Текст книги "Путешествие в Сиам"

Глава XII
Тени и тихие голоса гарема

Шли месяцы, я преподавала в дворцовой школе, и по мере того, как постигала язык моих учеников, его устойчивые словосочетания и характерные формы выражения, приходило понимание особенностей жизни при королевском дворе. Так блеклая картина, которая поначалу предстает взору нагромождением красок и бесформенных пятен, при более пристальном рассмотрении постепенно обретает очертания. Взгляд выхватывает линии, соединяет их, расчленяет, и вот уже обозначился один силуэт, за ним другой, группы конкретных взаимосвязанных образов, и наконец вырисовывается четкое внятное изображение в гармоничном сочетании света и теней. Так и я, постепенно прозрев, увидела подлинные краски палитры жизни в городе «прекрасного непобедимого ангела».

Во время занятий я сидела на одном конце стола, мой сын – на другом. Я смотрела на лица учеников, и меня не покидало ощущение, что мы находимся в двадцати тысячах миль от внешнего мира, лежавшего в двадцати минутах ходьбы от двери. Расстояние ничтожное, а как будто другая планета. Мне всегда казалось, что здесь действие основного закона природы внезапно приостановилось, сердца человеческие замерли – не бьются, но все еще живые.

За стенами дворца простираются зеленые поля с яркими цветами. Летнее солнце, пробуждаясь с ликованием, радостно приветствует их, а вечерние тени мягким одеялом опускаются на росистые лепестки, нежными поцелуями желают им спокойной ночи. Дети бедняков – голые, невежественные, лишенные заботы и внимания – наслаждаются свободой и богатством земли, голубого неба, океана прозрачного воздуха, омывающего их со всех сторон. Но на тесных сумрачных улочках этого «города в городе», по которым ходят красивые женщины, топают детские ножки и рабыни носят на руках маленьких граждан, царят мгла, холод, лишения, строгие ограничения. Во дворце только и слышен судорожный трепет крыльев, бьющихся о решетку золотой клетки. По заведенному порядку вещей вечер сменяет ночь, а темнота любезно и с достоинством уступает права надвигающемуся торжеству утра. Но здесь свет и темнота сливаются воедино, порождая чудовищно слепящий серый мрак, который есть не день и не ночь, не жизнь и не смерть, не рай и не – да! – преисподняя.

В длинных галереях и коридорах, погруженных в вечный полумрак, что ставит в тупик ум и ошеломляет взор, постоянно переживаешь потрясение, внезапно увидев поток солнечного света или черную бездну: вот улыбка на пухленьком лице малыша; брат, наказывающий сестру; мать, напевающая песенку своему священному младенцу [80]80
   Пхра-онг. (Прим. автора.)


[Закрыть]; рабыня, льющая слезы перед глухим божеством. О, сколько же здесь отчаяния! Тот, кто никогда не бывал во дворце, не знает, что такое настоящее одиночество. В сравнении с горестями некоторых из моих ежедневных компаньонок море – дом родной, айсберг – жаркий очаг.

Как же мне было жалко тех моих несчастных сестер – узниц, не совершавших преступлений! Если б они могли хотя бы еще раз насладиться привольем лесов и полей, как бы возрадовались их сердца, сердца женщин, которые со стоном отчаяния и умерщвленной душой, ступив в те королевские темницы, никогда уже не покидали их живыми! Тем не менее среди них я знаю немало таких, кто принял свою судьбу с полнейшим самообладанием и милой улыбкой на устах, и это говорило о том, что сердца их омертвели. Моему изумлению не было предела. Всего двадцать минут отделяли рабство от свободы – от той относительной свободы, какую можно найти в Сиаме! Всего двадцать минут между мрачными ненавистными камерами и привольными полями, и лучезарными небесами! Всего двадцать минут, и судороги, удушье, страх сменились бы восхитительным воодушевлением, какое дарует свобода и чувство безопасности!

Я никогда не верила в страдания, пока не повстречалась с ними здесь. Я никогда не сталкивалась с гнусностями рабства, пока своими глазами не увидела их. Более того, я никогда не могла в полной мере оценить все совершенство жизни, света, благости и красоты, всепоглощающей любви Господа, какая есть в Иисусе Христе, пока не обнаружила здесь полную им противоположность – боль, уродство, темноту, смерть и вечную пустоту, мрак без начала и конца, жизнь не из этого мира, не из какого другого. Картины человеческих невзгод, от которых учащается пульс и сердце наполняется жалостью, не редкость и в великих городах Европы, но они вряд ли опечалят сильнее, нежели безымянная, насмешливая, безотрадная судьба этих женщин, для которых бедность – это роскошь, а бесприютность – струя чистого воздуха свободы.

И все же их удел куда благоприятнее, чем тот, что уготован их детям. Единственная цель такой несчастной матери, даже самой нежной и любящей от природы, воспитывать свое дитя по указке ее господина. Другого ей не дано. И она не смеет задумываться о том, какие опасности поджидают ее сокровище. Воистину прискорбно то, с какой безжалостной непоколебимостью она вырывает из сердца своего ребенка все «вредные» прелести детства – веселый смех, искрящиеся слезы, доверчивость, безыскусность, умильное непослушание – и прививает такие качества, как молчаливость, безропотное повиновение, самоограничение, подозрительность, хитрость, осмотрительность и неусыпный страх. Результат ужасающий: дисциплинированность противоестественна для ребенка. Жизнь такого юного существа сравнима со скорлупой на волнах океана. Еще не имея никакого жизненного опыта, он боится всего: для него всякие ужасы возможны. Каждое минувшее мгновение – вечность. Охваченный страхами, реальными или воображаемыми, что может чувствовать это несчастное дитя, обломочек на просторах стихии? Разве что отчаяние.

* * *

Нередко после занятий, отпустив учеников, я долго оставалась в классе наедине с бледной подавленной женщиной, чье имя в переводе означало «Неуловимый аромат». Ученица она была старательная и внимательная. В чтении и переводе английских фраз и предложений успехи делала впечатляющие. Только нетерпеливые пытливые взгляды выдавали в ней детскость натуры; все остальное – поведение, выражение лица – говорило о зрелости и тревожном состоянии ума. Она давно находилась в немилости у своего господина и теперь, ни на что уже не надеясь, полностью отдалась своей любви к сыну, которого она родила королю в более юные и счастливые годы. В этом маленьком принце, которому было лет десять, я наблюдала застенчивость и выдержку, присущие его матери, на которую он был поразительно похож. Не хватало ему только задумчивой грусти, делавшей ее столь привлекательной, и гордости, запрещавшей ей говорить о прошлом, хотя история ее ошибок и заблуждений весьма трогательна.

Два раза в неделю я навещала эту женщину в ее резиденции [81]81
   У каждой из дам гарема было свое отдельное жилище в стенах дворца. (Прим. автора.)


[Закрыть], ибо я была в долгу перед ней за ту неоценимую помощь, что она мне оказывала в изучении сиамского языка. Как-то придя к ней во второй половине дня, ее саму я дома не застала. Там был только маленький принц, с грустным видом сидевший у окна.

– Где твоя мама, милый? – спросила я.

– У Его Величества, наверно. Наверху, – ответил он, все так же с беспокойством глядя в одну сторону, словно высматривал ее.

Весьма необычные обстоятельства для моей печальной одинокой подруги. В тот день домой я вернулась, так и не позанимавшись сиамским языком.

На следующее утро, вновь проходя мимо ее жилища, я увидела, что ее сын, как и в прошлый день, сидит у окна и смотрит в ту же сторону. Только лицо у него было тоскливое и уставшее. Я справилась у мальчика про его мать. Выяснилось, что домой она не возвращалась. В павильоне я встретила леди Талап. Взяв меня за руку, она сообщила, что Неуловимый Аромат попала в беду.

– Что случилось? – осведомилась я.

– Она в тюрьме, – зашептала леди Талап, привлекая меня ближе к себе. – Она не столь благоразумна, как вы и я. – В голосе Талап слышались ликование и страх.

– С ней можно увидеться? – спросила я.

– Да, да! Если подкупите тюремщиков. Только больше одного тикаля каждому не давайте. Они потребуют два, но вы дайте только один.

В павильоне, служившем часовней для женщин гарема, священнослужители читали молитвы и проповедовали, цитируя тексты из священной книги Будды «Сасанах Тай» («Религия свободных»). Дамы внимали им, сидя на бархатных подушках со сложенными перед собой ладонями. Перед каждой стояли ваза с цветами и две зажженные благовонные свечи. Здесь служба проводилась ежедневно и по три раза на день во время буддийского великого поста. Священнослужители приходили в павильон в сопровождении амазонок, и два воина, вооруженные мечами и дубинками, стояли на страже до окончания службы. Они же сопровождали священнослужителей во дворец и во второй половине дня, когда те приходили окропить его обитателей освященной водой.

Покинув священников с их молитвами и песнопениями и гаремных дам, в восхищении бьющих поклоны, я направилась в дворцовую тюрьму. По пути миновала молодую мать со спящим малышом, девушек-рабынь, играющих в сабах [82]82
   То же что шарики (марблы), для игры в которые используют не пальцы, а колени. (Прим. автора.)


[Закрыть] на каменных плитах, и двух принцесс на руках у рабынь, хотя они уже были довольно взрослые.

Если читателю когда-либо случится по доброй воле или злой посетить сиамскую подземную темницу, предназначенную хоть для принцев, хоть для крестьян, его внимание первым делом привлекут примитивные рисунки на голых каменных стенах (из других «украшений» на них только мох, плесень и мерзкие рептилии). Это воплощение кошмаров некоего художника, который, страдая несварением желудка, истощил свою творческую фантазию олицетворениями Голода, Ужаса, Старости, Отчаяния, Болезни и Смерти, терзаемыми фуриями и мстителями со змеями и скорпионьими хвостами вместо волос, жуткими до умопомрачения, страшнее, чем сам дьявол. Ни на полу, ни на потолке никакой отделки, ибо река Менам находилась близко, и ни дерево, ни штукатурка не способны были воспрепятствовать распространению сырости. Под ногами несколько шатких досок, напрочь прогнивших, таких же раскисших, как слякотное месиво, на которое их положили. Потолок над головой черный, но не от копоти, ибо здесь, где стоит почти невыносимая вонь от испарений, поднимающихся от мокрой земли и склизких стен, обогрев огнем не требуется даже в самое холодное время года. Освещение в камере обеспечивает одно маленькое окошко. Снаружи на нем толстая решетка, через которую воздух проникает с трудом. Кровать представляет собой дощатый настил на козлах, покрытый циновкой (грязной или чистой – это решают тикали, которые узник или узница заплатили тюремщику).

И вот в такой камере на таком вот «диване» возлежала супруга великого короля и мать сиамского принца королевских кровей. Ноги ее прятались под шелковой накидкой, голова покоилась на засаленной кожаной подушке, лицо было повернуто к липкой стене.

Вместо двери, которая скрипом действовала бы ей на нервы, с улицы в камеру вел люк над головой, который отворился благодаря блеску серебра. Я спустилась по разбитым каменным ступенькам. У головы узницы чуть выше подушки стояли ваза с увядающими цветами, пара горящих свечей в золотых подсвечниках и маленькое изображение Будды. Своего бога она взяла с собой. Что ж, в заточении он был ей необходим.

Мне едва удавалось удерживать равновесие, ибо под ногами было скользко, да и голова плыла. Я тронула неподвижную безмолвную женщину и тихо ее окликнула. Она с трудом повернулась, и, услышав клацанье железа, я поняла, почему ее ноги прикрыты. Она была прикована цепью к козлам.

Сев на топчане, она подвинулась, освобождая для меня место рядом с собой. Слез в ее глазах не было, но лицо стало еще печальнее. Передо мной была страдающая женщина, со смирением и покорностью принявшая свою судьбу.

Она крайне удивилась моему визиту и, вообразив, будто мне по силам многое, сложила в мольбе руки и стала просить, чтобы я помогла ей. Суть обвинения, по которому ее заточили в темницу, если коротко, заключалась в следующем:

Неуловимый Аромат убедили подать королю прошение через сына [83]83
   Привилегия, дарованная всем супругам короля. (Прим. автора.)


[Закрыть] о том, чтобы пост, который занимал ее усопший дядя, Пхья Кхин, отдали ее старшему брату, а она не ведала, что Его Величество на эту должность уже назначил другого вельможу.

Будь она виновна в самом тяжком преступлении, ее наказание не могло бы быть суровее. Было очевидно, что в основе этого жестокого решения лежала глупая обида. Прочитав прошение, которое на коленях поднес ему дрожащий от страха ребенок, король рассвирепел, швырнул бумагу в лицо мальчику и обвинил его мать в том, что она плетет интриги, дабы подорвать его власть. Он знает, заявил король, что в душе она бунтарка, ненавидит его и весь его род со всей яростью своих бирманских предков – извечных врагов Сиама. Распаляя свой гнев разглагольствованиями о ложном патриотизме, дабы оправдаться в собственных глазах, он послал за ней одного из своих судей. Но не стал дожидаться, когда ее приведут к нему, а решил пренебречь формальностями и велел сразу без разбирательства заковать ее в цепи и посадить в тюрьму. Только Неуловимый Аромат приволокли в камеру, король издал третий приказ: пороть ее до тех пор, пока она не признается в измене. Однако удары наносились не в полную силу [84]84
   Обычно в таких случаях в роли палачей выступали женщины, а они старались по возможности щадить друг друга. (Прим. автора.)


[Закрыть], и удалось лишь исторгнуть из нее кроткое заявление о том, что она жалкая раба Его Величества и готова отдать жизнь ради его удовольствия.

– Отхлещите ее тапкой по губам! – взревел самодержавный тигр. И его суровый приказ был исполнен, пусть и без особого энтузиазма. Она снесла жестокость со всем смирением, понурив голову.

– Я опозорена навсегда! – сказала она мне.

Если король был взбешен, оставалось только ждать, когда буря утихнет сама. И все же страшно было наблюдать, как человек, являвшийся единственным гарантом справедливости в государстве, злоупотребляет своей властью. Сильному вымещать свой гнев на беспомощных – это преступление против человечности. Безумие Его Величества порой длилось неделю, однако у каждой недели есть свой конец. К тому же совесть у короля была сморщенная, несговорчивая, но была. А Неуловимый Аромат, что более важно, имела за собой целое племя влиятельных родственников.

Что до меня, я могла сделать лишь одно: походатайствовать за нее в личном разговоре с кралахомом. Тем же вечером, по возвращении из темницы, я сразу отправилась к нему. Но, когда объяснила цель своего визита, он строго меня отчитал за вмешательство в отношения короля с его женами.

– Но она моя ученица, – отвечала я. – И я никуда не вмешивалась, а пришла к вам просить о справедливости. Она не ведала о назначении, пока не подала прошение. А наказывать одну женщину за то, что дозволено другой, величайшая несправедливость.

Кралахом послал за своим секретарем и, удовлетворившись тем, что о новом назначении пока не было официально объявлено, милостиво пообещал объяснить Его Величеству, что королевский двор еще не успели известить о воле короля в этом вопросе. Правда, говорил он мне это все как-то безучастно, словно думал о чем-то другом.

С тяжелым сердцем я покинула дворец первого министра, а когда вспоминала усталые глаза мальчика, ждавшего возвращения матери, мне становилось еще тревожнее на душе, ибо никто не смел открыть ему правду. Но надо отдать должное первому министру, он был более обеспокоен ошибкой, совершенной несчастной женщиной, чем казалось. В том, что касается нравственных устоев, кралахом был скроен из благородного материала, был суров, но справедлив и, в отличие от короля, не допускал, чтобы страсти влияли на здравость его суждений. Той же ночью [85]85
   Все совещания по вопросам государственной важности и соблюдения порядка при дворе проводились в королевском дворе в ночное время. (Прим. автора.)


[Закрыть] он отправился в Большой дворец и, притворившись, будто ему ничего не известно про заточение одной из королевских жен, объяснил Его Величеству, что с официальным объявлением нового назначения вышла задержка.

В понедельник утром по дороге в павильон, где размещалась королевская школа, я увидела, к своей великой радости, что Неуловимый Аромат отпущена на свободу и снова дома со своим ребенком. Бедняжка горячо обняла меня и рассыпалась в благодарностях, щедро одаривая хвалебными эпитетами, как это принято у ее народа, а потом сняла с пальца изумрудное кольцо и надела мне на палец со словами:

– Оно будет напоминать вам о вашей благодарной подруге.

На следующий день она прислала мне расшитый золотом небольшой кошелек, в котором лежали несколько сиамских монет и листочек бумаги, исписанный каббалистическими знаками – могущественный амулет, защищающий того, кто его носит, от нищеты и бед.

* * *

Среди моих учеников была девочка восьми-девяти лет, хрупкая, с тихим голосом и робкими манерами. Так ведет себя человек, познавший горе. Ее не было в числе тех, кого представили мне в день открытия школы. Звали ее Ване Ратана Канья («Сладостные посулы моих надежд»). Терпеливое дитя, она была убедительно очаровательна в своей застенчивой прелести. Ее мать, леди Кхун Чом Кьоа, некогда пользовавшаяся благосклонностью короля, к тому времени, когда я появилась во дворце, уже впала в немилость по причине пристрастия к азартным играм: она промотала все наследство маленькой принцессы. А державный отец девочки, вместо того чтобы пожалеть дочь, казалось, выплескивал на нее все, что было самое жестокое в его характере. Из-за провинности матери девочка оскорбляла его взор. И лишь спустя долгое время после того, как разжалованную фаворитку выпустили из заключения, Ване дозволили явиться пред королевские очи. И только взгляд короля упал на маленькую девочку, распростертую перед ним в глубоком почтении, он стал насмехаться над ней за проступки ее матери, причем в такой грубой форме, что это было бы жестоко, даже если б она сама была повинна в этих деяниях или получила от них выгоду. Но изливать желчь на невинное дитя нежных лет, которое само стало жертвой безответственности взрослых… О, это непростительная бесчеловечность!

В свой первый день на школьных занятиях она была так робка и печальна, что я невольно старалась отмечать и подбадривать ее чаще остальных учеников. Но это оказалось непростой задачей. Очень скоро одна из придворных дам, пользовавшаяся доверием короля, тихонько отвела меня в сторону и предупредила, чтобы я не слишком демонстративно выказывала свое расположение маленькой принцессе.

– Вы же не хотите навлечь неприятности на эту раненую овечку, – добавила она.

Мне было невыносимо больно наблюдать травлю столь безобидного, беспомощного существа. Однако Ване не была ни худой, ни бледной. Свежесть ее детской красоты, полупрозрачная оливковая кожа, румянец на щеках околдовывали. Она любила отца и в своей детской вере взирала на него как на небожителя. Ей доставляло истинную радость должным образом сложить ладони и замереть в поклоне перед покоями, в которых он спал. С непоколебимым оптимизмом ребенка, которого можно обмануть, но при этом не обескуражить, она говорила:

– Как же он обрадуется, когда я научусь читать!

А ведь до сих пор она не знала ничего, кроме отчаяния.

Память у нее была исключительная. Она получала удовольствие от всего примечательного и с рачительностью мудрости старательно запоминала факты и правила, чтобы использовать их в будущем. Казалось, она возвела вокруг себя незримый храм по собственному замыслу и озарила его свечами своей детской любви. Среди книг, которые она читала мне, переводя с английского языка на сиамский, была одна под названием «Весна». Прочитав строчку: «Ибо Господь, кого любит, того наказывает» [86]86
   Послание к евреям. Гл. 12, стих 6.


[Закрыть], она подняла глаза к моему лицу и спросила с волнением в голосе:

– Ваш Бог так делает? О, леди, значит, все боги сердитые и жестокие? Неужели у Него нет жалости даже к тем, кто Его любит? Должно быть, Он как мой отец; из любви к нам ему приходится быть ре (жестоким), дабы мы боялись дурного и избегали его.

Правописание, чтение и перевод Ване осваивала почти интуитивно, ибо помощниками маленькой буддистки были надежда, тяга к новизне, а также любовь англичанки. Печаль исчезла с ее лица, она нашла в жизни интерес, и нередко в праздничные дни девочка становилась моей единственной ученицей. Правда, порой внезапно зловещее облако затягивало небеса ее мимолетной радости.

Ване была бедна, и ее подарки мне были богатством бедности – фрукты и цветы. Но в ее распоряжении имелись несколько рабынь, и одна из них, женщина лет, должно быть, двадцати пяти (она уже завоевала место в моем сердце), по-видимому, была искренне привязана к своей юной госпоже. Она не только сопровождала ее в школу день за днем, но и разделяла ученический энтузиазм девочки, даже училась вместе с ней, сидя у ее ног возле стола. В учебе рабыня шла в ногу с принцессой. Всеми знаниями, какие Ване получала в школе днем, вечером в детской она охотно делилась с Май Нойе, и вскоре, к своему удивлению, я обнаружила, что рабыня читает и переводит так же грамотно, как и ее госпожа.

Приятно было наблюдать за нежными отношениями, что связывали этих двух женщин – маленькую и взрослую. Май Нойе на руках приносила девочку в школу, на руках уносила домой, кормила ее, потакала всем ее капризам, обмахивала ее опахалом, когда та отдыхала днем, купала и натирала ее благовониями каждый вечер, бережно укачивала на своей груди – заботилась о ней, как о собственной дочери. Радостно было видеть, как лицо девочки озарялось любовью и спокойствием при приближении шагов ее подруги.

И вдруг перемены! Маленькая принцесса пришла в школу как обычно, но сопровождала ее незнакомая женщина. Май Нойе с тех пор я не видела. С каждым днем девочка становилась все более вялой и апатичной, свет радости в ее глазах угас. Я поинтересовалась, куда делась ее подруга. Она расплакалась, но в ответ не произнесла ни слова. Тогда я спросила об этом ее новую провожатую, и та ответила в двух словах:

– Ми ру (Не знаю).

Вскоре после этого, придя как-то в класс, я увидела, что происходит нечто необычное. Я посмотрела в сторону двери, из которой появляются принцы, и замерла, затаив дыхание. Там расхаживал взад-вперед разъяренный король. Присутствовали все дворцовые женщины-судьи, а также матери с королевскими детьми. Вокруг на всех ступеньках стояли на коленях, уткнувшись лицами в пол, рабыни – молодые и старые – в несметном количестве.

Но среди всего этого сборища выделялась мать маленькой Ване. Скованная цепями, она лежала ничком на гладком мраморном полу. Моя несчастная маленькая принцесса тоже там была. Дорожала, трепетала, беспомощно сложив руки и опустив глаза, в которых не было слез. Горе и ужас преобразили девочку до неузнаваемости.

Мне никто не рискнул объяснить, что случилось, но, насколько я сумела понять, порочная женщина вновь взялась за старое – поставила на кон и проиграла рабов дочери. Наконец-то мне стало ясно, почему промолчала Ване, когда я спросила у нее про Май Нойе. Каким-то образом – наверно, шпионы донесли – весть об этом достигла ушей короля, и гнев его был страшен. Не потому что он любил дочь, а потому что ненавидел ее мать.

Тотчас же поступил приказ подвергнуть порке провинившуюся женщину, и две амазонки выдвинулись вперед, чтобы исполнить повеление. Первый удар был нанесен со свирепой искусностью, но, прежде чем плеть снова опустилась на женщину, ее дочь сорвалась с места и бросилась на оголенную дрожащую спину матери.

– Ти чан, Та Мум! [87]87
   Та Мом или Мум – обращение детей к своему отцу-королю. (Прим. автора.)


[Закрыть] Пут – тху ти чан, Тха Мом! (Отец, бейте меня! Прошу вас, бейте меня, о, отец!)

Возникла пронизанная страхом тишина, которую прорезал судорожный вскрик моего сына, в отчаянии зарывшегося лицом в складки моей юбки.

Воистину прискорбное мгновение! Распростертая на полу женщина, плеть, застывшая в воздухе, бесслезная мука сиамской девочки, душераздирающий вопль английского мальчика, матери в униженных позах, но с сердцами, вознесенными к звездам на крыльях молящегося ангела. Столько женщин! И все лежат ниц, дрожат, цепенея от страха и ужаса в тишине и мраке. И только свет материнства оживлял, озарял их сердца, которые не могла тронуть никакая другая печаль.

Тщетно умоляла отца девочка. Подобно тому, как демоны трепещут в присутствии бога, так и король понимал, что столкнулся с властью слабости, сострадания, красоты, мужества и красноречия.

– Бейте меня, о мой отец!

Человек прозорливый, он мгновенно оценил всю опасность брошенного ему вызова. Голосом хриплым и возбужденным (ибо хоть и был он чудовищем в этот момент, не мог он ранить сердца всех матерей, склонившихся у его ног) Его Величество нервно бросил, чтобы девочку убрали от матери и связали. Несколько женщин с трудом оторвали любящие руки от шеи недостойной матери. Нежные запястья и ноги были связаны, нежное сердце разбито. И снова посыпались удары плети, которые уже никакой крик не смог бы остановить.