Текст книги "#Зерна граната"

К новенькой Пилар отнеслась с сомнением.

– Не дело это, – заявила она первым делом, – записываться в бойцы, потеряв суженого. Я схоронила троих женихов, пока не родила сына.

Незачем ей было знать, что с «суженым» Лу связывали отношения скорее дружеские, смутные и полные недосказанности. Девушка только пожимала плечами и беспомощно улыбалась.

Зато Фабиан приглянулся Пилар, ведь они с Хорхе быстро нашли общий язык и спелись. «Сразу же после допроса и избиения. Мужчины!» – от возмущения Луиза не находила других слов. Об их с Луковкой прежней дружбе он забыл – или делал вид, что это так.

Теперь Дюпон и его новый товарищ стояли у окна, выходящего на сонную улицу, и следили за редкими прохожими, тихо переговариваясь. Алонсо тем временем восстановил сложную систему задвижек и вернулся к Пилар, которая уже доставала из тайника короткие ленты патронов на ремнях и ручные карабины. С полдюжины бандитов потягивали мутное пиво у засаленной стойки, еще четверо мужчин негромко перебрасывались короткими фразами, сложив руки на груди и склонив головы. Заметив Венделя, все они подтянулись ближе к нему, а Луизу оттеснили в тень.

– Так трое или четверо? – не тратя время на приветствия, требовательно спросила Пилар. В ее рту вязко перекатывался комок кхата – «для бодрости», – оттого она была еще более взвинчена, чем обычно. – Скольких отправляем?

– Как я и сказал: Алонсо, Пепе, Федерико и Дюпон. Всего четыре, как пальцев на руке у Моно, – он ухмыльнулся, и все загоготали, а громче всех – сам Моно, который уже много лет спускал курок средним пальцем. Шутка была не из новых. – Но с них довольно будет по карабину и по две дюжины патронов на нос. Только разведка.

Луиза заметила, как Хорхе похлопал Фабиана по спине. А ей всю жизнь суждено оставаться в стороне. Оставаться чужой.

– А почему Фабиан идет в разведку? – спросила она, ни к кому конкретно не обращаясь, но ее услышали, и Луиза решила продолжить: – Ты уже настолько доверяешь ему, Вендель?

Брат посмотрел на нее рассеянно, будто не понимал, зачем она вообще вмешивается.

– Доверие здесь ни при чем. Мне это не положено по статусу, а кроме него никто не сможет понять, о чем шепчутся Крысы. Я отправляю людей за информацией, а не за головами.

Фабиан между тем уже получал у Пилар оружие и боеприпасы и выглядел невероятно самодовольным, будто всю жизнь стремился попасть в иберийскую банду, а вовсе не был когда-то аристократом и политиком и не плакал от стыда за проигранное поместье родителей.

«И этот человек смеет смотреть на меня сверху вниз только из-за того, чья я дочь!»

Раздражение и гнев стиснули ей череп.

– Не он один знает кантабрийский. Я могу поехать вместо него, раз уж тебе это не по статусу.

Множество глаз уставились на нее в тупом ожидании. Так смотрят на мышь, пока кот с ней играет. Кто-то хмыкнул и закашлялся.

– Я ничем не хуже, могу доказать, – еще уверенней и громче произнесла Луиза на простейшем иберийском.

– Что ты вытворяешь? – прошипел Вендель, приблизив к ней лицо. На его шее под чернилами татуировки выступила вена, натянутая, точно тетива. – Пойди выпей, только умолкни. Не выставляй меня дураком!

Луиза вспыхнула.

– Чего ради ты зазвал меня в банду? Чтобы я сидела в углу? С таким же успехом мог устроить меня к Пилар мыть стаканы или торговать лотерейными билетами на улице. – Она сложила руки на груди, кожей ощущая чужие взгляды.

– Черта с два бы я тебе стаканы доверила! – буркнула Пилар. – Пусти ее. Видишь – девка упрямая, как коза, пусть рога пообломает.

Фабиан скривил губы в презрительной гримасе.

– Если фрекен будет угодно…

– Молчать! Я еще ничего не решил! – оборвал его Вендель, пнув бойцового петуха, который отирался у его ног. Взметнулись в воздух черные перья с зеленым отливом, и тот, квохча, улепетнул за стойку. Пилар возмущенно вскрикнула. Дюпон стушевался.

«У нас с Венделем один отец, – раздраженно подумала Луиза, – но перед братом ты готов и спину согнуть. Все, что ты уважаешь, – только физическая сила и грозные окрики».

Тут, привлекая к себе внимание, Алонсо поднял увитую синими узорами руку. Того, что было сказано на кантабрийском, он не понимал, но точно уловил суть конфликта. Вендель знаком позволил ему высказаться, и тот заговорил. Девушка не без труда перевела сказанное.

– Возьмем девушку. У нее был черный нож. Если окажется Крысой и попробует сбежать к своим – мы казним ее. А если нет, примем.

Слово «казним» напугало ее своей холодной однозначностью, но ей нечего было бояться – с Крысами ее связывала теперь только татуировка. И она желала быть принятой, пусть даже этими людьми. После долгого одиночества Луиза была рада любой общине, которая не прогонит ее прочь. Хотя никто не мог сравниться с труппой Театра.

– Не за головами, а за информацией, – вернула она Венделю его собственные слова, и он сдался, примирительно подняв руки над головой.

Дюпон передал ей и карабин, и ленты, которые особым образом крепились на бедре. Уже когда девушка вложила оружие в кобуру и застегнула отяжелевшую портупею, Вендель отвел ее в сторону и тихо спросил:

– Ты хоть стрелять умеешь?

– Умею, – уверенно солгала она.

#7. Платье по мерке

Стул опасно покачнулся на двух задних ножках, и Жизель Бони по прозвищу Чайка проснулась с нелепым всхлипом. Ей снова снился прибой, и он пугал ее, как в детстве пугали громады прибывающих поездов.

Девушка раздосадованно ущипнула себя за ухо – это должно было взбодрить – и покосилась на часы. Оказывается, она проспала всего несколько минут. Это и к лучшему: старшая сестра не успела заметить ее храпящей на посту и устроить выволочку. В такие моменты Чайка притворялась, что не понимает ни единого слова, и от этого женщина злилась еще сильнее.

Она задержала дыхание и прислушалась: со стороны коек не было слышно ни звука, ни даже слабого стона. Возможно, кто-то из стариков скончался во сне, но она не пошла проверять: у смерти в больнице было особенное дыхание, и Чайке не улыбалось вновь ощущать его на своей коже.

Отчаянно хотелось освежиться и покурить. Она еще раз присмотрелась к рядам железных кроватей, отгороженных друг от друга застиранными занавесками. Возможно, сегодня одна из тех тихих ночей, когда она никому не понадобится? Тогда она могла бы пробраться на крышу, где стоит резервуар с пресной водой. С одного бока он протекал, распространяя спасительную прохладу. Она бы прижалась к нему спиной, промочив серое форменное платье с пуговицами между лопаток, и выкурила одну, а может, даже две папиросы подряд.

Ее не будет только пять минут. Ничего не случится.

Простучав каблуками по старой лестнице – всего один пролет до неба, – Чайка с усилием подняла люк, ведущий на плоскую крышу лазарета. Раньше тут висел амбарный замок, и поначалу она каждый раз вскрывала его шпилькой, но доктор Пита поймал ее за этим занятием и велел не валять дурака. На следующий день замок убрали.

Морской воздух захлестнул и обволок ее. Сан-Мора спал, подрагивая прибрежными огнями у линии причала, а старинный маяк, пустивший корни в скалу, лениво ощупывал волны желтым лучом.

Чайка потянулась и с наслаждением похрустела шеей. Покончив с упражнениями, девушка, чуть ли не танцуя, приблизилась к баку резервуара, зачерпнула полные пригоршни воды и умылась. Она с удовольствием искупалась бы в море, пусть даже и ночью, но для этого по местным законам незамужним девицам требовалось сопровождение. Да и специального костюма у нее не было.

В портсигаре оставалось всего две папиросы. Так и быть, до утра она потерпит, а после смены первым делом сходит в лавку – по понедельникам туда завозили дивный пряный табак с гвоздикой и почти без примеси сена.

В сущности, ей было вовсе не обязательно находиться здесь, в этой развалине, пропахшей мочой и хлором, которую местные называли больницей. Деньги все еще были при ней: хрустящие лиловые купюры не тронула вода, пока она скрывалась от выстрелов под сводами пирса в ту ночь. В любой момент она могла бросить опостылевшие чепчик с фартуком под ноги толстухе-медсестре, поехать в ближайший крупный город и купить там собственную квартиру с мебелью. А еще платья – целый шкаф неношеных тряпок, сшитых точно по мерке, и несколько пар туфель.

Чайка хмыкнула и выпустила струйки дыма через ноздри. Все это чудесно, но пока она останется здесь. По крайней мере пока Вербер не придет в себя. Вот уже почти месяц он дрейфовал на грани между тем и этим светом. Рана оказалась скверной – пуля пробила левое легкое, а потому она приняла его за мертвого, когда ближе к рассвету нашла на песке с кровавой пеной на губах. То, что великан дотянул до приезда телеги доктора, само по себе было чудом.

Совесть не позволила девушке бросить его одного, но она боялась привлекать внимание, расплачиваясь за лечение гульденами, а потому нанялась сиделкой. «Это ненадолго», – уговаривала себя Жизель, но дни и ночи на дежурстве сменяли друг друга, луна прошла путь от полновесного апельсина до прозрачного серпа и обратно, а она все еще кормила с ложки вялые рты и выносила судна. Она чувствовала, что еще месяца здесь не вытерпит. Нужда была ей привычна, культи и нарывы не пугали – Чайка и не то видала в ночлежках Хестенбурга, – но прислуживать больным было почти невыносимо. Немощь других наполняла ее яростью.

– Лучше бы Павлу встать и пойти своей дорогой, – буркнула она и щелчком сбросила окурок с крыши.

Об остальных с корабля она не думала. Запретила себе думать.

Оранжевый уголек прочертил в темноте дугу и, проследив за ним, Жизель заметила, как по единственной дороге к больнице на предельной скорости мчался черный паромобиль.

– О, проклятье!

Подобрав юбку, девушка ринулась обратно к люку, не прекращая сквернословить ни на секунду.

***

Людей Дона привозили с увечьями, и почти всегда требовалась срочная операция. С тех пор как Чайка устроилась к доктору Пите, это был уже третий.

Она встретила его по пути на первый этаж, где глухие удары уже сотрясали входную дверь. Доктор, громко ругаясь, натягивал халат. Тот был настолько белым, что светился в сумраке коридора, слабо освещенного масляными лампами.

– Сестра, свет в операционную, быстро. Включите генератор, прокипятите инструменты.

– Я не сестра, я сиделка! Могу ее позвать и принести что-то из кладовой, я делала это раньше. – Интуиция запоздало подсказывала Жизель, что не стоило попадаться доктору на глаза так скоро. – Бинты, морфин…

– Мне начхать, кто вы там. Сестры нет, она принимает роды в деревне. – Пита бешено вращал глазами. – Ну, пошла, бегом!

За дверью раздавались разъяренные вопли людей Дона.

Рыкнув с досады, Чайка бегом припустила в обратную строну. По пути она заскочила в кладовую, сметя в тележку все, что попалось на глаза. Понадобится или нет – разберутся позже. Бутылочка коричневого стекла покатилась по краю полки и с дребезгом раскололась о кафельный пол. Резкий запах заставил Чайку закашляться, брызнули слезы.

Такая подстава! Денежки за акушерство сестра точно положит в собственный карман, а ей отдуваться.

В операционной, как называлась жуткая каморка без окон, едва помещались оцинкованный стол, генератор, умывальник и тележка с инструментами, которую Чайка с лязгом втолкнула в двери. От всех этих звуков у нее разнылся зуб.

Щелчком тумблера девушка запустила генератор. Это была по-своему завораживающая штуковина, стоившая как целый дом: внутри, запертые в стеклянных колбах, бегали по медным спиралям лиловые молнии. Но Чайке некогда было любоваться. Она поставила лоток с хирургическими инструментами в бойлер, благодаря счастливую звезду за то, что видела, как это делается.

Аппараты загудели, под потолком загорелась лампа, заливая стол ярким светом. Тем временем доктор Пита вместе с двумя крепкими мужчинами втащил пациента в операционную. Чайка обернулась – и едва сдержала крик: было похоже, что с человека содрали кожу. Через мгновение она осознала, что это не так. Вся его левая рука, плечо, шея и лицо были покрыты уродливыми волдырями, а запястье…

Даже из своего угла Жизель отчетливо разглядела белизну кости в развороченной плоти предплечья.

Мир подернулся зыбким маревом, в ушах зашумело, ее будто придавило чересчур тяжелым одеялом. Сквозь этот гул она все же расслышала указания доктора Питы и принялась выполнять их так быстро и сноровисто, как только была способна.

«Меня не должно здесь быть, – мысленно твердила Чайка, передавая инструменты и подставляя лоток под осколки кости, извлеченные доктором из разорванных мышц. – Мне здесь не место».

Она видела многое, но это было чересчур.

В какой-то момент ее начало трясти. Сначала дрожь охватила пальцы, потом плечи начали дергаться, как от плача, Жизель ощущала приближение позорной истерики. Костяные скорлупки подскакивали и снова стукались о дно лотка.

В шуме собственной крови она различала обрывки разговора доктора с людьми Дона.

– Рукав затянуло под шестерню и раздробило кость…

– Мне не собрать ее. Нет, не собрать, придется…

– Пока он дергался, вырвал шланг… Кипяток лился добрую минуту!

– А там разжали и…

– Думаю, выхода нет…

Мужчина на операционном столе от пережитых страданий был в глубоком забытьи, усиленном действием укола. Но вся его рука странно вскидывалась, когда доктор погружал пинцет в рану. От локтя и до самой линии роста волос, темно-рыжих и стриженых почти под корень, пострадавший был покрыт безобразными красными волдырями. Будет ли видеть левый глаз, когда он поправится?

Из особенно крупного волдыря начала сочиться бесцветная жидкость. Чайка зажмурилась: когда-то, очень давно, ее лицо тоже было обожжено. На секунду его боль стала ее болью.

– Сестра! Ремни, жгут, пилу. – Доктор Пита бросил бесполезный пинцет в лоток и отер кровь с рук.

Люди Дона, которые все это время стояли в дверях и с бесстыдным любопытством пялились на происходящее, тут же ретировались в коридор.

– Я не…

– Я говорю – вы делаете.

Чайка слепо открывала ящики с инструментами, один за другим, но не могла найти то, что потребовал доктор. Тогда он отстранил ее и быстро отыскал все сам.

– Затяните ремни. Хотя бы на это вы способны?

Она кивнула и проглотила горький комок слюны. Пока она застегивала ремни на груди больного, доктор наложил жгут чуть ниже локтя.

– Держите здесь. Да, так. Два пальца положите ему на горло и слушайте пульс. Мало ли… – Дальше Пита принялся бормотать что-то на своем языке. Возможно, он молился своим богам, звездам, предкам – или к кому там обращаются люди его народа. Или тихо проклинал больницу, где гнили не только стены. Кто ж его разберет?

Под пальцами Чайки аритмично трепетала чужая жизнь.

Зубцы блеснули в беспощадном белом свете, перед тем как вгрызться в изуродованную руку. Кровь брызнула на халат доктора, на кафель, на фартук и лицо Жизель. Она не видела, но могла ощущать, как теплая капля стекает по ее щеке, катится к уголку рта, точно слеза. А ножовка все терзала и терзала плоть, подбираясь к костям.

Приступ дурноты накатил волной, и Чайка могла думать только об одном: что случится, если ее стошнит прямо в открытую рану? От этой мысли стало еще хуже, желчь подскочила к горлу. Вцепившись кончиками пальцев в кровосток, девушка нырнула под стол, и ее вывернуло.

– Ты что творишь?! – На удивление, Пита не кричал на нее, а шипел, не прекращая пилить. Видимо, не хотел, чтобы его услышали в коридоре. – Сейчас же убери это все!

Но Чайка и не думала подчиняться приказу. Ей нужно убраться подальше, туда, где она сможет вдохнуть воздух без железного привкуса, где перед глазами перестанут кружить черные мушки.

Позже, гораздо позже ее настиг едкий стыд. Она даже не знала, сколько времени просидела у резервуара на крыше, куда принесли ее ноги. Положив подбородок на острые колени, она в оцепенении наблюдала, как на горизонте истончается ночь. Последняя сигарета осталась валяться в лужице воды, куда упала из непослушных пальцев, совершенно испорченная и бесполезная.

Со стороны люка послышались глухие шаги.

– Ассистентка из тебя – паршивей некуда, – сообщил доктор Пита, с кряхтением присаживаясь рядом. – Пришлось заканчивать все одному.

Чайка с трудом подавила желание поведать ему, куда он может отправиться и чем там заняться наедине с собой. Вместо этого она отвернулась и сцепила на щиколотках озябшие пальцы.

– Но мы могли бы… – Голос доктора сделался вкрадчивым и хриплым. – Ты могла бы загладить вину. Своими неловкими пальчиками, что скажешь?

Жизель всегда страшилась непрошеных прикосновений, а потому намерение дотронуться ощутила раньше, чем саму руку. Она отшатнулась так резко, что повалилась на бок. Еще пара секунд ей потребовалась, чтобы вскочить на ноги и метнуться к краю крыши. Мелькнула мысль – нет ножа.

– Идиотка. – Тон мужчины был равнодушным, но унижение отпечаталось на лице, как пощечина. – Можно подумать, на это место нет других желающих.

Он криво усмехнулся, встал и одернул жилет.

– Но я человек великодушный, так что можешь доработать до вечера. И не забудь отмыть пол в операционной.

Когда он ушел, девушка закрыла глаза и горько улыбнулась. Иногда Чайке даже нравилось, когда сомнения разрешал случай.

***

Она не спала около полутора суток, и эйфория, пережитая на рассвете, сменилась отупением. Двигаясь между кроватей с мешком для грязного постельного белья, Жизель чувствовала, будто бредет сквозь водную толщу: мимо нее проплывают пациенты, а шторы на распахнутых окнах колышутся точь-в-точь как водоросли.

Обе дневные сестры уже знали об ее увольнении. Сложно сказать, сочувствовали они или посмеивались, ведь они не знали кантабрийского, а сама Чайка не стремилась завязать приятельские отношения. Но если им нравится, чтобы доктор зажимал их в кладовой, то пусть остаются в его обществе.

Ее мысли ходили по кругу, цепляясь одна за другую: нужно было поменять деньги, заплатить за комнату, купить билет на дилижанс. За лечение Павла тоже нужно заплатить, хоть на месяц вперед. Где в этой дыре сменять гульдены? До сих пор ей так и не удалось это выяснить. Хандра стянула лицо Чайки в хмурую гримасу: такая нелепица – иметь кучу денег и не мочь ими воспользоваться!

Из задумчивости ее вывела одна из дневных сестер, та, что помоложе. Потянула за рукав и кивнула на дверь, выкрашенную желтой краской. В той палате людей Дона содержали в особом комфорте и опекали как могли. Шутка ли – одна эта палата помогала доктору держать цены для небогатых жителей Сан-Мора в узде. Сейчас там был только один пациент, и Чайке вовсе не хотелось идти и менять ему бинты: видеть, как лопаются и снова покрываются ломкой коркой волдыри, как здоровая рука пытается нащупать уже не существующую кисть. Ее передернуло.

С другой стороны, Жизель хотела выпить последний день в больнице до капли, не убегая и не ленясь, поэтому она послушно засеменила на перевязку вслед за сестрой.

Разумеется, это не было уловкой или хитро подстроенной ловушкой. Но, когда за Чайкой закрылась дверь, она будто услышала щелчок мышеловки – возле кровати с начисто перевязанным мужчиной стоял Борислав Милошевич. Его суровая физиономия в обрамлении франтовских темных бакенбард нечасто мелькала на первых полосах газет, но у Чайки была цепкая память на лица. Выглядел герр Милошевич так, будто и эта палата, и больница, и весь город были у него в кармане.

Дон.

Вторая сестра так и не зашла в палату, и Жизель осталась наедине с опаснейшим человеком в Сан-Мора. В девушке тут же проснулся инстинкт столичного отребья – надо бежать, пока не успели рассмотреть твоего лица, уличить в содеянном и поднять за шиворот над землей.

«Не бейте, дядя! Не бейте!..»

Чайка отогнала воспоминание. Нет, они встретились не в сыром переулке, а в палате тяжелобольного, и мешковатая серая униформа с чепцом и фартуком делала ее практически безликой. Он не мог знать, что она причастна к похищению его оружия, денег и делового партнера. К такому выводу она успела прийти за считаные секунды, пока Борислав не оторвал взгляд от увечий своего подчиненного и не обратил внимание на нее.

– Это вы говорите по-кантабрийски? – заговорил он густым, но хрипловатым басом. – Мне никто не может объяснить, что случилось с Пером.

Знакомое имя на секунду оглушило девушку, но она быстро взяла себя в руки – в бинтах лежит вовсе не светловолосый мальчишка, Пер Петит далеко отсюда, в безопасности.

– Доктор тоже говорит, – кашлянув, возразила Чайка, с трудом удерживаясь от того, чтобы одернуть чепчик и скрыть приметный шрам на виске. – Но он спит в своем кабинете после смены и операции. Разбудить его?

– К чему же, – произнес Борислав, внимательно глядя ей в лицо пронзительными карими глазами. – Вы вполне мне подходите.

В этот момент обожженный Пер пошевелился и тихо застонал.

– Прошу прощения. – Чайка опустила глаза и склонила голову. – Я должна…

– Конечно.

Дон посторонился, чтобы она могла пройти, и прислонился к стене, скрестив на груди мощные руки с закатанными рукавами.

«Точно у дровосека или мясника, – отметила про себя девушка. – И шея бычья».

Все время, пока Чайка поила больного из специальной чашки с носиком, чтобы тот не пролил отвар на подбородок и забинтованную грудь, она ощущала спиной изучающий взгляд Борислава. То был не липкий взгляд, от которого хочется поскорей отмыться, но она была слишком напугана, чтобы чувствовать себя польщенной.

Не оборачиваясь, она рассказала все, что знала о больном и о той веской причине, лишившей человека Дона руки, которую доктор никак не мог спасти. Борислав слушал молча, не перебивая и не задавая вопросов. Это и к лучшему – она бы не смогла ответить подробнее.

– Что красивая девушка из Галлии делает на Берегу Контрабандистов?

Треклятый акцент, ничем его не вытравить. Порой она пользовалась им, чтобы сбить других игроков с толку, но в обычной речи он был почти неразличим.

– Скрывается от закона, что же еще, – с перепугу огрызнулась Чайка и тут же пожалела об этом. Ладони взмокли, и она чуть не выронила чашку.

К ее удивлению, Милошевич только хмыкнул.

– Да, можно было и догадаться. – Он похлопал себя по карманам. – Оставь его, выйдем. Есть разговор.

– Я на работе, меня больные ждут.

– Подождут, – отрезал Борислав и приглашающе кивнул на дверь.

Никто даже не попытался ее остановить, когда она покинула больницу.

У ворот стоял блестящий, как жук, темно-зеленый паромобиль. За рулем сидел дюжий ибериец в очках от пыли и перчатках с обрезанными пальцами. Борислав взял с сиденья замшевую куртку, покопался в карманах и извлек золотой портсигар, украшенный брызгами изумрудов. Чайка присвистнула. Непростая вещичка – золотой и изумрудный были цветами монархов Кантабрии.

– Угощайся. – Борислав протянул ей открытый портсигар, а после поднес газовую зажигалку.

Табак был чудесный, но Жизель до сих пор не знала, что от нее нужно местному Дону, а потому выжидающе теребила подожженную папиросу между пальцев. От мобиля тянуло раскаленным металлом и немного – расплавленной резиной.

– Давно в Иберии, кроха?

– Не то чтобы долго. Но достаточно, чтобы соображать, что к чему, – уклончиво ответила она. На снисходительное «кроха» Чайка решила не обращать внимания. Из-за малого роста ее называли и похуже.

– Соображаешь, значит? Это хорошо. Мне нужны сообразительные. Будешь на меня работать?

Было непохоже, что он подозревал ее в чем-то, и Жизель почувствовала себя увереннее.

– Это кем же? Сиделкой или руки в шестерни пихать за миску чечевицы?

– Нет уж, – хохотнул Борислав. – Для такой работы у меня людей хватает. Мне нужна мелкая пичужка вроде тебя.

– Я таким не промышляю. Ни по домам не шарю, ни по карманам, – нахмурилась Жизель, уперев свободную руку в бедро, а Борислав ухмыльнулся в ответ. Что его так забавляет? Ее внешность, голос или слова? Или он просто охотник за юбками вроде доктора Питы?

Под его горячим взглядом она не сдержалась и выпалила:

– Я вообще честная девушка!

– Честная девушка не увидела бы намека. – В глазах Дона не было ни капли осуждения. – Но нет, штатная воровка мне тоже ни к чему.

– Что тогда? – буркнула Чайка.

– Предлагаю обсудить за ужином, как серьезные люди.

«Бабник, так и знала!»

– Я с вами никуда не пойду. – Она задрала голову, чтобы посмотреть ему в лицо, отчего у нее слегка потемнело в глазах – сказывались бессонные и голодные сутки.

– Уверена? Девушке вроде тебя необходим покровитель. И работа по талантам. Что скажешь?

Жизель разозлилась не на шутку.

– Ищите доступную женщину в другом месте!

Она развернулась на каблуках и зашагала обратно в больницу, где из зарешеченного окна приемной таращились две пациентки-старухи и медсестра. Прекрасно, она как раз собирается покинуть эту выгребную яму под названием «Больница доктора Питы».

За спиной раздавался бас Милошевича:

– Ты не так поняла! Что за… Обидчивая, как актриска! Ничего, вот понадобится моя помощь, сама будешь разыскивать. Сама работу попросишь!

– Никогда, – она ответила так тихо, что никто не услышал.

Через четверть часа Чайка уже покидала больницу с деньгами и в собственной одежде. Сразу же после разговора с Доном она ворвалась в кабинет Питы, застав того врасплох, и заспанный доктор быстро рассчитал ее, чтобы отделаться. Плату за лечение Вербера вычел тут же, даже не подумав сделать скидку.

Она прошлась до рыночной площади, купила фунтик табака, сырную лепешку с чесноком и два больших апельсина. Остатки денег невесело позвякивали в глубоком кармане льняной юбки. Затем спустилась к белому пляжу, где покачивались на мелководье рыбацкие лодки, сняла ботинки и уселась на камень, зарывшись ступнями в песок.

Чайка с наслаждением впилась зубами в лепешку. Все не так уж плохо.

Домой она вернулась, когда солнце уже покатилось в волны. Дедуля Сальвадор сидел у дверей своей хижины на отшибе и слепо таращился в летний сумрак. Жизель молча вложила в его смуглую руку один из апельсинов, точно так же как в первый день, похлопала по плечу и скользнула в тихую прохладу жилища. Там на узкой лавке девушка укрылась старым сливовым пиджаком отца и провалилась в черный сон, который не отпускал ее до следующего вечера.

***

«Никогда» наступило очень скоро, как только Чайка пересчитала оставшиеся песо. Их было унизительно мало. Она отругала себя за нетерпение – надо было хотя бы выслушать Милошевича до конца.

Если уж он не в курсе, что в Иберию Чайка прибыла под флагом и по поручению Крысиного Короля, то она могла бы заручиться его поддержкой и обменять гульдены. Не все, только малую часть, чтобы убраться подальше. Если Борислав имел в виду не воровство и не постель – она способна почти на все.

Еда заканчивалась. Ее никогда не было с избытком или хотя бы вдоволь, но теперь даже мыши не пытались найти пропитание в доме старика.

Перед Чайкой стоял выбор, и был он невелик: поменять купюру в пятьдесят или сто гульденов, отправиться искать Дона или пойти к скупщику краденого?

В какой-то момент она испытала необъяснимую, совершенно идиотскую надежду, что вот-вот кто-то постучится в дверь и избавит ее от этой гадкой беспомощности. В Хестенбурге она была маленькой верткой хищницей, охотницей и добытчицей – всегда избегала силков, ни перед кем не отчитывалась, могла прокормить и себя, и более слабых друзей. Что же стало с ней здесь? Ей опротивела роль простушки.

Никто не придет. Ей стоило бы похоронить память обо всех, кто сошел с ней с корабля. Не искать, не надеяться. Есть только она и ее силы – как тогда, когда убили отца.

Жизель отодвинула скамью и вынула кусок трухлявой половицы. Там, в жестянке с намалеванными танцовщицами кабаре, лежал ее выигрыш, самый большой в ее жизни куш. Тысячи гульденов и мечта о своей квартире и платьях по мерке. Ей показалось, что от лиловых бумажек до сих пор пахнет дымом и керосином. Глупости! Она взяла сотню, закрыла тайник и замаскировала половицу сухой травой.

Выбор сделан – ей не нужен хозяин, который станет, чуть что, дергать за ошейник. Чайка всегда обходилась без господ, обойдется и сейчас.

***

Она была не настолько глупа, чтобы считать торговца табаком своим другом или хотя бы приятелем, и все же обратилась именно к нему, чтобы разыскать скупщика. Причиной тому был кхат – он как-то предлагал ей купить эту заморскую дрянь, а значит, был нечист на руку. Язык жестов не помог, так что ей пришлось украдкой показать ему уголок купюры. Ибериец тут же закивал, засобирался, закрыл лавку до обычного часа и повел ее через рынок, то и дело оглядываясь.

На этот раз Чайка взяла с собой нож – бодрила его привычная тяжесть в кармане. Пусть табачник только попробует заманить ее в глухую подворотню… Но он вел ее все дальше, к центру, в самое сердце рынка, где торговали рыбаки: на крюках висели, истекая бледной кровью, туши акул, в медных баках на солнце таяли кальмары, креветок продавали как орешки – по горсти в бумажный кулек. Девушка проглотила слюну. Нужно сосредоточиться и не потерять проводника из виду. Позже она сможет купить любую еду.

Темное двухэтажное здание с серой крышей притулилось в тени рыбных рядов, будто вырастая из нее. Табачник поманил девушку внутрь, и Жизель последовала за ним, чувствуя, как холодеют внутренности.

Коридор на первом этаже был полон дверей: на некоторых виднелись надписи на нескольких языках, было две или три зарешеченных камеры, были ничем не прикрытые проемы, ведущие в убогие ночлежки с голыми топчанами. И нигде ни души.

Зловоние гниющей рыбы смешивалось с сильнейшим запахом пряностей и мокрых тряпок. Отсыревший пол бугрился под ногами, словно Чайка была пьяна. Ибериец довел ее до узкой лестницы, где пропустил девушку вперед, а сам пошел следом, держась обеими руками за перила. Жизель нащупала нож-бабочку, откинула предохранитель и больше не снимала пальцы с рукояти.

Лестница заканчивалась дверью, обитой листами железа. Местами она была покрыта вмятинами и царапинами. Чайке отчаянно захотелось уйти, но она снова сделала шаг вперед и постучала. Кто-то посмотрел в узкую горизонтальную прорезь в верху двери, а после щелкнул ключ и лязгнула задвижка. И не одна.

Табачник совсем не любезно пихнул Жизель в спину, так что ей пришлось поторопиться войти.

В помещении за дверью окна были занавешены плотной тканью и горело множество масляных ламп, отчего казалось, что давно наступила ночь. Комната была просторной, но Чайка прекрасно представляла, какое пространство может скрываться за задней стеной, и ей вовсе не хотелось знать, что там. Так, для собственной безопасности.

Стены комнаты подпирали бесчисленные коробки, стальные ящики, клетки из ивовых прутьев и холщовые мешки с синими печатями александрийского флота. Чего еще ждать от городка на Берегу Контрабандистов?

Приметив двух громил у стены, Жизель убрала пальцы с ножа – бессмысленно. В центре стоял стол, и чрезвычайно толстый бербер средних лет с курчавой бородой заполнял за ним страницы гроссбуха красными чернилами, мурлыча под нос игривую мелодию. На каждом пальце обеих рук у него было по золотому перстню. Наконец он поднял взгляд на девушку и цокнул языком. Чайка поняла это как знак приблизиться.