота. – Она на восьмом месяце. Это опасный срок.

– Откуда вы знаете? – машинально спросил Роман.

Прежде чем он успел устыдиться своего вопроса – впрочем, естественного, исходя из мальчишеской внешности Квоты, – тот ответил с обычной своей невозмутимостью:

– У моей жены третьи роды на восьмом месяце случились. Было опасно, но обошлось.

– Алеся сама решит, – сказал Роман. – Она медсестра же. – И спросил: – Как она вообще в полицию попала?

– Патрульным вздумалось документы у нее на улице проверить, – ответил Квота. – Полезла в сумку и обнаружила, что паспорт украли вместе с кошельком. Сказала им, что паспорт белорусский. Потребовали проехать в отделение, стала объяснять, почему не может, хотя это очевидно. Ну и вот.

– Твою мать!.. – Романа охватила такая ярость, что сдержать ее было невозможно. – Извините, – спохватился он.

– Согласен с вами, – с той же невозмутимостью кивнул Квота. – И подать в суд надо обязательно. Во-первых, сама проверка документов была незаконна. Во-вторых, у патрульных в любом случае были различные варианты поведения. Пусть ответят за то, что выбрали именно этот.

– Думаете, ответят?

– Будем добиваться.

Вошли во двор, и Алеся с Квотой сели на скамейку у детской площадки. При взгляде на уточку-качалку Роману сделалось не по себе. Даже не от воспоминания об Ире, а от чего-то другого, с Ирой же связанного… Но сейчас было совсем не время предаваться воспоминаниям, и он отогнал эти мысли.

Пока Квота передавал Алесе файл с протоколом и что-то ей объяснял, Роман сказал Соне:

– Надо «Скорую» вызвать, вам не кажется?

– Кажется, – ответила она. – Но Алеся не хочет.

– Почему?

– Чтобы Сережку не пугать. И Женю тоже.

– Ваш брат не из пугливых.

– Она этого и боится.

Роману казалось, что Артынов достаточно хладнокровен, чтобы не броситься громить РОВД или разыскивать патрульных, доставивших туда его беременную жену. Но вместе с тем он понимал, что такое хладнокровие, притом постоянное, не дается легко никому, а значит, реакция Артынова на лютую эту дичь может оказаться непредсказуемой.

Квота поднялся со скамейки и подошел к Роману.

– Я все объяснил Алесе, – сказал он. – От нее ничего особенного не требуется, я сам сделаю все необходимое.

Соня тем временем села на скамейку рядом с Алесей.

– Давай все-таки… – услышал Роман ее голос.

– Елисей Константинович, – спросил он, идя рядом с Квотой к выходу из двора, – сколько я вам должен?

– Я пришлю счет.

Роман поблагодарил Квоту, и тот ушел.

Когда он вернулся к скамейке, Алеся выглядела уже получше. Во всяком случае, вытирала слезы, а не смотрела с пугающей безучастностью. И глаза наконец стали такими, какие он видел, когда она склонялась над ним в реанимации.

– Спасибо, – глядя на Романа этими синими заплканными глазами, проговорила она. – Если бы не вы, то я… то со мной бы…

– Все будет хорошо, – сказал Роман. – Вы успокоитесь, отдохнете. Родите скоро, – невпопад добавил он.

При этих словах Алеся разрыдалась так, что Роман вздрогнул.

– Ну что ты? – воскликнула Соня. – Алесечка, все же правда хорошо! И рожать тебе правда скоро!

– Они… Этот, который в машину меня тащил, сержант… – Алеся всхлипывала и дрожала. – Я ему говорю: что вы делаете, я же рожу сейчас прямо в машине у вас! А он говорит… говорит, ну и рожай, шалава, в окно твоего ублюдка выкину, и все дела…

– Господи! – вскрикнула Соня.

Она дрожала так же, как и Алеся.

– Не повторяйте эту чушь, – зло и резко бросил Роман. – Это надо забыть, и как можно скорее. Я вызываю такси, едем домой. К вам домой, Алеся, – уточнил он.

Артыновским хладнокровием он все-таки не обладал. Ярость кипела в нем так, что застила белый свет. Ярость-то ему приходилось испытывать и раньше, но ярость в соединении с бессилием перед злом – это было новое для него чувство.

– Не отпускайте машину, – сказала Алеся, когда такси остановилось перед ее подъездом. – Езжай домой, Соня. – И спросила Романа: – Вы ее отвезете?

– Я с тобой пойду! – воскликнула Соня.

– Не надо. – Алесин голос звучал уже спокойно. – Ты не сумеешь сдержаться, и Сережка испугается.

– А ты сумеешь?

– Конечно. – Алеся улыбнулась. Улыбка была невеселая, но все-таки. – Все медики умеют.

– Я тебя хоть провожу, – вздохнула Соня. – До лифта.

Они вместе вышли из машины, зашли в подъезд. Ощущение одиночества оказалось для Романа таким неожиданным, словно не в этом ощущении шла до сих пор его жизнь.

Гроза, давно собиравшаяся, разразилась в ту минуту, когда Соня показалась в дверях подъезда. Роман не успел выйти ей навстречу – хотя чем он мог бы защитить ее от дождя, у него даже зонтика не было, – как она уже подошла к машине. Он открыл дверцу, Соня села рядом с ним на заднее сидение и назвала водителю свой адрес – Большой Козихинский переулок. Она промокла, пока шла от подъезда.

– Роман Николаевич, я вам благодарна безмерно, – сказала Соня. – И Алеся тоже. Когда адвокат пришлет вам счет, перешлите его мне, ладно?

– Счет…

Он чуть не начал отнекиваться, но Соня положила руку на его руку.

– Конечно. – Ее голос звучал твердо. – Ведь это не на митинге случилось.

Горло у него перехватило, и он молча кивнул. Она десятки раз касалась его руки, когда надевала пульсоксиметр. Ее прикосновение было ему знакомо. Но волнение, охватившее его сейчас, не было знакомо совсем.

И вдруг Соня заплакала. Зарыдала, дрожа и всхлипывая, закрыла лицо руками, прижала их к губам, чтобы рыдания не были слышны, уткнулась лбом в его плечо, наверное, для того же… Он застыл от растерянности. И от чувства – того самого, незнакомого, – которое растерянностью не было. Оцепенение длилось несколько секунд. Потом он обнял ее плечи одной рукой, а другую положил ей на затылок. Пальцы утонули в ее волосах, как в песке.

Гроза громыхала так, что машина вздрагивала, когда останавливалась на светофорах. Соня еще несколько минут всхлипывала. Потом затихла. Потом подняла голову, посмотрела ему в глаза. Ее глаза светились в сгустившихся сумерках, как драгоценные камни.

– Вы редкостный человек, – сказала она. – Драгоценный. Извините меня.

Он хотел спросить, за что, но из горла вырвался лишь какой-то странный звук, невнятный и жалобный.

– Невыносима беспомощность перед злом. И бессильная ярость невыносима, – сказала Соня. И, почувствовав, наверное, что он вздрогнул, спросила: – Я вас обидела?

– Нет. – Голос, хоть и хриплый, наконец вернулся к нему. – Полчаса назад я подумал то же. Теми же словами.

Она отодвинулась. Он опустил руки. Его самого била дрожь. Но лишь внутри, так, что Соня не могла этого заметить. Тем более что она отвернулась к окну.

Вышли из такси у ее дома. Соня посмотрела вверх и сказала:

– Забыла окно закрыть. Хорошо, что от ветра не разбилось. Но комнату дождем залило, наверное.

Окно на третьем этаже действительно было распахнуто.

– Проводить вас до квартиры? – спросил Роман.

– Нет, спасибо. – Она покачала головой. Волосы упали ей на лоб, глаза скрылись за их мокрыми линиями. – Вы и так уже столько времени на нас потратили. – И напомнила: – Пришлите мне счет в любой мессенджер. У вас ведь есть мой телефон.

Он кивнул. Соня быстро коснулась его плеча и вошла в подъезд. Ему показалось, что его подошвы приросли к тротуару.

– Уважаемый, э! – Таксист высунулся из окошка. – Поездку закрываю? Или дальше едем?

Роман оторвал ноги от асфальта и пошел к машине. Сделав несколько шагов, остановился.

– Поезжайте, – сказал он. – Я пешком пойду.

– Дождь опять будет, – заметил таксист. – Ну, как хочешь.

Машина уехала. Роман пошел по переулку к Патриаршим. Каждый шаг давался ему таким усилием, как будто он впервые поднялся сейчас с больничной койки после месяца неподвижности. Или будто молния его ударила. Или… Он не понимал, что с ним происходит. Переулок был пуст. Из-за грозы, да, из-за дождя. Он обернулся и поднял голову – окно на третьем этаже было уже закрыто.

Ира однажды сказала ему:

– Ты про германцев каких-то думаешь, они тебе нужны. А живой человек не нужен вообще. Ну, заботишься, да. Как курица. Но я-то не цыпленок!

Она даже не сказала это, а выкрикнула в пьяной запальчивости. Он уже понимал, что, когда она в таком состоянии, на ее слова не только не стоит обращать внимания – нет смысла даже вслушиваться в них. И почему вдруг вспомнил Иру сейчас?

Грома не было – молния разорвала светлое городское небо неожиданно. И так же – неожиданно, яростно – разорвала его мысли догадка…

«Она живая была. Живая! Чего-то хотела, о чем-то мечтала, чем-то мучилась. А я ее взял, как… Как вагину из секс-шопа! Мне плевать было, как она живет, чем живет, да я вообще не думал, что она как-то живет! Мне ее хватало в постели, и я не понимал, чем она недовольна, уверен был, что ей того же должно хватать, и… И всё».

Дождь хлынул весь сразу, обрушился, как водопад. Он стоял под холодной лавиной, и слезы, льющиеся по его лицу, не были видны никому, и рыдания никому не были слышны в сплошном могучем гуле.