Текст книги "Дневник Анны Франк"

Милая Китти!

Дуссель тут. Все сошло благополучно. Мип велела ему прийти к почтамту. Он явился точно. Коопхойс, знавший его в лицо, подошел к нему и сказал, что тот господин, к которому его якобы позвали, приедет позже, а пока что Дусселю придется подождать в конторе у Мип. Коопхойс уехал на трамвае, Дуссель пошел пешком и в половине двенадцатого был уже в конторе. Ему пришлось снять пальто, чтобы не увидели желтую звезду, и ждать в кабинете у Коопхойса, пока не уйдет уборщица. Об этом он, конечно, не знал. Потом Мип увела Дусселя наверх под предлогом, что в кабинете начнется совещание. Перед глазами ошалевшего Дусселя открылась вертящаяся дверь, и они с Мип проскользнули туда.

Мы все собрались наверху у ван Даанов, чтобы встретить нашего нового жильца кофе и коньяком. Мип привела его в нашу комнату. Он сразу узнал нашу мебель, но ему и в голову не пришло, что мы все так близко. Когда Мип ему об этом сказала, он ничего не мог понять. Она не дала ему опомниться и привела наверх. Дуссель упал на стул, выпучил на нас глаза, словно не веря себе. Потом он начал, заикаясь, бормотать: «Да как же… нет… разве вы не в Бельгии? Значит, офицер не приехал?.. А машина? Значит, бегство сорвалось?..»

И тут мы ему рассказали, что сами распространили эти слухи насчет офицера и машины, чтобы обмануть всех, а особенно немцев, если они станут нас искать. Дуссель онемел от такой изобретательности и еще больше удивился, когда ему показали наше хитрое, отлично оборудованное убежище. Мы вместе поели, потом он отдохнул, выпил с нами чаю и разложил свои пожитки, которые еще раньше принесла Мип. Скоро он совсем освоился, особенно после того, как прочел правила внутреннего распорядка для нашего убежища (сочиненные ван Дааном).

Проспект и путеводитель по убежищу,

специально учрежденному для временного пребывания евреев и им подобных.

Открыто круглый год. Красивая, спокойная, безлесная местность в самом сердце Амстердама. Проезд трамваем № 17 и 13, а также на машинах и велосипедах для тех, кому немцы не запретили пользоваться этими способами передвижения, а кроме того – пешком.

Квартирная плата. Бесплатно.

Обезжиренное диетическое питание.

Проточная вода: в ванной комнате (без ванны), а также, к сожалению, на некоторых стенках.

Просторное помещение для хранения всякого имущества.

Собственная радиостанция: прямая связь с Лондоном, Нью-Йорком, Тель-Авивом и многими другими станциями. К услугам жильцов с шести вечера.

Часы отдыха. С десяти часов вечера до семи тридцати утра, в воскресенье – до десяти утра. При исключительных обстоятельствах часы отдыха могут быть назначены среди дня, по распоряжению управления убежищем. Эти указания выполняются строжайшим образом в целях общей безопасности.

Каникулы. Временно отменяются.

Разговорный язык. Любой язык… только шепотом.

Гимнастика. Ежедневно.

Занятия. Стенография – раз в неделю по часу (письменно). Английский, французский, математика и история в любое время дня.

Часы принятия пищи. Завтрак ежедневно, за исключением воскресных и праздничных дней – ровно в десять.

Обед – с 115 до 145.

Ужин – холодный или горячий – в разное время, а зависимости от передачи последних известий.

Обязательства по отношению к комиссии продовольственного снабжения. Постоянная готовность помочь им в конторской работе!

Гигиенические процедуры: «Ванная» предоставляется в распоряжение всех жильцов по воскресеньям с девяти утра. Купаться можно в уборной, на кухне, в кабинете или в конторе – по выбору.

Спиртные напитки разрешаются только по рецепту врача.

Анна.

Четверг, 19 ноября 1942 г.

Милая Китти!

Как мы и ожидали, Дуссель оказался очень славным человеком. Честно говоря, мне не очень приятно, что посторонний человек пользуется всем в моей комнате, но ради доброго дела можно и потерпеть. «Лишь бы спасти человека, остальное не имеет значения», – говорит отец, и он совершенно прав.

В первый же день Дуссель подробно расспросил меня обо всем, например: когда в конторе бывает уборщица, когда можно пользоваться уборной и где лучше всего мыться. Тебе, Китти, это может быть и смешно, но в убежище все страшно важно. Так как вниз часто приходят люди непосвященные, то мы должны вести себя особенно тихо, когда кто-нибудь есть в конторе, а мы знаем, в какое время бывают посетители. Все это я объяснила Дусселю самым подробным образом и удивилась, до чего он несообразителен, все переспрашивает по два раза, да и тогда плохо запоминает. Может быть, он еще не опомнился от удивления и все наладится. А вообще все в порядке.

Дуссель подробно рассказывал нам о внешнем мире, от которого мы так давно отрезаны. Все больше про грустные дела. Многие наши друзья и знакомые увезены и в страхе ждут теперь ужасной развязки. Каждый вечер по улицам носятся зеленые и серые военные машины. «Зеленые» – то есть эсэсовцы, и «черные» – голландская фашистская полиция, везде ищут евреев. Стоит им найти хоть одного, они забирают всех в доме. Они звонят в каждый дом и, если никого не находят, идут в следующий. Часто у них в руках именные списки и они забирают всех по этим спискам. Никто не может избежать этой судьбы, если вовремя не скроется. Иногда они берут выкуп. Они отлично знают материальное положение своих жертв.

Как это похоже на охоту за рабами в старое время! Я часто вижу перед собой эту картину: толпы хороших, ни в чем не повинных людей с плачущими детьми, ими командуют несколько отвратительных негодяев, бьют их, мучают и гонят вперед, пока они не падают от усталости. Никому нет пощады. Старики, грудные дети, беременные женщины, больные, калеки… всех, всех гонят в этот смертный путь!

А тут нам так хорошо, так тихо и спокойно! Нас не касается этот ужас, но мы вечно в тревоге и страхе за всех, кто нам дорог, за всех, кому нельзя помочь.

Мне бывает совсем скверно, когда я лежу в теплой постели, а мои лучшие подруги в это время, может быть, на ветру, на холоде, бесконечно страдают, а многие, наверно, погибли. Мне становится жутко, когда я вспоминаю, что те, с кем я была связана самой тесной дружбой, теперь отданы в руки свирепых палачей, каких еще не знала история. И только за то, что они евреи!

Анна.

Пятница, 20 ноября 1942 г.

Милая Китти!

Собственно говоря, мы растерялись. Раньше к нам доходило мало сведений о судьбе знакомых. Может быть, и лучше, что мы ничего не знали точно. Когда Мип рассказывала какой-нибудь страшный случай про наших друзей, мама и фру ван Даан начинали плакать, так что Мип совсем перестала рассказывать. Но Дусселя все засыпали вопросами, и он рассказал столько всяких ужасов и страхов, что невозможно выдержать. Неужели мы опять будем смеяться и беззаботно веселиться, когда потускнеют эти впечатления? Но никакой пользы ни себе, ни тем, кто остался, мы не принесем, если все время станем горевать и превратим наше убежище в кладбище. И все же, что бы я ни делала, я всегда думаю о тех, кого увезли. Стоит мне рассмеяться – и я пугаюсь и говорю себе, что нехорошо быть веселой. Неужели надо весь день грустить? Не могу я так, это подавленное состояние должно пройти.

Рядом с этими грустными делами у меня свои личные неприятности, правда, по сравнению с огромным несчастьем, о котором я только что писала, они кажутся мелкими. Но должна тебе сказать, что в последнее время я ужасно одинока! Во мне какая-то ужасная пустота. Раньше я об этом не думала. Развлечения, друзья занимали все мои мысли. А теперь меня мучают сложные вопросы. И я поняла, что даже отец, как бы я его ни любила, не может заменить мне весь мой прежний мир.

Наверно, я, по-твоему, неблагодарное существо, Китти? Но иногда мне кажется, что я не выдержу: слышать все эти ужасы, переживать собственные трудности да еще быть для всех козлом отпущения!

Анна.

Суббота, 25 ноября 1942 г.

Милая Китти!

Мы жгли слишком много электричества и перерасходовали наш лимит. Теперь надо чрезвычайно экономить. Иначе могут отключить ток – и мы будем сидеть без света две недели. С четырех или с половины пятого нам нельзя читать. Мы коротаем время во всяких развлечениях: загадываем загадки, делаем в темноте гимнастику, разговариваем по-английски или по-французски, пересказываем прочитанные книги… Но в конце концов все надоедает. Теперь я нашла новое развлечение: смотреть в полевой бинокль в яркоосвещенные окна соседей! Днем нам нельзя раздвигать занавески ни на сантиметр, но вечером это не так опасно. Никогда я не думала, что наблюдать за соседями так интересно! Я видела, как одна семья обедала, другая смотрела кинофильм, а зубной врач напротив лечил какую-то нервную старую даму.

Кстати, о зубных врачах! Дуссель, про которого все говорили, что он замечательно умеет обращаться с детьми и очень их любит, оказался совершенно ветхозаветным человеком и вечно читает длинные проповеди насчет хороших манер и поведения. Как известно, я имею сомнительное «счастье» жить в одной комнате с «его светлостью», и так как я считаюсь самой невоспитанной из всей нашей молодой тройки, то мне очень трудно избавиться от непрерывных попреков и наставлений, разве что притвориться глухой. Но это еще ничего, не будь он таким ябедой и не бегай он каждую секунду с доносами – да еще к маме! Только я успеваю получить от него хорошую порцию, как приходит мама и добавляет масла в огонь, а если мне особенно везет, то через пять минут меня вызывает фру ван Даан и тоже начинает брюзжать.

Да, Китти, не так-то легко быть дурно воспитанной и притом главным объектом – читай: громоотводом! – для вечных попреков и наставлений нашего критически настроенного семейства.

Вечером в постели, когда я думаю обо всех грехах и проступках, которые мне приписывают, у меня в голове начинается такая неразбериха от этих жалоб, что я начинаю плакать, а иногда – смотря по настроению – хохотать. И я засыпаю со всякими дикими фантазиями: что надо стать не такой, как мне хочется, или что я и сейчас не такая, какой хотелось быть, и что все надо делать не так, как я хочу. Я хочу стать другой, чем я есть, потому что я не такая, какой мне хотелось бы быть…

Ну вот, я и тебя запутала! Не сердись! Но вычеркивать я ничего не стану, раз это уж написано черным по белому, а вырывать листок тоже нельзя – при теперешнем недостатке бумаги это просто грех! Могу только посоветовать тебе – не читай последние строчки и не старайся в них разобраться, не то так запутаешься, что потом и не выберешься!

Анна.

Понедельник, 7 декабря 1942 г.

Милая Китти!

В этом году ханука[6]6
  Ханука – еврейский праздник.


[Закрыть] и день св. Николая[7]7
  День св. Николая – 6 декабря – национальный праздник в Голландии.


[Закрыть] почти совпадают. В день хануки мы только зажгли свечи и то всего на десять минут, так как их не достать. Все-таки, когда все запели, было очень торжественно! Господин ван Даан смастерил очень красивый деревянный подсвечник.

Но день св. Николая, в субботу, мы отпраздновали еще лучше! Нам было очень любопытно, о чем Элли и Мип все время шептались с папой, когда приходили к нам наверх: мы чувствовали, что они что-то затевают. И, правда, в восемь часов мы все спустились по лестнице вниз в проходную комнату; мне было так жутко, что я все время думала – хоть бы вернуться живой! Так как в этой комнатке нет окон, то можно было зажечь свет. Отец открыл стенной шкаф, и все закричали: «Ах, как красиво!» Там стояла огромная корзина, прелестно убранная цветной бумагой и украшенная символической маской «Черного Петера». Когда мы благополучно внесли корзину наверх, каждый нашел для себя подарок с надписью в стихах. Ты сама знаешь, какие стишки пишутся на такой случай, и я их повторять не буду. Я получила большую пряничную куклу, отец – подставки для книг, мама – календарь, фру ван Даан – мешочек для пыльных тряпок, господин ван Даан – пепельницу. Словом, для всех придумали что-нибудь приятное, а так как мы никогда еще не праздновали день св. Николая, то сочли «премьеру» весьма удачной!

Конечно, для наших друзей «снизу» мы тоже приготовили подарки из того, что осталось от доброго старого времени. Сегодня нам сказали, что г-н Воссен сам сделал книжные подставки для папы и пепельницу для ван Даана. Как изумительно, что кто-то может своими руками делать такие художественные вещи!

Анна.

Четверг, 10 декабря 1942 г.

Милая Китти!

Ван Даан ведал мясным, колбасным и бакалейным отделами фирмы. Его пригласили как выдающегося специалиста. И теперь, к нашей общей радости, он проявил себя с «колбасной» стороны.

Мы заказали много мяса для колбас (конечно, на черном рынке!), чтобы иметь запас на случай голода. Очень занятно смотреть, как мясо сначала пропускают через машинку, раза два-три, потом смешивают со всякими специями и, наконец, наполняют этой массой кишки. Уже за обедом мы ели жареную колбасу с капустой! Но копченую колбасу надо сначала хорошенько просушить, поэтому ее подвесили на веревочках к палке под потолком. Все, кто входит в комнату и видит висящие колбасы, начинает хохотать – они так смешно болтаются!

В комнате был чудовищный беспорядок. Ван Даан возился с мясом, он повязал фартук своей жены и казался даже толще, чем на самом деле. Он был похож на настоящего мясника – руки в крови, лицо потное, красное, фартук в пятнах. А фру ван Даан, как всегда, хочет делать все сразу: учить голландские слова, мешать суп, смотреть за мясом и при всем при этом стонать, что у нее сломано ребро. Вот что случается, когда тщеславные пожилые(!!!) дамы делают рискованные гимнастические упражнения, чтобы согнать жир с толстого зада!

У Дусселя воспалился глаз, он сидел у печки и клал компрессы. Папа сидел у окна, его освещал тонкий луч солнца. Наверно, у него опять приступ ревматизма, он как-то весь согнулся и с несчастным видом смотрел, как ван Даан работает. Петер носился по комнате с котом, по имени Муши. Мама, Марго и я чистили картошку. Но мы это делали механически, потому что как зачарованные следили за работой ван Даана.

Дуссель возобновил свою зубоврачебную практику. И ты будешь иметь удовольствие услышать о его первом приеме. Мама гладила белье, и фру ван Даан решила стать первой пациенткой. Она уселась на стул посреди комнаты, а Дуссель важно и медленно стал раскладывать инструменты. Он попросил одеколону для дезинфекции и вазелину вместо воску. Потом он заглянул в рот к ван Даанше и стал стучать и ковырять у нее в коренном зубе, причем фру ван Даан все время вздрагивала, как будто от невыносимой боли, и испускала нечленораздельные звуки. После длительного обследования – так ей казалось, хотя прошло всего минуты две, – Дуссель хотел вычистить ей дупло. Но об этом и думать было нечего! Фру ван Даан отбивалась руками и ногами, так что Дусселю пришлось выпустить из рук крючок, которым он чистил дупло, и крючок застрял в зубе. Тут началось черт знает что! Мадам металась, хотя ей мешал крючок в зубе, пробовала его вытащить и еще глубже всаживала в зуб. Дуссель стоял перед ней совершенно спокойно, уперев руки в боки, и смотрел на этот цирк. Все остальные зрители хохотали. Это, конечно, было низко: наверно, я бы орала не меньше.

После страшных усилий, стонов и охов фру ван Даан наконец вытащила крючок, и Дуссель как ни в чем не бывало снова взялся за работу. Он работал так быстро, что его пациентка больше ничего не успела выкинуть. Но у него никогда не бывало столько помощников! Ван Даан и я фигурировали в качестве ассистентов, и, наверно, у всех нас был такой вид, словно мы сошли со средневековой картины «Шарлатаны за работой». Но наконец терпение пациентки истощилось. Она сказала, что ей нужно смотреть за супом и за обедом.

Одно можно сказать наверняка: к зубному врачу она обратится не так скоро!

Анна.

Воскресенье, 13 декабря 1942 г.

Милая Китти!

Уютно сижу у окна в большой конторе и наблюдаю в щелку, сквозь толстые занавеси, что делается на улице. Уже сумерки, но света достаточно, чтобы тебе писать.

Странно смотреть, как люди бегут по улице. Кажется, что они ужасно торопятся куда-то и спотыкаются о собственные ноги. Велосипедисты так гонят, что трудно различить, кто сидит в седле – мужчина или женщина.

Здесь настоящий рабочий квартал и у всех довольно бедный вид, а дети такие грязные, что хоть бери их щипцами. Настоящие уличные ребятишки, с сопливыми носами, и говорят на таком диалекте, что ничего не поймешь.

Вчера, когда мы с Марго купались, мне пришло в голову: что, если бы поймать на удочку пару этих малышей, посадить их в корыто, вымыть, переодеть в чистое и пустить, и они…

«И они завтра станут опять такими же грязными и оборванными», – перебила Марго.

Но за окном еще много интересного: машины, баржи, дождик. Я слышу, как тормозит трамвай, и придумываю что попало. Наши мысли так же однообразны, как наша жизнь, все время вертятся по кругу: от евреев – к еде, от еды – к политике, а от политики – … Кстати, о евреях; вчера я видела в щелочку двух евреев на улице. Ужасно странное чувство: как будто я их предаю тем, что сижу тут и смотрю на их несчастье.

Напротив нас, у берега, стоит жилая баржа, на ней живет матрос со своей семьей. У них есть песик, мы слышим, как он лает, а когда он бегает около борта, нам виден его хвост.

Снова полил дождь, и почти все люди спрятались под зонтиками. Теперь мне видны только дождевики, а иногда капюшоны.

Но мне и не надо больше ничего видеть. Я и так уже хорошо знаю этих женщин, они проходят в своих зеленых и красных макинтошах, на сбитых каблуках, с потертыми сумками, и фигуры у них отяжелевшие, животы вздуты оттого, что они едят много картошки и мало всего остального. У одной лицо несчастное, у другой – довольное, это, наверное, зависит от того, какое настроение у их мужей.

Анна.

Вторник, 22 декабря 1942 г.

Милая Китти!

В наше убежище пришла радостная весть: к рождеству каждому из нас обещают выдать дополнительно по сто двадцать пять граммов масла. Официально выдают по двести пятьдесят граммов, но это относится только к тем счастливым смертным, которые живут на свободе. Беглецы, вроде нас, которые могут купить только четыре карточки на восьмерых, радуются и половине! Мы хотим что-нибудь спечь, раз есть масло. Я собираюсь сделать коржики и два торта. Мама говорит, что, пока все по хозяйству не сделано, она мне не позволит ни читать, ни заниматься.

Фру ван Даан лежит с ушибленным ребром в постели, ноет с утра до вечера, заставляет всех за собой ухаживать, делать ей компрессы и всем недовольна. Поскорей бы она встала и сама себе все делала! Должна признать, что она очень трудолюбивая и, когда хорошо себя чувствует, очень веселая.

Мало им того, что они вечно шикают на меня днем, – считается, что я говорю слишком громко, но у моего уважаемого господина соседа вошло в привычку шикать на меня и по ночам. Если бы его слушаться, мне нельзя было бы даже повернуться в постели. Я делаю вид, что ничего не замечаю, но в следующий раз, когда он зашипит: «Шш-шш!», я в ответ тоже зашиплю. Все равно я на него зла за то, что по воскресеньям он с самого раннего утра зажигает лампу, чтобы делать зарядку. Мне кажется, что он часами возится, да еще к тому же он толкает стулья, подставленные к моей кровати, и я окончательно просыпаюсь. Встаю, не выспавшись, и с удовольствием поспала бы еще немного. А когда кончается «путь к красоте и силе», он начинает совершать свой туалет. Подштанники он с вечера вешает на крюк, поэтому после гимнастики идет за ними, потом – обратно. Конечно, он при этом забывает галстук, лежащий на столе, без конца бегает взад и вперед, натыкается на стулья. Прощай, мой воскресный отдых!

Но стоит ли жаловаться на таких смешных старичков? Иногда меня так и подмывает сыграть с ним какую-нибудь штуку: запереть двери, вывернуть лампочку, спрятать его одежду. Но ради мира и тишины я все же воздерживаюсь!

Ах, я становлюсь такой приме-е-е-рной! Тут все надо делать с умом: не давать воли языку, слушаться, быть вежливой, услужливой, уступать – да мало ли что еще! Право, мне кажется, что весь мой ум – а его не так уж много! – уйдет на эти старания. Боюсь, что на послевоенное время ничего не останется.

Анна.

Среда, 13 января 1943 г.

Милая Китти!

Сегодня мы опять страшно расстроены, нельзя спокойно сидеть и работать. Происходит что-то ужасное. Днем и ночью несчастных людей увозят и не позволяют ничего брать с собой, – только рюкзак и немного денег. Но и это у них тоже потом отнимают!

Семьи разлучают, отцов и матерей отрывают от детей. Бывает, что дети приходят домой из школы, а родителей нет, или жена уйдет за покупками и возвращается к опечатанной двери – оказывается, всю семью увели!

И среди христиан растет тревога: молодежь, их сыновей отсылают в Германию. Везде горе!

Каждую ночь сотни самолетов летят через Голландию бомбить немецкие города, каждый час в России и в Африке гибнут сотни людей. Весь земной шар сошел с ума, везде смерть и разрушение.

Конечно, союзники сейчас в лучшем положении, чем немцы, но конца все равно не видно.

Нам живется неплохо, лучше, чем миллионам других людей. Мы сидим спокойно, в безопасности, мы в состоянии строить планы на послевоенное время, мы даже можем радоваться новым платьям и книгам, а надо было бы думать, как приберечь каждый цент и не истратить его зря, потому что придется помогать другим и спасать всех, кого можно спасти.

Многие ребятишки бегают в одних тонких платьицах, в деревянных башмаках на босу ногу, без пальто, без перчаток, без шапок. В желудках у них пусто, они жуют репу, из холодных комнат убегают на мокрые улицы, под дождь, ветер, потом приходят в сырую, нетопленную школу. Да, в Голландии дошло до того, что дети на улице выклянчивают у прохожих кусок хлеба! Я бы могла часами рассказывать, сколько горя принесла война, но мне от этого становится еще грустнее. Нам ничего не остается, как спокойно и стойко ждать, пока придет конец несчастьям. И все ждут – евреи, христиане, все народы, весь мир… А многие ждут смерти!

Анна.

Суббота, 30 января 1943 г.

Милая Китти!

Я вне себя от бешенства, но должна сдерживаться! Хочется топать ногами, орать, трясти маму за плечи, – не знаю, что бы я ей сделала за эти злые слова, насмешливые взгляды, обвинения, которыми она меня осыпает, как стрелами из туго натянутого лука. Мне хочется крикнуть маме, Марго, Дусселю, даже отцу: оставьте меня, дайте мне вздохнуть спокойно! Неужели так и засыпать каждый вечер в слезах, на мокрой подушке, с опухшими глазами и тяжелой головой? Не трогайте меня, я хочу уйти от всех, уйти от жизни, – это было бы самое лучшее! Но ничего не выходит. Они не знают, в каком я отчаянии. Они сами не понимают, какие раны они мне наносят!

А их сочувствие, их иронию я совсем не могу выносить! Хочется завыть во весь голос!

Стоит мне открыть рот, – им уже кажется, что я наговорила лишнего, стоит замолчать, – им смешно, каждый мой ответ, – дерзость, в каждой умной мысли, – подвох, если я устала, – значит, я лентяйка, если съела лишний кусок, – эгоистка, я дура, я трусиха, я хитрая – словом, всего не перечесть. Целый день только и слышишь, какое я невыносимое существо, и хотя я делаю вид, что мне смешно и вообще наплевать, но на самом деле мне это далеко не безразлично.

Я попросила бы господа бога сделать меня такой, чтобы никого не раздражать. Но из этого ничего не выйдет.

Видно, такой я родилась, хотя я чувствую, что я вовсе не такая плохая. Они и не подозревают, как я стараюсь все делать хорошо. Я смеюсь вместе с ними, чтобы не показывать, как глубоко я страдаю. Сколько раз я заявляла маме, когда она несправедливо на меня нападала: «Мне безразлично, говори, что хочешь, только оставь меня в покое, все равно я неисправима!»

Тогда мне говорят, что я дерзкая, и дня два со мной не разговаривают, а потом вдруг все забывается и прощается. А я так не могу – один день быть с человеком страшно ласковой и милой, а на другой день его ненавидеть! Лучше выбрать «золотую середину», хотя ничего «золотого» я в ней не вижу! Лучше держать свои мысли при себе и ко всем относиться так же пренебрежительно, как они относятся ко мне!

Если бы только удалось!

Анна.

Пятница, 5 февраля 1943 г.

Милая Китти!

Давно не писала тебе о наших ссорах, хотя у нас ничего не изменилось. Сначала г-н Дуссель трагически реагировал на наши столкновения. Теперь он к ним привык и старается не вмешиваться.

В Марго и Петере нет никаких признаков «молодости», оба они такие скучные, спокойные. Конечно, по сравнению с ними я очень выделяюсь, вечно только и слышишь: «Бери пример с Марго и Петера! Они никогда так не делают!»

До чего это противно! Должна тебе сознаться, что я ни в коем случае не желаю стать такой, как Марго. На мой вкус, она слишком вялая, бесцветная, поддается любому влиянию и вечно всем уступает. Надо же иметь собственное мнение! Впрочем, об этой теории лучше умолчать, иначе меня высмеют.

За столом у нас всегда чувствуется напряженность. Смягчается она только приходом «гостей» – служащих конторы, которые приходят к нам в обед съесть тарелку супу.

Сегодня за обедом ван Даан снова отметил, что Марго ест слишком мало. «Наверно, желает сохранить тонкую талию!» – ядовито добавил он. Мама, которая всегда горой стоит за Марго, громко сказала: «Как мне надоели ваши глупые замечания!» Фру ван Даан покраснела как рак, а он смущенно уткнулся в тарелку.

Но бывает, что мы все вместе над чем-нибудь смеемся. Недавно фру ван Даан рассказывала всякие веселые истории про своих ухажеров в молодости и про то, как она умела «обвести вокруг пальца» своего папашу. «Меня отец всегда учил, – говорила она, – что, если молодой человек начинает давать волю рукам, ты должна сказать: «Милостивый государь, я порядочная женщина!» Тогда он будет знать, с кем имеет дело!»

Мы смеялись, как над самой остроумной шуткой!

Над Петером мы тоже иногда потешаемся вовсю, хотя он вообще очень тихий и смирный. У него слабость к иностранным словам, он любит невпопад вставлять их в разговор, не понимая по большей части, что они означают, и, конечно, получается бессмыслица. На днях в конторе сидели посетители и нельзя было пользоваться уборной. Но Петеру экстренно понадобилось, он пошел туда, но воду не спустил. Он хотел нас предупредить и приколол на дверях уборной записку: «S. V. Р. – газы!» Он думал, что S. V. Р. значит «Осторожно!» Ему показалось, что по-французски деликатнее! Очевидно, он понятия не имел, что S. V. Р. означает сокращенно «S’il vous plait! – пожалуйста!»

Анна.

Суббота, 27 февраля 1943 г.

Милая Китти!

Каждый день ждем высадки союзников. У Черчилля было воспаление легких, но ему уже лучше, Ганди, индийский борец за свободу, в который раз объявил голодовку.

Фру ван Даан уверяет, что она фаталистка. Но кто больше всех трусит, когда стреляют? Она, Петронелла!

Хенк читал нам послание епископов к пастве, которое оглашают во всех церквах. Послание замечательное, оно поднимает народы: «Нидерландцы! Не сдавайтесь! Пусть каждый борется своим оружием за свободу, за народ, за родину и веру! Приходите на помощь всем чем можете, не отчаивайтесь!» Вот что проповедуют. Помогут ли эти проповеди? Нашим единоверцам вряд ли.

Ты себе не можешь представить, что с нами случилось. Владелец этого дома, не предупредив ни Коопхойса, ни Кралера, решил продать дом. В одно прекрасное утро новый хозяин явился с архитектором осматривать дом. Слава богу, Коопхойс был при этом и показал им все, кроме задней части дома. Он сказал, что забыл ключ от внутренней двери. Они его ни о чем не расспрашивали. Надеюсь, они больше не придут и не откроют наше убежище. Для нас это было бы ужасно.

Отец подарил нам новую картотеку. Теперь мы с Марго завели книжный каталог. Мы выписываем на карточки все книги, которые мы прочли, и не только автора и название, но и наше мнение о книжке. Для иностранных слов и выражений я завела особую тетрадку.

С мамой я в последнее время лажу гораздо лучше. Но настоящего доверия между нами нет. Марго фыркает на меня все чаще, а папа совсем ушел в себя – видно, его что-то тревожит. Но все равно он лучше всех!

Новая система распределения масла и маргарина за столом! Каждому выдают его порцию на весь день. По-моему, когда распределяют ван Дааны, они немножко жульничают. Но папа с мамой слишком боятся склок и молчат. А жаль! Мне кажется, таким людям надо платить той же монетой!

Анна.

Среда, 10 марта 1943 г.

Милая Китти!

Вчера вечером было короткое замыкание, свет потух, а зенитки гремели вовсю. Я никак не могу преодолеть страх при стрельбе и налетах и почти каждый вечер забираюсь в постель к папе. Может быть, по-твоему, это ребячество, но ты бы сама попробовала! Орудия так грохочут, что собственных слов не слышно. Фру ван Даан, эта «фаталистка», чуть не плакала и шепотом повторяла: «Ах, как они громко стреляют, ах, как ужасно!» Лучше бы она просто сказала: «Ах, как я боюсь!»

При свете мне не так страшно, как в темноте. Ночью я вскрикивала, как в бреду, и умоляла папу зажечь свечку. Но он был неумолим и свечки не зажигал. Тут начался треск пулеметов, это еще хуже зениток. Мама соскочила с кровати и зажгла свечу, хотя Пим очень рассердился. А когда он ей стал выговаривать, мама решительно сказала: «Анна не солдат, как ты!» И разговор был кончен.

Говорила ли я тебе о «страхах» фру ван Даан? Ты должна знать все, что происходит у нас в убежище. Однажды она услыхала тяжелые шаги на чердаке и решила, что это воры. Она так перепугалась, что разбудила мужа. Но тут шум стих, и ван Даан слышал только, как громко бьется сердце нашей «фаталистки».

«Ах, Путти! – так она ласково зовет мужа. – Наверно, украли все колбасы и фасоль! А где Петер? Жив ли Петер?»

«Никто твоего Петера не украдет. Перестань трусить, не мешай мне спать!»

Какое там! Она со страху не сомкнула глаз. Несколько ночей спустя всю их семью разбудил какой-то таинственный шум. Петер с карманным фонариком пошел на чердак и – тррррр! – спугнул целое стадо крыс! Теперь мы узнали, кто эти воры, заставили нашего Муши спать на чердаке, и непрошеные гости не показываются, во всяком случае, ночью тихо. Но как-то вечером Петеру надо было подняться на чердак за старыми газетами, – было половина восьмого и еще совсем светло. Когда он спускался вниз, ему пришлось держаться за край люка. Не глядя, он положил руку на доску и чуть не скатился по лестнице от боли и страха: крыса глубоко прокусила ему ладонь! Вся пижама у него была в крови, а он сам побледнел как полотно и весь трясся! И ничего удивительного. Подумай, какая мерзость – схватиться рукой за крысу, – и вдруг она тебя еще и кусает, – ужасно!

Анна.

Пятница, 12 марта 1943 г.

Милая Китти!

Разреши тебе представить – мама Франк, борец за права молодых! Насущная проблема современной молодежи – лишняя порция масла! Мама всегда заступается за нас обеих и за Петера и после долгих препирательств добивается своего!