Текст книги "Не держи на него зла (сборник)"

Хакасская рулетка
Новелла

Мы оказались за одним столом совершенно случайно.

Неловкая пикантность ситуации заключалась в том, что мы не знакомы. Или почти не знакомы.

Он мой сосед. Снизу.

На мой настойчивый звонок – он долго возился с ключом, застрявшим в замочной скважине, сопел и чертыхался, но вот в замке что-то утробно хрустнуло, и дверь приоткрылась примерно на треть.

Сосед стоял боком в узком проёме и тёр кулаками глаза. Он был в несвежей майке и полосатых трусах до колена. На голове его была мятая бандана цвета хаки, из-под которой на меня сонно таращились черные, как семечки арбуза, глаза.

На часах был полдень, но сосед выглядел так, словно звонок в дверь вытряс его из постели.

Я протянула соседу бутылку водки и коробку конфет.

Конфеты он принял, неловко вытянув обе руки, как неопытный папаша первого сына от акушерки, а на водку посмотрел брезгливо и задумчиво.

– Проходи, накатим, раз так, – сказал он, суетливо крутясь в дверном проёме. Видимо, не решив, пропустить меня вперед или нет. – Разносолов не обещаю.

– Мне не надо. Я на минуту.

– Нет, нет, сударыня, – сосед, наконец, справился со своими сомнениями и решительным жестом пригласил меня войти. – Вы меня не так поняли. Самая лучшая закуска – это душевный разговор.

Сосед сунул коробку с конфетами в глубокое декольте растянутой майки и снова вытянул обе руки, приглашая меня войти.

Я иду за соседом по полутемному, забитому хламом, коридору.

Сосед – невысокий, но широкий в плечах, идет впереди меня пружинящей походкой. На его смуглой спине, под правой проймой майки, я вижу глубокий шрам, похожий на след от ножа.

Дверь на кухню заменяла мятая ситцевая занавеска в мелкий цветочек.

И вот я сижу за столом, на странной кухне, где время будто остановилось. Словно кухню поместили в специальные магнитные рамки, где время не текло вспять, но и не двигалось вперед. Секундная стрелка круглых настенных часов вздрагивала, изгибалась, пытаясь шагнуть вперед, но оставалась на месте. Щёлк, щёлк, щёлк…

Сосед в легкой растерянности хозяйничает на кухне. Видно, что он отвык принимать гостей. Он одну за другой открывает дверцы полок, заглядывает внутрь, привстав на цыпочки. Достает две тарелки и ставит передо мной.

Покончив с «сервировкой» стола, сосед уселся напротив меня и нервно закурил, упираясь локтем в широкий подоконник.

Именно таким я чаще всего и вижу соседа, когда иду домой.

Он часами сидит возле окна на втором этаже, с сигаретой в руке, и встревоженно окликает каждого случайного прохожего. Мол, не слышали, какая сегодня погода? Дождь будет? А как сыграл «Спартак»?

Но, особенно, сосед любит разговаривать со старушками, что часто сидят у подъезда. Подкрадется к ним «на мягких лапах», сядет скромно с краешка скамейки. Поддакивает междометиями.

Бабульки и сами не замечают, что он уже живет в их разговоре, как полноценный собеседник. А вскоре – и единоличный. Остановиться сосед не может и продолжает говорить, когда все уже молчат, торопясь, срываясь на фальцет, услужливо неся, сумки бабулек до лифта.

Остальные жильцы дома не балуют его своим терпением. Сбегают при первой возможности. «А… а, этот, – говорят они про него, сделав многозначительную паузу, – сдвинутый» и спешно прячут глаза.

В любом обществе есть такая категория неудобных людей, рядом с которыми, испытываешь какую-то трусливую неловкость. Кажется, постоишь рядом с таким человеком лишних пять минут, а он вдруг проникнется к тебе каким-то запредельным доверием и скажет, вцепившись в тебя, плутоватым и одновременно по-детски наивным взглядом: «Мне плохо. Помоги мне». Или того хуже: «Дай мне денег»

И ты заливаешься краской до пят, позорно сбегаешь, подгоняемый скулящим на поводке псом, а после испытываешь долгое стыдливое сомненье в своей порядочности и доброте.

Пока сосед курит, я смотрю на него. Невысокого роста, сухощавый, еще не старый мужчина. Дурацкая бандана цвета хаки на голове. Мне он не кажется странным, скорее, неприкаянным. Это – от одиночества. Говорят, последнее время он жил с мамой, хотя был дважды женат.

Но не сложилось. Ни с первой женой, ни со второй. Есть взрослый сын от первого брака.

Вот уже год сосед живет бобылем, пьет больше обычного в случайных, шумных кампаниях. И жильцы дома не просто стараются не попадаться ему на глаза, а шарахаются, как от чумного.

А все потому, что сосед устроился работать смотрителем при городском кладбище…

Я сижу за продолговатым обеденным столом, торцом прижатым к окну. В обе створки раскрытого окна радостно лупит дневное июльское солнце.

Стол накрыт цветастой клеенкой, края которой загнуты наружу. Из получившихся кармашков, потешно торчат сухие крошки черного хлеба. Разношерстная посуда, из которой сосед, видимо, ест уже не первый день, сдвинута к окну. Чего здесь только нет: кружки, чашки, стаканы, тарелка с котлетами, блюдечко с вареньем, начатая баночка аджики, фаянсовый заварочный чайничек без крышки.

Живописная композиция, занимает добрую треть стола. По посуде неуклюже гарцует, невесть откуда взявшийся, голубь, цвета старых чернил, и рывками протискивает голову в узкие щели между кружками.

– Пошел, – сосед лениво махнул левой рукой, отгоняя голубя к распахнутому окну.

Голубь неспешно удалился на подоконник и стал расхаживать по нему с обиженным видом.

Сосед ловко свинтил пробку с бутылки «Праздничной» и небрежно, будто поливал огород, разлил водку на два стакана. Молниеносно выпив, сосед хлебнул какую-то мутную жидкость из кружки, что была под рукой, и отправился в недалекий поход к маленькому однокамерному холодильнику. Открыл дверцу, наклонился, разглядывая содержимое полок.

Я вижу только спину соседа, изогнутую дугой.

– Тут у меня всё для окрошки, – сдавленным голосом сказал сосед. Слышно, как он шуршит пакетами, двигает кастрюлю. – Я конфеты в холодильник убрал. Маме отнесу.

Наконец, сосед поставил на стол голубую эмалированную миску с парой ярко-красных помидоров и подвядшим огурцом.

У миски были черные сколы по краям, как если к ней прилипла мокрая лузга от семечек.

Прежде чем начать нечаянную трапезу, сосед торжественно поднял миску над головой и ткнул согнутым пальцем в полустертое клеймо на донышке.

– Старинная миска. Пятидесятых годов. Из неё еще моя мама молодая ела. Вот скажи мне, продай за любые деньги, – прищуренные глаза соседа лукаво и хищно блеснули. – А я – не продам.

Затем сосед взял разделочный нож, длинный и узкий, как клык моржа, и начал кромсать помидоры, не вынимая их из миски.

– Люди меня чураются, словно я больной какой-то, – посетовал он, подняв на меня соловые глаза. – А все потому, что на кладбище работаю. А я что? Оградки крашу, убираю засохшие цветы, листья. Меня до лопаты не допускают. Там, под лопатой, большие деньги крутятся. Люди в горе теряют голову. Им любые суммы говори. Они заплатят. А мне деньги не нужны. Старый я. Жизнь моя кончилась. Я к маме хочу. Без неё мне ничего не надо.

Сосед вздохнул, машинально плеснул себе в стакан и выпил водку одним махом. Небритый, кое-где седой подбородок на мгновенье закрыл его лицо.

Водка, наверно, еще была в гортани, а сосед уже снова налил себе, вяло поскреб ребром ладони по скатерти, сметая хлебные крошки к собратьям.

– Я с метлой хожу. Я – дворник. А что ты так смотришь? Это тоже город. В нем тоже люди. Бывшие, говоришь? А зачем тогда живые к ним приходят? Сидят часами, разговаривают.

Сосед нервно стучит по миске ножом, кромсая огурец, словно метроном, отсекает секунды разговора.

– Я, когда хожу вдоль оградок, смотрю, кто сколько пожил. И вот забава какая. Много молодых ребят лежит. Восемнадцатилетних.

– Может, в армии погибли?

– Не…е, – уверенно возразил сосед. – Когда, если в армии, то фотография на памятнике обязательно будет в армейской форме.

Сосед опять поднял граненый стакан на уровень глаз. Клеенка на его столе липкая, весёлая, всякий раз звонко причмокивает.

– Я про пацанов говорю, которые чаще всего по глупости. Это ж надо так о матери не думать. У женщины ведь инстинкт, против природы не попрешь. Ей обязательно надо родить, а потом выкормить свое дитя. И вот уже все. Кровинушка выросла. Живи и радуйся. А он? Раз, и из любопытства в беду влез. Или из-за денег.

– Скорей всего.

– Дураки. А как матери потом жить? И зачем? Они же по самому больному, по инстинкту ударили. И вот что я там понял. Люди бывают рисковые, но не фартовые. А бывают фартовые, но не рисковые.

– А вы какой?

Сосед надолго задумался. Черные глаза его резко сузились до черточек.

– Так, какой вы? Рисковый или фартовый? – напомнила я.

– Я? – сосед словно очнулся, с недоумением повертел в кулаке пустой стакан. На его острых гранях блеснули и погасли золотистые искорки. – Я, сударыня, и рисковый, и фартовый.

Сосед вдруг распрямил спину и оживился, словно этим вопросом я, как китаец иглой, прошила акупунктурную точку на его хилом теле.

– Давай накатим по чуть-чуть. Я тебе расскажу, как я после института в Хакасию ездил. Шабашить. А ты – сама решай, какой я.

На этот раз сосед выпил короткими, боязливыми глотками, словно на бегу глотал горячий чай. Затем ножом достал из баночки кавказскую аджику. Аджика на кончике ножа была похожа на старую запекшуюся кровь. Сосед ласково облизал нож и стал неспешно рассказывать.

– Давно это было. Я тогда только институт закончил, и мне нужны были деньги.

– Девушку завели?

– Нет, просто нужны были деньги на кармане. Молодым всегда нужны деньги, чтобы человеком себя чувствовать. А мы со второго курса ездили на заработки. Так было заведено. Комитет комсомола института организовывал, находил подряды. Хорошо все получали, если уезжали работать в Сибирь.

Но так случилось, что однажды, мне ведомость зарплатную дают, а раскрыть на моей фамилии не успели. Я смотрю, а первым по списку какой-то Андерсен идет. А я то – всех в отряде знаю. Нет никакого Андерсена в нашем отряде. И выписали бы ему рублей, этак сто, как всем, я бы может и промолчал, а тут: аж – двести пятьдесят.

Я говорю: «Что это у нас тут за сказочник такой появился? И почему я его ни разу на стройке не видел?» Короче, весь отряд взбудоражил. Убрали Андерсена. Но и меня перестали в стройотряд записывать. Метку черную в комитете поставили. Маркова не брать.

Голос у соседа, когда он волнуется, становится высокий, тонкий, как у молодого хориста на клиросе.

– Я не один такой был, правдоруб, – продолжил сосед. – Нас было несколько человек с разных факультетов, и мы сами договаривались, ехали на свой страх и риск. И вот получаю я диплом в феврале. Надо выходить на работу, туда, где диплом писал. На сто двадцать рублей. Инженером. А мне деньги нужны. Молодой. Ночные тусовки, выпивка. Всё это и тогда было, только не в клубах, а на квартирах. И тут такая забава. Приглашают работать в Казахстан, ставить опоры ЛЭП. Но там надо ждать, когда сойдет снег. Значит, где-то до мая. Или ехать в Хакасию на стройку чего-то там. Не помню уже. Сговорились: я с Володькой, два Игоря, и еще два парня с других факультетов. И вот захожу я накануне отъезда к одному Игорю домой, а его жена говорит, что он уже уехал.

– Как это?

– Вот так. Кинули мужики нас с Володькой. Я срочно заказываю билеты на самолет в Абакан. Звоню Володьке. Срочно приезжай. А он в Чехове жил. Приехал без вещей. Я матери сказал, что уезжаю, она быстро собрала два рюкзака. Мы час поспали и уехали в аэропорт.

Из Абакана мы потом еще часов пять на поезде добирались до города. Копьево, вроде так. Забывать стал. А там, рядом со станцией, двухэтажная гостиница была. Нам дали номер с двумя комнатами.

– Типа люкс?

– Наверно. Почему-то там было две комнаты. Комнатки крошечные. По-хорошему, стенку ту надо было бы снести. Но не о том речь.

В общем, мы устроились и на следующий день пошли встречать этих четырех предателей. Они, как меня увидели, ни капли не смутились, сказали: «Мы так и знали, что ты уже будешь здесь»

В гостинице мест уже не было. Я им говорю, вы с деньгами сами там решайте. У нас две комнаты, в одной бросим на пол четыре матраса. И живите. Так и сделали.

На следующий день новые проблемы. Игори пришли понурые и сказали, что здесь работы нет, и надо возвращаться домой.

А у меня там знакомый хакас был. Я к нему. Так, мол, и так. Позвали, а работы нет. Тот говорит, ладно, работу найду. Нужна бригада из пяти человек. А тут: тех четверо и нас двое. Володьку я же затащил. Ладно, говорю, работайте, а я что-нибудь придумаю. И опять я к тому же хакасу пошел. Он ко мне хорошо относился. Могу, сказал хакас, тебя устроить на прииск. Есть там у меня свой человечек. Прибалт. Скажешь, что от меня.

И вот забава какая выходит. Надо мне снова ехать. На автобусе, до прииска. Я встал рано. Ушел, все еще спали. На улице серая дымка, как туман. Автобус старый, холодный. Водитель и кондукторша в фуфайках сидят, как два куска антрацита. Людей в автобусе было немного. Человек семь. Все спали. Я тоже задремал. А потом, глаза открываю и не понимаю: сплю я или нет. За окном сплошная серая масса, но не туман. Оказывается, автобус ехал по туннелю, пробитому в снегу. Подъезжаем к прииску, и там все в снегу. Из снега торчат черные трубы, а из труб идет дым. Вдруг у сугроба отваливается крышка. Оттуда вылезает человек. Аккуратно закрывает крышку и уходит. Никто там снег не чистит. Весной он сам сходит.

– Прям, как тетерева, живут в снегу.

Сосед, раскрасневшийся и какой-то помолодевший, быстро выпил, уже не обращая внимания на мой стакан. Подцепил на нож кусок помидора, что был в миске, и продолжил:

– Поселился я в общежитии, в котором жили рабочие с прииска. В моей комнате жили еще трое. Всем чуть больше тридцати. Они представились так: «Шесть, восемь, десять»

– Сколько лет они на прииске?

– Нет. Сколько лет сидел каждый.

– Не страшно было?

– Нет. Там других людей не было. Там только два слоя людей было. Бывшие старые зеки, их жены и дети, и молодые бывшие зеки. Там же зона была рядом. «Откинувшиеся» выходили за ворота колонии и прямой дорогой шли на прииск.

– А хакасы?

– Хакасы, конечно, были. Но не так много.

– И вы вместе копали золото?

– Нет. Прибалт оказался начальником ОКСа. Это – отдел коммунального строительства при прииске. Я когда его увидел, сразу понял, что это – тот самый Прибалт. Он был высокий, грузный мужик, рыжий, как осенняя трава, и с низкими бакенбардами.

Прибалт определил меня в строительную бригаду плотником четвертого разряда. Сама бригада должна была приехать через несколько дней. Денег у меня к тому времени почти не осталось, и я переехал жить в комнату к старушке-хакаске. Старуха была вдова лет семидесяти. А может, ей меньше было. Просто, она всегда носила кацавейку, черную юбку до колен и грубые кирзовые сапоги, с вывернутыми наружу голенищами. Я помогал ей по хозяйству. Воду носил, дрова рубил. Радио починил. Ты, наверно, и не видела такое. Деревянный ящик, похожий на буханку хлеба. И круг в середине с прорезями, чтобы звук выходил.

Пока работы не было, а деньги еще были, я с местной девушкой познакомился. Симпатичная была. Стройная. Кожа на круглых скулах – цвета карамели. Пришел вечером на танцы. А она говорит, уходи. Я не понял. Но тут несколько мужиков стали бить одного заезжего. Зло били, ногами, словно не человек был, а мешок со змеями. Я скорей домой побежал. А старушка-хозяйка говорит, здесь места такие, разбойные. Много пришлых людей пропадает бесследно. Ушел из дома человек и не вернулся. И никто его не ищет. Говорят, что духи гор забрали к себе.

Старушка дала мне огромный тесак. Он у неё в сарае в щель был воткнут по рукоять. Я повесил его себе на пояс и всегда ходил с ним. Даже к Прибалту приходил с тесаком. Прятал под полой куртки.

Не переставая говорить, сосед принес из холодильника сырую сосиску, порезал её на несколько кусков.

– Сосиска свежая, вчера купил. Можно не варить. Аджикой мажь. Все микробы убьет.

Сосед замолчал, снова принялся скрести ножом внутри баночки, с присохшей к стенкам аджикой.

– А почему Прибалт? Кличка такая?

– Нет. Он родился в Прибалтике. И, как все мальчишки, сразу после войны увлекался самолетами. Сам их мастерил из реечек и бумаги. И какая-то сволочь донесла на него, что он в лесу прячет аэроплан, на котором хочет бомбить Кремль.

А ему было лет пятнадцать-шестнадцать. Он ночью забрался в вагон теплушки и уехал. Долго ехал. Спрыгнуть боялся. Так оказался в Хакасии. Классный мужик, между прочим. Лет сорок в тех местах прожил, а по-русски плохо говорил. Коверкал слова, да еще со своим эстонским акцентом, я с трудом его понимал.

И вот Прибалт несколько дней ходил и переживал, что скоро приедет бригада из Москвы, которую везет врач-онколог, а у него нет работы для нее.

Сосед снова выпил и серьезно закручинился. Я больше не вижу его шальные: то ли цыганские, то ли татарские глаза, а только неровный блин трикотажной банданы цвета «хаки»

– И вот забава какая. За три дня до приезда бригады, ночью сгорает клуб. Практически полностью. Клуб был большой, в два этажа. На культуру тогда денег не жалели.

– А откуда деньги были у Прибалта?

– Не знаю. С прибыли шахты или из бюджета прииска. Не суть важно. Забава в том, что врача-онколога, с его бригадой, бросили на восстановление сгоревшего клуба.

– Как такое могло быть?

– Очень просто. Сажин, врач этот, убедил Прибалта, что у него рак, и что только он один может его вылечить.

– Профессор?

– Если бы. Молодой наглец. Лет на пять старше меня. Высокий, красивый.

Одевался в дорогие, модные костюмы. Умел убеждать. Ему верили.

И вот забава какая. Один, якобы, лечил, другой, реально запуганный, давал этому врачу финансово подняться.

Сосед стиснул бутылку за горлышко, словно хотел её задушить, зло встряхнул, отчего водка пустилась внутри весёлыми кругами. Водки оставалось немного, грамм семьдесят. Сосед вздохнул, но пить не стал.

– И вот я стал работать плотником в бригаде Сажина. Он привез с собой каких-то конченых пьяниц, шаромыг, «бичей», как их раньше называли. Те только квасили с утра до ночи, а я – реально вкалывал. Брус девять метров один волоком перетаскивал.

– Он килограммов сто?

– Нет. Поменьше. Но вдвоем было бы легче.

Сосед постепенно наливался тоской. Тоска – не водка. Сосед непременно желал делить её со мной и продолжал рассказ.

– Ты дальше слушай. Пришло время аванса.

– Опять?

– Да. Бригада собралась в спортзале. Столы в один ряд в центре зала поставили. «Бичи» эти вдоль столов, с двух сторон, на длинных лавках сидят. Сажин – во главе стола, а я, аккурат, напротив него на табуретке пристроился. И вот Сажин стал оглашать, кому сколько начислено. Этому сто, этому сто, этому сто двадцать. А мне – пятьдесят. Я условно говорю. Понимаешь?

Я, конечно, возмутился, почему я больше всех работал и меньше всех получаю? А он мне так с наглой ухмылкой отвечает, мол, я здесь главный, и я решаю, кому сколько платить.

Тут я рассвирепел. Схватил табуретку, на которой сидел, и кинул её через весь стол.

Сажин пытался увернуться, но табуретка черканула-таки его краем, рассекла лоб. У него лицо всё в крови. Он визжит. Вся бригада кинулась на меня. Хорошо, я ближе всех был к двери. Выбежал на улицу, бегу, а сам думаю: «Куда я бегу?» Кругом тайга. В тайге точно не выживу.

А тут еще старухин тесак по ноге бьет, бежать мешает. Выхватил я тесак. Поднял над головой и пошел на своих преследователей. «Кто, – кричу, – хочет умереть раньше меня?»

Верные псы Сажина испугались за свои шкуры, повернули назад. Я слышал, как они переговаривались между собой: «Да он – бешеный. Мы с ним потом разберемся»

Я снова пошел к Прибалту. Он хороший человек. И ко мне хорошо относился. Он мне сказал: «У него бригада. И на неё деньги выписаны. А ты – один, сам по себе. Ты лишний. Выписывай сам себе наряды. А я тебе потом, когда работу примут, деньги в Москву вышлю»

И я стал сам себе выписывать наряды. Все рассчитывал до копейки. Чужого мне не надо.

– И эти плотники-онкологи не мстили?

– Ну, почему? Пытались, сволочи. То молоток с «лесов» неожиданно падал, то рубанок. Промахивались, гады.

Я пришел к Сажину домой днем, он ведь не работал, а только руководил и деньги прикарманивал. Он, как раз, пил белое вино и ел хакасский пресный сыр. Румяный такой сидел за столом, довольный жизнью. Я подошел и воткнул свой тесак в столешницу прямо перед его тонким носом. Между тарелкой и носом. Тарелка аж подпрыгнула. Сажин стал белее сыра, который кусал. Он ничего не сказал, и я ничего не сказал, но мы друг друга поняли.

Когда стройка закончилась, я не уехал домой, а стал ждать денег там, на прииске, потому что никому не верил. Тогда я впервые за четыре месяца написал матери письмо. Она стала слать мне посылки с чаем, печеньем и конфетами, как в детстве в пионерский лагерь.

Прежде чем вытрясти остатки водки в свой стакан, сосед снова открыл холодильник.

– Тут у меня одно яйцо лежит. Для окрошки варил.

Сосед привычно исчез за низкой дверцей, и тут зазвонил мобильный телефон, лежавший на крышке холодильника. Он звонил и короткими рывками двигался к краю. Телефон был старый, с маленьким экраном, светившимся резким голубым светом.

Сосед ловко подхватил телефон в тот момент, когда он слетел с холодильника, внимательно посмотрел на дисплей и положил обратно.

– Подруга мамина звонит, – сказал он, заметив мой вопросительный взгляд. – Я специально трубку не беру. Пусть для нее она будет еще живая.

Сосед с трудом почистил яйцо, разрезал его на четыре части, и оставил на старой, почти черной разделочной доске посреди стола. Выпил, поспешно закинул в рот четвертушку яйца и продолжил рассказ:

– И определили меня сборщиком кореньев. Договорились с аптекой, и стал я собирать маралий корень. Месяц собирал коренья в тайге. А тайга там знаешь какая? Два шага сделал – и по грудь мокрый. Да над головой висит толстый слой мошкары. Как шапка.

Сосед поднял жилистую руку над головой, сантиметрах в десяти от макушки.

– Выдали мне тогда шахтерский костюм. А толку что? Жара. Я снаружи сухой, а внутри – весь мокрый.

Ну, да ладно. Сварил я себе специальные вилы. Сантиметров сорок в ширину, а по краям – два длинных клыка, чтобы удобно было камни поддевать. Я вилами камень откину, а там: много-много мелких корешков, они, как старая ветошь, по камням и земле расползлись, а до основного корня надо еще много камней перекидать. Уставал так, что приходил в дом и падал. Мало денег я за этот корень получал. Заскучал я, закручинился. Желания не было глаза утром открывать, куда-то идти. И стал я другие корни искать. Опасно это было. За них могли реально посадить. Я эти корни в тазике, под кроватью прятал. Один красивый был, в виде золотого сердца.

– А какие корни? Женьшеня?

Нет. Женьшень там не растет. Корень «родиолы розовой». Он ценнее, гораздо ценнее маральего корня. Так вот, самые большие корни, которым лет по тридцать, родиолы этой, далеко в тайге были. Местные туда не ходили. Я один ходил. И каждый раз на новое место ходил. А потом подумал: «Что это я, как дурак, сквозь тайгу пробираюсь? Можно подняться на гряду и по ней дойти куда надо» Собрался, как обычно, сапоги, шахтерская роба, рюкзак, и полез. А у подножия гряды – камни большие, валуны, лесенкой лежат, по ним легко было подниматься. Но чем выше, тем камни становились все мельче. А на самом верху, где до гребня гряды – рукой подать, песок пошел. Мелкий, зыбкий, скользкий, как масло. Стоять невозможно. Я лёг, вжался в этот песок, распластался крабом и чувствую, как под животом песок начинает сползать вниз. На гребне снег лежал. На расстоянии руки. И вот забава какая выходит. Я подтянулся, хотел руками в снег вцепиться, а там оказался лёд. Пальцы скользят, ухватиться не могут. Ну, думаю, всё. Мне хана. Сейчас вниз полечу, прямо на камни. И тут я вспомнил про старухин тесак. Очень медленно достал его из кожаного чехла на левом боку и со всей силы воткнул в песок. Тесак вошел по самую рукоятку, как у старухи в сарае. И так я залез. Только прошел несколько метров, начался сильный дождь. Ливень. А там березка росла. Маленькая, кривая. Я под неё залез и сидел часа два. Промок, замерз. Весь мир возненавидел и себя. Сидел, весь скрючившись, и думал, почему со мной всегда так, по-дурацки? Дождь кончился. Я решил согреться. Спички всегда со мной. А всё вокруг мокрое.

Собрал я листья в кучку, поджигаю, дым идет серый, злой, глаза выедает. А огня нет. Что делать? Порылся в карманах и нашел несколько конфет, что мама прислала. Стал я фантики скручивать в жгутики и ими разжигать костер. Кое-как получилось.

Сосед, наконец, увидел, что бутылка пустая, изогнулся, убрал её под стол и продолжил:

– И вот повадился ходить ко мне один хакас. Покажу, говорит, тебе места, где этого корня очень много. Взяли мы двух лошадей и поехали. Заехали в глушь. Полянка, пара шалашей. Сел я на пенёк. Рюкзак развязал, чтобы вещи достать. Поднимаю голову, а у меня перед глазами, сантиметрах в пятнадцати, черное дуло двустволки.

Сосед замолчал, впился в меня колючими, как высохший репей, глазами, ожидая увидеть в моих глазах страх.

– Не вру, пятнадцать сантиметров было между его ружьем и моим лбом, – повторил сосед, видимо, желая усилить эффект. – Я ему говорю, мол, за что ты меня хочешь убить? Он говорит, что не любит приезжих. Я говорю, что старуха-хакаска видела, как мы на двух лошадях отправились в тайгу. А хакас говорит, плевать. Убью, брошу в ручей, росомахи растащат твои кости, а я скажу, что ты ушел в тайгу и потерялся.

– Псих?

– Вряд-ли. Говорил спокойно, руки не тряслись. Ты не думай. Не так-то легко убить человека.

Сосед потянутся жилистой рукой за пачкой сигарет, лежавшей на подоконнике. Закурил короткими рывками, словно целуя сухими губами фильтр сигареты.

– Короче, не знаю, как я его уболтал, но он не стал стрелять в меня.

– Он, наверно, не хотел убивать, хотел просто унизить. Чтобы в ногах у него ползали, умоляли оставить вас в живых. А может, соперника в вас видел.

– А что? – сосед встрепенулся, игриво встряхнул головой, как когда-то откидывал назад волнистые кудри. – Ты не смотри, я молодой красивый был. Работящий, непьющий. Хакасочки на меня заглядывались. А этот хакас был, и впрямь, какой-то неудачный. Некрасивый, маленький, кривоногий. Ладно. На это женщины не смотрят. Лицо у него было неприятное. Особенно глаза. Они у него были как два жука, наполовину забравшиеся под прелые листья.

В семьях, где много детей, часто бывает: есть красивые дети, есть так-сяк, а один – такой уродец, что его даже родители стесняются. Всем говорят, мол, этот ребёнок – не наш. Дальней родни. Взяли к себе из жалости.

Сосед помолчал, поерзал на стуле и вскоре продолжил:

– И вот легли мы спать в двух разных шалашах. Я себе руку украдкой тесаком порезал, в рану соли насыпал, чтобы не заснул. Лежу и думаю, может, мне первым его прикончить? Так ночь и прошла. Утром мы собрались и поехали домой. Хакас, на гнедой лошади, впереди, я – сзади.

В ущелье, на горной тропе, его лошадь вдруг понеслась галопом. А моя лошадь-дура тянется за ней. И тоже галопом. И вот забава какая. Я же на лошади катался только в детстве. Когда дед в деревне землю пахал, сажал меня мальчишку на круп кобылы.

– Может, хакас потому и не стрелял, что хотел грех убийства на лошадь свалить?

– Не знаю, может быть. Но я каким-то чудом удержался.

Сосед быстро и мелко трижды перекрестился.

– Я про тот случай никому не рассказал. Сначала очень зол был на хакаса, хотел отомстить ему. Страшно отомстить, потому молчал.

А потом подумал, что он не убил меня, а мог. Почему? Я долго думал.

И потом в душе стал ему благодарен. Я как начал рассуждать. Если бы не хакас, я бы сам в какую-нибудь беду влез. Ведь я её искал, не понимая того.

И хакас дал мне то, что я искал: дикий, животный страх у опасного края. Или пан, или пропал. Он как-бы сыграл со мной в русскую рулетку. Или хакасскую. Да-а…

Сосед вздохнул, стянул с головы пятнистую бандану, вытер ею потное лицо и продолжил:

– Этот случай меня всего перетряхнул. Я стал осторожный, как зверь, осмотрительный. Иду в тайгу, левой рукой ветки ломаю. Потому как, буквально пару минут назад тропу проложил, оглянусь, а тропы уже нет.

Я начал осознавать, что мог пропасть в тайге в любой момент. Тогда ведь личных телефонов не было. Меня бы не нашли, даже если бы стали искать. Духи гор забрали и весь сказ.

Сложив два пальца, как старообрядец, сосед выцепил сигарету из смятой пачки, нервно закурил.

– А еще забава какая. Со временем я понял, что хотел бы там остаться. Моё это было место. Меня бы там приняли. Прибалта приняли и меня бы приняли. Старуха-хакаска говорила, что не было еще у них таких сборщиков кореньев, как я. Она говорила, что силу женщины забирают дети, а силу мужчины – тайга. А у меня тайга силы не забирала, а, наоборот, давала. Хорошо мне было в тайге.

Сосед внезапно замолчал, уронил голову на грудь и замер, будто уснул.

И тут в спальной комнате, за тонкой стеной, сердито затрещал будильник, постепенно затихая, словно терял механические силы.

Сосед вздрогнул, открыл глаза, прислушался. Лицо его, вынырнув из глубин прошлого, снова покрылось легкой паутиной морщин.

– Заболтался я с вами, сударыня. На работу пора. На память свою не надеюсь, вот будильник ставлю…

На пороге, уже с суетливой неловкостью закрывая за мной, сосед спохватился, спросил, остановив ворчливое движение двери:

– А зачем приходила?

– Я соседка ваша, сверху. Залила вас на прошлой неделе. Нечаянно. Если у вас есть претензии, скажите, я возмещу.

– Какие претензии? – слабо, безвольно отмахнулся сосед. Он снова был похож на странного старика, раздавленного жизнью. – Стар я для претензий. Ничего мне не надо. Пусто и скучно мне жить без мамы. Пусть сын занимается моей квартирой. После…

Железная дверь закрылась. С внутренней стороны двери, что-то утробно хрустнуло, заглушив последние слова соседа.