Текст книги "Заговор небес"

– Она, эта Лессинг, – продолжил я в телефон, – сейчас в тяжелом состоянии в больнице, в Склифе. На какой она была машине – я не знаю, но это была иномарка. Скорей всего «Фольксваген», либо «Пассат», либо «Поло»…

Тут из туалета обратно в свою комнату проследовал Федотыч. Проходя мимо меня, он опять поддернул голубые подштанники, подмигнул и спросил: «Работаешь?»

– Любочка! – перекрикивая извергающийся шум воды из сортира, проорал я в телефон. – Миленькая! Узнай мне, кто взял это дело. И где сейчас стоит битая машина… Поскорей, умоляю… И позвони мне сразу – домой или на мобильный…

– Ладно, – устало отозвалась Люба. – Все сделаю. Пока! Произнести по буквам? Пока: паршивец – осел – кретин…

– Все-все-все! – я торопливо повесил трубку.

В ожидании Любиного звонка я прошел на кухню и сделал новую добрую порцию свежезаваренного чая.

Когда крутейший напиток заварился и я налил его в любимую кружку с гравировкой: «Павлу Синичкину за отличную службу» – тут раздался звонок по мобильному. Видать, Любочка решила, в порядке легкой мести, выставить меня на оплату счетов сотовой сети.

– Хеллоу? – откликнулся я, придавая голосу необходимую интимность.

– Ну, слушай, паршивец, – в трубке раздался Любочкин усталый голос. – ДТП произошло сегодня, на четвертом километре Алтуфьевского шоссе, в восемнадцать пятнадцать. «Фольксваген-Пассат» бежевого цвета, номер 166-50 RUS, следовал по направлению из области в Москву. За рулем в самом деле находилась эта твоя Валентина Павловна Лессинг… Любовница? – вдруг подозрительно спросила Люба.

– Да какая к черту любовница! – закричал я. – Клиентка! Точнее – свидетельница по делу! Клянусь!..

– Ладно, – усмехнулась Люба, – будем считать, что я тебе поверила… Так вот. На одном из поворотов – а шоссе там петляет – водитель не справился с управлением. Автомобиль вылетел с дорожного покрытия и несколько раз перевернулся. Сработали подушки безопасности, однако водитель – водительница твоя! – была не пристегнута, поэтому получила тяжелые черепно-мозговые травмы. Ее отправили в Склиф в крайне тяжелом состоянии. Пассажир, мальчик шести лет, Михаэль Лессинг, был пристегнут, поэтому почти не пострадал…

«Ах, Валентина-Валентина, – подумал я, – как это похоже на тебя (если я правильно понял твой характер из рассказа Калашниковых): заставить в машине пристегнуться сына, однако самой этого не сделать…»

– А что там случилось? – спросил я в трубку Любочку. – Какие обстоятельства?.. Есть свидетели?.. Она обгоняла? Ее кто-то подрезал? Ослепил дальним светом?

– Не гони, – строго сказала Люба. – Насколько я поняла, ничего там не было. Ни встречных, ни попутных. Никто ее не обгонял, не слепил. Нашли свидетелей – они там на остановке автобуса ждали. Она одна была на дороге. Просто не вписалась в правый поворот, перелетела через полотно – и кувырк. Овраг там не большой – но и не маленький.

– Вот как… – пробормотал я. – А ты случайно не знаешь, куда отволокли битую машину?

– Она на стоянке поста ДПС на Кольцевой дороге, девяносто второй километр.

– Слушай, Любочка, – новая идея пришла мне в голову, – ты не могла бы связаться с постом? И сказать, что я подъеду – осмотреть машину? Прямо сейчас?

Люба тяжело вздохнула.

– Это будет тебе дорого стоить…

– Все, что скажешь…

– Сводишь меня в Большой театр.

– О господи!

– Нет?

– Да-да! Я согласен! Почту за честь!

– Тогда жди звонка.

Любочка бросила трубку.

Тремя глотками я выпил кружку крепчайшего, уже начавшего остывать чая. Ночка предстояла тяжелая.

Тут зазвонил телефон – опять мобильный.

– На посту сейчас дежурит капитан Варанцев, – раздался в трубке Любочкин голос. – Я ему сказала, что ты мой друг из РУБОПа. Так что если он вдруг потребует у тебя документы – выкручивайся как хочешь.

– На тебя можно ссылаться?

– Ну а на кого же еще? На министра?

– Спасибо, спасибо тебе, моя милая. Спасибо, любовь моя!

– За спасибо только птички чирикают.

– Намек понял. Будет и театр, и море конфет, и…

Любочка положила трубку.

Через пять минут я уже заводил свою «восьмерку», стоявшую внутри нашего двора-колодца.

Улицы были пусты. Да и какими им быть в начале четвертого ночи на Рождество! На Дмитровке светили одинокие фонари, черт куда-то уволок луну, гэбэшник в шинели топтался у здания Совета Федерации.

Я повернул направо, на Страстной бульвар. «Здесь, на противоположной стороне бульвара, позавчера кто-то стрелял в Калашникову, – мелькнуло у меня в голове. – Кто же это, интересно, был?»

По пустому и тихому бульвару я доехал до Петровки. Повернул налево и помчался в сторону от центра. Справа мелькнуло державное здание Петровки, 38. На «зеленый» я проскочил Садовое кольцо. Скоро, поплутав по всяким там Краснопролетарским и Палихам, вырвался на Новослободскую улицу. Отсюда – прямая дорога к Алтуфьевскому шоссе. Я занял крайний левый ряд и задал шпор своей «восьмерочке». На скорости сто километров в час пронеслось мимо салатное здание Савеловского вокзала.

Нарушать скоростной режим я не боялся. Редкий гаишник выходит на улицу ночью в праздник, вооружившись радаром. В основном Любочкины коллеги орудуют сегодня трубочками и натренированными до совершенства – на предмет обнаружения алкогольных паров – носами. Но в этом смысле я сегодня был абсолютно чист.

Меня так никто и не остановил – может, слишком наглая морда была у моей «восьмерки». Как-никак я вживался в роль оперативника из РУБОПа, каковым я должен был предстать, по Любочкиной легенде, пред капитаном-гаишником Варенцовым.

Уже через восемнадцать минут я нахально тормознул серенькую свою «восьмерочку» у самого поста и взбежал по ступенькам, изо всех сил воображая себя оперативником РУБОПа.

Внутри поста сидел грузный гаишник в чине капитана. Тулуп его был расстегнут, на столе дымился стакан чая в подстаканнике. Капитан вглядывался в компьютер, рядом на столе хрипела рация.

– Здравия желаю! – небрежно бросил я. – Я – Синичкин с Полянки.

Гаишник молча указал мне на стул.

Рация прохрипела: «Рено бэ – триста пятьдесят пять – у – у».

Капитан прошелся по клавишам компьютера («Ищет, не числится ли машина среди угнанных», – смекнул я) и гаркнул в рацию:

– Пять – ноль!

Видимо, это означало: «Все чисто».

Рация выхрипнула новый вопрос: «Коломийцев, Иван Петрович?» Гаишник опять пробежался по клавишам и снова произнес в передатчик:

– Пять – ноль!

– Принято, – разочарованно отозвалась рация. – А что там за хер свою тачку у поста поставил?

– Это наш хер! – буркнул капитан. – Как понял?

– Понял хорошо, – отозвался сквозь хрипы эфира собеседник. – Хер – наш.

«Развлекаются гаишнички», – подумал я.

– Что, Синичкин с Полянки, – усмехнулся капитан, – пришел машинку смотреть?

– Пришел.

– Держи ключи, – капитан вынул из ящика стола связку из двух ключей и метнул их мне. Я поймал. – Потом вернешь.

– Спасибо, – сказал я, вставая.

– Спасибо в стакане не булькает, – скорее по привычке, нежели в самом деле желая что-то поиметь с меня, буркнул капитан.

Я вышел из поста в ночь, подсвеченную фонарями Кольцевой. Штрафной загон располагался рядом.

Один из ключей подошел к висячему замку от загона. Тут грустили битые или арестованные автомобили. Битых было больше. Иные представляли собой жуткую груду железа.

«Фолькс Пассат» я узнал сразу. Он был не слишком-то разбит для машины, кувыркавшейся в снегу. Я во второй раз за сегодняшний день убедился, что иностранцы в самом деле уделяют много внимания пассивной безопасности своих авто. Передок у «Пассата», правда, был расквашен. Крыша слегка вдавлена. Погнут правый бок (видать, на нем авто остановилось после своих кульбитов). Но – и только. С отечественной машиной все обстояло бы куда хуже.

Я обошел «фолькс». Посветил фонариком вовнутрь. На крыше, а также на водительском кресле были видны свежие бурые пятна. «Валентине досталось», – подумалось мне.

Я потушил фонарь, вынул из безразмерных карманов куртки предусмотрительно захваченную из моей «восьмерки» огромную тряпку. (Когда-то, когда я еще жил с Ириной, она служила нам пододеяльником, теперь использовалась для технических целей.) Я постелил тряпку под «Пассат» спереди. Лег на нее на спину и вдвинулся под машину.

Осветил днище автомобиля фонариком.

То, что я ожидал увидеть, я заметил сразу.

Пять минут спустя я вернул капитану ключи. Положил в багажник фонарь и грязный пододеяльник и сел в миленькую свою «восьмерочку».

Поворот на Алтуфьевское шоссе был в трех километрах сзади меня, поэтому я решил похулиганить. Включил «аварийку» и поперся по резервной полосе задним ходом. Правила дорожного движения гласят, что езда задним ходом на автомагистралях запрещена, но теперь гаишники с ближайшего поста были мои друзья.

Задним ходом «восьмерка» мчала быстрее, чем какая-нибудь «копейка» – передним, поэтому спустя две минуты я уже сворачивал на Алтуфьевское шоссе, на тот дорожный лепесток, что вел в сторону области.

Не останавливаясь, я позвонил по мобильнику Катюше Калашниковой. Шел пятый час утра, но она все еще не спала. Я задал ей один вопрос. Она с ходу все поняла и объяснила мне дорогу по-учительски толково. Наш разговор занял не более доллара.

Я удалялся от Москвы по шоссе. Фонари кончились, я шел с дальним светом. Дорога действительно изветвилась, и мне – как десятью часами ранее Валентине Лессинг – приходилось подтормаживать перед поворотами.

Через десять минут я въехал в недостроенный еще, выглядевший полузаброшенным, дачный поселок. Ни одно окно ни в одном доме не горело.

Я оставил машину за пару домов до того, который мне был нужен. Впрочем, «дома» – это слишком сильно сказано. Вокруг возвышались в основном лишь мертвые, недостроенные остовы. Я с удовольствием прошелся пешочком. Снег скрипел. На минуту разошлись облака, показались три-четыре звезды.

Меня сейчас волновал один вопрос: сколь сильно любит герр Лессинг свою супругу?

Если «очень-очень» – как выражается по таким случаям моя Любочка, – то он должен быть у ее койки в Склифе.

Если просто «очень» – он скорее всего ворочается без сна в своей постели.

Если «не очень» – спит сном праведника.

Ну, а если вовсе не любит – кутит с куртизанками где-нибудь на Тверской.

По всему выходило, что для меня сейчас самыми выгодными оказывались два противоположных, крайних варианта – чрезвычайно крепкая любовь между Лессингами или же их полнейшее равнодушие друг к другу.

Искомый особняк Лессингов выглядел безжизненным. Это могло свидетельствовать о горячем чувстве герра Лессинга к жене (и, следственно, его отсутствии внутри дома). Но могло означать и его смертельную усталость от семейной жизни – и, значит, здоровом бюргерском сне.

Подергался в калитку – закрыто. Ткнулся в ворота – тоже.

Обошел забор. Довольно глубокий снег старался набиться мне в ботинки. Джинсы стали мокрыми едва ли не по колено. Моих перемещений, кажется, никто не видел. Я зашел к дому с тыла. Вокруг забора, равно как и на участке Лессингов, стояли вековые сосны. Тихо было – уши выколи.

Я подошел к забору вплотную. Подпрыгнул, ухватился за его верх. Подтянулся. Сел на верхушку ограды. Сирена не взревела, собаки не залаяли.

Огляделся. Дом по-прежнему оставался глухим и темным. Я спрыгнул с забора вниз, на территорию Лессингов.

Не торопясь, словно прогуливаясь, я дошел меж сосен по двору к особняку, заходя к нему с тыла. Он стоял в ночи, угрюмый и настороженный.

Окна первого этажа были забраны решетками. Я пригляделся: сигнализации вроде видно не было.

Небольшие оконца цокольного этажа, расположенные на уровне моего пояса, тоже были обрешечены. Герр Лессинг защитился от российских воров по-немецки основательно. Я пригляделся, что можно сделать. И скоро обнаружил, что германская коса нашла на русский камень: нашенские работяги, исполнявшие проект, сработали, как всегда, халтурно.

Я достал из кармана куртки крестовую отвертку и принялся выкручивать винты, коими решетка полуподвала крепилась к стене. Четыре винта, четыре минуты – и решетку я сдвинул в сторонку. Дом по-прежнему безмолвствовал.

С оконцем, ведущим в цокольный этаж, я вовсе не церемонился – поддел щеколду отверткой. Окно распахнулось. Будем надеяться, ни в доме, ни в гараже действительно нет сигнализации.

Я всунулся в оконце. Плечи проходили свободно. Я включил фонарик.

И попал точно по назначению. Внизу, подо мною, расстилался гараж. На две машины. Одно машиноместо оказалось пустым. По всей вероятности, здесь обыкновенно стоял «Пассат», который я часом ранее осматривал на посту ДПС.

Рядом с сиротливой пустотой помещалась красавица «Поло» – маленькая, чистенькая, упругая.

Я погасил фонарик. Развернулся и протиснулся в окно ногами вперед. Стараясь не шуметь, спрыгнул внутрь на цементный пол. Прислушался.

Дом оставался недвижим.

Я снова вытащил из куртки фонарик, включил его и подошел к немецкой красавице.

Пододеяльника у меня с собой не было, но здесь он и не требовался. Бетонный пол в гараже был сухим и чистым. Я лег на спину и вдвинулся под днище «Поло».

Посветил фонариком.

Передо мною открылась точно та же картина, что часом раньше под днищем лессинговского «Пассата».

Распределительный тормозной шланг, отходящий от компрессора, был надрезан. Надрезан так же, как и у «Пассата», не ровным, но рваным, косоватым образом.

Кто бы ни делал эти надрезы, он был хитрым человеком: у непосвященного наблюдателя могло создаться впечатление, что шланг порвался сам по себе. Хотя для немецкой машины подобная поломка была, в моем понимании, чудом из чудес.

Шланг был весь залит тормозной жидкостью. Какое-то ее количество влажно блестело на бетонном полу.

Я выполз из-под «Поло».

Будем надеяться, что герр Лессинг никуда не соберется ехать на ней – до тех пор, покуда мы с Катюшей завтра утром его не предупредим.

А даже если и соберется – он-то, педантичная немчура, – наверняка обратит внимание, в отличие от сумбурной русачки Валентины, на тревожный сигнал на приборной панели, указывающий на недопустимое падение уровня тормозной жидкости.

Особняк я покинул столь же спокойно, как попал в него, – хотя бы и через забор.

Спустя пару минут я тихонько тронул с места свою «восьмерочку».

Шел уже шестой час утра. За последние сутки я проехал не менее ста двадцати километров. Дважды, перед визитом в «Мэджик трэвел» и к Варваре Филипповне, надевал, а потом снимал галстук. Опросил шестерых свидетелей. Осмотрел два места происшествия… Однако спать мне, на удивление, совершенно не хотелось. Появилась даже предательская мысль: заскочить к Любочке, отблагодарить за информацию – тем паче что она жила совсем неподалеку, у метро «Алтуфьево». Но я остудил себя. Еще довольно-таки терпимое хамство – звонить девушке в полтретьего ночи, но в половине шестого утра вваливаться лично, хотя бы даже с цветами и тортом, – уже, пожалуй, перебор.

Поэтому, двигаясь на второй передаче по заснеженной поселковой дороге, я набрал номер другой женщины – моей клиентки Екатерины Калашниковой. У нее, как я и ожидал, сработал автоответчик.

– Екатерина Сергеевна! – проговорил я прибору. – Это Павел. Я по-прежнему настоятельно прошу вас никуда из дому не выходить, дверей никому не открывать. Завтра, то есть седьмого января, в двенадцать часов тридцать минут, я сам приеду к вам домой. У меня появились к вам вопросы, которые требуют срочного личного разговора. И еще. Пожалуйста, сразу же, как проснетесь, позвоните герру Лессингу. И попросите его заглянуть под днище его машины. Я думаю, он поймет. До свидания, привет вашему супругу.

Автоответчик отключился.

Я вырулил на шоссе и порысил к дому. По крайней мере пять часов сна я заслужил.

Гаишники, не трогавшие меня всю сегодняшнюю ночь (плавно перетекшую из вчерашнего дня), теперь отыгрались на мне по полной программе: тормозили «восьмерку» три раза. Но ни рубля, конечно, не получили. Я был водителем-образцом: трезвый, не нарушающий скоростной режим – к тому же славянской национальности и с московской пропиской.

В итоге, после всех остановок и разборок, я очутился по месту своей прописки, на Большой Дмитровке, только в начале седьмого утра.

Отставник Федотыч в кальсонах уже пил свой утренний чай.

– Гуляешь? – одобряюще приветствовал он меня и поощрительно подмигнул.

Глава 6
Летающие черепашки

Павел, 7 января, 12.30

Катя Калашникова выполнила мою рекомендацию: оранжевый «Фиат Пунто» стоял прямо под окнами шестиэтажного сталинского дома в тихом переулке. Я припарковал свою «восьмерку» рядом с ним.

Консьержка устроила мне форменный допрос – похлеще любого гаишника. Это меня порадовало. Пока моя клиентка сидит дома, ей с такой охраной ничто не угрожает. Если только в распоряжении у неизвестного мне злоумышленника (злоумышленников?) нет винтовки с оптическим прицелом.

Дверь мне открыла Катя. Она была в тапочках на босу ногу, легких брючках и маечке (кажется, на голое тело). Отчего-то мне было приятно ее видеть.

– Заходите, Паша, – приветливо пригласила она меня. – Раздевайтесь. У нас хорошо топят… С Рождеством вас!

– И вас.

– Нет-нет, туфли не снимайте, я вас умоляю. Ненавижу этот обычай. Да и тапочек у меня нет… У нас беспорядок. Проходите на кухню.

Из комнаты выглянул господин профессор Дьячков в спортивном костюме. Вид у него был отрешенный. Волосы взлохмачены.

– Здравствуйте! – радостно улыбнулся он и протянул руку. – Извините, не могу вам составить компанию… Работа… Заинька, – просяще обратился он к жене, – будешь варить кофе господину… э-э… – по его лицу было видно, что он успел забыть, как меня зовут, – э-э… нашему гостю, – вывернулся он, – свари, пожалуйста, и на мою долю.

В открытую дверь мне были видны внутренности комнаты. Там стояло два письменных стола, полки ломились от книг – по разным специальностям и на разных языках. Кажется, гостиная служила хозяевам кабинетом. Даже телевизора в ней не было.

Когда встрепанный профессор Дьячков удалялся в свой кабинет, мне вдруг в очередной раз вспомнилась та самая фраза из учебника криминалистики, которая гласила, что девяносто процентов бытовых убийств совершаются половыми партнерами жертвы. А ведь Дьячков, в числе прочих шестерых, присутствовал на даче в тот вечер, когда отравили гражданку Полевую… И на позавчерашний вечер, когда некто в маске стрелял в его супругу, железного алиби у него нет. Вполне можно было успеть – по московским-то пробкам! – быстрее Кати вернуться домой на метро и встретить ее с утешающим чаем… Да и тормозные шланги в автомобилях у Лессингов он вполне мог перерезать – во время той злосчастной вечеринки две недели назад… Я тряхнул головой. Представить, что моложавый, сильно близорукий и нескладный профессор Дьячков покушается на жизнь своей гражданской супруги Кати Калашниковой, при известной доле воображения было возможно. Ему нужна квартира, обстановка и все такое… Или: у него появилась молоденькая любовница; легче отправить супругу на тот свет, чем делить совместно нажитое имущество… Но вот зачем ему было губить Валю Лессинг?.. И зачем – убивать Настю Полевую?.. На эти вопросы даже при очень богатом воображении невозможно было найти ответы.

Но ведь кому-то и зачем-то это понадобилось, черт возьми, делать!..

Я прошел вслед за хозяйкой на кухню. Кухня была просторная, уютная, натурально-деревянная. Под потолком висела эксклюзивная (как пишут в рекламах) люстра. На специальной полочке притаились разные мелочи – видимо, милые для хозяев: кружка с изображением Эйфелевой башни, пирамида Хеопса в одну миллионную натуральной величины, гжельский заяц с надписью 1999 на животе, копеечный бычок в коробочке I love you… Именно здесь расположился в этой квартире телевизор, а система зеркал позволяла, кажется, смотреть его отовсюду – даже от плиты. Кроме того, кухня была снабжена и другой хозяйственной утварью: современной кофеваркой, микроволновкой, посудомоечной машиной и электрочайником. По всему было видно, что в квартире проживают люди не бедные (но и не слишком богатые), а также обладающие определенным вкусом.

Екатерина Сергеевна засыпала кофе в кофеварку.

– Вы, кажется, любите покрепче – как и мой муж…

– В наблюдательности вам не откажешь.

– It's elementary, my dear Watson,[9]9
  Элементарно, мой милый Ватсон (англ.).


[Закрыть] – усмехнулась Калашникова.

Насколько я мог судить по произношению, она недаром работала на кафедре английского языка.

– Вы лучше скажите, чем вы так напугали герра Лессинга, – продолжила прекрасная доцентша. – Он звонил мне сегодня с утра три раза… Что там у него было под днищем машины? Бомба?.. И как вы узнали об этом?..

– А как самочувствие Валентины? – ответил я вопросом на вопрос.

– Все так же, – пожала плечами Катя. – Она в коме. Улучшения нет.

– Какие прогнозы?

– Насколько я поняла герра Лессинга, дело может повернуться как угодно. Возможно, она выкарабкается.

– Будем надеяться.

– Парашютисты – живучие, – бледно улыбнулась Калашникова и спросила: – Так что там все-таки с машиной герра Лессинга? Это связано с ее аварией?.. И откуда вы узнали, что…

Говоря все это, Калашникова двигалась по кухне, доставая сахар, варенье, чашки.

– Сядьте, Екатерина Сергеевна, – жестко сказал я.

Она остановилась, молча посмотрела на меня – и повиновалась. Видно, ее дражайший супруг не слишком часто разговаривал с ней в таком тоне.

– У меня есть все основания полагать, – продолжил я, – что происшедшее с госпожой Лессинг – отнюдь не несчастный случай. Это было покушение.

– Господи!.. – выдохнула Калашникова.

– Кто-то перерезал тормозные шланги в обеих ее машинах. И в «Поло», и в «Пассате». Она вчера села в «Пассат». И разбилась.

Кажется, впервые я увидел на лице Екатерины выражение растерянности и страха. Она сидела недвижимо, хотя уже давно пора было включать кофеварку.

– Давайте сделайте кофейку мне и Андрею Витальевичу, – сказал я тоном помягче, почти успокаивающим. – А потом вы мне расскажете все о ваших подругах… У меня все-таки есть подозрения, что смерть Насти и эти покушения – и на вас и на Лессинг – связаны между собой… А значит, с вашей парашютной четверкой…

Катя наконец включила кофеварку. Кухня наполнилась ароматом настоящего «эспрессо». Себе Катя налила слабенький цветочный чай. Кофеварка выплюнула последние капли. Хозяйка отключила ее. Взяла с полочки с сувенирами железный колокольчик (я углядел на нем ленточку с цифрами «1985» и сообразил, что этот колокольчик хранится с ее последнего школьного звонка). Катя прозвонила им. «Слышу!» – откликнулся из комнаты муж. Затем явился собственной персоной, взял чашку, бросил: «Спасибо» – и удалился к себе.

Екатерина Сергеевна поставила вторую чашку кофе передо мной, взяла чай, пепельницу. Закурила сверхлегкую сигарету. Задумчиво сказала:

– Парашютная четверка… Да, парашютная четверка… Это долгая история… В нескольких словах: в начале перестройки занесло нас с Валей на спортивный аэродром… В Москве – мрак, митинги, сигареты по талонам. А там – романтика: небо, самолеты, – она поколебалась. – Компания хорошая, беззаботная… Мы с Валькой торчали в Колосове все выходные. Вместе ездили, жили в одной комнате… А с Настей и с Машей – так, встречались с ними в столовке, здоровались. Компании у нас были разные. Но однажды… когда же точно… да, в девяностом году, кажется, в феврале…

За десять лет до описываемых событий

Катя поднялась в половине восьмого утра. За окном стояла мерзлая темень, сладко посапывала Валюха. Обогреватель – переутомился за ночь, бедняга! – надсадно гудел. Катюша осторожно, чтобы не разбудить подругу, спустилась с верхней кровати. Сняла свое одеяло и укрыла им Валентину – та благодарно спасибнула сонным голосом.

В гостинице стояла тишина – до официального подъема еще полчаса. Вот и чудненько, ей никто не помешает. Катя достала из сумки мыло, полотенце и контейнер с контактными линзами. Наверняка в туалете сейчас пусто, и она сможет спокойно вымыть руки и нацепить свои искусственные глаза.

Интересно, почему у нас запрещено прыгать, если у тебя плохое зрение? Катя читала в американских журналах – в Штатах хоть в линзах, хоть в очках – можно. Даже продаются специальные фиксаторы, чтобы очки во время прыжка не слетели. Иностранцам-очкарикам, что приезжают прыгать в Колосово, доктор даже слова не говорит. Еще бы он попробовал сказать – они за прыжок по десять долларов отстегивают. А своим, русским парашютистам приходится ховаться по туалетам…

Катя аккуратно приоткрыла дверь – в коридоре стояла сонная тишина. Все спят после веселой ночи. Катя пробежалась по коридору, решительно распахнула дверь туалета – и застыла на пороге. Над раковиной склонился полуодетый мужчина: голубые треники и грубые ботинки на босу ногу. Мужчина яростно драл свои щеки «Жиллеттом» и что-то бурчал под нос. Катя на секунду опешила – и вовсе не из-за того, что застала в женском туалете мужчину. Она растерялась потому, что зимой на аэродроме никто не брился. Горячей воды здесь сроду не бывает, а специально греть – на это у парашютистов не хватало ни сил, ни желания. Что это еще за чудик?

Мужчина оторвался от бритвенного процесса. Галантно шаркнув ножкой, заявил:

– Исфините… йа ни адет.

А-а, иностранец. Все ясно.

Катя постаралась максимально ослепительно улыбнуться, лихорадочно поправляя не расчесанные с утра волосы:

– Don't bother. Your pants fit you quite well.[10]10
  Не стоит волноваться. Ваши брюки смотрятся вполне прилично (англ.).


[Закрыть]

Иностранец окончательно позабыл про бритье и уставился на девушку.

– Боже мой, – зачастил он на родном языке, – вы здесь первый человек, нормально говорящий по-английски!

Катя скромно улыбнулась:

– Вообще-то я специализируюсь по французскому…

Иностранец пришел в еще большее восхищение. Они немедленно познакомились. Его звали Джейком. Он тут же переименовал ее в Кейт и принялся заверять в своем совершеннейшем почтении. Она с улыбкой выслушала его комплименты и ответила тем, что впервые встречает мужчину, у которого достаточно мужества, чтобы бриться холодной водой.

…Однако нужно было завершать водные процедуры. Джейк вновь склонился над раковиной, сетуя на отсутствие горячей воды. «Если я не брит, то чувствую себя последним отщепенцем». А Катя призналась в том, что русским запрещено прыгать в контактных линзах и ей приходится специально вставать пораньше, чтобы без помех надеть их. Джейк поклялся всеми святыми не выдавать ее страшную тайну и пригласил Катю обязательно прийти в гости и познакомиться с его друзьями.

…Когда Катя вернулась в комнату, Валентина уже проснулась и лениво позевывала под двумя одеялами.

– Воды-то для чая принести не догадалась?

Катя гордо поставила на стол бутылку с ледяной водопроводной водой и спросила:

– Валь, кто такой Джейк?

Валя – на то и вездесущая секретарша, знает все и обо всем! – мгновенно ответила:

– Джейк О'Гар, американец. Главный по групповухе.

– Чего-чего? – расхохоталась Катя.

– Фу, дурочка! У него команда по групповой акробатике.

Настя проснулась от того, что кто-то настырно теребил ее за плечо. Она лениво разлепила глаза и обалдела – ее будила Мэри, полностью одетая, умытая и причесанная. Ну ничего себе! Этого Настя никак не ожидала. Вчера в казарме пили до пяти утра – причем на долю Маши досталась как минимум бутылка водки. Настя была уверена, что Мария проспит до полудня и лишь к обеду проснется с тяжелой головой и красными глазами. Но ничего подобного. Вот что значит старая аэродромная закалка!

Маша возбужденно зашептала:

– Насть, а Насть! Вставай скорей! Пойдем посмотрим! Там буржуи такое вытворяют!

Союз Советских Социалистических Республик всегда славился так называемым классическим парашютизмом. «Классикой» назывались прыжки на точность приземления – нужно было попасть, опускаясь с высоты тысяча двести метров, точно в «блин», в центр которого вкручен датчик размером с пятикопеечную монетку.

Этот вид спорта требовал собранности и четкости. Такие качества у граждан страны очередей и партсобраний имелись в избытке, поэтому на международных соревнованиях советские спортсмены традиционно занимали первые места.

Однако парашютный спорт развивался. И в недрах порочного Запада зародилось новое спортивное направление, названное групповой акробатикой. Здесь главным была не точность приземления, а то, что можно вытворять в свободном падении. Парашютисты соревновались: кто быстрее и лучше выполнит максимальное количество различных комбинаций.

В СССР новое направление не прижилось. Страна по-прежнему готовила только классических парашютистов, да и то подготовка – в связи с развалом страны – постепенно сходила на нет. А групповой акробатикой занимались приезжающие на аэродром западные спортсмены. Завсегдатаи аэроклуба «Колосово» восхищенно смотрели на бравых загорелых парашютистов – в разноцветных, но одинаково элегантных прыжковых костюмах. Иностранцы прыгали с большой высоты – не меньше трех километров и выстраивали свои фигуры вплоть до тысячи метров – высоты раскрытия парашютов. В прыжке участвовал и видеооператор, который снимал прыжок на пленку. Потом иностранцы просматривали видеозаписи и анализировали ошибки.

Групповая акробатика казалась советским спортсменам заманчивой и загадочной. Большая высота, высокие скорости, легкие скоростные парашюты, красивые, расслабленные иностранцы… На аэродроме все мечтали хоть одним глазком взглянуть на видеозаписи прыжков, но западники держали видеомагнитофон у себя в комнате и никого в гости не приглашали.

…По утрам четверка американцев, капитаном которой являлся Катюшин знакомец Джейк, отрабатывала свои прыжки на земле. Они укладывались на специальные плоские тележки. Лежа на них, можно сымитировать позу свободного падения. По команде Джейка спортсмены строили свои фигуры. Обычно американская команда запиралась в спортзале и просила ей не мешать. Ей и не мешали – вплоть до сегодняшнего утра, когда Маша, бродя по аэродрому, не обнаружила, что за иностранцами можно наблюдать из подсобки.

…Настя и Маша бодрым шагом направлялись подсматривать за америкашками, когда из гостиницы на утреннюю пробежку выбрались Валентина с Катей.

– Бегом от инфаркта? – ехидно поинтересовалась Настя.

– Да уж, бегом, бегом. На машину, как некоторые, не накопили, – мгновенно отпарировала Валентина.

– С чего тебе-то накопить, – неприязненно сказала Настя.

Настя не то чтобы не любила Катю с Валей… Просто разные они были. Катька – ученая, Валька – правильная, все пыль везде вытирает. Вон, бегают по утрам, ложатся по отбою. Зануды. Настя же могла и прокутить всю ночь, и проспать, не раздеваясь, укрывшись для теплоты матрасом. А диплом Кооперативного института лежит без толку в ящике, пыль собирает. Настя же устроилась торговать в магазинчик. Чтобы обсчитать или левый товар протащить – особых дипломов не нужно… Арифметика несложная – на подержанную машину хватило.

Катюша бросила сердитый взгляд на Валентину и сказала: