Текст книги "#Зерна граната"

– Я хочу поменять деньги, – медленно произнесла она, тщательно выговаривая иберийские слова. Каждое из них звучало как ругательство.

Бербер снова цокнул и махнул рукой.

– Я менять деньги.

Прекрасно, он сам еле говорит! Девушка достала из-за пазухи купюру, сложенную квадратиком, и развернула ее. Скупщик зацокал быстро, как белка.

– Я менять деньги, – согласился бербер. – Я менять сто гульден на тысяча песо.

– Песо вперед.

– Нет, девочка, – усмехнулся он и погрозил ей пальцем, точно ребенку, – гульден вперед. Должен проверять.

Похоже, это неизбежно. Чайка передала скупщику сотню и задержала дыхание, сама не своя от накатившей тревоги. Она была уверена в подлинности купюры, так что же ее так напугало? Девушка с отчаянной скоростью перебирала варианты, пока бербер разглядывал ее деньги на просвет. И когда он в конце концов положил купюру на стол перед собой, она нашла ответ.

На скупщике был перстень Якоба Краузе – горностай с крохотным рубиновым глазом. Она бы узнала его из тысячи.

Уходить. Но как? Будет подозрительно, если она просто передумает. Прорываться с боем? Но она не героиня бульварного чтива с дымовой шашкой за подвязкой и ловкостью циркачки. Нужно быстро заполучить треклятые песо и делать ноги.

Тем временем бербер отсчитывал деньги, выкладывая тусклые монетки по десять песо столбиками. Он делал это изнуряюще медленно. Жизель до боли закусила губу, уговаривая себя не паниковать. Шесть столбиков, семь…

Скупщик остановился и поднял на Чайку глаза-маслины.

– Твои песо, девочка.

– Мы договаривались на тысячу. Здесь семь сотен, – возразила Жизель, уже зная – бесполезно.

– Три части из десяти в храм отдай, – наставительно заметил бербер, пододвигая к ней монеты и пряча гульдены. – Здесь твой храм.

Охранники глухо рассмеялись, толкая друг друга локтями.

Чайка проглотила возмущение, как до этого – голодную слюну, и быстро смела монеты в кошелек. Лучше так, чем… в общем, могло быть гораздо хуже.

Спустившись по лестнице, она вовремя заметила табачника, притаившегося в темноте, почуяла его намерения, разглядела жадный блеск в глазах. Лезвие бабочки полоснуло его по щеке, оставив глубокий порез. Ибериец закричал и провалился назад, в темноту, зажав кровоточащую рану, а Чайка бросилась по коридору, пока вопли мужчины не услышали охранники наверху и не пустились за ней в погоню.

Девушка вырвалась на солнечный свет и быстрым шагом пересекла площадь, стараясь затеряться в негустой толпе. Много раз оглядываясь, она не заметила, чтобы ее преследовали. Похоже, охранникам скупщика было плевать на происходившее за пределами его кабинета.

Тогда она с досадой осознала, что уже покинула рынок рыбаков – не выйдет пира для деда Сальвадора. Но это ничего – лучше она купит ему мешок фасоли, которой хватит надолго. И еще сыра и апельсинов, которые он так любит.

А завтра отправится на дилижансе до станции, где поезд подхватит ее и унесет подальше от этого гнилого угла.

***

Билет в купе до столицы – Кампо дель Оро – отъел еще один солидный кус от оставшихся песо Чайки, но она была счастлива ехать в одиночестве, без вопросов и нахальных взглядов. На ней по-прежнему были лохмотья, в которых она покинула больницу. Жизель попросту не хотелось размениваться по мелочам, а потому вместо добротного платья она накупила булочек с липкой помадкой, которые слопала в первый же час путешествия.

Какое-то время проносящийся за окном пейзаж развлекал ее, но вскоре Жизель нашла его однообразным и утомительным: пустоши цвета ржавчины, нищие деревеньки в три двора, редкие рощицы кипарисов или гранатов и стада коров… Что за развлечение – смотреть на скотину?

Закат окрасил и без того рыжую землю в цвет крови, а деревья почернели, будто сожженные дотла. Чайке стало неуютно. Она вывернула до максимума вентили газовых светильников, и окно обратилось черным зеркалом.

Собственное лицо показалось девушке чужим. Казалось бы, все тот же тонкий вздернутый нос, губы с опущенными уголками, тот же паутинный шрам, наползающий на скулу, но уставший взгляд и густые тени под глазами будто состарили Жизель до срока. Она обхватила руками талию и осознала, как сильно отощала. Ей нужно лучше питаться. Наконец позаботиться не о ком-то, а о себе.

В газете, оставленной в купе, почти не было фотографий, чтобы их поразглядывать, а читать по-иберийски Чайка и вовсе не могла. Она сунула в рот папиросу и стала упражняться с картами, чтобы не растерять сноровку: карась, передержка, олонский веер, скользкий манжет… Любой финт давался ей безупречно, как и всегда. Заняться было решительно нечем.

Чайка погасила свет и завернулась в пиджак, но сон не шел к ней. Так бывало раньше, когда холодной ночью не удавалось согреться и расслабиться.

И она стала считать. Считала карты, считала гульдены, переводила их в песо, делила на количество прожитых лет, на число потерянных друзей… Покачивание вагона убаюкивало, как ласковые волны. Поезд начал замедлять ход.

«Полустанок, – лениво подумала Чайка. – До ближайшего города еще пара часов».

Снаружи раздался тревожный гудок, потом еще один, сдвоенный, похожий на вопль клаксона. Вагон резко пошатнулся вперед и, тормозя со скрежетом и визгом, сбросил девушку с полки. Жизель кубарем прокатилась по полу и врезалась лбом в деревянное основание сиденья напротив. В глазах потемнело, но зрение вскоре вернулось к ней, не успела она добраться до третьего колена семейства машиниста, выискивая причины его скудоумия в их противоестественных отношениях. Судя по разъяренным голосам из других купе, остальные пассажиры были с ней согласны.

Но уже через минуту их крики зазвучали испуганно, захлопали двери. Потом все стихло, кроме стука подкованных сапог и где-то далеко – младенческого писка. Шаги приближались.

Спрятаться!

Чайка прекратила тереть растущую шишку и вскочила на ноги. Она могла бы добраться до багажной полки над дверью, нужно только встать на край сиденья, подпрыгнуть и подтянуться. Времени на сомнения не было ни секунды – от жутких шагов ее отделяла всего пара соседних купе. Сиденье пружинисто подтолкнуло ее вверх, и Чайке удалось вцепиться в резной бортик полки. Одной ногой она наугад махнула вправо и уперлась ботинком в латунный крючок для верхнего платья. Подтянулась до локтей. Главное – подняться на полку до пояса, остальное уже ерунда. Руки горели от напряжения.

Складную дверь-гармошку дернули за ручки снаружи. Еще раз и еще, настойчиво, неумолимо. С такой силой, что вся стенка, отделявшая ее убежище от общего коридора, заходила ходуном. Нога потеряла опору, и Чайка повисла на руках, готовая разрыдаться от ужаса.

В этот момент замок не выдержал напора, дверь распахнулась, а ослабевшие пальцы предали Жизель, отказавшись служить ей дальше.

– Поймал! – гавкнул ей в лицо носатый верзила с неопрятной щетиной, удержав ее на весу. – Слышь, Пузо, это она?.. – обратился он к напарнику, руки которого оттягивал пугающих размеров взведенный дробовик.

– Мелкая, темненькая, со шрамом, – кивнул Пузо, почесав шею. – Точно она. Слыхала, мышка, не балуй, а то мигом свинцом нашпигую!

– Хозяин велел девку не трогать, – возразил первый.

– Зато девке не велел не трогать тебя. Мне как-то такая же чернявая чуть не откусила… Короче, тащи ее отсюда! Хозяин ждет!

Чайкин похититель перекинул ее обмякшее, уставшее бороться и убегать тело через плечо, как какой-нибудь мешок, и поволок прочь. Сливовый пиджак остался валяться бесформенной тряпкой на полу между сидений.

Снаружи их встретили слепящие фары паромобиля. Кто-то махнул фосфоресцирующим куском ткани, локомотив откликнулся гудком и медленно тронулся с места.

Чайку наконец-то поставили на ноги, и она пошла навстречу неотвратимому, прикрывая глаза рукой.

– Девушке в этой стране опасно путешествовать одной, – прозвучал знакомый голос. – Это вам не Кантабрия.

– О, я бы попросила вас сопровождать меня, герр Милошевич, – Жизель постаралась вложить в слова весь имеющийся яд. – Вот только мой поезд уже ушел.

– Это не проблема. На юге Иберии все поезда и дороги, по которым они ходят, – мои. Пользуйтесь сколько угодно. А сегодня к вашим услугам это. – Борислав, явно красуясь, похлопал паромобиль по корпусу.

Чайка мысленно пожелала ему перевернуться вместе с проклятой машиной. Хвала ее мозгам за то, что она додумалась вшить свои кровные гульдены не в пиджак, а в подклад юбки.

– И что же понадобилось железнодорожному магнату от меня? Да еще и посреди ночи. – Девушка переплела на груди руки, покрытые гусиной кожей. – Помнится, вы говорили, что я сама попрошу работу. Но этого не случилось. Я прекрасно справляюсь сама.

Поезд тем временем набрал скорость и унесся прочь, оставив Чайку наедине с тремя вооруженными мужчинами посреди ночной пустоши. Охранники Дона повернулись к машине спинами, высматривая что-то в темноте.

– Условия изменились, – хмыкнул Дон. – К вашему досье добавились любопытные факты, фрекен Бони́. Узнаете?.. – С этими словами он продемонстрировал девушке купюру в сто гульденов с мучительно знакомыми заломами. – Вижу, узнали. Это деньги моего казино. Моего бывшего казино. А вот здесь стоит бесцветная печать. Мои ученые придумали состав. Мы никогда не выдавали выигрыш сотенными, поэтому метили их на случай, если придется ловить шулеров. Вам удалось их вынести, и это впечатляет.

Раз – просчет, два – просчет.

– И что дальше? – воинственно поинтересовалась Чайка. – Велите своим быкам меня расстрелять или что похуже?

– Обижаете, фрекен. Я по-прежнему хочу вас нанять.

– Вот как? – Вопросов у Жизель возникало больше, чем находилось ответов. – Вам нужен игрок?

– Нет. Мне нужна помощь в борьбе с Краузе.

Чайка рассмеялась.

– О нет, я к нему не сунусь. Он убьет меня, как только появится возможность. Я увела его удачу, а после две недели на корабле смотрела, как он в ведро ходил. Такое не прощают. Я уж думала, это его люди взялись искать меня, – призналась она.

– Ты права, пичужка, – серьезно кивнул Борислав. – Ты никогда не будешь в безопасности, пока я не сведу с ним счеты. Сейчас он запихивает в свой карман всех чиновников, до которых может дотянуться. Я знаю, как он это умеет. А когда он станет достаточно влиятельным, то подключит к поискам тебя и твоих товарищей альгуасилов, охотников за головами, солдат… С этим ты справишься в одиночку? Ты яркая, тебя сложно не заметить.

Он кашлянул в кулак, как показалось Чайке, немного смущенно. И потянулся за портсигаром. Девушка со вздохом приблизилась на опасное расстояние и вытянула руку. Но вместо того, чтобы, как в прошлый раз, угостить ее сигаретой, Дон Милошевич взял ее пальцы в свои и поцеловал их, как это делают с благородными дамами.

Спустя два удара сердца он отпустил руку Жизель и сказал:

– Я без тебя не справлюсь.

И она позволила себе признать то, что отрицала с той секунды, как увидела Борислава: она обречена на сближение с ним. Всегда была обречена на такого, как он.

Кораблекрушение неминуемо.

***

Вязкий солнечный свет лился сквозь витражные окна портновской мастерской, разукрасив нижнюю юбку Чайки яркими пятнами. Она стояла на невысоком табурете, пока с нее снимали мерки, и чуть не мурлыкала от удовольствия, прикладывая к лицу то один отрез великолепной ткани, то другой. Сегодня более других ей нравился королевский изумрудный атлас, но выбор слишком велик, чтобы останавливаться на чем-то одном. А после придет черед выбирать кружево, сетки для вуалеток, эскизы вышивок и форму пуговиц. Все, что душа пожелает, и точно по фигуре.

Борислав велел не жалеть средств на новый гардероб, ведь ей предстоит бывать в местах, куда замарашке нет прохода. Хотя какое общество может быть в Фиере?..

Дверь в аптеке напротив распахнулась с надрывным звоном колокольчика. Парнишка со светлыми, выгоревшими на солнце волосами едва не рухнул со ступеней, и содержимое его бумажного свертка с покупками брызнуло во все стороны, как платки из цилиндра фокусника. Бинты, мешочки с травами, жестяная баночка какой-то мази. Парень бросился на колени, чтобы все собрать, и тут Жизель заметила плотный корсаж и недвусмысленные округлости над ним – девушка.

Луковка.

Стриженая, в штанах для верховой езды, со свежей ссадиной на загоревшей щеке, на портупее болтается пустая кобура. Ошибки быть не может.

Лу быстро завернула выпавшие вещи обратно в бумагу, отряхнула штаны и поспешила вдоль по улице туда, где заканчивалась оконная рама и Чайка не могла проследить ее путь дальше.

Но это не страшно. Можно сделать это позже.

#8. Следуй за мной

Лето в Хестенбурге выдалось холодным и дождливым, будто отрицая свою жизнерадостную суть и призвание дарить детям земли надежду. Будто без постоянной мороси здесь было недостаточно уныло.

Они стояли в подворотне, где вода, казалось, не лилась с неба, а сочилась из серых камней или была соком вездесущего плюща, стекала по желобам и стенам и с утробным бульканьем исчезала за позеленевшей канализационной решеткой.

– У тебя нет выбора, – заявила девушка и прищурила змеиные глаза. Для убедительности и чтобы выказать наибольшее презрение, поджала губы и сложила на груди руки. – Иди и сделай!

Он провел рукой по затылку, стряхивая мелкие капли с отрастающих волос. До чего ж противно играть в чужой пьесе. До зубной боли противно, а за импровизацию могут и прирезать, ему ли не знать. И вот теперь эта злобная пародия на женщину будет втолковывать ему, что у него нет выбора.

– Ты здесь до ночи торчать собрался? Или мне напомнить тебе, как ножками ходить? Топ-топ! – снова рыкнула надсмотрщица. Да, Теодор назвал это иначе, но, по сути, она ею и была. – К вечеру мы должны доставить в Угол деньги.

– Да, да… – рассеянно отозвался Олле. – Медные крошки для Короля, чтобы он мог прокормить своих крысяток… Как прикажете, фрекен!

Он не сдвинулся с места, зато Анхен исчерпала скромный запас своего терпения, ринулась к двери и застучала кулаком. Даже пару пинков отвесила, бешеная.

– Открывай, мразь! Я знаю, что ты там!

– Рекомендую настой ромашки. Успокаивает нервы и освежает дыхание. – Миннезингера развлекал ее гнев, потому что больше ничего веселого тут не было.

На самом деле ему впору было примерить трагическое амплуа и вдоволь нарыдаться о превратностях судьбы. Упасть на колени лицом к замершему партеру и произнести монолог обо всем, что произошло по прихоти режиссера. Он так и видел эту постановку и в ней себя – в белой рубашке с широкими рукавами, как у пижона Фабиана. И в красно-черном трико.

Пока Миннезингер раз за разом проигрывал в голове замысловатые сцены, время службы у Теодора шло само собой, но было одно весомое условие, через которое нельзя было взять и переступить, как через грязную лужу.

Анхен без видимого результата осыпала запертую дверь ударами и ругательствами. Олле вздохнул и шагнул к девушке, выкрикивающей в замочную скважину цветистые угрозы.

– Ягненок милый Анни шла в поле за цветами… – промурлыкал он, получив в награду кровожадный взгляд. Не страшно, она даже дверь одолеть не смогла. – Отойди-ка.

– Мерзкий фигляр, – фыркнула она, но все же посторонилась.

Седая городская хмарь столбом света разломила мрак за дверью. Будь Олле один, после такого удара ногой он бы позволил себе если не вскрикнуть, то хотя бы крепко выругаться на родном языке. Но ему слишком нравилось играть в героя.

Он сделал несколько шагов внутрь и покрутил головой. Тени, стеная и кашляя, расползались подальше от выломанной двери, чтобы наслаждаться лихорадкой в мирной тьме. У стен были привинчены грубо сколоченные полки для еще способных вскарабкаться на них, но большинство лежали прямо на полу. Олле прищурился. Казалось бы, обычная ночлежка для больных бродяг, где те доживают последние дни, не мозоля глаза благополучным горожанам и констеблям. Но запах! Запах не обманывал, выдавая всю подноготную, пробиваясь сквозь смрад немытых тел и общего ведра с нечистотами. Он был тонким, если не сказать изысканным: южно-кантабрийские и горные травы, лесные цветы… Королевская отрава.

– Лучше никогда не становится, только хуже, – пробормотал Олле и глянул на Анхен, которая довольно комично пыталась защитить свое обоняние от местных ужасов с помощью шейного платка.

– Ох, заткнись уже и шагай дальше! Нужно найти хозяина этой помойки.

Голос девушки звучал гнусаво, но Миннезингер даже не стал ее подкалывать. Ему было тревожно. Кто может заправлять всем этим, если Антуан все еще в беспамятстве?

Они двинулись вглубь дома, стараясь дышать только ртом. Похоже, раньше здесь была небольшая мастерская портного либо сапожника – окна наглухо заколочены, точнее не разобрать. Темнота мелко дрожала грудами тряпья и постанывала десятками голосов. В ратушу они являлись, обрядившись в свои лучшие обноски в знак уважения к королю, но это место обнажало истинную суть происходящего тут – притон, полный опустившихся, одурманенных и умирающих.

Наконец Олле и Анхен достигли дальней стены, где за перегородкой раздавались твердые, но суетливые шаги. Кто бы там ни прятался, он не мог не слышать грохота выломанной двери и теперь был напуган. Олле хищно ухмыльнулся.

– Здесь, или я съем свою шляпу! – Он приблизился к хлипкой дверце и пропел: – Тук-тук! Хозяин, принимай гостей!

– Именем Крысиного Короля, откройте! – вставила Анхен.

Олле вскинул бровь.

– Решила поиграть в констебля?

Она вспыхнула, но ответить не успела – из-за двери раздался нервно-надтреснутый мужской голос:

– Сию… Сию минуту! Я открываю!..

Через мгновение щелкнул замок и дверь отворилась. Миннезингер вошел не спеша, вразвалку, потому что по собственному опыту знал, как сильно это пугает, но вскоре замер, ошеломленный. В каморке, которая казалась светлой и роскошной по сравнению с остальным притоном, стоял, сгорбившись, Отравитель. Через несколько гулких секунд Олле понял, что обознался: человек перед ним лишь отчаянно старался походить на Антуана Спегельрафа. Он был ниже ростом, плотнее фигурой, обладал здоровым румянцем фермерского сынка и неряшливыми волосами, выбеленными каким-то аптекарским составом. Олле брезгливо скривился.

– Ты знаешь, кому принадлежит этот город? – Анхен приступила к делу.

– Разумеется, все мы подданные светлой королевы Агнесс Линдберг-Спегельраф, супруги короля Антуана, – заблеял поддельный Отравитель.

– Не глупи, уродец! Я говорю о том городе, в котором живешь ты и твои болезные. – Она угрожающе приблизилась, держа большие пальцы за широким поясом.

Олле решил, что стоит похрустеть костяшками для острастки – театральный жест, а такой эффектный! Лже-Антуан сглотнул и принялся лепетать, что он-де прекрасно знает о поборах Теодора, но его ночлежка не обязана ничего платить, ведь она полностью бесплатна для бездомных почитателей короля.

– Я был его прислужником в ратуше! Самым верным! После той трагедии я находил страждущих на улицах города и приводил сюда. Здесь мы продолжаем чтить короля, молиться о его возвращении и приобщаемся к мудрости, что он нам даровал!

– Ты о зелье? – вскользь уточнил Миннезингер, обходя комнату. Его заинтриговал тяжелый пурпурный балдахин в углу, и он понемногу приближался к его краю.

– «Поцелуй короля» – не зелье, а эликсир! Эликсир просветления! У меня был рецепт, который Его величество однажды оставил на алтаре!

– Я думаю, что ты лжешь. Я знаю, что у тебя есть деньги. Я уверена, что твои мозги еще не настолько иссушены просветлением, чтобы ты и дальше пытался обманывать Крысиного Короля.

Анхен и правда стоило бы податься в констебли, а не в шестерки Теодора. Хозяин притона покрылся испариной и пошел красными пятнами, которые поползли вниз по шее к вырезу затасканной рубашки. Но тем не менее он упорствовал и все отрицал, нелепо и фальшиво взывая к милосердию.

Стоя лицом к этой странной паре, Олле нащупал край балдахина – тот был слишком велик для этой комнатушки и, свисая с потолка, стелился по полу на добрых полметра. Мужчина отвернул край ткани и заглянул за нее.

Без всякой кровати, на постеленных в ряд соломенных матрасах лежали четыре молодые женщины. Три из них свернулись зябкими клубками и прижались друг к дружке ближе к стене, а третья, совсем еще юная и какая-то полупрозрачная, распростерлась у края, бестолково и беззвучно шевеля губами. Глаза у нее были совсем стеклянными, а задранная нижняя юбка перемазана бурой кровью.

– Скажи-ка мне, королевский верноподданный, – заговорил Олле не своим, глухим и бесцветным голосом, – этим женщинам было нечем расплатиться за «Поцелуй короля» или ты сам решил, что можешь воспользоваться ими? Выбрал тех, что посвежее? А может, ты и приторговывал ими здесь же?

Анхен в один прыжок оказалась у занавеса и сунула за него голову.

– Драная Фрейя!

– Вы ничего не понимаете! Вы не знаете! – заголосил лже-Антуан, отступая к выходу, но девушка оказалась проворнее и заступила ему путь.

Олле и сам не заметил, как нащупал витой шнур от балдахина и с силой рванул его на себя. Ткань рухнула на женщин, но ни одна из них не издала ни звука, даже не пошевелилась.

Через пару мгновений Миннезингер обнаружил себя затягивающим петлю из шнура на шее хозяина притона. Вокруг все плыло в красном мареве, и он не слышал хрипов этого человека и предостерегающих криков Анхен, не чувствовал, как ногти ублюдка впиваются ему в предплечья в попытке спастись. Олле не заметил даже, что его черная повязка сползла вниз и теперь налитые кровью глаза отравителя в смертельном ужасе изучают его пустую правую глазницу.

– Отпусти его! Отпусти, кому говорят! – Анхен повисла на его плечах, силясь разомкнуть руки Олле, но тот был сильнее. Наконец он услышал ее и ослабил шнур.

Отравитель хрипел и кашлял, его лицо сменило цвет с поросячьего розового на багровый оттенок лежащего на полу балдахина.

– Я все отдам! Не… не убивайте!

Деньги. Миннезингер напрочь забыл об их главной задаче, но Анхен помнила. Ей удалось отстранить Олле и снова взять переговоры на себя.

– Выкладывай! В этот раз мы забираем все, в наказание за обман. И через неделю в этот же час вернемся.

Мошенник прытко пополз на четвереньках до окна, пошарил под массивным подоконником и извлек пачку мелких купюр, обвязанную полоской бумаги и шнуром. Олле равнодушно отметил про себя, что это больше, чем могли отдать пекарь и стекольщик с этой улицы, вместе взятые.

– С этим все, – отрезала Анхен. – Пошли, или меня вывернет прямо здесь.

Вид у нее и вправду был болезненный. Не дожидаясь его, она развернулась и молча пошла к выходу. Миннезингер еще раз взглянул на хозяина притона: тот забился в дальний угол и растирал шею одной рукой.

Олле не поторопился скрыть свое увечье за повязкой: роль чудовища ничем не хуже роли героя, она так же быстро проникает в разумы и остается там навсегда. Он склонился над скорчившимся хозяином, позволив еще раз полюбоваться своим изуродованным лицом, и прошипел:

– Мы вернемся через неделю. Но я вернусь через два дня. И если ты все еще будешь здесь, я закончу начатое. Я убью тебя.

***

Плакаты осуждающе смотрели на Олле с каждой двери, ограды, фонарного столба. Тираж был таким же огромным, как в период предвыборной горячки в Хестенбурге. За неделю они успели пообтрепаться на ветру и намокнуть под дождем. Взгляд девушки, изображенной на них, был спокойным, но преисполненным печали. На вкус Миннезингера, в нем заключалось главное сходство с оригиналом.

Покончив со сбором дани – остальные подданные оказались не в пример сговорчивей, – они с Анхен были обязаны до заката вернуться в Угол и внести деньги в казну. Весь этот сюжет с Крысиным Королем, его одновременно смехотворной и пугающей резиденцией, казной, подданными и прочими условностями и ужимками казался Олле гротескным. Город существовал сразу в нескольких реальностях, наползавших друг на друга пластами, темными и светлыми слоями, которые не смешивались, как умело нарезанное пиво. Разве что просочится одна упрямая капля, но тут же растворится в вязком мраке. Все едино.

Анхен наотрез отказалась отправиться вверх по холму на омнибусе, хоть они и зачастили в ту часть города, прежде заброшенную. Отвергла она и предложение взять извозчика. Видимо, ей нравилось ходить пешком. Или не так уж сильно хотелось возвращаться под крышу Угла. Как бы то ни было, он шагал следом за надсмотрщицей по мелким лужам, насвистывая «Ягненка», и наблюдал. Наконец она замедлила шаг и покосилась на Олле через острое плечо.

– Ты омерзителен.

– Взаимно. Но не моя вина, что тебе не нравятся народные песни! Вот есть еще одна, слушай…

– Я не об этом. Не о том, что ты пытаешься довести меня до белого каления, спровоцировать, а после свернуть шею и сбежать.

Олле удивленно склонил голову и посмотрел на нее исподлобья. Такого сценария он даже и не воображал, но раз она сама предлагает! Хотя ему не выбраться живым из Хестенбурга, пока Крысиный Король не даст на то свое дозволение.

– Так о чем же вы, фрекен, толкуете? Новый глаз у меня не вырастет, а если дело в запахе, то после встречи с почитателями короля Антуана вы пахнете не лучше. Так что придется разориться на полную горячую ванну.

Последнюю шпильку Анхен пропустила мимо ушей. Тощая, как бездомная кошка, с нелепой стрижкой, – даже нарядись она в платье, не стала бы прелестницей. Она смотрела на окружающих как на непроходимых тупиц, которые умудряются пронести ложку мимо рта. Исключение составляли лишь те, кого она боялась.

– Если бы ты убил его, мы бы могли не получить деньги.

– А, ты об этом. – Олле махнул рукой. – Не стоит беспокойства, фрекен. Я умею отыскивать тайники, так что могу передушить половину столичных мошенников, а Теодор не останется в убытке.

– Если бы ты передушил половину мошенников, через неделю нам было бы не с кого спрашивать, – фыркнула она. – Только дурак станет резать дойную корову.

– Тебя послушать, так у нас не шайка бандитов, а второй Комитет какой-то! Сплошная забота о членах сообщества.

Он не вложил в последнюю мысль и доли яда, но Анхен страшно побледнела.

– Не смей! Не смей пачкать своим поганым ртом то, чего даже не понимаешь! – крикнула она, спугнув пару пепельно-серых голубей и обратив на себя внимание нескольких прохожих.

Немая сцена длилась недолго.

– Мой тебе совет, ягненок: не выставляй своих больных мест напоказ, – Миннезингер ухмыльнулся. – Особенно таким, как я.

– Паршивый вымесок. – Анхен плюнула ему под ноги и зашагала дальше.

– Уж какой есть, фрекен, какой есть.

Блеклое солнце, так и не разогнавшее тучи, потихоньку сползало за холм, увенчанный дворцом, который понемногу наращивал плоть на обгорелых костях. Чем ближе к Углу они были, тем меньше плакатов смотрело на Олле. Тем острее он ощущал собственную уязвимость и одиночество.

***

Угол не был бы Углом, если бы не форма здания, где расположился Теодор со своими приближенными. Если бы кто-то спросил мнения Олле, он придумал бы как минимум десяток более выразительных и поэтичных имен этому месту: Гнездо, Седые Букли, Королевская Ночлежка… Да что угодно было бы лучше! Но нет ничего живучей, чем старые прозвища.

Когда-то здесь была мастерская по производству париков и прочей волосяной дряни. У Олле то и дело возникали мысли об остриженных мертвецах и обнищавших девицах, которые продавали здесь косы. Ходили слухи, что Теодор приобрел здание по дешевке еще до революции: с тех пор как высокие парики вышли из моды, а дамы перестали цеплять на затылки завитые шиньоны, хозяин предпринял несколько попыток перестроить дело, но потерпел неудачу. Видимо, его банкротство было настолько оглушительным, что ему пришлось пойти на сделку с Худшим из Худших.

Несмотря на невзрачное название, Угол как нельзя лучше подходил для обитания Крысиного Короля и его своры: всем известно, что в париках водились полчища паразитов, от блох до мышей.

Парадный вход, разумеется, был заколочен, но каждый из свиты знал потайную дверь, утопленную в фундамент и скрытую за разросшимся орешником.

Даже несмотря на гигантский долг, Олле был мелкой сошкой, а потому был избавлен от необходимости каждый раз лично кланяться Теодору. Это было незначительным, но все же плюсом, и он предвкушал возвращение в свою каморку в портовой гостинице, где сможет запереть дверь.

Но кроме долга денежного, на него свалился еще и долг совершенно другого рода. Пару дней спустя после того, как его уволокли с пристани и король выколол ему глаз раскаленной спицей, он лежал лицом на жирной столешнице в подвальном баре. Он дожидался, когда его передадут с рук на руки будущему Псу. Бежать не хотелось, не хотелось жить. Теодор заявил, что люди из труппы Олле украли его деньги и теперь он должен отработать все до последнего гроша.

Что ни говори, а этот «двор под холмом» был богат на традиции. Каждого новичка необходимо покалечить, чтобы он по-тролльи окривел, и неважно, чего он лишится: пальца ли, глаза, уха. Что до должников, то деньги следовало отрабатывать согласно «контракту», а если ловкач умудрялся сбежать или умирал, несмотря на усилия надсмотрщика – Пса, – то последний наследовал весь долг. Неудивительно, что Анхен его не выносила.

В тот день он лежал, упершись лбом в согнутый локоть, стараясь отгородиться от раздражающе-тусклого масляного света и уродливых рож, мелькающих вокруг. Безумное подземелье, полное калек!

– Эй, ты, – раздалось откуда-то сверху. – Ты тот певец, который взорвал ратушу и отхватил куш? Папаша Теодор был в ярости!

– Не певец, драматург. И я был не один.

Меньше недели прошло, а казалось, что пропасть между «тогда» и «сейчас» не имеет дна.

– Начхать. Но ты хорош, – голос благодушно хохотнул. – Петь могешь?

Олле поднял голову и взглянул на собеседника. Оказалось, что местный бармен выбрался из-за стойки, чтобы познакомиться поближе.

– Петь, декламировать, жонглировать отрезанными носами, – огрызнулся Олле. – Или желаете оду вашему разбавленному пойлу?

– А ты не кривись, малой. – Бармена было не прошибить таким слабым выпадом. – Лучше подумай о том, что на тебя самого тут криво смотрят. И если тебе есть чем завоевать их, то поторопись. Ты же хочешь дожить до конца контракта?

Три года. Такой срок назначил Теодор. За это время с его труппой в Иберии могло случиться что угодно, но если он сам не выдержит испытания, то никогда их не увидит.

– Есть на чем играть?

– Скрипка была под стойкой. Поди сюда.

– А где скрипач? – Олле все никак не мог привыкнуть к необходимости поворачивать голову, чтобы оглядеться.

– Пристрелили. Кому-то померещилось, что песенка была про его мамашу.

– Опасно, однако!

– Разберешься! Держи, – с этими словами он вручил Олле скрипку и смычок.

Народу в этот час было совсем немного, всего около десятка. Миннезингер замечал их острые взгляды из-под козырьков кепок. Бармен был прав – он был выскочкой среди них, он щелкнул по слишком знатному носу и недостаточно был наказан за дерзость.