Текст книги "Внебрачный контракт"

Никита категорически выступал против поездки в столицу – ему по душе была жена молчащая. И вообще, его все устраивало – супруга работала в деревне дояркой и каждый год рожала, он хлебал каждый вечер самогонку из чайника и второй год строил с мужиками курятник. После того как Клавдия перестала говорить, он полюбил ее пуще прежнего и с нетерпением ждал лета – может, в августе благоверная принесет долгожданного сына?

Он долго спорил – не пущу, мол, а как же дети? Но, в конце концов, сдался, сказав, что готов сопровождать супругу, тем более что ему самому не мешало бы показать давно беспокоивший зуб московским ученым «дохтурам»:

– А детей оставим на бабку Шурьку из пятого дома, – распорядился он.

За Сарой, у которой все никак не получалось меня поцеловать из-за длинного носа, выросла...

– А-а-а! – заорала я, увидев перед собой настоящую Бабу-ягу. Ну натуральная, неподдельная бабка-ежка!

Она стояла, ухватив себя рукой за левый бок, нагло так, по-пиратски подбоченилась, в оранжевом платке, завязанном над ушами кончиками назад, в цветастой, яркой, длинной, как у цыганки, юбке, выношенном потертом мужском коричневом свитере (наверное, Никитином). Лицо ее было смуглым, грубым, будто она всю жизнь простояла на ветру в той самой степи, через которую пробирались с сумками и чемоданом Сара с племянницей, а во рту, находя на нижнюю губу, угрожающе торчал один-единственный и, как мне показалось, очень крупный для человека зуб.

– Накуленька! Это же твоя бабушка! Это Алду!

Но от того, что у меня появилась бабка под № 4, причем вылитая Баба-яга, легче мне не стало. Мне вдруг показалось, что она сейчас закрутится волчком, прыгнет на меня и съест заживо, но Алду только и смогла протянуть неопределенно заливистым своим голосом:

– О-ого-о!

Она, как и старшая сестра, не знала грамоты, даже, кажется, вместо своей подписи ставила не крестик, а рисовала нечто похожее на порхающую над теплоходом чайку. Мало того – она не знала русского языка. Так, кое-какие слова только: «налей», «хороший», «чево» или «чево ето?». А вообще выражала свои мысли больше туманными, однако же довольно выразительными возгласами: «О!», «О-го-го!», «У-ух! « и «Ни-ни!».

За ней появилась грузная тетка в сером пуховом платке с толстыми хомячьими щеками – высокая, грузная, напоминающая глыбу. Глыба эта, оживленно жестикулируя, вообще не произнесла ни слова.

Послышалось шарканье за спиной великанши, а над ее плечом появилось... Я долго не могла понять, что же появилось за спиной великанши, прямо над ее плечом. Белый хлопчатобумажный платок с синими петухами обрамлял загорелое перекошенное лицо, на коем в предвкушении чего-то очень приятного искрились два черных глаза, нос – как груша сорта Бере Бокс – узкий у переносицы, до безобразия расширенный к кончику, разделял щеки – одна из них была нормальная, а другую разнесло так, что, казалось, на больном зубе его сидит мальчик-с-пальчик и, издеваясь, надувает воздушный шарик, который, того и гляди, сейчас лопнет... Образ довершали – так сказать, ставили жирную точку в нем – густые усы смоляного цвета с загибающимися кверху кончиками.

– Клавк! Пошли, чо ли, чайку попьем! – хриплым голосом сказал он, и глаза его вспыхнули ликующим лучезарным огнем.

– Никита, смотри, это наша Накулечка! Дочка Димы с Мотрей! – похвасталась Сара.

– О-о! Хороший! – одобрительно воскликнула Алду, знавшая одну форму слова «хороший».

– Ага! Ну, пойдемте, выпьем! У меня зуб дергает, обезболить бы! – нетерпеливо, быстро, проглатывая слова, проговорил дядька в усах и платке. Дочка и дочка, так, наверное, подумал он. У него этих дочек было аж восемь душ – его этим не удивить!

Клавдия бурно зажестикулировала, явно выражая протест, но ее никто не желал понимать, и тогда великанша показала мужу огромный кулак.

– Налей! – коротко и ясно приказала Алду старшей сестре, сильно ударив болящую бессловесную дочь свою по руке.

И они понеслись на кухню.

– Наконец-то! – с облегчением вздохнула мамаша, и в ту же минуту в коридоре забряцали кастрюли. Бабушка № 1 нагрянула, когда ее совсем никто не ждал. Аккуратно поставив судочки с детсадовским ужином на стол, она бережно отряхнула свое пальто бутылочного цвета с искрой от снега, затем скинула его, вывернув наизнанку, на кровать и залилась в восторге:

– Как хорошо, что тебя выписали, Матрен! А то ведь эта чокнутая – свекровь твоя – чуть было ребенка не заспала! Прихожу... – И Зоя Кузьминична поведала историю о том, как прямо на мне, бедненькой, заснула родная бабка. Да еще с такими гиперболическими преувеличениями (мол, ребенок посинел, не дышал уж, когда она пришла, и т.д., и т.п.), не понимая, что страсть к искажению действительности в данный момент явно не в ее пользу. Родительница моя, как и следовало ожидать, ужаснулась, лицом сделалась белее потолка и решительно (насколько она была способна) попросила мать приютить нас на пятом этаже четвертого подъезда – т.е. временно пожить в родимом доме.

– Пока Дима из армии не вернется, – заключила она, но, заметив недовольство на материной физиономии, поправилась: – Ну, или хотя бы пока эти не разъедутся.

С кухни все это время доносился гогот, отрывки эмоционального разговора на непонятном для нас, находившихся в комнате, языке, перемежавшемся с русским и сдобренным возбужденными выкриками:

– Каля-маля-трынхам-картишка?

– У-ух!

– Квадрат 136! Цельсь! Пли!

– Люба, на огороде быль?

– Быль! Ох, не могу! Быль!

– Бабка, а что там зимой на твоем огороде делать-то? Капусту сажать?

– Больно ты себя умной, Хрося, считаешь! А кто дом сторожить будет? Разворують! И огород ешчо летом ликвиндировать обещались!

– Как погреб? А, бабк?!

– Ничего смешного! Ты, Люба, самий настояшчий простишка!

– Вот сама и сторожи свой огород! А то шатаешься неизвестно где! Шлюха!

– Напраслину ты на меня возводишь, Хрося! Грех это. Я не шлюха, я даже замужем ни разу не была!

– Зачем шлюхе замуж?! – хохотала бабушка № 2.

– Я вообшче мужчин не знала!

– Проститутка ты! Где две недели была? – издевалась баба Фрося над сестрой, от души веселясь.

– Я – девственница!

– Справку от врача принеси! – забавлялась бабушка № 2, в то время как бабушка № 1 смотрела на дочь свою непонимающим взглядом, в котором, помимо недоумения, сквозила еще и паника.

– Скоро Груня с работы придет, – доложила Сара. – Надо ее позвать, с сестрой повидаться.

– Матрен! Ты в своем уме? Куда это я тебя к себе возьму?! Там Ленчик со Светкой! – укоризненно заявила она и, словно оправдываясь передо мной, пролепетала: – Твой родной дядя там со своей невестой-дурой живут! – Тон ее мгновенно поменялся, приобретя серьезную, мрачную даже окраску. – Да и вообще, все не слишком-то у них хорошо. Неделю назад вроде все в порядке было – мир да любовь, ремонт в своей комнате закончили, обои поклеили – знаешь, веселенькие такие – колокольчиками, – умилилась она.

– А теперь-то что стряслось? – уныло спросила моя родительница, поняв, что ее родная мамаша нас не приютит.

– Что! Что! Не знаю я ничего! Светка одну ночь не ночевала. Пришла вечером и говорит Ленчику – мол, никакого Артурчика можешь не ждать, я аборт сделала. Он давай орать. Она на него – подлец, говорит, изверг, никогда я тебя не любила! Собрала манатки, вплоть до нашей зубной пасты – все сгребла! А он ей – ты, говорит, еще обои сними! Это так пошутил Ленчик, а она ведь, мерзавка, и правда все обои содрала – аккуратненько так, сложила в чемодан и с собой унесла.

– Как это можно уже использованные обои содрать «аккуратненько»?! – поразилась моя мама.

– Эта все может, она ими еще у себя дома комнату оклеит! А Ленчик мой, бедный мальчик, по городу бегает, везде ищет эту паршивку! – И она всплакнула. – Вот так вот! А ты ко мне с Дуняшей просишься, когда у нас такие страсти! Такой надрыв! – патетически воскликнула бабушка – она вообще любила сцены закатывать, употребляя при этом необыденные, возвышенные слова, используя искусственный, риторический стиль. Как у П.А. Вяземского:

 
«Дом, где сидит владычица моя!» —
Я б не сказал – сидит, да уж и дом,
Не лучше ли: «живет» иль «обитает»,
И дом сменить на «храм» или «чертог»?» – и т.д. и т.п.
 

И бабушка № 1, наскоро чмокнув меня в щеку, поторопилась удалиться.

Вакханалия на кухне продолжалась до раннего утра. Веселая компания пополнилась бабой Груней (матерью дяди Гриши, который встречал меня из роддома), которая работала в винном магазине кассиром и которую иногда поколачивала своенравная невестка за чрезмерную тягу родственницы к продаваемому ею товару.

На следующий день мы с мамашей оказались заблокированными в своей маленькой комнате.

– Закрыли, сволочи! – вне себя от злости воскликнула моя родительница, навалившись всем телом на дверь.

– Замуровали! – выкрикнула я, но она меня, конечно, не услышала.

Провозившись полчаса с дверью, мама все-таки умудрилась ее приоткрыть. На пороге бесчувственным мешком валялся Никита в платке, сунув свой «бере бокс» в ненароком обнаружившуюся щель.

Когда мы наконец выбрались в большую комнату, то увидели картину, которую я впоследствии не наблюдала больше ни разу в жизни – нигде, ни при каких обстоятельствах, даже на холстах великих художников, которые пытались изобразить вакханалию или пьяную пирушку, участники которой хватили лишнего, – нигде и никогда! Вот уж поистине, буйство застывших поз! А главное, какая жизненность в них, какое произвольное расположение тел! Реализм, да и только! Хоть сейчас бери карандаш да делай набросок! И, несомненно, получится то, чего еще не было в изобразительном искусстве.

Кажется, все они как сидели на рассвете, так и заснули – кто развалившись на полу, кто-то попытался добраться до кровати, да не смог – так и остался валяться на полпути к ней, растопырив руки и с готовностью напружинив ноги, пытаясь, видимо, прыгнуть в койку с разбегу. Другие были настолько обессилены, что и не стремились оказаться в постели, а вырубились под столом. Третьи с какой-то обреченностью лежали на широкой софе, будто заведомо зная, что сегодняшнее утро им ничего хорошего не принесет.

Среди этого буйства красок и поз не было бабки Сары и Клавдии, которая носила под сердцем своим, несмотря на ожидания и чаяния мужа, очередную дочь.

– Ну, все! – решительно воскликнула моя родительница, накормив меня какой-то отвратительной смесью. – Пусть они тут как хотят, а мы уезжаем! – И она принялась судорожно собирать вещи. – К тете Лиде поедем! – доложила мама и кинулась к телефону вызывать такси.

Тетя Лида приходилась моей мамаше двоюродной сестрой, была старше ее на четырнадцать лет и считалась гордостью нашей семьи – во-первых, потому, что закончила Московский институт им. В.И. Сурикова, во-вторых, в художественном творчестве она добилась немалых успехов, нарисовав чуть ли не десятиметровое полотно с голубем к какому-то молодежному фестивалю, за что ее, собственно, и приняли в Союз художников.

– Уборку затеяла? – неожиданно появившись на пороге с бутылкой водки, спросила баба Сара.

– Мы уезжаем из этого бардака! – в ярости крикнула мамаша, бросив мою распашонку в большую красную сумку из кожзаменителя.

– Куда? – удивленно спросила та и чуть было не выронила бутылку из рук.

– К сестре моей, к Лиде.

– Нехорошо это, – очень серьезно сказала старуха, – нехорошо!

– А жить в этом хлеву хорошо? Вот Дима придет – он вам покажет Кузькину мать!

– Не пушчу! – воскликнула бабка, загородив своим тщедушным, измученным постами тельцем дверной проем, и снова повторила: – Нехорошо это!

– А спаивать их, – и мама ткнула пальцем в Никиту, – хорошо? Они еще не проснулись, а ты уж с бутылкой ни свет ни заря!

– Как же? – совсем растерялась Галина Андреевна. – Опухмелиться-то надо? Надо! Ежели им не поднести, Матрена, так они и помереть могут!

– Ты, бабка, родственников спаиваешь, самогонку гонишь, за бутылками им бегаешь, а сама ведь не пьешь! – разоблачительным тоном проговорила мама, накинула пальто и, погрузив меня с вещами в коляску, вылетела на улицу.

– Что ж Дима скажет, когда узнает? – расстроилась бабка. – Что я Зое Кузьминичне скажу? – И растерянно махнула рукой.

* * *

В двухкомнатной квартире тети царил художественный беспорядок, пахло корицей, старой мебелью и увядшими цветами. Всюду валялись кисти, краски, неоконченные картины, пяльцы с недовышитым крестом красным подсолнухом, пожелтевшие рулоны обоев (хозяйка уж какой год готовилась к ремонту), доски – тетя подбирала их, где только можно, мечтая о собственном домике в Подмосковье. Она до старости чертила план дома своей мечты, но он остался лишь на бумаге, а доски так и провалялись всю жизнь мертвым грузом, только с каждым годом их количество все прибавлялось и прибавлялось – в конце концов, дверь маленькой комнаты была забита вовсе, т.к. помещение стало ни к чему не пригодным – там все равно ногу некуда было поставить – одни бревна. В коридоре и кухне вместо табуреток – ящики с галькой (тетя, отдыхая на море, отправляла оттуда каждый день себе, любимой, неподъемные посылки с камнями, а по возвращении недели две ходила на почту с сумкой на колесиках, радостная от чувства выполненного долга и от мысли, что отпуск прошел недаром, и получала свои булыжники). Зачем? Право же, какой глупый вопрос?! Любой камешек можно превратить в настоящее произведение искусства – отшлифовать, нанести рисунок, обрамить в металл – например, в мельхиор, получится камея или крышечка от шкатулки для украшений. Да мало ли что можно сотворить из этой разноцветной гальки?

Со временем три камешка были пущены в дело – маленький зеленый использовался, как довольно большая голова змеи в кольце, другой – бежевый с черными вкраплениями – красовался в серебряной филиграни кулона, и третий – настоящий булыжник, серый и ничем не примечательный, – придавливал чертежи будущего дома в Подмосковье на подоконнике, чтоб их ветром не унесло. Остальные семь ящиков простояли нетронутыми, сколько я себя помню.

Но, несмотря на художественный беспорядок в квартире, тетя была чистоплотна до брезгливости. Ни при каких обстоятельствах она не надела бы новую вещь, не подвергнув ее тщательной стирке в нескольких водах. Посуда мылась сразу же после приема пищи хозяйственным мылом, затем долго и обильно споласкивалась, а потом опускалась в обезараживающий какой-то раствор и снова ополаскивалась – либо дистиллированной водой из аптеки, либо, на худой конец, ошпаривалась кипятком.

Когда бабушка № 1 взялась однажды помочь племяннице с варкой варенья, она чуть в обморок не упала, когда Лида после соответствующей вышеприведенной обработки пластмассовых крышек бросила их в кастрюлю с кипящей водой, а через три минуты вытащила половником нечто бесформенное – похожую на массу бледных поганок. Зоя Кузьминична не выдержала и обозвала ее стерильной заразой.

Тетя была одинока в том обыкновенном значении этого слова, когда оно употребляется для характеристики семейного положения – т.е. полгода назад ей стукнуло тридцать три года, а у нее не было ни мужа, ни детей, ни родных братьев, ни сестер. Родители ее к тому времени успели расстаться с жизнью и уйти в мир иной. Но, с другой стороны, одиночество ей только снилось в прекрасных снах, потому что и дома, и в ее просторной мастерской всегда был народ: друзья, подруги, коллеги, соратники. А также знакомые этих друзей, подруг, коллег и соратников. Все они приезжали из разных уголков страны, останавливались у нее, жили, уезжали, за ними прибывали другие – скульпторы, графики, маринисты, импрессионисты, ювелиры. Настоящий конвейер!

Когда мы с мамой появились на пороге ее дома и мне в нос ударил приятный запах корицы, восточных сладостей, старой деревянной мебели и увядших цветов, я увидела длинного темноволосого юношу:

– Вы от Сенечки?

– Нет, я сестра Лиды. Она дома?

– Конечно, конечно, проходите. Лида! Это к тебе! Очень красивая девушка с прелестным ребенком! – крикнул он. – Мальчик?

– Девочка, Дуняша.

– Матюша?! Что случилось? – В коридор вылетела стройная женщина в брючном костюме, с серыми, как мышиная шерстка, глазами и жидким «хвостом» до попы.

– Они довели меня! Мама к себе наверх не пускает! Я не знала, куда идти, и приехала вот к тебе.

– И правильно сделали! – оживился темноволосый юноша, пожирая мою родительницу глазами.

– Ах, Мишка, иди работать! Говорила я тебе! Нечего было за Димку замуж выходить! Но чего уж теперь! Дуня? – спросила она, глядя на меня, и решила поздороваться. – Здравствуй, Дуня, я – твоя тетя Лида. – Слова она эти произнесла настолько же серьезно, насколько разговаривала с Мишкой, который ушел в комнату нехотя – ему явно не хотелось работать, он с удовольствием постоял бы еще в коридоре и поглазел бы на мою мамашу. – Не пойму, на кого она похожа? По-моему, их порода, перепелкинская, – сделала вывод тетя, и мне показалось, что она даже боится меня – ни на руки не возьмет, ни поцелует, ни тебе «людерки», ни «тютерки». Она совершенно не умела обращаться с детьми! – Нужно будет освободить маленькую комнату для вас. Зоська с Мишкой сегодня как раз в Питер уедут, так что место будет.

– И кроватку надо сделать! – выкрикнул Мишка, высунув свою черную кудрявую голову из большой комнаты.

– Ну, здравствуй, Матренушка, – бархатным голосом проговорил очень красивый человек. Высокий, статный, хорошо сложенный... Да что говорить, хоть красота и считается понятием растяжимым – кому-то нравится одно, другим это «одно» совсем не по душе и нравится совершенно иное... Но этот мужчина, я уверена, понравился бы и тем, и другим, потому что настоящую красоту каждый способен распознать и каждый ею, этой настоящей красотой, очаровывается в то же мгновение, как только она откроется взору.

– Юра?.. – растерялась моя родительница, лицо ее сию же секунду залилось краской, по телу словно ток электрический прошел и передался мне. И я почувствовала эту энергию в матери, вызванную появлением этого Аполлона. – Ты давно здесь? – Голос ее задрожал, стал каким-то чужим.

– Два дня как из Палеха приехал. Выставка у меня в Москве. Думаю с месяц у твоей сестры погостить, если не прогонит. Не прогонишь, а, Лид? – Он волновался. Это было видно по беспокойному его взгляду, по тому, как он теребил карандаш в руках до тех пор, пока тот не разломился пополам. – А это кто?

– Моя дочь – Дуняша.

– Какая хорошенькая! На тебя похожа! – И он надолго задержал на мне взгляд, потом перевел его на маму, будто сравнивая. – У нее глаза твои.

– Наверное. Моя же дочь! – не без гордости заметила она.

– Я слышал, ты замуж вышла.

– Да, да. Я положу ее пока на кровать.

– Конечно. Довольна?

– Чем? – И она еще больше зарделась. Она понимала, о чем ее спрашивал Юра – а я понимала, почему она тянет с ответами.

– Мужем, семейной жизнью... Вообще – жизнью?

– Он в армии, – после долгой паузы выдавила мама из себя.

– А помнишь, как мы до ночи катались на велосипеде, я показывал тебе церковь, фрески?.. Написать тебя хотел... Но Лидка, злодейка, тебя в Москву увезла! Потом отчитывала меня – мол, что ты к девочке пристал! Оставь ее в покое! Ей всего пятнадцать лет! А не увезла б она тебя тогда, мы бы поженились!

– Ах! Ну что ты такое говоришь! – в бессилии каком-то отмахнулась мамаша.

– Ну вот что ты, Миш, намалевал?! Хоть ты ему, Зоська, скажи! – возмущалась тетя Лида в соседней комнате. – Я ведь битый час вдалбливала тебе, что синяя ваза на холсте не может быть написана ультрамарином! Я вообще просила тебя не использовать этот цвет! – Она была очень недовольна. Нет, недовольна – это, пожалуй, не то слово! Такое впечатление, что Миша страшно обидел, оскорбил, унизил ее.

– Но как же так?! Лид! Мне что, ее охрой, что ль, писать надо было, когда она синяя? Темно-синяя!

– Ваза стоит на столе. Вот! Мало того, перед окном! Вот! Я еще вишневую тряпку под нее подложила. Вот! Шторы – бледно-зеленые! Ты посмотри, сколько цветов и оттенков окружающих предметов отражается в самой вазе за счет света! В ней все отражается – и белый потолок, и серость апрельского ненастного дня, и шторы, и бледно-желтые обои, и эта вишневая тряпка, в конце концов! Ты вглядись – ведь на поверхности вазы нет ни одного синего штриха, ни одного пятнышка! Неужели ты не видишь самых элементарных вещей?! Твоя задача – отобразить все отсветы комнаты в данное время в этой вазе!

– Тогда она не будет синей! – упирался Миша.

– Она будет такой, какая есть на самом деле, а не то, что у тебя – ночная ваза ядовитого, неправдоподобного, баклажанного цвета! – прокричала тетя и прибежала к нам вся в красных пятнах. – Вот дурак! Как его только в художественное училище взяли?! Макашов! Нужно для Дуни кроватку сделать! Я сейчас бегу в мастерскую, вечером на вокзал – Марта из Таллина приедет. Ну все, пока, я побежала!

Тетя тогда работала над лавровой ветвью – плакатом, который спустя три месяца висел во всей красе на одном из домов Цветного бульвара перед очередным фестивалем молодежи.

Юра Макашов сколачивал для меня кроватку, раза три чуть было не саданул себе по пальцу, глядя на родительницу мою. А когда мой лежак был готов, подошел к ней сзади и прошептал:

– Матреш, а может, бросишь все и выйдешь за меня замуж? А? Я Дуняшку удочерю, как родная будет!

– Нет, – тихо проговорила мамаша, глядя в окно.

– Но ведь ты меня любишь. Я вижу, что ты неравнодушна ко мне!

– Нет.

– Что – нет? – встрепенулся он. – Нет – «да» или нет – «нет»?

– Нет – «нет»! У меня муж есть. Я его люблю и жду. И буду ждать.

А мамаша-то врала насчет «нет-нет» – неравнодушна она была к Юре Макашову! Уж кому, как не мне, об этом знать! Вот странность-то какая – обожая моего отца (можно сказать, до безумия), она одновременно любила и Макашова, который катал ее на велосипеде, показывал ей церковь и фрески за три года до ее замужества.

– Бред какой-то! Но ведь у нас с тобой любовь была!

– Да. Помнишь, как мы с Лидкой поменялись ботинками – у нее ведь нога на размер меньше...

– Ты все ноги в кровь сбила и молчала...

– А ты, когда увидел, два километра меня до дома на руках нес... – и она наконец отвернулась от окна и посмотрела на Макашова. Он обнял ее. У нее голова, видать, закружилась. Юра приник к ее губам... «Закричать или не закричать? – размышляла я. – Да ладно, пусть целуются, вроде мужик-то ничего, кровать мне сделал».

Но поцеловаться им все-таки не удалось, потому что как раз в этот кульминационный момент в дверь нетерпеливо позвонили. То ли Зоська, то ли Миша открыл дверь, и в комнату ворвалась бабушка № 1, звеня судочками с детсадовским обедом:

– Нет! Это что ж такое получается?! Прихожу на первый этаж – ни тебя, ни Дуси! Спрашиваю – где? И мне никто ничего ответить не может – все пьяные, Клавка сипит что-то, не пойми что. Бабки Сары нет, пришлось ждать! – Она скинула на кровать свое неизменное пальто бутылочного цвета с искрой и продолжила: – Благо, пришла скоро. Я, говорит, на огороде была, проверяла, на месте ли дом. Ох! Дом! Одно название! Скворечник какой-то, а не дом! Ну и рассказала, что ты Дунечку подхватила да к Лиде уехала! Я сюда! Такова она – тяжкая материнская ноша моя! – высокопарно заключила она и всплакнула даже.

До глубокого вечера бабушка проторчала у племянницы, присосавшись к плите – все готовила и готовила – она, казалось, боялась, что кто-то в доме останется голодным. После ужина приехала Лида вместе с полной темноволосой женщиной в коричневом кроличьем полушубке и серых шерстяных брюках. Это была Марта из Таллина. Она прожила в Старом городе всю жизнь, растапливая камин углем и каждую субботу посещая костел с высоким, устремленным в изменчивое прибалтийское небо, пиком, но говорила на чистом русском языке.

– О! Какой мальчик! – восторженно воскликнула она после того, как Юрик Макашов скрылся в кухне, и решила немедленно приступить к действию. – Лида, он женат?

– Кто? Макашов? Нет! Что ты! – почему-то удивилась тетя.

И Марта с той минуты начала очаровывать Юрика – очаровывать дерзко, смело, напрямую. Она скинула с себя полушубок. Мало того, зашла в маленькую комнату, улыбнулась мне натянутой, неестественной улыбкой, натужно спросив:

– Чей это такой замечательный ребенок?

И, не получив ответа, потому что в комнате, кроме меня, никого не было, стянула с себя брюки, свитер, порылась в чемодане и, отыскав ярко-красную коротенькую комбинацию с широким кружевом, облачилась в нее и вылетела на кухню – соблазнять Макашова.

– Ой! – испугалась бабушка № 1 – наверное, Марту увидела. – Платье-то у вас какое! – Больше ничего по поводу «платья» она сказать не могла и, чтобы достойно выйти из щекотливого положения, спросила: – А Дунечка там не проснулась?

– Лежит в кроватке, глазами хлопает, – весело ответила Марта, и бабушка тут же притащила меня в кухню.

– Такой спокойный ребенок, – задумчиво проговорил Макашов.

– Да, но если рот раскроет, стены трясутся, – заметила моя родительница, помешивая что-то в ковшике.

Марта сидела на табуретке, закинув ногу на ногу. Ноги у нее были толстые, противного белого цвета. Плечи покатые, припухлые какие-то, они напоминали подушки – вообще, все ее тело напоминало огромную мягкую пуховую подушку в причудливой рваной ярко-алой кружевной наволочке. Ей было, наверное, не меньше тридцати семи лет. Густые волосы казались еще чернее, чем были на самом деле. «Лучше бы голову помыла, вместо того чтоб тут сидеть, свои телеса напоказ выставлять», – подумала я. Черты лица – резкие, грубые. Появились первые морщины как доказательство ее требовательного, жесткого характера – две складки от носа к губам, на лбу – злые, будто ножом прорезанные, четыре горизонтальные линии от вечного выражения недовольства. Но сейчас она сидела и пыталась загадочно улыбаться, боясь шире раскрыть рот, чтобы не показать металлическую коронку.

– И как вам только не холодно! – удивилась бабушка.

– Нет, нормально, – ответила Марта, стараясь изо всех сил быть любезной. – Юрик, а вы не хотите написать меня?

– Нет. Я вот все Матреше предлагаю, прекрасно бы получилось, а она не хочет, – просто, без всякой задней мысли, брякнул Макашов.

– Что – голую? – в ужасе спросила бабушка.

– Да что ж тут такого? – улыбнулся тот.

– И правильно! Не соглашайся, Матрен! – ревностно взревела бабушка. – Это ж разврат какой! А где Лида?

– С Мишей и Зоськой в большой комнате, они там собираются, – пояснила Марта. Ноги ее посинели от холода и покрылись пупырышками, чем напомнили окорочка откормленных кур. – А я бы вам попозировала, Юра! – навязывалась она.

– Я тут, Матрен, решила – пора мне на пенсию уходить. Хватит чужих детей воспитывать. Займусь внучкой, – бухнула вдруг бабушка, и на следующий день сделала, что обещала.

К тете Лиде переехали не только мы с мамашей, но и Зоя Кузьминична. Она не вылезала оттуда – лишь иногда, когда уж совсем негде было переночевать, ехала на ночь глядя к своему несчастному Ленчику, которого после разрыва с жлобкой Светкой – той самой, что даже обои на стенах не оставила, утешала новая пассия, очень хорошая девушка во всех отношениях, Наташа. Однако месяца через три оказалось, что Наташа куда хуже Светки – наглая базарная девица. Вскоре Наташу сменила Людочка – она была просто прелесть! Такая хозяйственная, умненькая, культурная, никогда худого слова не скажет, не огрызнется – все больше молчит, только иногда предложит: «Зоечка Кузьминична, давайте я в вашей комнате пол вымою», или «Зоечка Кузьминична, сегодня на ужин голубцы, присоединяйтесь!». Казалось бы, чего уж больше хотеть?! Но нет! Не может быть все так гладко, так слишком хорошо. Змеей подколодной оказалась Людочка! И одним знойным летним утром эта самая Людочка, этот ангел во плоти, подпихивает вдруг Зоечке Кузьминичне какую-то бумагу и просит подписать.

– Что это? Что я должна подписать? – удивленно спрашивает она.

– А ничего особенного. Вот тут, вот тут, – и пальчиком своим миниатюрным тыкает в нижний правый угол документа.

– Что – вот тут, вот тут? Ты мне, голубушка, объясни! – не будь дурой, потребовала бабушка.

– Ну, что вы не против моего проживания в вашей квартире, – засмущался ангел во плоти и торопливо добавил: – Ленчик уже подписал.

– А я не стану, – отрезала Зоечка Кузьминична и тут же побежала жаловаться дочери: – Она прописаться к нам хотела! Мягко стелет, да жестко спать! Мерзавка! Ленчика вокруг пальца обвела, но со мной этот номер не пройдет! – кричала она. И в тот же день обведенный вокруг пальца Ленчик спустил с лестницы хозяйственную, культурную, умненькую Людочку, а вслед за ней – ее вещи.

Место Людочки пару дней спустя заняла Ирочка – неплохая девочка, немного «муругая», неразговорчивая, но это лучше, чем без масла в одно место внедряться. Однако и Ирочка долго не продержалась – через месяц сама ушла. И так сменяли девушки друг друга, и так пытался бедный Ленчик устроить свою судьбу, да никак ему отчего-то не удавалось этого сделать, пока лет через пятнадцать после моего рождения в доме не появилась Маша – бабища в центнер весом при росте метр шестьдесят, с вечно сальными жидкими волосами, из которых она умудрялась соорудить «гулю» на затылке и которые еженедельно подпитывала луковой маской и подкрашивала басмой. В свободное от работы время Марья, с трудом втиснувшись в кресло, поджав под себя ноги, разгадывала кроссворды и щелкала семечки. Или бежала с сумками к матери, или, уединившись на кухне вдвоем с холодильником, опустошала его подчистую, а потом с невинной трехподбородковой физиономией появлялась перед Ленчиком.

Мы прожили у тети две недели, и все это время Марта не оставляла в покое Макашова. У нее не получилось заставить его запечатлеть ее телеса для потомков, но она не отчаялась, не остановилась на этом – все ходила за ним хвостом в красной своей комбинации и жаловалась:

– Юрик, мне что-то зябко. Погрел бы...

– Иди оденься! – раздраженно отвечал ей Юрик, потом садился возле меня и долго задумчиво глядел мне в лицо, будто пытаясь отыскать в нем черты своей любимой Матренушки.

Ситуация накалилась, обострилась и стала совсем невыносимой после того, как Макашов подарил маме, вернее, не ей, а мне, гипсовую голую бабу высотой сантиметров в сорок, на подставке, хотя в подставке и не было необходимости – у нее ноги могли бы послужить бесподобной устойчивой опорой для крепкого сбитого тела. Она стояла, одной рукой подперев бок, другую занесла над головой так, что казалось – либо она любовалась красотой заходящего солнца, либо только встала с кровати и вот-вот собралась зевнуть, но вдруг мысль о никчемности существования, его бесполезности от недостатка любви, недоцелованности переборола зевоту, и несчастная женщина закинула над головой руку в состоянии крайней безнадежности и безысходности, говоря всем своим видом: «Куда ж вы все, мужики-то настоящие, подевались?! Не осталось вас совсем, раз на такую красоту никакого внимания не обращаете!»